Текст книги "Здесь водится таймень (СИ)"

Автор книги: Алексей Заревин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Где он хоть находится?

– Пенсионный Фонд?

– Но.

– А черт его знает. Пенсионеров теперь в районный приемник свозят. По вторникам приходит «Белая Лебедь», всех забирает.

– Может быть, завтра отвезем? Все-таки праздник…

– Закон уже неделю как вышел. Деду шестьдесят три, бабке годом меньше. Праздник… Соседи-то, думаешь, чего от нас шарахались. Они уж все записали и в Департамент Народных Коммуникаций донесли.

– Любопытно, куда их повезут из района.

– Доживешь – узнаешь.

– Я все-таки с тобой поеду, я же взрослый теперь.

Отец озорно подмигнул:

– Не захлюздишь?

– С чего… – Володя пожал плечами.

– С чего… С того! Я пока отца вязал, уморился. Старый хрыч, а силы на троих.

– Вот и подсоблю.

– Ну, смотри. Чтоб не хлюздеть.

– Знаю, знаю… Хлюздю на палочке катают! – повторил Володя любимую шутку отца.

Тот одобрительно хохотнул.

– Ладно. Вместе поедем.

С бетонки свернули в поля. Непросохшая талая земля упруго прогибалась под колесами. Машина шла по накатанной грунтовке мягко, не поднимая пыль, не оставляя следов. На далеком горизонте синее небо, подернутое белесой поволокой, сливалось с яркой зеленью весенних побегов.

Д О Л Г И Н А Ш И

Рассказ

В ванной комнате попахивало плесенью.

Анатолий Иванович Селиванов, немолодой мужчина с бледным невыразительным лицом, стоял на крашенном табурете и прилаживал к стенам металлические рейки с дырочками для бельевой веревки. Он против воли морщил тонкий нос, косил глазом и с высоты своего положения вещал:

– Брак строится на взаимном уважении супругов, Ниночка. Уважение – вот что важно. Если меж супругами нет уважения, это… – Анатолий Иванович замешкался. – Не брак, а чепуха! Дом без фундамента. Это ясно?

Ниночка Веревкина, сдобная девушка тридцати лет с обесцвеченными кудряшками, слушала, кивала хорошенькой головкой, временами неопределенно вздыхала:

– Ваша правда, Анатолий Иванович…

– Вот мы с Валентиной Павловной, – Анатолий Иванович методично вкручивал шурупы в деревянные чопики. – Душа в душу тридцать семь лет. Не шутка. И ни скандалов, ни боже мой глупостей каких. Потому что наш брак зиждется на взаимном уважении, на понимании друг друга. А чтоб глупости, это не про нас. Это, извините, мимо, как говорит теперь молодежь. Вот, готово.

Анатолий Иванович мягко сошел с табурета.

– Веревки сами натянете или…? – голос у него был немного скрипучий, но приятный.

– Натяну… сама… – неуверенно согласилась Ниночка.

– Нет, – решительно возразил Анатолий Иванович. – Веревки тоже беру на себя. Что это у вас, Ниночка, из крана капает?

– Бог его знает, Анатолий Иванович… Капает вот…

– Надо бы прокладку в смесителе заменить, а то ведь капает.

– Надо, Анатолий Иванович, – ласково вздохнула Ниночка.

– И какой неприятный запах тут… У вас вентиляция, может быть, неисправна? Завтра посмотрю.

– Вы руки помойте и садитесь за стол, я вас ужином накормлю.

– Вот спасибо, Ниночка, – искренне обрадовался Анатолий Иванович. – Вот это спасибо так спасибо!

Ниночка удалилась в кухню, Анатолий Иванович, намыливая ладони, перекрикивал гул газовой колонки:

– У меня от магазинных пельменей, простите за подробности, изжога страшная!

– Что?

– Изжога!

– От чего?

Анатолий Иванович прикрыл воду, стало тихо.

– От пельменей магазинных, – уточнил он. – Такая напасть…

– Что Валентина Павловна? – вежливо осведомилась Ниночка.

– Пока не ясно. Меня на завтра пригласил лечащий врач… Что это вы?

– Водочки…

– Э, нет, Ниночка, оставьте. Водочку приберегите для иного случая. Это ясно? Я сейчас вина принесу. Удивительное вино! Товарищ привез из Грузии. Пять минут.

Вино не слишком сочеталось с котлетами под картофельное пюре, однако ужин получился вкусным и дружеским. Анатолий Иванович после двух бокалов пришел в приятнейшее расположение духа и стал рассказывать забавные случаи со своей работы. Ниночка веселилась. Она смеялась, обнажая красивые зубы и прикрывала ладонью глубокое декольте милого домашнего платья.

Всю жизнь Анатолий Иванович трудился в секретном НИИ, создавал лекарственные препараты для граждан своей страны и химическое оружие для граждан стран-агрессоров. Поскольку не был честолюбив, большой карьеры не сделал, остановился на должности начальника отдела, но в свое время защитил кандидатскую, и раз в два-три года аккуратно патентовал мелкие открытия, не находившие применения в отечественной промышленности.

Карьера его супруги складывалась более удачно: Валентина Павловна вышла на пенсию с должности заведующей отделением гинекологии в областной больнице. Большой человек.

Бог не дал Селивановым детей, но с другой стороны избавил от забот, с ним связанных. У соседей почтенная пара вызывала глубокое уважение с налетом слепящей зависти. Совокупный доход четы переваливал за семьсот рублей, что позволяло рачительным супругам вести почти буржуазный образ жизни: двухкомнатная квартира, кооперативный гараж, подержанный Москвич, купленный по государственной цене у безногого ветерана, и дача в ведомственном поселке на берегу водохранилища.

Но был еще один нюанс жизненного уклада Селивановых, о котором все знали достоверно, но не могли поверить до конца, ибо тут попахивало мистикой: у Анатолия Ивановича и Валентины Павловны не было семейного бюджета.

Да, супруги жили каждый на свою зарплату. В случае нехватки перехватывали друг у друга в долг, но с получки одолженное непременно возвращали.

Горе Анатолия Ивановича заключалось в том, что со временем доход супруги стал превышать его зарплату почти вдвое, и если кто выступал заемщиком, то это был именно Анатолий Иванович. Например, покупая автомобиль, он был вынужден ссудить у Валентины Павловны четыре тысячи, которые отдавал почти три года с половиной – по сто рублей с получки. Проклятые сорок месяцев тянулись, как сорок лет. Все это время Анатолий Иванович был напрочь выбит из привычной жизненной колеи. Выражение «супружеский долг» обрело новые смыслы. Москвич оказался капризен, требовал регулярных вложений в виде запчастей, расходных материалов и ремонта. В целях экономии Анатолий Иванович прекратил патентование своих сомнительных открытий и бросил курить. Ежегодные вояжи на юг оказались под угрозой, поскольку Валентина Павловна всегда брала только самые дорогие путевки в хорошие пансионаты. К счастью половину их стоимости погашал профсоюз, а то неизвестно чем кончилось бы. В довершенье рутинные поездки на рынок превратились в сущую пытку. Анатолий Иванович более не мог позволить себе антрекот по пяти рублей и московскую колбасу по двенадцати рублей за килограмм, а покупка фруктов окончательно превращала его в изгоя.

Но все когда-нибудь кончается, и долг был выплачен, а там подоспело повышение, и съежившееся бытие расширилось до привычных границ. Более того, с выходом Валентины Павловны на пенсию, Анатолий Иванович перехватил пальму первенства, и теперь уже супруга, тушуясь с непривычки, обращалась к нему за мелкими суммами, если в гостиную покупался польский гарнитур или в кухне требовалось обновить газовую плиту.

Окончательный крах устоявшейся модели наступил в разгар Шоковой терапии Павлова. В институте, где работал Анатолий Иванович, объявились представители швейцарского фармацевтического концерна и выразили заинтересованность в приобретении всех патентов кандидата наук Селиванова. Чтобы пересчитать количество нулей в сумме контракта Анатолию Ивановичу потребовалась ручка для обозначения разрядности. Сделка состоялась, и финансовая жизнь советской четы окончательно обрела статус абсурда: в двухкомнатной квартире по улице Гагарина бок о бок стали жить российский пенсионер и долларовый миллионер.

Анатолий Иванович, как джентльмен, ни словом не упрекал супругу в неспособности вносить минимальную долю в общий бюджет, и Валентина Павловна страдала тем больше, чем благороднее проявлял себя муж. Вскоре ее положение стало совершенно невыносимым, и сожители пришли к соглашению о перераспределении домашних обязанностей. Анатолий Иванович освобождался от существенной части хлопот, связанных с поддержанием порядка и уюта, а с Валентины Павловны снималась любые финансовые обязательства.

Запросы обоих оставались скромны, а быт непритязателен, и все же былая гармония навсегда покинула семью. Оба испытывали неловкость друг перед другом. Валентина Павловна страдала, ощущая себя домработницей, и в то же время чувствовала вину перед мужем, ибо всякую секунду Анатолий Иванович боялся сделать лишний жест, обронить ранящее слово, совершить ненужную покупку, которая напомнит супруге об унизительном и безвыходном ее положении.

Валентина Павловна стремительно состарилась. Лицо ее осунулось, его навсегда покинул жизнерадостный румянец. Массивная фигура истончилась. Гладкий второй подбородок обратился неопрятной индюшачьей брылей, руки усохли, и сморщенная кожа мешками провисла под мышками. У нее разыгралось давление, стали отекать ноги, белки глаз сделались матово желтыми, а голос стал тихим и безжизненным. И когда карета скорой помощи увлекла Валентину Павловну с неосложненным гипертоническим кризом, никто не удивился.

В областной больнице ей по старой памяти назначили бесплатный курс полной диагностики. Анатолий Иванович в тайне от супруги оплатил отдельную палату, сунул бумажку с президентом Франклином старшей медсестре и посулил еще вдвое, если больной обеспечат особенный уход и достойное питание. Сам же вернулся в опустевшую квартиру и неделю кушал магазинные полуфабрикаты, пока не повстречался с Ниночкой из девятой квартиры.

Ниночка была девушкой доброй, доверчивой и непутевой. Замуж вышла за одного, родила от другого, бросили ее оба. Сына очень любила, но воспитанием манкировала. При малейшей возможности отправляла мальчишку к родителям в деревню и тут же принималась тосковать по нему, даже плакала в подушку. Время от времени в ее жизни появлялись мужчины, но как-то транзитом, не задерживаясь.

С Анатолием Ивановичем Ниночка столкнулась в хозяйственном магазине: не могла выбрать бельевую веревку. Оказалось, что у нее пришло в негодность все, на чем было можно растянуть постельные принадлежности для просушки. Анатолий Иванович, как джентльмен, по-соседски пришел на помощь.

На следующий день Ниночка приготовила мясо по-французски и салат с крабовыми палочками. На всякий случай взяла бутыль Сангрии.

Анатолий Иванович явился ровно в семь часов. На нем были летние брюки с молочным оттенком и желтая рубашка в тонкую голубоватую полоску. На плече держал складную стремянку.

Был он как будто малость не в себе. Вошел, не поздоровавшись, и лишь когда Ниночка дважды пропела «добрый вечер», заметил ее, нервически кивнул и промямлил что-то вроде «каков день, таков и вечер», после чего удалился в ванную, а Ниночка устремилась на кухню разогревать ужин. Ей не терпелось поговорить с Анатолием Ивановичем, узнать, что Валентина Павловна, как она, каковы прогнозы и скоро ль выписка. Но Анатолий Иванович с порога внушил ей такую робость, что заглянуть в ванную она не решилась, а присела на краешек стула и стала накручивать локон на палец.

Наконец зашумела вода, в колонке вспыхнул синий огонь, значит Анатолий Иванович моет руки. Ниночка на цыпочках подошла к двери, заглянула в ванную. На новых рейках натянуты были веревки. Анатолий Иванович прикрыл воду, и оказалось, что из крана уже не капает. Ниночка протянула мастеру полотенце, которое он принял несколько отрешенно, хотя и кивнул в знак благодарности.

– Ну как? – осмелилась наконец Ниночка.

– Хорошо, – медленно и глухо, словно из-под воды, ответил Анатолий Иванович. – Веревки вот… Прокладку поменял, это ясно. И крышку вентиляции тоже поменял. Ваша совсем заросла.

– Я мясо приготовила, – сообщила Ниночка новость, которая обычно приводила мужчин в бодрое расположение. – И вино купила…

Анатолий Иванович не оживился, но послушно проследовал за стол.

Ниночка положила на тарелку мясо с картошкой, не скупясь полила блюдо соком с донышка. Анатолий Иванович ткнулся вилкой в мясо и остановился в нерешительности. Ниночка метнулась, достала из ящика ножик. Вынула бутыль из холодильника, завозилась с пробкой, но Анатолий Иванович, заметив ее борьбу, вдруг взволнованно произнес:

– Не надо! Не надо… Вы, Ниночка, вот что. Вы мне водки налейте.

Ниночка отставила бутыль, из морозилки извлекла «Столичную», а из буфета две стопки.

– Так что Валентина Павловна? – осведомилась она, разливая тягучую с мороза водку.

Анатолий Иванович принял стопку, разом опрокинул ее вы рот и, не поморщившись, заговорил как будто даже с вызовом:

– Спасибо, Нина. Валентине Павловне лучше. И выглядит лучше. Она много гуляет в парке, хорошо кушает. Давление удалось стабилизировать, хотя подозрение на ишемию пока не снимается. Анализы хорошие, – с каждой секундой он приходил в непонятное возбуждение, голос его возвышался, в глазах появился блеск.

– Это же хорошо, – испуганно пролепетала Ниночка

– Хорошо! – громогласно подтвердил Анатолий Иванович и, разлив водку, залихватски вылил ее себе в рот. – Сахар в верхнем пределе нормы, холестерин ниже, чем ожидалось! Что это?

– Салат, – мяукнула Ниночка.

– Салат! – провозгласил Анатолий Иванович. – Отлично!

Он снова засадил стопку.

– Дай-ка мне ложку, девочка. Спасибо. Уммм! – со страшным восхищением замычал он, отправив в рот ложку салата.

– Вам нравится? – ужаснулась Ниночка.

– Отвычный сават! – изо рта Анатолия Ивановича полетели брызги майонеза. – Вы образцовая хозяйка, Ниночка. А у Валентины Павловны рак. Это ясно? Рак!

– Ой! – ответила Ниночка.

– Да. Говорил с лечащим врачом. Налейте мне. За ваше здоровье… Опухоль пока не большая, с грецкий орех, – Анатолий Иванович совместил кончики большого и указательного пальцев. – Такая вот опухоль.

– Господи, господи, – запричитала Ниночка.

– Бога нет! – отрезал Анатолий Иванович. – Говорю вам, как кандидат и прочее. Можно решить оперативным путем, это ясно?

– Чем? – не поняла Ниночка.

– Операцию. Нужно делать о-пе-ра-ци-ю, – по слогам пояснил Анатолий Иванович. – Но! У вас не найдется посуды побольше?

Ниночке стало страшно. Анатолий Иванович сидел ровно, смотрел сквозь стену и походил на злобную цаплю. Его прилизанные волосы развалились на несколько жидких сосулек пепельного цвета, кожа на лице стала зеленоватой, на вялом животе расстегнулась пуговица, и в прореху проглядывала складка. Но страшнее всего были глаза, в которых смешались боль и ненависть. И все это он пытался скрыть пьяной бравадой.

Ниночка вынула из серванта граненый стакан.

– О! – возопил Анатолий Иванович. – Бессмертное творение! Пролетарии всех стран, объединяйтесь!

Он наполнил стакан водкой, приложился к нему, не совладал, закашлялся, тонкими своими пальцами стал совать в рот картошку.

– Значит, надежда есть? – попыталась возобновить разговор Ниночка.

– Надевда умивает пофведней, – убежденно ответил Анатолий Иванович, жуя. – Картошка сыровата… Опухоль опри… опери… операбельна. Но уже дала метастазы, которые опля… опли… ух! Оплели почку. Они уже вокруг почки. Это ясно?

– Ясно.

– Такую операцию не сделают даже в Москве. Надо ее транпра… траспра… Тьфу ты… В Германию надо везти. Или в Израиль. Там такое лечат. У нас пока не лечат… Налейте мне. Ух! Мясо хорошее у вас, с лучком идет. Отлично!

Неожиданно Анатолий Иванович размяк и затих. Он положил голову на левую руку и мутно поглядел на голубой огонек, мерцавший в недрах газовой колонки.

– Германия или Израиль, – произнес он устало.

– Дорого, наверное? – уважительно осведомилась Ниночка.

– Пятьдесят тысяч долларов.

– Мать честная! Где взять ж такие деньжищи?

Анатолий Иванович поставил стакан на стол.

– Это не много, – отозвался он. – Собственно… пф-ф… копейки.

– Ничего себе, копейки! – Ниночка вдруг осмелела. – А когда копейки, так заплатите! Пусть операцию делают в Германии!

Анатолий Иванович посмотрел на нее с сожалением.

– Налей мне еще, девочка, – сказал он.

– Ой! Нету, – испугалась Ниночка. – Хотите, я в круглосуточный сбегаю?

– Если вам не трудно, – вяло согласился Анатолий Иванович.

– Я мигом! – заверила его Ниночка и вышла в прихожую.

Анатолий Иванович слышал, как в подъезде стучат ее каблучки по гранитным ступеням.

– Платить иль не платить, – сказал он пустой бутылке. – Я-то заплачу… заплачу…

По гладкому его лицу побежали две слезинки. Анатолий Иванович взял салфетку, промокнул глаза, высморкался. Повернул бутылку этикеткой к себе и строго ее спросил:

– А как отдавать, ты подумала? Денег у нее нет и не будет. И значит никто никуда не полетит. Это ясно? Никто никуда не полетит…

Ниночка вернулась в сумерках. Анатолий Иванович тихо спал на диване и только изредка постанывал, как будто боялся темноты.

Д А Р

рассказ

В одном столичном департаменте помер один чиновник. Может покушал чего или по иной причине, а только как есть перекинулся, не сходя с рабочего места. Был человек и не стало.

Звали чиновника Александр Иванович Лапкин. Был он тих, скромен и по совести сам не считал себя достойным малейшего внимания. Следует полагать, что именно по этой причине, просидев за казенным столом тридцать лет и три года, оставался в самом ничтожном чине, чуть только превышающем звание уличного бездельника, торгующего людской жалостью на паперти. Талантами, пригодными для построения карьерного благополучия, бог его не отметил, внешностью наградил заурядной, а главное, не дал и малой толики той загадочной сущности, что движет по службе иную бездарность хотя бы при отсутствии у оной бездарности всяких к тому предпосылок.

Александр Иванович был немолод, курил дешевые папиросы, имел землистый цвет лица и черные точки на отвислом носу. При встрече с начальством бывал любезен до того, что даже менялся обликом: он становился сутуловат, походка делалась скользящей, как у жука-водомера, тертый пиджак повисал на плечах особенно криво, а на лице застывала восторженная полуулыбка. У входящего он спешил принять пальто; покидающему учреждение торопился его подать. На извечный вопрос «Как жизнь, Лапкин?» виновато пожимал плечами и выдыхал нечто старорежимное: «Проходит, ваше-ство, проходит…». Поручения руководства встречал радостным удивлением, как бы поражаясь оказанной чести и высокому доверию. Впрочем, в узком кругу сослуживцев робко фрондировал: жаловался на произвол, искал поддержки в иронических взглядах курильщиков и риторически вопрошал, зачем оно ему надо. Коллеги дружески хлопали его по плечу и всегда выражали сочувствие, ибо поручения и впрямь сплошь были чепуховатыми и не имели никакого отношения к служебным обязанностям господина Лапкина. Заметим, что об упомянутых служебных обязанностях сам Александр Иванович имел представление весьма неопределенное. Он переслужил шестерых царей и одну империю, а начальников над ним пролетело, что воронья без числа и счету. Между тем, хорошо известно, что всякий начальник у нас реформатор, имеет идею и улучшает деятельность вверенного учреждения путем переписывания уставов, уложений и должностных инструкций в рамках имеющихся полномочий. И разве можно после этого удивляться, что Александр Иванович основательно подзабыл, для какой цели он каждый божий день являлся в присутствие, где смиренно высиживал положенное время с неизменным перерывом на обед и обязательными шестью перекурами.

Невзирая на шаткость равновесия, господин Лапкин пережил все сокращения и уплотнения, перестройки и реформы, оптимизации, модернизации, три аттестации, одну переаттестацию, а кроме того квалификационную сессию и два ассесмента.

Так и сидел в родной конторе гриб грибом, бумажки с места на место перекладывал: что снег ему, что зной, а что дождик проливной. Здоровьишко, впрочем, поистратил. Часто тревожился, много нервничал, в урочный час принимал сердечные капли, а под язык прятал валидол. И в свете того, что читатель узнал о покойном, тем более странным выглядит тот неоспоримый факт, что кончина этого нескладного человека привела всех служащих к всеобщему унынию и полному отчаянию.

Дело же заключалось в том, что был Александр Иванович наделен редким талантом.

Во время траурной церемонии, посвященной поминовению усопшего, начальник присутствия Андрей Юрьевич Подольский, молодой розовощекий человек, особенно ценивший покойника за его редкостное умение, устремил взор в грядущее и красивым баритоном продекламировал:

– Погиб поэт – невольник чести… – и задумчиво и пригубил кагору.

– И в самом деле, поэт… – поддержал кто-то.

– Поэт! – заволновались прочие. – Поэт!

Не станем верить на слово не вполне трезвым товарищам покойного: секретарь государственной гражданской службы третьего класса Александр Иванович Лапкин не был поэтом. В действительности он обладал даром, встречающимся куда реже, чем пошлая способность к сложению беспредметных стихов. Благодаря своему единственному таланту, снискал он благосклонность начальства и симпатии сослуживцев. В тайне он своим даром гордился чрезвычайно и не без оснований приписывал ему заслугу в чиновничьем своем долголетии.

Заключался же талант Александра Ивановича в мистической способности сочинять поздравительные адреса в стихотворной форме по любому подходящему случаю: к празднику государственному или церковному, к юбилею начальствующего лица или к именинам дражайшей супруги его – на любой жизненный случай у скромного чиновника были заготовлены две дюжины рифмованных строчек.

Человек невежественный, далекий от государевой службы, увидит здесь издевку над здравым смыслом, шпильку, пущенную в сторону всего чиновного сословия. Но не торопись выпячивать губу в презрительной гримасе, мой читатель. Коль не винтился ты ввысь, охваченный страстью к тому сакральному могуществу, что дарует каждая следующая ступень служебной лестницы, воздержись от негодования, ибо никогда не проникнуть тебе в помыслы и чаяния сермяжного карьериста, не размотать клубок многоходовых интриг и не постичь тот лабиринт хитросплетений, в котором проводит большую часть жизни служащий, поставивший целью достичь казенных высот. Здесь важен каждый шаг, каждый вздох, любая мелочь! Умелая лесть выделяет способного человека из вялого сумрака безликой чиновничьей массы. Тонко польстить – подобострастно, но сохранив лицо и оболочку независимости – вот истинный талант. Никто не ценит преданность ничтожества, липнущего к подошвам каждого, кто взгромоздился чуть повыше ординара. Лесть тонкая, приятная уму и сердцу похожа на признание в любви, что получает в запечатанном конверте непреступная жена и тает под напором пылких строк поклонника горячего и сильного, но признающего победу красоты над непреклонной волею своей.

Стихи, что выводил бестрепетной рукой чиновник Лапкин, удовлетворяли самым строгим критериям придворной лести. Они были воздушны, независимы, свободны и в то же время сообщали адресату абсолютную покорность автора воле начальника.

Открылся дар, как водится, случайно лет тому двадцать назад, мутным ноябрьским вечером в день рождения предводителя смежного департамента Виссариона Лаврентьевича Габуния: могучий отпрыск грузинских князей, праздновал шестидесятилетие. Начальник Лапкина был приглашен на торжественный ужин и весь день примерялся к поздравительной открытке. Он делал подход за подходом, но всякий раз отступал: измыслить поздравление для человека с таким именем и тем более отчеством его несчастный разум отказывался. Вот так, промаявшись от самого утра и вплоть до окончания рабочего дня, он, было, совсем оставил затею с открыткой и засобирался к празднику. Картонку же мимоходом сунул Александру Ивановичу и задушевно произнес:

– Саша, голубчик, напишите что-нибудь такое… мнэ… эдакое. Я покамест соберусь, а вы уж… Чего-нибудь.

Александр Иванович привычно просиял, затем нахмурился, вошел в образ, и когда начальник, завершивший моцион, был готов выступить, вручил ему в собственные руки адрес, покрытый милыми округлыми строчками.

Оригинал того первого опыта теперь уже безвозвратно утрачен, но очевидцы утверждают, что необъятный Габуния трижды взбирался на сцену и, не вполне владея собой, чуть заплетаясь, декламировал:

… Услышат звезды наш победный клич :

Габуния Виссарион Лаврентьевич !

Он шарил по открытке неверными глазами, затянутыми зеленоватой мутью, требовал музыкального сопровождения, и призывал гостей почтить вставанием исполнение его нового фамильного гимна.

… И скажет каждый : мол , жалею втуне я

Что я не состоялся , как Габуния …!

Гордый потомок древнего княжеского рода рыдал, слал в оркестр купюры, и с чувством отплясывая лезгинку в кругу разудалых товарищей.

Нельзя сказать, что Александр Иванович был как-то особенно поощрен за усердие. Он всегда получал полагающиеся премии и надбавки, и его начальник, несмотря на полное удовлетворение, просто не имел иной возможности отметить блистательный дебют новорожденного поэта. Впрочем, прошение о летнем отпуске подписал с удовольствием и тут же выдал автору предлинный список физических и юридических лиц, кои следовало поздравить в грядущие новогодние праздники.

Матерь божья, какое великое множество торжеств и памятных дат наплодил русский народ с момента собственного крещения! Прежде Александр Иванович и предположить не мог, что столько вещей и явлений ждут своего часа, чтоб обличенными быть в стихотворную форму. Не зная роздыху и сроку, он сочинял поэмы и оды, эпиграммы и сонеты, творил хореем, ямбом и амфибрахием. Его стихи зазвучали на торжествах и конференциях, банкетах и приемах, на юбилеях и симпозиумах. Благодаря стихам, снискал он негромкую славу и даже получил именную грамоту за подписью градоначальника Л. за вклад в организацию городских мероприятий. О прямых своих служебных обязанностях Александр Иванович с тех пор не помышлял. Стихи его не были гениальны, но на фоне гнетущего нытья обычных казенных сценариев, казались почти талантливыми.

Вскоре Александр Иванович выяснил, что метафизические свойства дара не желали являть себя вне службы.

Если, скажем, исполнялся заказ к очередному юбилею славной победы, строчки выходили стройными парадными коробками под бой барабанов, браво чеканя шаг. Пр-р-равое плечо вперед… Марш! Раз! Раз! Раз, два, три! Равнение на п… право!

Рука тверда , не сбит прицел !

Гори , звезда ! Покуда цел , покуда жив ,

Не жить врагу …

…и так далее.

Но стоило ему взяться за оточенный карандаш в неурочный час, сидя на диване под линялым торшером, как мироздание переворачивалось с ног на голову и принималось глумиться над потугами чиновника. Он пробовал перо в любовной лирике, басне и актуальной сатире, брался за описательные этюды и героический эпос. Все зря! Образы получались плоскими, рифма оказывалась притянутой, а самое неприятное, из каких-то потаенных щелей выползали отростками бледной плесени отвратительные мелкие словечки «уж, ли, о, я ж, ты ж, мы ж». И строка провисала, теряла упругость, делалась вялой, как коленка на домашних штанах Александра Ивановича.

Некудышние выходили стихи!

Долгое время Лапкин не спал ночами, изводил нездоровый организм самоедством, расшатывал и без того некрепкие нервы. Он перестал есть и даже начал пить, впрочем, по слабости здоровья не довел до предельной черты ни того, ни другого. Сначала зашалил желудок, позже кольнула печень, а когда взбунтовался прочий ливер, Александр Иванович вернулся к своеобычной гречневой каше на сливочном масле и куриным потрошкам. Попыток же сочинить что-либо дельное не оставил и даже вступил в безвестное поэтическое общество, где читал злободневные басни лохматым юнцам и девицам пост пубертатного возраста. В отличие от сослуживцев, ревнивые трубадуры приняли его творчество прохладно, и Александр Иванович оставил попытки влиться в литературный мейнстрим.

На службе, между прочим, повелось, как должное: чуть только событие, Александр Иванович, будьте любезны. Извольте, господа, прошу. Вот к Международному дню женщин, вот ко Дню армии и флота. К солидарности трудящихся и к победе над врагом; к защите детей и ко дню России; ко дню знаний и ко дню города, к именинам градоначальника и ко дню рождения национального лидера. И год за годом, от праздника к празднику стал Александр Иванович не так, чтобы знаменит, но в узком кругу известен и даже прослыл в известном смысле чудесным оригиналом. У него обнаружился стиль, многие узнавали его стихи, не спрашивая фамилию автора, и за двадцать лет совершенно привыкли, что все у Лапкина на мази. Бывало, только крикнешь, мол, Александр Иванович, голубчик, не найдется ли чего к случаю? А он плечами жмет с немым укором, дескать, обижаете, господа, у Александра Ивановича все готово. И тащит из тумбочки папочку, а из папочки вынимает бесценные листочки. Чародей, да и только! Как прежде существовали? Где слова нужные брали? Уму непостижимо. Да и не осталось уже никого, кто помнил бы, как жилось без Александра Ивановича. И как-то исподволь перестал господин Лапкин быть прозрачной тенью, но для многих сделался символом и в некотором роде столпом. Уже поручали ему писать целые сценарии, а из высоких кабинетов Старой площади намекали на грядущие благоприятные перемены, и бог знает, на какие вершины мог вознестись наш чиновник…

Ан, вишь ты, помер.

Причем аккурат накануне ноябрьских праздников. Ему бы воспевать народное единство, а он в морге лежит, в ус не дует, что по всему департаменту натурально невроз, переходящий в панику: мероприятие есть, а стихов нет и писать некому.

Через пару дней пошли звонки свыше, мол, как да что, сроки поджимают, а вы мышей не ловите. Андрей Юрьевич, на что оптимист несгибаемый, а и тот с лица спал, волосом поседел. И ведь неловко сказать, что поэт весь вышел: не поймут! Ведь что стихи? Бряцанье шпор! Меж прочих величин их номер даже не второй. Не стало одного, найди другого. Делов-то…

Ох, мать родная, поднялся переполох. А тут еще курьер-переросток Сашка Рывкин, ухмыляется под горячую руку, дескать, вздор всё! И Лапкин ваш вздор, и вирши его несусветная чушь, вялое блеяние, пустое место. Не дали договорить мерзавцу, накидали по ушам от греха, чтоб понимал каналья. А тот, хоть и тля, мысль подает: поглядите-ка в столе, вдруг наброски найдутся или еще что. Бывало же. Пушкин, к примеру, черновиков оставил – страсть, полтораста лет с лишком разгребают.

Ринулся Андрей Юрьевич к рабочему месту покойного, стал рыться в бумажках, и точно: что ни ящик, то пещера Али Бабы. Сезам. Россыпь бриллиантовая! И что характерно, все по датам расписано, все по папочкам разложено с четкими указаниями торжественных будней и праздников. Господин Подольский даже речь утратил, глядит на сокровища влажным глазом, губу в кровь закусил. Ведь какого, оказывается, человека потеряли: думали, рифмоплет грошовый, рыба пресноводная, а на поверку оказался светильник разума и назиданье для юных сердец. Так расчувствовался, что даже Сашке еретику объявил индульгенцию. И тут же при всем благородном собрании положил обет представить почившего поэта к высокой государственной награде.