Текст книги "Убийцы персиков: Сейсмографический роман"

Автор книги: Альфред Коллерич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Увидев на диване синюю бархатную безрукавку, я положил член на место, снял сюртук, надел безрукавку и встал перед зеркалом. Тут вошел смотритель и сказал, что у него все готово. Я хотел снять безрукавку, принадлежавшую его жене, но эта одежка прилипла к моему телу и становилась все теснее, сковав меня так, что я уже не мог двигаться. Я вынужден был торчать там, где мне было не место. К тому же я стоял разутый, туфли куда-то подевались...

– Никогда не знаешь, – сказал князь Цёлестину, – попадешь ли ты туда, где ты есть. Я пытаюсь здесь увидеть все в общем и целом. Люди по отдельности, если взять данногочеловека с его судьбой, не интересуют меня. Его для меня просто нет на свете. Провидение надело на меня мешок и завязало его над головой. Ничего уже не прибавить, не изъять. Я больше не запишу в дневнике ни одной строчки, пусть графиня делает с ним что захочет. Она ничего не вычитает в нем. Я никогда не писал о себе, даже если и употреблял слово «Я». Когда мне кто-нибудь что-то рассказывал, я, в сущности, даже не слушал. Я сразу же сосредоточивался на том, какими вещами и образами каких вещей он оперирует, и отсюда делал вывод о том, что им движет, где его место, зачем он здесь, куда он пойдет. Лишь однажды после такого опыта я открыл глаза и забыл про поиск образа, который хотел видеть. Тогда я и увидел Розалию Ранц, а теперь ты все вымел вместе со сбритыми усами. Спрячь их, уложи несколько волосков в медальон на твоих часах.

Цёлестин вышел из комнаты. Из окна в коридоре он увидел графиню, которая шла с девочками по двору. Ему показалось, что после того, как стену очистили от поросли дикого винограда, двор стал голым и каким-то неживым. У входа в церковь темнела неглубокая впадина, окруженная насыпью из камней. Цёлестин направился к воротам заднего двора, черные кованые створки были открыты. В его обязанности входило закрывать ворота при наступлении сумерек. Какой-то молодой человек приближался к нему, поднимаясь по склону. Парень сказал, что его зовут Готфрид и он только что получил место в конторе имения. Он был обут в тяжелые ботинки, производившие вблизи замка впечатление чего-то чужеродного. Он спросил Целестина, не является ли он отцом Лукреции.

– Да, – ответил тот. – Вам тут будет нелегко, возможно, многое вы будете понимать превратно и ломать голову над необходимостью того, к чему мы здесь привыкли. Не исключено, что за это придется поплатиться здравым рассудком.

Цёлестин закрыл ворота перед носом у Готфрида. Услышав, как тот тихонько стучит по железу, Цёлестин подумал, что самый лучший ответ – молчание.

– Я иду к моим каплунам, – крикнул князь из окна, – ведь даже графиня занимается каким-то делом.

Об особой ванне

Фройляйн Шаумбергер сидела в своем кресле. Она была бонной господских детей.

Несмотря на то что дети давно уже выросли, она оставалась в прежнем статусе.

Ее воспитательная миссия заключалась в присутствии. Челядь, как правило, сторонилась ее. По большим праздникам Шаумбергер сидела за господским столом.

Еще в молодые годы она не знала сомнений на тот счет, как правильно строить жизнь. Она не пропускала ни одной мессы, усаживаясь на мягкую бархатную скамью, и своим присутствием существенно влияла на ход богослужения. Все знали, насколько привередлива фройляйн Шаумбергер.

Священник Иоганн Вагнер не мог не считаться с ее волей, которую она никогда не скрывала. Он то и дело косился на нее и оглашал желание своей прихожанки.

Порой создавалось впечатление, что она готова жить в церкви. Она ведала певческим репертуаром, сама выбирала песнопения и не терпела пропуска строф.

Во время мессы причетники брали на кухне у Марии Ноймайстер раскаленные угли и относили их в ризницу. Прежде чем вновь подойти к алтарю, они насыпали ладан в кадильницу с угольным жаром. Запах ладана был отрадой фройляйн.

Она умела улыбаться. Улыбкой Елены. Так ее называл лишь один человек. Это был домашний учитель Фауланд.

В голубой ванне сидел Алоис Фауланд. В стенных нишах лежали розовые губки. Одна из стен ванной была обтянута пестрой китайской тканью.

Елена сидела спиной к ванне. Елена читала пассаж из «Римской истории» Диона Кассия.

«И она некоторым образом уповала на сердце Цезаря».

У Алоиса тоже было детство. Его отец служил жандармом. У жандарма Фауланда имелась книга с изложением истории Пипина Короткого, мажордома, служившего основателем династии Каролингов. Неудивительно, что жандарм, будучи высоким мужчиной, видел особый знак в малорослости своего сына Алоиса, который в двадцать четыре года имел рост один метр шестьдесят сантиметров.

«Для этой цели у нее имелись воспламеняющиеся устройства, дабы сжечь свои сокровища» (Елена была целомудренна).

«А также аспиды и другие виды змей наготове, коих ядовитое действие она испытывала на других людях, желая видеть, какая смерть следует за укусом».

Елена знала, что Фашинг, сестра старухи Липп, прижила сыночка от барона по имени Понгратц – Макса Кошкодера. Аспид Понгратц сделал внезапный выпад. Горничная Фашинг не отбивалась. Совокупление совершалось под знаком большого змея. Барон Понгратц любил фразу из «Речи мертвого Христа с высот мироздания о том, что Бога нет» ⁹.

«Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю...» ¹⁰«И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих ¹¹.

Фашинг ничего не знала о змее.

«Цезарь, однако, пожелал прибрать ее сокровища и завладеть ею самой и в будущем выставить ее напоказ в триумфальном шествии».

Алоис выжал набухшую губку над головой. Струйки мыльной воды бежали по его телу. Елена слышала звук падающих капель. Она знала, как нежит кожу тепло воды.

«Потом царицу доставили в ее обычный дворец, не убавляя ни пышности свиты, ни почтительности услужения, дабы она пребывала в доброй надежде».

Алоис видел комнату Елены. Зарешеченные окна выходили во двор замка. Не исключено, что там как раз гуляла графиня. Потолок подпирали острые ребра сводов. Кресло, в котором сидела Елена, стояло на возвышении – у окна растрескавшийся пол заканчивался ступенью. Когда Алоис подходил к ступени и целовал Елене ручку, она смотрела на голубой занавес, скрывавший ее широкую кровать. Она отдернула занавес. И лишь в этот момент вспомнила о матери. Хозяйка под окном может в любой момент призвать к себе.

«Октавиан не мог отступить от своего замысла – пробудить в себе любовь и сострадание. Однако он не терял лица и, уставившись в пол, только и сказал: „Не унывай, царица“».

Елена прервалась. Раскрытая книга в кожаном переплете намокла. Не глядя на Алоиса, Шаумбергер протянула ему полотенце. Алоис встал. Она продолжила чтение.

«Но это мое страдание предрешено роком, так отправь же меня вслед за Антонием и не завидуй моему упокоению в одной могиле с ним. Я умираю во имя любви и даже в царстве теней желаю быть только с ним».

Винки числилась компаньонкой обеих дам. Дамы всегда прогуливались под ручку. Они носили черные береты. Часами бродили по дорожкам парка. Винки могла присматривать за ними из окна виллы. Дамы обходились без часов. Когда же раздавался бой курантов, они неизменно оборачивались в сторону башни. Смерть Винки была для всех полной неожиданностью. Макс Кошкодер обходил все жилые уголки и оповещал людей о кончине.

Графиня имела изрядный опыт по части похорон. Еще ребенком она любила фобы. Для Винки заказали белый гроб. Алоис услышал от Елены на редкость тривиальную историю:

«Винки заслужила такой гроб. Графиня с детства знала красавицу Винки. Она не сомневалась в том, что Винки никогда в жизни не имела дела с мужчиной. Белый гроб был готов для погребения. У гроба стояли священник, Анна Хольцапфель, я... Остальных не помню. После похорон Анна Хольцапфель, которая всегда резала правду-матку, пошла к графине и сказала, что узнала от священника, будто Винки, как ее ни караулили, однажды не совладала с собой. Графиня ужасно осерчала, но белый гроб менять было уже поздно. Досталось ли священнику за нарушение тайны исповеди, я не знаю».

Фауланд слушал этот рассказ стоя. В руке он держал полотенце. В мыслях он возвращался к Дио Кассию.

(Любовь сестры и брата из царского рода Птолемеев и зеркало, в котором он в данный момент видел Елену.)

«Итак, для того, чтобы в будущем с ней можно было обращаться как с пленницей и невольницей, он отправил к ней всадника Гая Прокуллия и своего вольноотпущенника Эпафродита с приказом об аресте и подробным наставлением. Эти люди вступили с ней в разговор, держась поначалу любезно, однако же объявили ее своей пленницей, прежде чем она успела опомниться и оговорить какие-либо условия».

Долгое заточение в белых гробах.

Любимец Афродиты.

Спина Елены.

Жар кадильницы.

Черная бархатка графини.

Розовая губка в нише.

Ноги в призме воды.

Кресло Елены.

Голубой занавес.

Кровать Елены.

Перлы истории.

Интонация, созвучная анналам.

Расхожая мудрость рапсодов.

Пар от жаркого тела, когда поднимаешься из ванны.

Старость, угрожающая Елене.

Мир за стеной ванной.

Финал истории, точка, поставленная укусом змеи.

Елена встала перед голубым занавесом. Алоис облачился в свой белый махровый халат. Он вышел из ванной и направился к себе в комнату. Проходя мимо спальни графини, он поднял правое плечо.

Засыпая, Елена успела прочесть:

«О том, какой смертью она умерла, с достоверностью сказать невозможно, известно лишь, что на руках ее были обнаружены крошечные следы укусов. Иные утверждают, что она взяла аспида и...»

Придворный священник Иоганн Вагнер любил повторять в своих проповедях мысль о том, что символы суть источники, из которых изливается божественное начало. Мысль, как он полагал, купается в божественном. Он внушал это крестьянам, пришедшим на мессу в церковь замка.

Остывая после ванны, Алоис погрузился в грезы о тождестве Клеопатры и Богоматери. Несколько дней спустя Анна Хольцапфель выгладила большое белое полотенце и вывесила его на прачечном дворе так, чтобы его могла видеть из окна Елена Шаумбергер.

О кошачьем воскресенье

По ночам желающему что-то изложить грозит опасность лишиться способности к описанию.

Это – рассказ о кошачьем воскресенье, об Анне Хольцапфель, об А. и О. и о кошке, принадлежавшей Анне Хольцапфель.

На дворе – ночь. Ночь накануне воскресенья.

Я стою у сосны, сосна – перед замком.

Аромат хвои – лучший ориентир

Я ощущаю стопой усыпавшие траву иголки. Я могу сгребать их ногой. Я черчу в хвое круг и делаю из нее холмик, который так хочется сгладить.

Я продолжаю шарить одной ногой. Пальцы, упирающиеся в носок ботинка, напряжены. Сквозь подошву они ощупывают землю. Глаза могут отдыхать.

Они закрыты, и зрачки под веками направлены вверх. Не надо шаркать и шумно шуршать. Достаточно лишь легкого касания.

Тогда травинки не будут таиться. Даже когда нога слегка скользит назад, под подошвой угадывается граненый травянистый стебель.

Впереди, там, куда упирается стопа, я обнаруживаю какой-то холмик.

Первая же мысль – муравьи. Я осторожно тычу в него носком ботинка и чувствую, что верхний слой начинает осыпаться.

Я отдергиваю ногу.

Устойчивость несколько поколеблена. Правая нога подгибается. Я теряю равновесие, пытаюсь опереться рукой на сосну позади меня и падаю.

Я осязаю жесткую кору.

Кожа ладони горит и грубеет.

Рисовать можно и ночью.

Кто такая Анна Хольцапфель, о которой я хочу рассказать?

Что было на уме у священника Иоганна Вагнера, когда он думал об Анне Хольцапфель, делившей с ним кров?

Когда священник думал о стопе Анны Хольцапфель, его интерес простирался несколько выше. Вернее, ногою Анны Хольцапфель являлась для него нижняя половина ноги, особенно – крутые выпуклости икр, частично закрытых юбкой.

У Анны была посконная юбка.

Никакой портняжной выдумки, никаких признаков национального наряда, ничего от народных обычаев и традиций.

Юбка лишь прикрывала.

В ней тонули широкие бедра и зад.

Она была скроена так, что спереди висела отвесно, как будто за ней ничего не скрывалось.

Передняя часть словно отходила в тыл.

Для того, казалось, юбка и была задумана.

Священник Иоганн Вагнер задавался вопросом: а трутся ли вообще об эту юбку те части ног, которые начинаются выше икр и завершаются задом?

Однако ступни и ноги Анны Хольцапфель были на месте.

Углубляясь в свой атлас немецких диалектов, листая статью «Ступни в Германии», он стремился набрести на Анну Хольцапфель и ее образ, каким он сложился у него в голове.

На Рейне, где когда-то жил Вагнер, ступни Анны были ногами Анны.

Это его устраивало.

Это звучало естественно.

Ступни Анны были следами Анны на снегу, иногда даже глубокими лунками, вереницей тянувшимися через двор.

Каждое утро после ночного снегопада преподносило священнику Иоганну Вагнеру эти следы на снегу.

Он часто пытался опередить их и появиться на дворе раньше.

Это ему не удавалось.

Все, что попадалось ему на глаза, напоминало о чистоте, будь то снег, молодая травка, песок – все несло на себе отпечаток стоп Анны.

Потому-то следы Анны и стали излюбленным примером в проповеднических речах священника.

Во время проповеди ступни Анны покоились на перекладине перед скамьей.

Священник это знал.

То были тяжелые ступни.

Изо дня в день они топтались у стиральных корыт. Колени Анны упирались в стенку ванны из серого камня. Корпус нависал над краем ванны.

Руки мяли и жмыхали белье.

Ноги вязли в канавках, промытых стекающей водой.

Ноги вынесли Анну во двор. Следы проходили и скапливались под бельевыми веревками. Они там и сям пересекали следы Иоганна Вагнера, которые тот оставлял по утрам, отправляясь на мессу.

Священник Иоганн Вагнер спит в своей большой кровати.

Уже за полдень.

Кошачье воскресенье.

Солнце сильно припекает. Анна Хольцапфель сидит в своей комнате. Она нанизывает на красную нитку семечки тыквы. Получаются длинные зеленоватые цепочки.

Анна Хольцапфель прерывает работу.

Она видит А., он стоит под ее окном, выходящим на запад. А рядом с ним – О., который знает, что Анна дома.

А. держит в руках ружье.

А. и О. – герои этого дня.

А. – из господ, он самый младший.

Их появление не предвещает ничего хорошего. Анна подходит к окну.

А. и О. видят ее.

Она первой здоровается с А., который намного младше ее. Уже пятый десяток пошел, как Анна Хольцапфель стирает господское белье.

Она может рассказать историю господ как историю белья.

Глядя из окна, Анна Хольцапфель думает, как она когда-то глядела из окна и тоже о чем-то думала.

Небо, поделенное переплетом на шесть клеток, непроницаемо, как стена. Подобно стене.

Анне тоже легче думается при сравнении.

Перед нею серая стена.

А тогда были облака.

За дорогой, идущей вдоль окна, должен быть пруд.

Этот пруд принадлежит замку.

Анна Хольцапфель каждый день видит графа, тот стоит себе и смотрит на воду.

О чем думал граф?

Он стоял на бережку и смотрел на коричневатую воду. Никому не вспомнить те времена, когда на месте пруда была пустая впадина. Луга вокруг пруда топкие.

На коричневатой воде – прозрачный слой пыльцы.

«Вода подернута бледным налетом, – думает он. – Отмирание начинается снаружи».

Пруд был невелик. Обойти его можно за четверть часа.

По берегам рос камыш, но не очень густой. Дичи в нем не укрыться.

Никто не может свидетельствовать, как сработали этот пруд.

Будем считать, что он был здесь всегда.

– Будем считать, – сказал граф.

Есть вещи, для объяснения которых не надо устанавливать происхождение.

Довольно того, что они есть.

Они притягивают к себе другие вещи. Они могут завести поблизости лес. Они влекут к себе людей, которые что-то изменяют.

Поддается ли объяснению то, что вокруг пруда возник обжитой мир, замок?

Люди пожившие знают, что с течением времени многое изменилось.

Дома появлялись, дома исчезали.

Он говорил о воле пруда.

Воля пруда – лишь краткая формула других объяснений.

А. был сыном графа.

В этот жаркий полдень Анна Хольцапфель провожает взглядом А. и О., которые заворачивают за угол дома. Больше она их не видит.

Она отходит от окна и открывает дверь в коридор с окнами на восток, во дворик.

Посреди двора, на чурбане, под голыми бельевыми веревками, сидит рыжая кошка Анны Хольцапфель.

Кошка и Анна смотрят на ворота, в которых стоят А. и О.

Анна знает, что А. никакой не охотник.

Охотник – это Макс Кошкодер.

Еще она знает, что все кошки – его добыча.

Она знает также, что А. что-то задумал.

А. рассказывает О. историю одной кошки.

Догадывается ли она, почему А. и О. стоят в воротах?

Кошки умирают медленно. Макс однажды застрелил желтую кошку. Она сидела на вязе и таращила свои зеленые глаза. Сколько лет она шмыгала по парку. Ее выслеживали и караулили. Но она всегда убегала. Дети рассказывали про нее целые истории. И вот пришел ее последний час. Кошка съежилась перед Максом, припав к дорожной грязи, и даже не порывалась отскочить. Затем развернулась и задрала хвост. И Макс выстрелил. Кошка кувыркнулась. И упала замертво. Макс вынул нож. Он начал с брюшка, довел разрез до шеи и содрал всю шкурку вплоть до лап. Оголенную тушку он бросил в кусты. Два дня спустя дети, возвращаясь из парка, рассказывали, что видели голую кошку.

На дворе воистину роскошный воскресный день.

Послеполуденная дрема.

А. и О. стоят в воротах.

Все еще не уходят.

Анна прилипла к окну.

Она не знает, чего хотят А. и О.

А. и О. не знают, что думает Анна. Кому это знать?

А что поделывает священник Вагнер? Он уже встал и из окна второго этажа смотрит на дорогу. Он не ведает, что в нескольких шагах назревает событие.

Священник видит из окна пивоварню. Там, только на первом этаже, живет Карл Панцнер, друг Франца Ксавера Марке, по соседству с Фашинг, сестрой старухи Липп.

Макс Кошкодер был сыном старухи Фашинг, которого ей зачал барон по имени Понгратц.

Как это получилось, она не знала: не могла взять в толк, что он творит.

Сестры, и та и другая, ходили на тайную исповедь к священнику Вагнеру.

Старуха Липп подарила старухе Фашинг красивую коробочку, она досталась Максу, и он хранил в ней самые любимые трофеи – кончики кошачьих хвостов.

Иоганн Вагнер знал, что коробочка принадлежала раньше князю Карлу.

Ее история тоже тянет за собой другие истории.

Священник знал причину перехода коробочки в руки старой Липп. В то время, когда возникла сия причина, старуха была молодухой Липп. Вот уже много лет он вспоминал об этой причине во время исповедей старухи.

Притча о следах в проповеднических речах Иоганна Вагнера, как он полагал, тоже душеспасительна, ибо очищает совесть.

Совесть есть то, на что уповает священник Иоганн Вагнер.

В ту ночь, когда князь пожаловал к молодухе Липп, у него была при себе коробочка.

Потом Липп положила коробочку в ларчик, где хранилась и фарфоровая собачка, с которой князь пришел на первое свидание.

Позднее, когда князя уже не было в живых, Липп, дождавшись темноты, с замиранием сердца открывала ларчик и ощупывала оба подарка. Собачка дорога ей еще и тем, что уж очень была приятна на ощупь в определенном месте.

Коробочку она подарила сестре, когда та разродилась Максом Кошкодером.

Собачка перешла к священнику после смерти старой Липп.

«Если бы не было всеобщей связи вещей, – размышлял, стоя у окна, священник, – Господь не мот бы ходить по стезям своего творения».

А. и О. на глазах у Анны Хольцапфель заходят во двор и опираются на столб для бельевых веревок.

О. знает историю про голую кошку.

Не в ней ли причина, заставляющая его думать, как ему тошно?

Из таких причин вырастает история. Они, эти причины, уже натянули тетиву.

Всякая история что-то упорядочивает.

Но Анна вся в своих мыслях, она, не отходя от окна, движется мимо А. и О., минует двор и поднимается к замку. Она ищет объяснения. Вот она спрашивает у Марии Ноймайстер, не знает ли та, что может быть на уме у А. и О.

Мария Ноймайстер – бабушка О.

Она слышит, как А. кричит:

– Нынче кошачье воскресенье, Анна!

Это – первые слова, которые Анна Хольцапфель слышит в эти послеполуденные часы.

Слов «Кошачье воскресенье» достаточно для того, чтобы дать истории соответствующее название.

Это понятие влечет за собой вопрос, на который она не может ответить. Анна Хольцапфель вынуждена задавать вопросы.

Она спрашивает себя, не хотят ли ей отомстить?

«С чего, – спрашивает себя Анна Хольцапфель, – я углядела связь между кошкой на чурбачке и А. и О.?

Или дело в ружье?

Я работаю на господ».

И она думает о своем честном отношении к работе.

Требуется смелость, чтобы выйти навстречу тому, на кого она работает.

Набравшись смелости, Анна Хольцапфель отходит от окна. Она поворачивается к выходу.

А. и О. подмечают, что Анна Хольцапфель собирается выйти во двор. Это ставит под угрозу их замысел.

Анна понимает, какой опасностью может обернуться путь от окна к двери.

Не дело это – хоть на минуту что-то упускать из виду.

А. поднимает ружье.

Он стреляет.

Кошка замертво падает с чурбана.

А. и О. убегают.

Анна подбирает мертвую кошку и уносит в комнату.

Всем, кто знает Анну, нетрудно догадаться, что она там даст волю слезам.

В тот день А. и О. обошли жилища всех слуг и работников замка и перестреляли всех кошек, попавшихся им на глаза.

А. делал это недрогнувшей рукой.