355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ален Зульцер » Идеальный официант » Текст книги (страница 3)
Идеальный официант
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 13:02

Текст книги "Идеальный официант"


Автор книги: Ален Зульцер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

3

Распределением спальных мест Эрнест, разумеется, не распоряжался. Случайно вышло так, что Якоб и Эрнест стали соседями по комнате. Служащие отеля спали либо по двое в крошечных каморках под самой крышей главного здания, либо в общих спальнях, которые находились в соседнем корпусе. Наутро после приезда Якоба будильник прозвенел ровно в шесть, и, едва они встали, Эрнест, который плохо выспался, начал объяснять своему новому сожителю его обязанности. Поначалу он должен будет выполнять самую простую работу, для которой не требовалось ни особенных способностей, ни ума, а лишь известная любовь к порядку и чистоплотность.

Было еще прохладно, когда Эрнест вручил Якобу метлу, чтобы подметать все без исключения террасы и ступеньки подъездов. На эту работу уйдет несколько часов, возможно все утро. Эрнест предупредил Якоба, чтобы тот работал без спешки, поскольку гости отеля, поднявшие глаза от завтрака или чтения либо вышедшие на балкон после сна, никоим образом не должны наблюдать зрелище нервной суетливости, когда все делается впопыхах. Ни в коем случае не должно возникать впечатление, что в гранд-отеле не хватает обслуживающего персонала, а потому все находятся в постоянной спешке. Эрнест объяснил Якобу «Настрой должен быть легким, веди себя так, будто времени у тебя с запасом. Работай не слишком быстро и не слишком медленно, движения делай размеренные, тогда гостям будет хорошо, и всегда помни: они не хотят, чтобы им здесь напоминали, что, помимо Гисбаха, есть еще и другой мир. Время от времени отрывайся от работы, и, если твой взгляд случайно упадет на какого-то гостя, не отводи глаза, улыбнись в ответ, кивни, но не смотри на него слишком долго, потому что этим ты можешь привести его в смущение. Никогда не будь заносчивым, всегда держись скромно. Высокомерие обслуживающего персонала – это верх неприличия».

В течение двух первых часов Эрнест два раза ходил посмотреть, как там Якоб; тот хорошо справлялся со своей работой. Около десяти Эрнест зашел за ним, чтобы позвать с собой. «Ты проголодался, правда же? В это время все обычно хотят есть». Якоб кивнул и, поставив метлу у стены, последовал за Эрнестом. Они вошли в отель через служебный вход и прошли сквозь кухню, где готовился завтрак. Там стоял дым коромыслом, зычный голос главного повара перекрывал все прочие шумы. Они влились в единый поток персонала, который устремлялся в сторону столовой, а некоторые уже шли им навстречу. Коридор был узким, и, чтобы в нем разойтись, приходилось прижиматься к стене, на которой местами проступала сырость.

В столовой они попили кофе и торопливо подкрепились тем, что гости не съели за завтраком: хлебом и рогаликами, маслом, джемом, ветчиной, сыром – всем, что было выставлено на двух длинных столах. Обед начинался только тогда, когда последние гости отеля покидали обеденный зал, нередко это случалось лишь после трех. Так что сейчас нужно было подзаправиться, потому что потом начинались часы самой напряженной работы.

Краткое время в столовой кипела лихорадочная суматоха, и она разительно отличалась от показного спокойствия, которое полагалось соблюдать в присутствии гостей. Эта суматоха повторялась каждое утро в одно и то же время – между десятью и половиной одиннадцатого.

Эрнест прошел вперед и обнаружил два свободных места. Они сели друг против друга за одним из двух деревянных столов, которые занимали почти все пространство. Столовая производила угрюмое впечатление, единственное окно, занавешенное пожелтевшей гардиной, было маленьким и грязным, оно казалось здесь совершенно бесполезным, а лавка, на которой они сидели, была без спинки.

Эрнест представил Якоба коллегам, которые сидели рядом, и тем, кто вновь приходил, после того как позавтракавшие вставали и поспешно удалялись, однако Якоб подумал, что никто наверняка не запомнил его имени, точно так же как и он не запомнил их. Слишком много народу сновало туда и сюда, слишком шумно было в столовой, и, поскольку имена звучали непривычно, он, скорее всего, не запомнил бы их даже при более благоприятной обстановке. Впрочем, у многих, невзирая на шум, был отсутствующий вид, словно они думали о своем, некоторые просто смотрели на Якоба, другие делали вид, будто не поняли, чего Эрнест от них хочет. Никогда Якоб не видел такого скопления иностранцев в одном месте, даже на главном железнодорожном вокзале в Кёльне. В то время как слева от него локоть к локтю сидел итальянец, за плечо его трогала рука серба, тогда как сам он кивал испанцу, а португалец, только что встав, уходил из-за стола. Все они торопились, и никто не смотрел ему в глаза.

Среди людей, которые в продолжение этого короткого перерыва на завтрак заходили в столовую, не было никого старше тридцати пяти лет, в основном им было от шестнадцати до двадцати пяти. Персонал постарше покидал свои рабочие места в это время лишь в исключительных случаях. Сейчас сюда приходили одни мужчины, горничные были в это время заняты уборкой комнат.

Хотя Эрнест видел, что на молодого немца тут обращают не больше внимания, чем на любого другого новичка, его все же переполняла гордость оттого, что он так по-свойски сидит рядом с Якобом. Хотя остальные явно не разделяли его восхищения, он все равно заглядывал им в глаза, стараясь уловить малейшие признаки зависти. Не обнаружив ничего, подумал, что дай им время получше приглядеться, и все поймут, как Якоб прекрасен, этого невозможно не заметить, по крайней мере, его самого безыскусная простота Якоба не оставила равнодушным. Другим, вероятно, знакомо чувство мужской дружбы, иное дело – то чувство, которое связывает его с этим юношей, и этого чувства они не знают. Он чуть было не бросился пожимать руку Якоба, но вовремя удержался. С одной стороны, он боялся, что его оттолкнут, с другой стороны, отлично знал, что на публике подобные жесты считаются неподобающими, хотя царящие в отеле законы не так строги, как за его пределами.

Эрнесту было в чем помочь новому другу. Он показывал ему, что должен знать официант, и, выступая наставником, мог за ним наблюдать, сперва незаметно, потом более неприкрыто. Казалось, он хотел забраться к нему внутрь, и вскоре ему стало все равно, заметит это Якоб или нет. Одно он знал твердо: он сделает из него идеального официанта.

Эрнест разъяснял ему правила поведения, он показывал, какими умениями должен обладать совершенный официант, и на это требуется много времени, он поправлял и ободрял его. Вскоре он заметил, что Якоб не имеет ничего против того, чтобы за ним наблюдали, когда он чистит или полирует обувь, раскладывает салфетки или скатерти, и не обижался на Эрнеста: казалось, он быстро сообразил, что Эрнест вовсе не стремится им помыкать, а только опекать и любоваться – любоваться, как картиной, опекать, как ребенка. Поведением Эрнеста двигало запретное влечение, однако Якоба взгляды, которые бросал на него Эрнест, по-видимому, не тяготили и не смущали, из чего Эрнест заключил, что Якобу были привычны восхищенные взгляды окружающих, – он, скорее, удивлялся, что на него устремлены не все взгляды. Эрнест не ревновал, напротив, он не возражал, чтобы другие глядели вместе с ним. Якоб имел право на то, чтобы им восхищались, любили его, разглядывали во все глаза. Его манера двигаться, разговаривать и одновременно думать о чем-то своем – все казалось Эрнесту верхом совершенства, оставалось только стать совершенным официантом; путь к идеалу был для Якоба открыт.

Уже спустя две недели, в течение которых Якоб – если перечислить лишь некоторые из его разнообразных занятий – попеременно выполнял обязанности посыльного, помощника садовника, мойщика машин, чистильщика обуви, носильщика; он, по инициативе Эрнеста, который договорился с месье Фламэном, старшим сомелье, был допущен прислуживать в обеденном зале, помогая официантам. Наконец-то работа, соответствующая его талантам! Тем самым он удостоился необычайного отличия, поскольку обычно новичкам разрешалось приблизиться к вкушающим пищу гостям лишь после того, как они несколько месяцев прослужат на самых низких работах. Эрнест оказал ему успешную протекцию, к чему Якоб и сам приложил руку, так как по вечерам перед сном он неоднократно упрашивал Эрнеста замолвить за него словечко перед Фламэном: он-де соскучился на улице и хочется быть ближе к гостям. Эрнесту ничего не оставалось, как обратиться к Фламэну, заверив того, что ему не придется пожалеть о данном согласии. Дарования Якоба проявились быстро.

Поначалу Якоб работал на заднем плане, в непосредственной близости от сервировочного стола, возле стены, где всегда было темновато. Здесь он выполнял всю подсобную работу, которую ему поручали месье Фламэн, Эрнест и другие официанты; каждый, чья должность была выше, имел право побеспокоить его в любой момент и по самому ничтожному поводу.

Исполняя то, что ему поручили, Якоб не оставлял без внимания и всех остальных: ни старшего сомелье месье Фламэна, ни гарсонов, ни тех, кто был выше его по рангу; положение каждого в иерархии служащих легче было определить по скорости их движений, чем по их одежде: чем быстрее они сновали между столами, тем более подчиненным было их положение. Однако важна здесь была любая должность. Чем более размеренно ступал тот или иной человек, тем важнее он был, и чем лучше он приспосабливался к привычкам гостей, тем доверительнее были его отношения с ними, причем любая доверительность должна была оставаться в рамках дозволенного. Наиболее доверительные отношения с гостями были, конечно, у господина доктора Эмиля Вагнера, директора отеля, который зачастую целыми днями не показывался, однако служащим следовало всегда быть начеку, поскольку тому, кто в момент его появления попадался на каком-нибудь промахе, приходилось испытать на себе всю тяжесть начальственного гнева. С господином доктором Эмилем Вагнером шутки были плохи, и не следовало рассчитывать на скорое прощение, поскольку он был злопамятен и мог в своем негодовании перейти все границы, разумеется, не при гостях.

Якоб восхищался, наблюдая, с какими изяществом и легкостью официанты обходили разнообразные препятствия на своем пути. Он не переставал удивляться тому, с какой ловкостью они, не сгибаясь, пересекали весь зал с полными подносами на плечах, успевая одним глазом посматривать на обслуживаемых ими гостей и следить за начальством, не будет ли от него какого-нибудь молчаливого знака. По словам Эрнеста, гости женского пола более всего отличались переменчивостью настроения. Они в считаные секунды отменяли принятые решения, с тем чтобы изъявить другие желания, которые могли вскоре после этого поменяться вновь. Высказывать какие-либо комментарии по поводу непостоянства решений совершенно неуместно, сказал Эрнест. Требования гостей после того, как они сами решились на что-то или не решились, могут быть встречены не иначе как с полным пониманием на лице – это такая же часть профессии, как чистые ногти и свежие носки.

Якоб занял низшее положение в иерархии служащих, разливал сельтерскую в тяжелые хрустальные графины, зажигал свечи для канделябров и газовых плит и протирал ножи, вилки и ложки. Тем временем он, пользуясь возможностью, изучал как с ближнего, так и с дальнего расстояния каждое движение, каждое выражение лица и каждый прием официантов и уже через несколько дней счел, что способен все делать так же, как они. Он так и сказал Эрнесту, что сгорает от нетерпения. Однако прошло еще какое-то время, прежде чем его допустили прислуживать гостям за столом.

На протяжении трех недель он выполнял вспомогательную работу в большом обеденном зале, в котором было около двадцати пяти столов различной величины. Не только месье Фламэн остался доволен его работой – и со стороны гостей также не было никаких жалоб. Без лишних слов он управлялся со всем хламом, который громоздили на сервировочный столик, не важно, шла речь об использованных салфетках, полных пепельницах, сломанных зубочистках, грязной посуде или использованных бокалах.

Однажды вечером ему выпала честь быть персонально представленным господину доктору Эмилю Вагнеру, который одарил его благосклонной улыбкой. Похлопав Якоба по плечу, директор сказал: «Молодец!» – и пошел дальше. После этого Якоб не видел его несколько дней, однако еще в тот же вечер узнал причину, почему директор, в отличие от его жены, так редко показывался в ресторане. Господин доктор Эмиль Вагнер страдал тяжелыми приступами меланхолии, и, когда случалось, что на него накатывала меланхолия, он часто, задернув шторы, на целый день закрывался в директорском кабинете, и никто не имел туда доступа, кроме его жены: там он спал не раздеваясь, не мылся и без уговоров даже не ел.

Якоб знал, что старший слуга только тогда имел право подавать голос, когда гости обращались к нему с вопросом, а поблизости не было более опытного официанта, который мог прийти на выручку гостю, если тот, например, спрашивал, где находится гардероб, подразумевая, разумеется, те удобства, которые находились за гардеробом, то есть туалет. Незнакомого с отелем гостя туда следовало проводить. Указать дорогу в туалет рукой или кивком головы, случись это на глазах у директора, означало бы дать повод для увольнения. А потому каждый заботился о соблюдении хороших манер, и это было естественно для каждого работающего в Гисбахе официанта, поскольку тот, кто был дурно воспитан, не устраивался на работу официантом, а шел в штукатуры или мясники.

Якоб также узнал, что крайне невежливым для официантов считается разговаривать между собой в присутствии гостей отеля, не важно какого класса. Разговор между обслуживающим персоналом был уместен лишь в том случае, если для того, чтобы ответить на вопрос гостя, требовалась консультация коллеги. Эти знания Якоб приобрел в течение следующих недель благодаря Эрнесту, но также и благодаря собственному опыту – путем внимательного наблюдения за одними и теми же церемониями и сценами. Якоб был наделен – это Эрнест понял уже с первого дня – острым вниманием, гибкостью и хладнокровием. Он все делал правильно с первой попытки. Казалось, он видит и слышит все самое существенное, но по его виду его никак нельзя было обвинить в любопытном подглядывании и подслушивании. Он никогда не болтал лишнего, усваивал увиденное, осмысливал и не забывал того, о чем однажды узнал. И вскоре, как любой хороший официант, он стал производить впечатление, будто и в самом деле интересуется не теми вещами, которые происходят вокруг, но исключительно тем, как ему по всем правилам обслужить гостей, а это означало также, что он никому не выказывал предпочтения или пренебрежения.

Наутро второго рабочего дня Эрнест повел Якоба в пошивочную, которая находилась в помещении бывшей водолечебной гостиницы, прекратившей свое существование еще в начале века. Ветшающий заброшенный корпус находился в двухстах метрах от отеля и был оттуда не виден. Здесь жил временный персонал, нанятый на сезон, находилась бельевая, а также гардеробная, в которой хранились всевозможные предметы верхней одежды, постоянно распарываемые, заново подгоняемые и перешиваемые, которые переходили и будут еще переходить от поколения к поколению сменяющих друг друга официантов и горничных в качестве рабочего платья. Люди сменялись, а передники, блузки и мужские рубашки, брюки и кители в чаянии грядущего воскресения спокойно дожидались на полках и вешалках, когда вновь придут люди, которые вдохнут в них новую жизнь, и молодые проворные тела вновь наполнят их плотью и жизнью.

За гардеробную отвечала госпожа Адамович из Женевы, она же руководила гостиничной швейной мастерской. Урожденная полька, выросшая в Швейцарии и обучившаяся швейному ремеслу в Париже, она заправляла безмолвным царством одежды точно с той же осмотрительностью и неподкупностью, с какой правила своим швейным коллективом. Под ее началом, не поднимая головы, с раннего утра до позднего вечера трудились три швеи – игла так и мелькала в проворных пальцах. Начальница не спускала с них глаз, и, несмотря на свою, вероятно, лишь внешнюю холодность, они любили ее, как старшую сестру, пользующуюся непререкаемым авторитетом. Всякой похвале из ее уст они радовались как нежданному счастью, порицания же выслушивали молча, принимая их как должное, они знали, что госпожа Адамович всегда только о них и думает, потому что она не любила думать о себе и, возможно, никогда лично о себе не заботилась. Говорили, что ее единственный ребенок погиб в грудном возрасте, но она никогда об этом не говорила. То, что знали о ней, было известно только по слухам.

Всем было очевидно, что швеи госпожи Адамович трудятся на совесть. День за днем три женщины, старшая из которых работала в Гисбахе с семнадцати лет, чинили порванные салфетки, скатерти, пододеяльники, простыни и перешивали форму для нового персонала согласно указаниям госпожи Адамович. Без нее новых служащих даже не принимали в мастерской и откладывали примерку, потому что никто, кроме нее, не имел права снимать мерку. Она сама осматривала каждую салфетку, каждую скатерть, каждый пододеяльник и каждую простыню, прежде чем отправить вещь в починку, а если та уже не годилась для гостей, она отбраковывала ее и, предварительно разорвав на куски, пускала на тряпки.

Эрнест и Якоб вошли в швейную мастерскую в четверть одиннадцатого, после позднего завтрака. Работницы госпожи Адамович сидели за шитьем, в комнате пахло горячими углями и засушенными цветами. Три женщины подняли глаза и молча улыбнулись. Вероятно, услышав, как они вошли, вскоре появилась госпожа Адамович.

Выйдя из гардеробной, госпожа Адамович сняла очки и спрятала их в карман халата. У нее на груди покоились концы измерительной ленты, которую она повесила себе на шею, на левом запястье угрожающе топорщилась подушечка с иголками. Ее появлению в ателье предшествовало необъяснимое дуновение, она словно расталкивала перед собой воздух.

Эрнест представил женщинам Якоба. Как только он произнес его имя, госпожа Адамович переспросила: «Якоб? Майер?» – вновь надела очки, подошла к столу для закройки и начала с конца перелистывать какую-то тяжелую книгу. Наткнувшись на пустую страницу, она что-то на ней записала. Подняв глаза от книги, она окинула взглядом Якоба с головы до ног, взяла в руки измерительную ленту и сказала: «Будем снимать мерку. Пиджак, пожалуйста, вы снимаете, стоите прямо и опираетесь на обе ноги, пожалуйста, не качаетесь и голову не опускать». Несмотря на польский акцент, она так чеканила французские слова, что понял даже Якоб.

Пока госпожа Адамович делала приготовления для того, чтобы обмерить тело Якоба, Эрнест сел к окну, откуда ему были видны не только Якоб и госпожа Адамович, но и три швеи. Одна швея встала, подошла к столу госпожи Адамович, взяла карандаш и склонилась над черной книгой.

Для того чтобы снять мерку с Якоба, неизбежно приходилось к нему прикасаться. Госпожа Адамович выполняла свою работу четко и сноровисто. Все, что требовалось сделать с ее стороны для того, чтобы официант-новичок выглядел аккуратно, она выполняла без ложного стыда. Глядя со стороны, Эрнест без труда мог представить себя на ее месте. Он без всякого стеснения наблюдал за ней. Не краснея, он следовал глазами за каждым ее движением, ее жесты были отточены и уверенны. Завороженно смотрел он на развертывающееся действие живой картины, его взгляд скользил по телу Якоба вслед за ее руками. Никто не поинтересовался, почему Эрнест не выходит из комнаты. Впрочем, из комнаты не вышел никто.

Процесс измерения начался с шеи. Госпожа Адамович приложила измерительную ленту к шее Якоба и слегка натянула образовавшуюся петлю. Между лентой и шеей оставалось место лишь для ее согнутого указательного пальца, не более того. Работница занесла в книгу размер ворота.

Не понять указаний госпожи Адамович было невозможно, хотя говорила она не особенно громко. Она сказала: «Пожалуйста руки в стороны», и Якоб в тот же миг сделал то, что от него требовалось. Он поднял руки под прямым углом к телу. Под мышками у него проступили небольшие пятна от пота. Когда он развел руки, ненакрахмаленные манжеты поднялись, приоткрыв запястья. Одна швея подняла глаза. Та что записывала мерки, сосредоточенно смотрела в книгу и ждала. Она так сильно надавила указательным пальцем на карандаш, что грифель сломался.

Когда госпожа Адамович приложила измерительную ленту к груди Якоба, он непроизвольно съежился. «Не надо». Казалось, именно такой реакции она от него ожидала, потому что все так реагируют. «Стоять прямо, совершенно прямо, и смотреть вперед», только и всего, и Якоб снова вытянулся. Она встала на цыпочки и немного наклонилась вперед, обвила верхнюю часть его туловища измерительной лентой и зафиксировала ее на грудине. «Вдох. Выдох». Так она измерила объем его груди. Ее работница, наточившая тем временем карандаш, проставила два значения в графе «Объем груди». Обе женщины словно соревновались в тщательности.

«Это для рубашки, жилета и кителя». Вероятно, госпожа Адамович говорила так каждому своему клиенту на этом этапе снятия мерки, а если так, то, вероятно, каждая из трех работниц ждала этого именно в данный момент. То же самое когда-то она говорила и Эрнесту. Потом она приложила измерительную ленту к левому плечу Якоба и измерила длину его левой руки, сначала до локтя, потом до кисти, сначала при вытянутой руке, а затем при согнутой, а после этого так же измерила правую. Не бывает двух одинаковых рук, подумал Эрнест, и Якоб в этот момент подумал, наверное, то же самое.

Волосы в подмышках у Якоба были бархатистыми на ощупь. Они были влажными и немного светлее, чем волосы на голове. Эрнест не мог этого видеть сейчас, но он видел их утром, когда Якоб мылся. Эрнест сидел в двадцати шагах от Якоба и все равно ощутил это, словно провел по ним рукой.

Перед тем как присесть на корточки, госпожа Адамович наклонилась и измерила лентой талию Якоба, его бедра, его зад. Число следовало за числом, их записывали, одну запись стерли, внесли в книгу заново: дело спорилось. Потом она сказала: «Ноги немножко расставить», и Якоб выполнил требование. Его ботинки на резиновых подошвах скрипнули – и он встал, широко расставив ноги, именно так, как ей было нужно, не слишком широко, потому что внезапно она крикнула «стоп» и он застыл на месте.

Их взгляды встретились, когда госпожа Адамович приложила измерительную ленту к внутренней стороне его левого бедра и при этом слегка коснулась тела большим пальцем. Она растянула ленту до колена и дальше от колена до стопы. Перенеся вес тела на другое колено, госпожа Адамович повернулась немного влево, чтобы снять мерку с правой ноги Якоба. Сколько раз она уже проделывала это! Якоб же все это время, не отводя глаз, спокойно смотрел через голову закройщицы на Эрнеста, но тут Эрнест внезапно покраснел. Якоб отвел глаза: он все понял. Госпожа Адамович встала, и краска постепенно сошла с лица Эрнеста. Что новое мог понять Якоб, чего бы он раньше не знал?

И вот все мерки, какие нужно, установлены, однако, конечно же, никто не собирался шить Якобу костюм по мерке. Ни одному служащему гранд-отеля не шили костюмов, никому бы даже во сне не взбрело на это рассчитывать. Каждый довольствовался тем, что ему выдадут, а поскольку над этим трудились четыре толковые женщины, никто не сомневался, что работа будет выполнена как следует и в этом не стыдно будет показаться на люди. Лишь немолодые сотрудники, повидавшие свет и потому занимавшие важные посты, имели собственные костюмы, месье Фламэн или, к примеру, старший администратор отеля, который успел поработать в Каире, Париже и Лондоне.

Госпожа Адамович удалилась в гардеробную, откуда вскоре появилась с обычной официантской одеждой: черным фрачным костюмом, рубашкой, жилетом, белой крахмальной манишкой. Порядок, царивший в гардеробной, позволял госпоже Адамович, которая всегда помнила, где что лежит, быстро найти нужное. Она повесила на спинку стула предметы одежды, подходившие Якобу по размеру, и чуть отошла назад. Тем временем работница, заносившая мерки Якоба в книгу, вернулась на свое рабочее место и принялась вынимать булавки из кромки платья, которое было разложено у нее на коленях и спадало до полу.

Госпожа Адамович попросила Якоба примерить вещи, и он принялся раздеваться. Госпожа Адамович отвернулась, а три ее работницы больше не отрывали глаз от работы, как бы оставив Эрнеста и Якоба одних в комнате. Якоб раздевался, а Эрнест на это смотрел. Госпожа Адамович, к которой Якоб тактично повернулся спиной, смотрела в сторону Эрнеста, однако этот взгляд его не смущал. Что особенного могла она усмотреть в молодом человеке, глядящем на другого молодого человека, который ничем не отличается от его собственного отражения в зеркале, ведь он сам иногда тоже раздевается? Каким бы талантом она ни обладала, влезть в шкуру другого, прочитать его мысли она не могла. Его лицо было абсолютно невозмутимо.

Якоб расстегнул рубашку, снял ее и бросил на стул. На нем была подштопанная нижняя рубашка в мелкий рубчик с рукавами до локтя. Он нагнулся, присел на корточки, развязал шнурки, снял черные ботинки и поставил их под стул, на который складывал вещи. Выпрямляясь, он провел правой рукой по волосам, так что короткий рукав нижней рубашки задрался и обнажил плечо. Рука была стройной и мускулистой, хотя Якобу был непривычен физический труд. Он расстегнул ремень и брюки. Вынул ремень, отчего раздался щелчок, после этого обеими руками стянул брюки сзади и, спустив их до колен, поднял правую ногу, наклонился, потянул штанину за отворот, показалось колено, икра, лодыжка, а затем и стопа. Точно так же он снял другую штанину, так же снимал бы брюки и Эрнест, как делал это каждый мужчина в подобном положении, так что Якоб занимался самым обыкновенным делом. Но Эрнесту все в Якобе казалось особенным.

Эрнест отметил, что Якоб нисколько не смущается, а ведь ситуация давала ему право и, наверное, даже обязывала хотя бы немного смутиться. Ему же как будто было безразлично, что на него смотрят, когда он раздевается. Эрнест все время сидел неподвижно, не упуская ни единого этапа раздевания. Якоб все еще держал в руке ремень, касавшийся его ног и достававший до полу, затем намотал его на правую руку и, свернув тугими кольцами, положил на стул, где эти кольца слегка расправились.

В одном белье Якоб был очень хорош, и Эрнесту даже хотелось, чтобы четыре присутствующие женщины могли его сейчас увидеть таким, каким видел его он, но они не смотрели в его сторону, полностью сосредоточившись на работе. Ведь они понимали, что не стоит смущать взглядами мужчин, приходящих на примерку. Эрнест подумал, что ему повезло. Только потому, что он мужчина, ему можно было на это смотреть.

Он подошел к Якобу, чтобы помочь ему примерить форму. Он протянул ему брюки, однако Якоб попросил рубашку. Эрнест взял ее со стула и расправил. Поскольку Якоб медлил, Эрнест сам расстегнул пуговицы на рубашке и встал сзади, чтобы помочь Якобу надеть ее. Якоб, который был выше ростом, чуть-чуть наклонился и завел руки за спину. Поскольку он не попадал в рукав, Эрнест взял его за кисть, и Якоб не отдернул руку, почувствовав прикосновение. Его кожа была прохладной и упругой, очень нежной, гладкой и безволосой. Эрнест слегка дрожал. Он продел руку в рукав. То же самое он проделал с правой рукой Якоба. В этот раз Якоб не пытался поймать рукав, напротив, он предоставил это Эрнесту, он вытянул руку назад и подождал, пока Эрнест ее возьмет. Он крепче сжал кисть Якоба, чтобы продеть руку в рукав. Рука не сопротивлялась, она напряглась, это была решительная мужская рука.

Пока Якоб застегивал припахивавшую крахмалом рубашку, Эрнест разглаживал ее на спине, обеими руками он гладил плечевую часть, а потом и спину, он ощущал под своими ладонями плечи Якоба, спину Якоба, маленькие выпуклости и впадинки, плечи, лопатки, подмышки, твердость и мягкость, однако он чувствовал нетерпение госпожи Адамович. Еще одно касание напоследок, и он вышел из-за спины Якоба. Он встал перед ним, протянул ему брюки, жилет и ремень. Он стоял перед Якобом, всего в нескольких сантиметрах от него, и с близкого расстояния смотрел, как ноги Якоба скрываются в черных брюках, и, пока Якоб застегивал брючные пуговицы, Эрнест смотрел ему в глаза, и, когда тот ему улыбнулся, Эрнест знал, что он пропал, что он в чем-то выиграл, но в то же время в чем-то проиграл, что выигрыш, которым отчасти был он сам, одновременно означал и проигрыш. У него появилось предчувствие, неясными знаками подавая весть о своем присутствии. Перед ним смутно возникло что-то непонятное, нечто такое, что, как за светлым фасадом, затаилось за его возбуждением. Что-то глупое, разрушительное и опасное таилось в том море счастья и радости, которые на него нахлынули. Эрнест не умел плавать, но, если бы сейчас он прыгнул в воду, он бы поплыл, ринулся бы в этот простор, не боясь, что не доплывет до берега. Но он точно знал, что будет счастлив, только пока будет счастлив Якоб, что он должен сделать его счастливым и сохранить собственное счастье. Он обратил на себя внимание Якоба. Ему удалось то, на что он не смел и надеяться. Якоб еще не принадлежал ему, но сам он был им уже одержим.

Однако время не стояло на месте, им нужно было поторапливаться. Эрнест так и оставался подле Якоба, пока тот окончательно не оделся, а затем отступил назад. Костюм сидел почти идеально. Тем временем госпожа Адамович обернулась и портновским мелком наметила незначительные переделки, которые требовались на брюках. Она сказала: «Немцы – самые долговязые», и Якоб улыбнулся. Эрнест был горд и тоже улыбнулся. «Да, правда», – сказал он.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю