Текст книги "Немецкий экспрессионизм (сборник)"

Автор книги: Альфред Дёблин

Соавторы: Эльза Ласкер-Шюлер,Альберт Эренштейн,Альфред Лихтенштейн

Жанр:

Прочая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Назад к карточке книги

Толстяк в черном поднялся из травы и вдоль обочины поплелся обратно.

Она мертва. Пала от его руки.

Он вздохнул и задумчиво потер лоб.

На него теперь навалятся, со всех сторон. Ну и пусть, его больше ничто не волнует. Ему все равно. Они отрубят ему голову, оборвут уши, положат ладони на раскаленные угли. Он с этим ничего поделать не может.

1. Значение имени Эллен (от греч. Елена) – «свет», «светлая».

Он знает: их всех его стоны только порадуют; но он нарочно ни звука не издаст, не станет радовать подлых палачей. У них нет права его наказывать: они сами глубоко порочны. Да, он убил цветок, но их это не касается, он был вправе так поступить и будет на этом стоять, против них всех. Он вправе убивать цветы и не считает, что обязан как-то это обосновать. Он мог бы убить сколько угодно цветов, в радиусе тысячи миль – хоть на севере, хоть на юге, хоть на западе, хоть на востоке, – а его судьи пусть себе ухмыляются. Если будут и дальше над ним насмехаться, он вскочит и вцепится им в глотку.

Он остановился; его глаза зло уставились на тяжелую тьму под елями. Губы выпятились, налившись кровью. Он торопливо двинулся дальше.

Наверное, ему следует прямо здесь, в лесу, выразить свои соболезнования сестрам покойной… Он объяснил им, что произошла беда, почти без его участия; напомнил, что сам был до предела измотан. Напомнил и о жаре. По сути, мол, ему все одуванчики одинаково безразличны.

Бравируя своим отчаянием, он снова передернул плечами: "Что они со мной сделают?" Грязными пальцами провел по щекам: ему стало как-то не по себе.

К чему все это? Ради всего святого, что ему тут искать?!

Он хочет поскорей убраться отсюда, пройти наискось между деревьями, наконец совершенно спокойно все обдумать. Не спеша, пункт за пунктом.

Чтобы не поскользнуться на гладкой земле, он хватается за стволы деревьев. Цветок, коварно думает он, пусть остается у дороги – там, где стоит. В мире полно мертвых сорняков.

Однако его сковывает ужас, когда он видит, как из одного ствола, до которого он дотронулся, выступает круглая светлая капля: дерево плачет. В темноте он бежит по тропинке, но вскоре замечает, что она как-то странно сужается, будто лес хочет заманить его в западню. Деревья собираются вместе, чтобы устроить ему судилище.

Только бы вырваться.

И снова он напоролся, теперь на невысокую елочку; та наотмашь ударяет его ладонями. Что ж, он прокладывает себе дорогу силой, кровь ручейками стекает с исцарапанного лица. Он отплевывается, колотит руками, громко вскрикивает, пинает деревья; злобно шипя, соскальзывает с откоса вниз; наконец, чуть ли не кувырком, скатывается с последнего склона, от опушки леса к огням деревни: полы разодранного

сюртука задрались выше головы, гора позади угрожающе гремит, потрясая кулаками, и отовсюду слышится треск ломающихся деревьев, которые бегут вслед за ним, изрыгая проклятия…

Неподвижно стоял тучный господин под газовым фонарем перед деревенской кирхой. Без шляпы; в спутанных волосах – черная земля и еловые иглы, которые он не стряхивал. Он тяжело дышал. Когда теплая кровь закапала с кончика носа на ботинки, он обеими руками схватил полу пиджака и прижал к лицу. Потом поднял кисти рук к свету и удивился, как набухли синие вены. Он помассировал толстые узлы, но устранить их не смог. Под пение и завывания приближающегося трамвая побежал дальше по узким переулкам – домой.

И вот он уже сидит, как дурак, в своей спальне, повторяя: "Вот я сижу, я сижу…" – и затравленно озираясь по сторонам. Время от времени встает, снимает что-то из одежды, запихивает в шифоньер. Переодевается в другой черный костюм – и, развалившись в шезлонге, читает газету. Не дочитав ее до конца, комкает: со мной что-то случилось, случилось… Но полностью он это осознал только на следующий день, сидя за письменным столом. Он словно окаменел, не мог даже чертыхнуться, и вместе с ним по конторе расхаживала странная тишина.

С судорожным усердием уговаривал он себя, что все это, скорее всего, ему приснилось; однако царапины на лбу были настоящими. Значит, и впрямь существуют вещи, в которые невозможно поверить. Деревья гнались за ним, они взбеленились из-за этой мертвой. Он сидел, сгорбившись, и, к изумлению подчиненных, даже не обращал внимания на жужжащих мух. Потом опять начал придираться к ученикам, забросил свою работу, расхаживал по конторе. Многие видели, как он ударяет кулаком по столу, раздувает щеки, кричит, что, дескать, когда-нибудь наведет порядок – здесь в конторе и повсюду. Им, дескать, мало не покажется. За нос себя водить он никому не позволит.

На другой день, когда он занимался подсчетами, неведомая сила неожиданно настояла на том, чтобы он отписал одуванчику десять марок. Он испугался, пустился в горькие размышления о своей беззащитности и попросил прокуриста закончить подсчеты вместо него. После полудня он сам с молчаливой холодной сосредоточенностью отложил деньги в особый ящик; после пришлось даже открыть для одуванчика банковский счет: что поделаешь, господин Михаэль так устал, ему хотелось покоя… Вскоре та же сила заставила его делиться с погибшим цветком едой и напитками. Для Эллен каждый день ставили на стол наперсток, рядом с прибором господина Михаэля. Экономка всплеснула руками, когда хозяин впервые сделал такое распоряжение; но все ее попытки что-то возразить пресекались с неслыханной яростью.

Он каялся, каялся в таинственном грехе. Этот прежде невозмутимый коммерсант воздавал одуванчику божественные почести и утверждал теперь, что каждый человек имеет свою религию; что необходимо, дескать, вступать в персональные отношения с непостижимым божеством. Мол, существуют вещи, которые понимает не всякий… В его обезьяньем личике, когда он рассуждал о столь серьезных материях, появлялось что-то страдальческое; к тому же он похудел, глаза у него ввалились. Убитый цветок, словно совесть, незримо присутствовал абсолютно во всех его делах, начиная с важнейших и кончая мелкими, повседневными.

Солнце в те дни часто согревало своими лучами город, собор и Замковую гору, согревало со всей полнотой жизни. И вот однажды утром суровый коммерсант расплакался, стоя у окна, – впервые со времен детства. Внезапно зарыдал так, что сердце чуть не разорвалось. Всю эту красоту у него украла Эллен, ненавистный цветок: все красивое, что он видит вокруг себя, она теперь предъявляет ему в качестве обвинения. Ведь солнце светит, а она не видит его; и аромат белого жасмина вдыхать не может. Никто не придет на место ее постыдной смерти, никто не прочтет там молитву… Все это она бросала ему сквозь зубы (как ни смехотворно такое выражение применительно к одуванчику), а он лишь заламывал в тоске руки. Ей, дескать, во всем отказано: в лунном сиянии, в летнем супружеском счастье, в спокойном симбиозе с кукушкой, гуляющими, детскими колясочками… Он поджал свои детские губки: будь на то его воля, он запретил бы людям ходить гулять на гору. Хоть бы весь мир провалился в тартарары, лишь бы цветок заткнул наконец свою пасть! Да, о самоубийстве господин Михаэль тоже задумывался: хотел раз и навсегда приструнить злую судьбу.

Между тем он ожесточился и с Эллен теперь обращался пренебрежительно, методом быстрых атак пытался припереть ее к стенке. Он ее обманывал по мелочам; иногда, будто ненароком, опрокидывал наперсток с вином; перечисляя деньги на ее счет, совершал ошибки ей в убыток; порой вел себя с ней коварно, как с деловым конкурентом. Так, в годовщину ее смерти он притворился, будто ничего не помнит.

Только потому, что она, кажется, очень настаивала, он все-таки посвятил памяти о ней половину дня.

В компании сослуживцев однажды зашел разговор о любимом блюде. Господин Михаэль, когда его спросили, какое кушанье предпочитает он, подумав, холодно бросил: "Одуванчик; одуванчики – мое любимое блюдо". Тут все расхохотались, но сам господин Михаэль сжался на своем стуле в комок: слушал, стиснув зубы, их смех и наслаждался яростью одуванчика. Он ощущал себя ужасным драконом, благодушно глотающим живую плоть; мелькнула мысль о чем-то смутно-японском, о харакири. Но в потаенных глубинах своего естества он ожидал от Эллен тяжкого наказания.

Такую партизанскую войну он вел с нею непрестанно: он непрестанно балансировал на грани смертной муки и восторга; со страхом наслаждался гневными ее выкриками, которые, как ему казалось, иногда слышал. Он каждодневно измышлял новые козни; и нередко на полчасика прибегал из конторы домой в крайнем возбуждении, лишь для того чтобы без помех обдумать план дальнейших действий. Так – в тайне – и протекала эта война, о которой никто не знал.

Цветок был неразрывно связан с ним самим, стал частью его жизненного комфорта. Господин Михаэль с удивлением вспоминал о том времени, когда жил без цветка. Теперь он часто, упрямо поджав губы, отправлялся прогуляться по лесу, взбирался на Одилиенберг. И когда однажды солнечным вечером отдыхал на поваленном стволе дерева, в голове молнией сверкнула мысль: именно здесь, где он сейчас сидит, когда-то стоял его одуванчик, Эллен. Наверняка все произошло здесь. Тоска и смешанное со страхом благоговение охватили тучного господина. Как много всего изменилось! С того вечера и до сего дня… Он наклонился и повел дружелюбными, слегка затуманенными глазами над сорняками, которые были сестрами, а может, и дочерьми Эллен. Долго сидел, задумавшись, – а потом его гладкое лицо дернулось в плутовской улыбке. О, теперь его любимый цветок получит, что заслужил! Если он, Михаэль, выкопает какой-нибудь одуванчик, дочку покойницы, и посадит у себя дома, будет растить и лелеять, то у старой карги появится молодая соперница. Да, теперь, когда он обо всем поразмыслил, ему кажется, он мог бы вообще искупить смерть старухи. Ведь он спасет этому цветку жизнь, компенсируя таким образом смерть его матери: вполне вероятно, что здесь дочь попросту захирела бы. О, как старуха будет злиться, как вся похолодеет от страха! Тут коммерсант, сведущий в законах, вспомнил параграфы, касающиеся компенсации вины. Он карманным ножом выкопал ближайшее растеньице, осторожно, в руках, донес до дому и посадил в роскошный горшок из золоченого фарфора, горшок же поставил на мозаичный столик в своей спальне. На донышке горшка он написал углем: «§ 2043, статья 5».

Каждый день счастливец со злокозненным благоговением поливал новое растение и приносил поминальные жертвы покойнице Эллен. Она – в соответствии с законом, под угрозой применения полицейских мер – вскоре вынуждена была смириться, не получала больше ни наперстка, ни еды, ни денег. Часто, лежа на софе, господин Михаэль, как ему мнилось, слышал ее хныканье, ее протяжные стоны. Самоуверенность господина Михаэля достигла немыслимых высот. Временами на него накатывала чуть ли не мания величия. Никогда еще его жизнь не протекала так радостно.

Когда однажды вечером он, довольный, вернулся из конторы к себе, экономка прямо у двери спокойно доложила ему, что во время уборки столик перевернулся, горшок разбился. Растение, заурядный помоечный цветок, она выбросила в мусорное ведро вместе с черепками. Трезвый, слегка презрительный тон ее рассказа ясно показывал, что она этому происшествию только рада.

Тучный господин Михаэль захлопнул входную дверь, всплеснул короткими ручками, взвизгнул от счастья и, обхватив удивленную экономку за ягодицы, поднял ее вверх, насколько позволяли его силы и высота потолка. Потом, вихляя бедрами, направился по коридору в спальню – со сверкающими глазами, до крайности возбужденный; он громко сопел и топал; губы у него подрагивали.

Его не в чем упрекнуть: ни единым, даже самым потаенным помыслом не желал он смерти этого цветка, даже коготком мысли не тянулся к такому. Старуха-теща может теперь осыпать его проклятиями и говорить, что захочет. Его больше ничто с ней не связывает. Между ними все кончено. Он наконец избавился от одуванчиковой клики. Право и счастье на его стороне. Без вопросов.

Он– таки одурачил лесную братию.

Он тотчас решил отправиться к святой Одилии, вверх по горе через этот дурацкий вечно брюзжащий лес. Мысленно он уже размахивал черной тросточкой. Цветы, головастики, да даже и жабы могут не сомневаться. Он будет убивать их, сколько душа пожелает. Плевать он хотел на все эти одуванчики.

Злорадно посмеиваясь, тучный, прилично одетый коммерсант – господин Михаэль Фишер – раскачивался в кресле-качалке.

Потом вскочил, нахлобучил на голову шляпу и устремился мимо пораженной экономки на улицу.

Он громко смеялся, пофыркивал… Так, со смешками, и исчез в сумраке горного леса.