Текст книги "Здесь водится таймень (СИ)"

Автор книги: Алексей Заревин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

АЛЕКСЕЙ ЗАРЕВИН

ЗДЕСЬ ВОДИТСЯ ТАЙМЕНЬ

рассказы

Издательство « Первая Книга » В А Л Ь К А

рассказ

В Одоевском районном суде слушалось дело об алиментах.

На месте ответчика сидел Ефим Лукин, крепкий черноволосый мужик лет сорока с недельной щетиной на широких щеках и суровым взглядом из-под густых бровей. Своим видом он являл оскорбленную невинность и несогласие. Ноги его были скрещены, руки переплетены и уложены на умеренное чрево, на лице читалось презрение с недоумением, ноздри с шумом втягивали и выпускали спертый воздух зала заседаний.

Истица, немолодая женщина по имени Лизавета, одной рукой нервно теребила кончик платка, другой гладила по волосам сидящего рядом мальчугана.

Мальчугана звали Валькой, было ему от роду восемь лет. Как Ефим, он был черноволос и не согласен: казалось ему, что батю обижают, и виновата в этом мать, которая хочет за здорово живешь засудить отца. Валька сердился, уворачивался от материнской ладони и глядел на Лизавету с показной досадой. Еще чувствовал Валька неясную тревогу, что вроде из-за него сыр-бор, и, хотя это факт неочевидный, избавиться от виноватости не получалось. Вот и батя на него не смотрит… Чего не смотрит-то? Это ж мать судит, а он не при чем!

Отца Валька не знал и почти не помнил. Из всех детских впечатлений осталось ощущение чего-то родного, надежного. Помнил только, как мать подсаживала на печь, а там его, крохотного, подхватывали большие теплые руки, укладывали животом на загорелую волосатую грудь и укрывали спину шершавыми ладонями. Валька изо всех сил прижимался к бате, хватал губами твердые волосы отцовой бороды, вдыхал запах махорки и пота, да так, распластавшись, и засыпал.

– Слушается дело… – скороговоркой зачастил секретарь.

В первые дни войны Ефим бросил работу в колхозе, уехал в Тулу, устроился на военный завод и получил бронь. Изредка наезжал домой, но осенью сорок первого Одоев оккупировали немцы, и визиты прекратились. Весной сорок второго Лизавета родила сына, а в сорок четвертом Ефима все-таки забрали на фронт, Вальке еще и двух лет не исполнилось.

Лизавета честно ждала мужа с войны, и не поддалась даже на ухаживания председателя колхоза, которого три месяца оккупации прятала в погребе.

Вернулся Ефим только в сорок седьмом, чужой, неприветливый. Преподнес китайский шелковый платок и рассказал, что в городе у него давно вторая семья, а приехал только затем, чтобы объясниться и дать Лизавете полную свободу. Так и отбыл обратно в Тулу.

Месяц Лизавета ревела, выслушивая советы подруг, как отомстить изменщику и его подколодной змее. Зазывали ее и к бабке-ворожее, дескать, суженого вернет, а полюбовнице сделает небо с овчинку; предлагали помощь отчаянных тульских ребят, мол, так отметелят, заречется на сторону глядеть... Лизавете, однако, несмотря на боль и смертельную обиду, хватило рассудка отмести эти предложения.

Самый дельный совет дал спасенный ею председатель: подавай, мать, на алименты. А чего? Сына растить надо: обуть, одеть, в люди вывести, и все одна. Если, говорит, решишься, сгоняю в райцентр, все разузнаю, а время придет, отвезу в суд на своей машине.

Судиться с мужем стыдно, это правда, – размышляла Лизавета, – а Валька чем виноват? Отца у парня нет и уж не будет, пусть хоть так…

В общем, убедила себя принять позор ради сына.

– Ваш ребенок, Ефим Григорьевич? – спросил судья, когда секретарь замолчал.

Ответчик скосил взгляд на Вальку. Мать шепнула в ухо «Встань...» и потянула за ворот вверх. Валька слез со стула, хмуро поглядел на батю. Жгучий, нестерпимый стыд разъедал нутро, ведь что люди скажут: отца родного засудил… Ох, горюшко!

Ефим отвел взгляд и твердо ответил:

– Нет.

Не признал! – ахнул Валька. – Не признал! Как же… Почему?! Мать в город нарядила – сам себя не признаешь. Рубашка в горошек дурацкая, штаны наглажены, а главное, волосья зачесаны, прилизаны, как у буржуя какого! Как же его такого признать?

Валька сел на место, убедился, что мать смотрит в другую сторону, быстро взъерошил волосы на макушке, вскочил и выпалил:

– Батя, а так признаешь?

По залу побежали бабьи вздохи вперемешку с мужицкими смешками. Ефим поглядел на сына, дернулся, втянул носом воздух, закрыл глаза, уронил лицо на ладони и резко выдохнул. Лизавета скривилась, закусила губу и заскулила. Судья задумчиво снял толстые очки в роговой оправе, постучал ими по столу, поморщился и тихо произнес:

– Не стыдно, товарищ Лукин?

В зале повисла кладбищенская тишина, слышно было только муху, стучавшуюся о стекло за тяжелой бархатной шторой.

Судья снова постучал очками по столу.

– Истица, какова желаемая сумма алиментов?

Лизавета перестала скулить, робко встала, оглянулась, ища поддержки.

– …адцать …ать! – донеслось с последнего ряда, где сидела молодая председателева жена. – Двадцать пять!

– Двадцать пять рублей? – вопросительно ответила истица, стоя к судье вполоборота.

Судья нацепил очки, переложил какие-то бумаги, нашел нужную и погрузился в чтение. Через минуту он встал и огласил:

– Постановлением районного суда гражданин Лукин Ефим Григорьевич обязан ежемесячно выплачивать истице пятнадцать рублей вплоть до достижения совершеннолетия их общим ребенком. Копию постановления направить по месту работы гражданина Лукина.

Солнце заливало пыльные улочки районного центра, кипела белым цветом черемуха.

Лукин скрутил папироску, прикурил, выпустил носом белый дым.

– Батя!

Ефим резко обернулся. Валька, румяный от смущения, стоял в пяти шагах, мял в руках кепчонку.

– Батя, это все мамка. Я бы никогда… – отчаянно прошептал он.

– Поди сюда. – сказал Ефим.

Валька приблизился. Вдохнул запах махорки и новый незнакомый аромат крепкого одеколона. Хотел обнять отца, но оробел, только вымолвил:

– Прости, батя…

Ефим провел ладонью по черным волосам сына и сипло сказал:

– Все. Иди, мальчик. Ступай.

З Д Е С Ь В О Д И Т С Я Т А Й М Е Н Ь

рассказ

День был пасмурный, тихий.

Акимов аккуратно прикрыл за собой калитку, прошел по цементной дорожке к дому. У крыльца сбросил дорожную сумку на жухлую траву, присел на скамейку. Расстегнул ворот шинели, вынул коробку «Беломора».

Не торопясь, тянул папироску, между затяжками вдыхал острый прелый дух поздней осени, сквозь неряшливую паутину яблоневых веток смотрел на серое матовое небо. Душа его была покойна и строга.

Свое возвращение он придумал давно: другие, скажем, собирают большие компании, напиваются, пляшут и дерутся, а он не так. Он объявится тихо, без суеты и бестолковой спешки, будто и не уходил на два года. Он даже дембельские не растратил, все принес в дом – до копейки. Виделась ему в собственном поведении взрослая мужская зрелость, ощущалось прочное понимание бытия. Он и жизнь так проживет: крепко, добротно, делово.

Докурив, привычно сунул гильзу в жестяную банку. Под оконной балясиной нащупал ключ, вставил в скважину, распахнул дверь. В прихожей снял шинель, ботинки, и так все это поставил-повесил, чтоб мать с порога поняла: сын вернулся.

Вот такой сюрприз.

Пуще прочего Акимов стосковался по самым обыденным радостям гражданки. Смешно вроде, но больше всего, прямо-таки до дрожи в коленях, ему хотелось поставить чайник на плиту. Понимаете, не чаю выпить, а зажечь конфорку и поставить на нее чайник.

Чайник стоял на плите – белый с высоким прямым носом, с боку эмаль чуть отбита и проступает черная грунтовка. Акимов сунул в рот папироску, снял крышку, поставил чайник под кран. Вода с шумом полилась в покрытое накипью железное нутро. Наполненный чайник он определил на большую конфорку. Чиркнул спичкой по шершавой боковинке коробка. Сера вспыхнула, выбросила клубок пахучего дыма, Акимов ткнулся папиросой в огонек. Аромат горящей спички прошел через крепкий табак, пропитал его своим вкусом. Акимов с удовольствием затянулся, провернул вентиль. Вспыхнул газ и синими лепестками обхватил желтоватое дно.

Пепельницы не было, он полез в сервант за блюдцем. Поставил перед собой фарфоровую тарелочку, выпустил носом дым, стряхнул пепел. И тут же в серванте увидел две стопки почтовых конвертов: наверное, мать разбирала бумаги да оставила. В одной были его письма из армии, их он узнал сразу по почтовым маркам.

Взял вторую стопку. Писем было всего семь. С недоумением перебрал пожелтевшие конверты, узнавая на лицевой стороне как будто свой почерк. Чепуха... Не может этого быть, он эти конверты впервые в жизни видит. Потом, однако, разглядел адрес отправителя: город Белый Яр, улица… индекс… Адрес получателя… Акимову Диме.

Наугад вытащил одинарный листок в клетку, покрытый с обеих сторон нервным убористым почерком:

« Здравствуй , сынок ! Пишу тебе с нового своего места жительства . Нашу бригаду перебросили на строительство города Белый Яр . Пока что это не город , а поселок , который стоит на реке Обь . Это очень большая река , в сто раз шире Ахтубы . Я уже побывал на рыбалке . Здесь водится таймень – большая и очень вкусная рыба – …»

– Таймень… – произнес вслух Акимов. – Здесь водится таймень.

Отец писал ему письма. Отец писал, а мать, значит, прятала. Не выбрасывала, хранила, но и читать не давала.

Вот такой сюрприз.

«… так много комаров , что без специальной мази нельзя выйти на улицу . Нужно мазать все участки кожи , не скрытые одеждой . На рыбалке , когда насаживаешь червя , кончики пальцев остаются без мази , и комары кусают прямо в подушечки . Чешется ужасно . Сынок , напиши мне , как ты учишься , что проходишь в школе . Твоя мама говорит , что ты не хочешь мне писать . Конечно , я виноват перед тобой , но я тебя люблю и очень жалею , что не могу быть рядом …»

– Я же не знал, – забеспокоился Акимов. – Не знал же…

Пятнадцать лет назад они сидели на скамейке. Отец курил, наполнял белыми клубами мыльные пузыри, а Димка трогал их пальцем. Пузыри лопались, и сизый дымок, почувствовав свободу, улетал к небу, растворялся в солнечном воздухе. Отец говорил, что скоро уедет на север. Димка не очень-то волновался по этому поводу, потому что дни были долгими, а все, что не происходит прямо сейчас, не произойдет никогда. Лишь увидав отца с чемоданом у двери, он почувствовал жестокий ледяной ужас. Мать пыталась его держать, но он вырывался, хватал отца за ноги, захлебывался ревом и повторял: «Папочка не уходи! Папочка, не уходи!»

Отец объявился через шесть лет, когда Димке было уже двенадцать. Привез огромный самосвал с красной кабиной и синим кузовом. Испек пирог с рыбой. Мать усмехалась, мол, вишь, каков стал: раньше-то макароны сварить не мог, а клюнул в копчик жареный петух, так и пироги печь научился. Потом Димка сел за уроки. Родители пили водку, говорили все громче, и в конце концов разругались.

– Это мой сын! – кричал отец. – Я имею право…!

– Право?! – ядовито шипела мать. – Я тебе покажу право!

– Ребенку нужен отец!

– Где ты был шесть лет, отец!

– Ты сама… бу-бу-бу ду-ду-ду… алименты…! – яростно бубнил отец.

– Ду-ду-ду-ду жить с твоими бабами?! Бу-бу-бу! – вторила мать.

В конце концов мать распахнула дверь в его комнату. Лицо перекошено, в пятнах:

– Отец уходит, – объявила она срывающимся голосом. – Иди прощаться.

Отец бросил с порога:

– Жди меня, сынок! – и хлопнул дверью.

Мать с того дня стала дерганой, все время пытала Димку с кем он хочет жить, попрекала будущим предательством, дескать, бросишь мать, уедешь к отцу на севера. Димка злился на ее дурацкие страхи, ломаным баском заверял, что никуда от нее не денется, и не нужны ему никакие севера.

Следующий конверт был тугим, плотным. Из него выпал черно белый снимок: отец стоял на берегу небольшой реки. На тыльной стороне выведено «Это я гуляю по берегу Казыма».

« Здравствуй , сынок ! Во первых строках своего письма хочу поздравить тебя с новым годом . Расти большой , не будь лапшой , слушайся маму . Недавно я повстречал Деда Мороза . Он подарит тебе …»

– Ото ж хуль конечно, прямо задарил всего… – недобро усмехнулся Акимов.

Он собрал письма, прихватил спички и вышел вон. Старая бумага вспыхивала весело, испускала особый запах горелых фотографий.

– Здесь водится таймень, – шептал Акимов и щерил рот в злобной усмешке. – Ишь ты, блядь… таймень.

З А У Т Р Е Н Я

рассказ-антиутопия

В особенную майскую ночь, когда звезды, не успев рассветиться, тут же смеркли в голубоватом зареве, старая ветла, что триста лет пила воду из родника под струганным крестом, вдруг задрожала, по-старушечьи затрясла корявыми сухими культями, зашелестела липкой молочной листвой, и с оглушительным выстрелом раскололась надвое в том месте, где из единого основания тянулась вверх и в стороны пара могучих стволов. Неведомая подземная сила перекрутила, искорежила исполинские их тела, и с ястребиной высоты обрушила в заросли молодой крапивы. Правый ствол начисто разметал дубовый крест, хранимый грошовой иконкой, врезанной в изголовье; левый же с ленивым ворчанием сокрушил чахлый мосток через мутную речку Мизгею. И городишко, лежавший в низине меж речных берегов, враз оголился, стал беззащитен пред молодым серпом-месяцем, занесенным над крышами плешивых строений. И за пять верст от городской черты, от самой березовой рощи стали видны огоньки в окнах крайних домов.

Володя сел на кровати, прихлопнул будильник. Минуту бессмысленно смотрел в окно, соображая, для чего ему понадобился столь ранний подъем. На терраске было прохладно, зато дышалось свежо и вольготно. Сквозняк, гулявший по подгнившим доскам, бодрил ступни. Володя зябко поежился, наощупь сунул ноги в старые сандалии, лишённые ремней. Тихо открыл дверь и, приволакивая ногу, вышел.

В саду торжественно блестели листья сирени. Осатаневшие от страсти соловьи зазывали подруг на черемуховые перины. Где-то перебрехивались псы, и молодой петушок, шальной от весенней благодати, фальцетом выразил восторг наступавшему торжеству.

Праздник! – осенило Володю. Ах, садовая голова: ждал ведь, готовился, а за короткий сон все начисто забыл. Он окончательно проснулся, торопливо сделал несколько шагов от крыльца, помочился под развесистый куст и вернулся в дом.

Из-под двери в сени тянулась желтая полоска тусклого света и доносился грохот посуды. Это хозяйничала мать: готовила еду для праздничного стола. Когда Володя вошел, она ставила в устье печи очередной горшок.

– Ма…

– Проснулся? – отозвалась мать, не оборачиваясь. – Разбуди сестру. Как бы к заутрене не опоздать.

– Хорошо. Ты не ложилась что ли?

– Где уж, – мать отставила ухват и вытерла ладони о подол фартука. – Дел по самую маковку.

Она подошла к Володе и погладила его по голове:

– Экий ты у меня здоровяк. Твой день сегодня праздновать будем. Ну иди, иди… Мне еще родителей кормить.

– Чего они?

– Мать ничего, ест. Отец вот… Ну, ступай.

В горнице на столе горела свеча, но бледная тень рассвета уже вползла в дом через оголенные окна, и желтый язычок пламени освещал только салфетку, которой был накрыт завтрак.

Володя включил свет, задул свечу, прошлепал по грубому коврику к сестриной кровати и наугад потормошил смятое одеяло.

– Подъем, тетеря! – скомандовал он. – Праздник проспишь.

Настасья заскулила спросонок, разом села, щурясь поглядела на брата.

– Давай, давай. Не то запишу саботаж, – подбодрил ее Володя.

– Напууууааагал, – протяжно зевнула сестра. – За собой бы приглядел.

– Пригляжу, не бойсь… – он ловко ущипнул сестру за сосок и тут же отскочил.

– Ай! – взвизгнула Настя. – Дурак! Мама!

Завтракали скоро, но хорошо, дружно.

Настя, некрасивая девочка четырнадцати лет, обрядилась в лучшее платье, искусно заплела ленты и мудрено обмотала шею длинной ниткой коралловых бус. Мать была строга, но мила и не ворчлива. Длинные черные волосы она скрутила в большой узел, и он перламутрово переливался в электрическом свете. Володя надел тертый костюм, одолженный у соседки. Штаны мать маленько ушила, пиджак же был велик, сидел кривовато, но выбирать не приходилось.

Подражая отцу, Володя сидел набычившись, ссутулив узкие плечи, и время от времени одаривал женщин суровым взглядом из-под светлых юношеских бровей. Он истово пережевывал теплый хлеб, запивая его водой. Гордость матери была ему приятна и в то же время вызывала свербящее чувство досады.

В конце концов мать не выдержала:

– Совсем взрослый, – умильно сказала она. – Невесту присмотрел что ли?

– Больно надо, – фыркнул Володя и кивнул в сторону Насти. – Вон, на ней женюсь.

Настя показала брату неприличный жест. Мать развеселилась:

– И то! Сладкая выйдет парочка, – вымолвила она.

Настя катала по столу хлебный мякиш, пребывая в какой-то светлой задумчивости.

– Мам, а моих детей тоже распределят? – спросила она.

– Что от мужа, тех обязательно распределят. А первенец от Батюшки, останется при церкви.

– Зачем…?

– Что зачем?

– Зачем Распределение?

– Трудно объяснить, доченька… Поймешь ли…

– Пойму…

– Охо-хо… Как тебе объяснить-то… Родительская любовь человека душит, не дает ему расти. Скверная это любовь, дурная. Она всему в жизни во вред. Пеленают родители свое дитя в ту любовь. Вырастает оно нежным, к жизни негодным… Понимаешь?

Настя кивнула.

– Придет беда на порог, а родители детей прячут, на службу не сдают. Родителям пора на пенсию, а дети бунтуют. Оно может и хорошо было раньше, да очень уж бестолково. На войне не любовь нужна, а злость. Врага нежностями не одолеешь. Вот Володька наш, а? Гляди-ка. На прошлой неделе смутьяна уложил – любо дорого! По ноге, правда, получил… Болит, сынок?

– Ничего, – хмуро отозвался Володя.

Мать одобрительно покивала, Насте же до брата дела не было.

– Сразу заберут?

– Кого?

– Детей.

– А… Да, сразу. Ты их и не увидишь. Родила и гуляй на материнский капитал. Только молоко сдавать не забывай. С этим строго. Детки здоровенькие должны быть, развитые. Как двадцать исполнится, пойдешь на родительские курсы, выучишься, сдашь экзамены. Тогда дадут пятилетку из Детского мира. Воспитывай на здоровье.

– А если не хочу?

– Кто ж заставит, когда не хочешь. Не чувствуешь в себе призвания к родительству, не бери. Детки все у нас ухожены, накормлены, а где воспитаны, то не важно. Главное, чтобы любили родину, почитали старших, чтоб любили Духовного Покровителя, он отец нам и мать, и Опекун. Любишь ли Покровителя? – голос матери возвысился.

– Люблю, – искренне ответила Настя.

– Вот и умница…

– А ты сколько родила?

– Троих… – мать поглядела в окно и нахмурилась. – Где ж отец? Не опоздать бы… Включи-ка телевизор.

По двум каналам шла трансляция всенощной из Верховного Государственного Храма. По третьему выступал Младший Опекун, упитанный мужчина среднего возраста:

–…вовремя уйти на заслуженный отдых. Именно поэтому Общественный Опекунский Совет выступил с инициативой снижения пенсионного возраста до шестидесяти лет, – внушал он внимательному корреспонденту. – Наше начинание нашло горячую поддержку во всех слоях общества, и недаром Государственный Совет Покровителей на первом же Форуме принял соответствующий закон. Сейчас это трудно понять и даже представить, но до Великой Пенсионной Реформы пожилого человека ожидали нищета, забвение, одиночество. Великая Пенсионная Реформа положила конец…

В правом нижнем углу горели циферки 03:22. Мать сокрушенно всплеснула руками, и сразу за окном раздался жалобный стон тормозов. Хлопнула дверь, в горницу вошел отец. Огромный, чернобородый, он сразу заполнил собой всю комнату. Шумно стало вокруг, беспокойно.

– Га! – весело крикнул он с порога. – Заждались, черти?

Дети встали, почтительно опустили головы. Мать вся подалась навстречу мужу, припала к груди, заглянула в глаза. Лицо его было черным, усталым. Пот и дорожная пыль размазаны по лбу и щекам. Правый рукав камуфляжа надорван по шву у плеча, на коленях засохли потеки, кожа на костяшках кулаков сбита. Черные берцы, однако, вычищены.

– Наконец-то, – выдохнула мать, провела рукой по щеке. – Устал…

– Ох, не то слово! – бодро ответил отец. – Завтракаете? Отлично!

Он вырвался из объятий жены, шагнул к столу, разломил хлеб и кивнул детям. Володя и Настя молча сели.

– Молока может…?

– Не время. После службы разговеемся.

– Как вы там…?

– Ничего. Сдюжили.

– Много их было?

– С полсотни. Но сволочь отборная. Вожак ихний, гнида казематная. Соплей перешибешь, а все туда же: мы за народ, мол. Я ему коленом в ухо двинул от имени народа. Ты, говорю, у народа спросил, чтоб от моего имени… Мы, говорит, против снижения пенсионного возраста. Да кто у тебя, падло, спрашивал-то! Сказано шестьдесят, значит шестьдесят…

– Мы уж готовы, – как бы невзначай обронила мать.

– Да! Пора.

В церкви был аншлаг. Мать с Настей протиснулись внутрь, а Володя с отцом остались снаружи. Между старых могил прошли знакомой тропкой к почерневшей скамейке. Отец закурил, заметил пятна засохшей крови на штанах, попробовал их ногтем, выругался и пытливо поглядел на Володю.

– Записал?

– Я запомню.

– Смотри, проверю. Все на память надеешься, а Департамент Народных Коммуникаций прямо рекомендует: записывать. Брань на святом месте прощать нельзя никому. Порядок в государстве держится только на уважении к святыням, понял?

– Говорю же: запомню, – упрямо повторил Володя.

– Кабы не… – отец окинул пейзаж досадливым взглядом, – двинул бы по загривку…

– Бать…

– Ну?

– Я жениться хочу.

– Но! – усмехнулся отец. – Женись, коли невесту сыскал.

– На Настасье.

– На сестре, что ль?

– Но…

– Дурак ты, Вовка. Как есть дурак.

– Чо дурак-то…

– То! Оглядись вокруг: парней нормальных нет. Каждый второй не больной, так покалеченный. Ты хлопец справный, руки-ноги на месте, голова на плечах, причиндалы работают. А у главы района три дочери – вот куда надо клинья подбивать. Там и связи, деньги.

– На черта оно мне…

Отец тяжелой ладонью приложил сына по затылку.

– Не бранись в святом месте!

– Ты запиши, – съязвил Володя.

– Не умничай, сопляк! Взял моду! Хрен тебе, а не жениться. Что в приданое получишь, подумал? Что я тебе за Настасьей дам? Что у меня есть? Драндулет раздолбанный, да хата в одну комнату… – отец внезапно осекся и пристально посмотрел на Володю. – Ты с Настасьей не это?

– Чего?

– Чего, чего… Это самое. Не было у вас?

– Совсем сдурел?! – вспыхнул Володя.

– Ладно, ладно… А то знаешь.

– Знаю.

– Ладно. После договорим. Пошли. Негоже службу пропускать.

Они прошли в храм, где стало чуть свободнее – народ, не выдерживая духоты, тянулся к выходу. Только в первых рядах, в зоне дуновения кондиционера, отделенные красной бархатной лентой, сидели Глава Управы с женой и Сотник Народного Правопорядка.

Служба шла праздничная, полиелейная. Протодиакон Леонтий, подтянутый сорокалетний мужик в парадном одеянии, при орденах на парчовом ораре, служил звучным басом, не заглядывая в псалтырь. Певчие вдохновенно выводили божественные ноты под взмахи регента. По всему выходило, что служить еще часа два, однако после чтения жития Святого царя Иоанна Четвертого Справедливого отец Леонтий плавно свернул действо и приступил к проповеди.

Володя обрадовался. Он любил недлинные, но бойкие речи протодиакона. Настоятель говорил простыми, понятными словами без старозаветной зауми.

– Любезные братия мои и сестры! – обратился он к пастве голосом звучным, чуть хрипловатым от усталости. – Наступает чудесный день. Сегодня во всех церквях, во всех государственных храмах божиих девушки и юноши, достигшие совершенных лет, получат свои первые Обвинительные заключения. На первый взгляд название сему документу дано странное, а кое-кто решит, что и неуместное. Но стоит лишь немного подумать, сделать усилие, и замысел Духовного Покровителя раскрывается во всем блеске, во всей своей рациональности. Обвинительное заключение. Обвинение. Мудрец сказал: зри в корень, а корень обвинения – вина. Вина! – провозгласил отец Леонтий. – В чем же вина вчерашних детей? Не возводим ли мы напраслину на невинных чад, что не жили еще, и стало быть, не могли особо нагрешить? Думается мне, что нет, не возводим. Человек грешен. Грешен еще до своего появления на свет, ибо зачат во грехе и рожден в грязи. Искупает ли человек первородный грех своею дальнейшей жизнью? И снова должен я ответить: нет! Не искупает. По самой сущности своей человек грешен, и на протяжении жизни грехи его множатся, наслаиваются, покрывают его, словно короста. О чем мечтает он, каковы его чаяния? Брюхо набить, чужую жену совратить или мужа, что плохо лежит к рукам прибрать. Власти алкает, богатства и праздности. И даже творя дела добрые, с виду вроде бы богоугодные, грешит напропалую, ибо не для ближнего старается, но тешит гордыню свою. Вскопает огород соседской бабке, и думает, что он лучше других, возносится в самомнении. И хорошо, если осознает, что лишь потакает своему эгоизму. Но ведь и так бывает, что скрывает истинную личину даже и от себя, искренне верит, что добры дела его, и сам он человек добрый. Такой праведник (в кавычках) страшен своею искренностью, ибо не иссякнет источник, питающий его гордыню, и, напитавшись, раздувается его эго, как мыльный пузырь, завлекает ближних и дальних радужными переливами и ввергает в пучину греха, ибо зло почитает он за благо и не способен отличить одно от другого. Казалось бы, что такого. Чем бы дитя ни тешилось, какое нам до этого дело? Ан дело-то есть, и дело государственное! Взращивая, лелея свой эгоизм, свою гордыню, человек забывает о главной христианской добродетели: смирении. Вот где настоящий грех, страшный грех! Вот где корень зла. Без смирения нет покоя душе, а с беспокойной душой… – отец Леонтий скорбно покачал головой. – Без смирения, нет благости, нет благополучия ни в голове, ни в доме, ни в государстве. Только через смирение приходим мы к господу нашему и вступаем под сень защитной длани святой государственной церкви. Только через смирение становимся мы добродетельными гражданами нашей великой державы. Сегодня мы предъявляем нашим потомкам первые обвинения, дабы всегда они помнили о своей вине перед Родиной и Духовным Покровителем. Чтобы не поддавались на лукавые слова, но крепко знали и помнили: грешны! С рождения грешны и до самой смерти. Вина ваша не требует доказательств, ибо она с вами с первого момента жизни. Вы знаете, о ней, мы знаем, и Служба Народного Правопорядка тоже знает. Древние говорили, помни о смерти. Я же скажу вам: помни о своей вине. Служи усердно отчизне и народу. Служи втройне, ибо вину не искупить. Смирение и послушание! На том стоит порядок, на том зиждется безопасность святой земли нашей!

В пиджаке было жарко, Володя взмок от макушки до исподнего, но не смел пошевелиться, чтобы не нарушить благоговейную тишину, установившуюся в храме. Глава Управы встал со стула и захлопал в ладоши. Прихожане оживились, подхватили. Володя тоже захлопал и крикнул «Ура!».

Отец Леонтий поднял руку, призывая к порядку.

– Теперь всех именинников прошу выйти вперед. И подходите по списку.

По указанию розовощекого подьячего Володя в числе десятка сверстников занял место подле амвона. Служка вынес серебряное блюдо, на котором возвышалась стопка небольших красных книжек, и отец Леонтий стал вручать их владельцам.

В свою очередь Володя приблизился к протодиакону. Тот внимательно посмотрел на фото, вклеенное на первой странице, удостоверился, что ошибки нет, ободряюще улыбнулся и вымолвил:

– Поздравляю, сынок. Вина твоя мала, но мы ее запомним. Живи честно, служи отчизне и так далее.

Володя приоткрыл рот, отец Леонтий положил ему на язык кусочек пресного хлеба и подал в ложке разбавленного красного вина.

Церемония завершилась. Народ, причастившись, потянулся из церкви наружу. К Володе подходили товарищи, поздравляли его и отца. Мужчины обнимались, каждый второй напоминал, что по такому поводу надо бы проставиться. Отец зазывал гостей на обед, но все шутливо хмурились, и оправдавшись неотложными делами, спешили домой.

Мать с Настей вышли в числе последних, причем обе казались слегка расстроенными.

– Чего смурные? – полюбопытствовал отец.

Мать негодуя махнула рукой:

– Пятерых девок оставил… Светку Аристову тоже, а нам отвод. Говорит, в следующем году. Мол, не вошла еще в тело.

– Если говорит, значит так надо, – твердо сказал отец. – Ты не очень-то. Тебе битый час про смирение, и хоть бы хны.

– Да я что, – стушевалась мать. – Я ничего. Но время-то идет. Отстрелялась бы и свободна. Что в той Аристовой? Ни рожи, ни…

– Ну хватит! – повысил голос отец. – Сказано через год, значит через год. Садитесь в машину. Мне еще стариков в Пенсионный Фонд везти.

Быстро выбраться не удалось: народные дружинники перекрыли дороги для кортежа Главы, а тот задерживался. Настя с матерью с устатку задремали на заднем сиденье. Отец тер красные глаза, матерился и непрерывно курил. Наконец мало по малу стали выпускать. На кордонах трижды проверяли документы, просили открыть багажник. На шоссе выбрались только к полудню. Отец придавил педаль.

Володя рассматривал свой первый взрослый документ. Книжица была приятной на ощупь. На велюровой обложке тиснение: «Паспорт гражданина» и чуть ниже «Предварительное Обвинение». На первом развороте фото, отпечатки пальцев, метрические данные, выдан такого-то числа Епархией Крапивинского района Владимирского военного округа. Дальше на трех страницах мелким шрифтом параграфы Уставов и Уложений, которые Володя нарушил за шестнадцать лет жизни. Отпечатано по заказу Департамента Народных Коммуникаций. Материал странный: вроде бумага, а вроде и нет. Перелистывается, как бумага, а пробуешь надорвать – не рвется. Володя положил книжицу в нагрудный карман, ближе к сердцу.

С асфальтированной дороги машина свернула на разбитую бетонку, стало ощутимо потряхивать. У березовой рощи Володя повертел головой, как бы что-то ища.

– Чего? – спросил отец.

– Не знаю… Чего-то не хватает, а чего не пойму.

– Ветла обрушилась, – пояснил отец. – Раньше всю долину закрывала, а теперь вишь чего… Насквозь простреливаемое пространство.

– И правда, – сказал Володя задумчиво, но тут же вскинулся. – Тебе подсобить?

– В смысле? – не понял отец.

– В смысле бабушки с дедушкой.

Отец покосился на него и ответил:

– Справлюсь.

– Бать… Зачем их отвозить? Пусть бы дома жили…

– Ох, Вовка, – отец тяжко вздохнул. – Когда ж я из тебя человека сделаю. Порол, порол, а толку чуть. Ты свое обвинительное заключение видел? Это всего-то за шестнадцать лет набралось. А им по шестьдесят. За ними грехов, как за блудливым котом. Работать не могут, здоровья нет, чего зря воздух коптить? Ты об двух стариках печешься, а об государственных интересах тебе дела нет. Кто их содержать будет? Я что ли? На хрена оно мне…