Текст книги "Ратоборцы"

Автор книги: Алексей Югов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Я… я… – начал было, заикаясь, Акиндин и вдруг ощутил с трудом переносимый позыв на низ.

Александр указал ему глазами на изъяны моста:

– Проломы в мосту… Тебя что, губить народ здесь поставили?! А?

Голос князя все нарастал.

Чернобай, все еще не в силах совладать со своим языком, бормотал все одно и то же:

– Сваи, князь… сваи не везут… сваи…

– Сваи?! – вдруг налег на него всем голосом Александр. – Паршивец! Дармоед! Да ежели завтра же все не будет, как должно… я тебя самого, утроба, по самые уши в землю вобью… как сваю…

Невский слегка покачнул над передней лукою седла крепко стиснутым кулаком, и Чернобаю, снова до самой кишки похолодевшему от страха, подумалось, что, пожалуй, этогокнязя кулак и впрямь способен вогнать его в землю, как сваю.

Лицо у купца еще больше побагровело. Губы стали синими. Он храпнул. Оторвал пуговицы воротника, и в тот же миг густыми темными каплями кровь закапала у него из ноздрей на грудь рубахи…

Не глядя больше в его сторону, Ярославич позвал к себе мальчика. Гринька уже успел унять кровь из расшибленного носа, заткнув обе ноздри кусками тут же сорванного лопуха. Он выскочил из-под берега. Вид его был жалок и забавен.

Невский улыбнулся.

– Ты чей? – спросил мальчика Александр.

– Настасьин, – глухо, ибо мешали лопухи, отвечал мальчуган.

Невский изумился:

– Да как же так, Настасьин? Этакого и не бывает!.. Отца у тебя как звали?

– Отца не было.

– Ну, знаешь!.. – И Невский поостерегся расспрашивать далее об этом обстоятельстве. – А звать тебя Григорий?

– Гринька.

– А сколько тебе лет?

Мальчуган не понял.

Тогда Невский переспросил иначе:

– По которой весне?

– По десятой.

– А я думал, тебе лет семь, от силы – восемь. Что ж ты так лениво рос? Да и худой какой!..

Гринька молчал.

– Ну, вот что, Григорий, – проговорил князь, – а воевать ты любишь?

– Люблю.

– А умеешь?

– Умею.

Лицо мальчугана повеселело.

– Это хорошо, – продолжал Невский, рассматривая его. – Только знаешь: кто воевать умеет, тот так ладит, чтобы не у него из носу кровь капала, а у другого!..

Мальчик покраснел.

– Дак ведь он – хозяин… – смущенно и угрюмо ответил он.

Невский, улыбаясь, передразнил его:

– Вот то-то и беда, что хозяин!.. Доброму ты здесь не научишься. Ко мне пойдешь, Настасьин?.. – добродушногрозным голосом спросил он.

– К тебе пойду!..

– Да ты что же – знаешь меня?

– Знаю.

– Ну, а кто я?

Лицо мальчугана расплылось в блаженной улыбке.

– Ты – Невшкой.

Ярославич расхохотался.

– Ах ты, опенок! – воскликнул он, довольный ответом мальчугана. И вдруг решительно приказал: – А ну садись!

Вздрогнув от внезапности, Гринька спросил растерянно:

– Куда – садись?

– Куда? Да на коня, за седло! А ну, дай помогу…

И Александр Ярославич протянул было вниз левую руку. Однако опоздал. Быстрее, чем белка на ствол ели, Настасьин, слегка только ухватясь за голенище княжого сапога, мигом очутился на лошади, за спиной князя.

– Удержишься? – спросил вполоборота Невский.

Но у того уж и голосишко перехватило, и отвечал он только утвердительным нечленораздельным мыком.

Александр тронул коня.

Когда уже прогремел под копытами мост и всадник был далеко, Чернобай, стоявший с расстегнутым воротом и запрокинутой головой, дабы унять кровь, распрямился, обтер усы ладонью и, сбрасывая с нее брызги крови, с неистовой злобой глянул вслед Александру.

– Ужо сочтемся за кровушку! – прогундел Чернобай. – Доведет бог и твоей крови, княжеской, повыцедить!..

Великий князь Владимирский, Андрей Ярославич, стоял на солнышке, посреди огромного псарного двора, весьма добротно обстроенного и бревенчатыми, и кирпичными, и глинобитными, известью беленными сараями.

Это был еще молодой человек, не достигший и тридцати. Снеговой белизны сорочка, с распахнутым на смуглой крепкой груди воротом и с засученными выше локтей рукавами, заправленная под синие узорные шаровары, с легкими, лимонного цвета сапожками, – весь наряд этот еще больше молодил князя. От его тщательно выбритого, за исключением небольших черных вислых усиков, смуглого и резко очерченного лица веяло удалью и стремительностью. Князь был коротко острижен.

Андрей Ярославич неистовствовал. Перед ним навытяжку стоял старик ловчий, без шапки, прижав ее к бедру. Старый хитряга старался изобразить на своем лице и страх, и полное пониманье сыпавшихся на него укоризн, и готовность исправиться. Однако и преувеличенно выпрямленная осанка его согбенного годами тела, и вся постановка его плешивой тыквообразной головы в легкой оторочке белых, еще не побитых временем волос, и особое выражение выцветших, с кровавыми жилками, стариковских глаз, и, наконец, та торжественность, с которой покоилась на персях его белая, большая, рассоховатая борода, – все это указывало, что смиренье вынужденное.

– Присваривать собаку надо голодную! – орал князь.

Ловчий даже и не оправдывался.

– Проступился, княже, прости. Впредь поостерегусь, – повторял он уж, должно быть, и ему самому надоевшие слова.

И эта вынужденная покорность нравилась князю. Гнев его остывал.

– «Проступился»! – передразнил Андрей. – А ты кто? Ты – ловчий! Ты запись в тетради должен вести, когда бережена сука, и с каким кобелем она бережена, и когда щенцов пометала…

Ловчий всякий раз подтверждал правоту замечаний князя.

Однако великий князь Владимирский сегодня что-то долго не унимался. Глаза его хватко обегали весь обширный двор. Они останавливались на миг то на лице стремянного, то на лице кого-нибудь из доезжачих или псарей, а то на которойлибо из борзых или гончих, которых множество, гнездовьями, – и лающих и молчащих – стояло, расхаживало или лежало по всему псарному двору.

Андрей Ярославич гордился тем, что у себя на псарном дворе он и сам был как добрый ловчий: разбуди его в ночь, в полночь – князь всегда мог назвать всех своих борзых, гончих, а также сказать, сколь у него числом кобелей и сук и каких они шерстей, осеней и кличек.

Да и сокольничий путь знал он отлично.

Лютой радостью пламенел он, когда любимый кречет его раздирал напрочь пронзительно плачущего зайца или, метнутый с соколка хозяйской руки, едва сымут с него клобучок, взвивался свечою на высоченную высоту и оттуда враз бил громоздко летящую цаплю. Случалось, он ударял ее столь сильно, что вся утроба этой немалой птицы оказывалась распластана, словно ножом, и кишки повисали на кустах.

Любимейшею утехою князя была охота с беркутом – на сайгу, на лисицу, на волка, на оленя, на диких лошадей.

Восторгом наполняла его душу страшная и хваткая емь беркута – большого камского орла. Одной ногой вкогтится волку в башку, другою – в пах, и тотчас же черева волчьи кровавые из зверя вон.

А коню дикому вкогтится в глаза, ослепит его, и мечись сколько хочешь слепоокий, кровью заливаемый копытный зверь, мечись, падай наземь, катайся, ничто тебе не поможет!..

Но такой же вот беркут закогтил для князя Андрея в Коренном улусе, за Байкалом, – когда охотились вместе с великим ханом, – и княженье великое, Владимирское.

Высокая, премудрая птица!..

От сокольей охоты душа светлее, просторнее. Псовая же горячит сердце!

Знает он, князь стольный Владимирский, что людишки иные ни во что поставляют эти утехи рыцарские, эту радость царей! Надсмеиваются тишком – якобы державе в ущерб! Что ж, пускай так думают! С престола-то Владимирского повиднее! Дед Мономах поэмы слагал сему упоенью витязей и богатырей…

Оставя наконец ловчего, князь Андрей нетвердой походкой направился к воротам сокольего двора.

Безмолвно ступала за князем свита: двое мальчиков – меченосцы, затем – княжой скорописец и, наконец, пятьшесть светлейших бояр, младых возрастом, из числа тех, что, согласно злым слухам, никому другому и доступа не давали ко князю.

Все они ведали и стан, и перо, и когда мытеет сокол, и, пожалуй, смогли бы заменить подсокольничего. Да и по псарному пути иной сошел бы за доезжачего, другой за псаря.

Таких жаловал князь.

Перешептывались во дворце, во все горло кричал на торжищах и в посадах никого не боящийся, разбитной володимирский ремесленник, знающий себе цену, якобы здесь, на псарном да на сокольничем дворах, а не с думой боярской и не с дружиною вершатся державные дела.

…Князь шествовал.

Доезжачие, и выжлятники, и псари застывали на мгновенье – так требовал чин – и затем опять обращались каждый к своему занятию.

Собаки – борзые и гончие, старые и молодь – одни лежали, другие расхаживали, третьи почасту приподымались и, осклабясь, клацали зубами над шерстью, улавливая блох.

Слышалось лаканье и чавканье. Плескал разливаемый по корытам корм.

Князь внезапно остановился. Ему почудилось, что от полужидкой болтушки, что вливал в большое корыто молодой корытничий, исходит легкий парок.

Великий князь Владимирский опустил палец в самое месиво кормушки. И тотчас же отдернул. Лицо его даже и сквозь смуглоту побагровело.

– Что творите? – выкрикнул он голосом, вдруг сорвавшимся в тонкий провизг.

Один из отроков подскочил и поспешно, но бережненько отер шелковым платком великокняжеский палец.

Князь накинулся на корытника.

– Я велю тебе носа урезать, мерзавец!.. – заорал он. Затем оборотился на ловчего и на доезжачих: – Что же вы… али не знаете, что от горячей пищи у собаки желудок портится?.. Ты! Боян Софроныч! – с горьким попреком обратился он опять к старику ловчему. – А тебе стыдно, старичище! Ведь ты с пеленок здесь… Да и ты!.. – начал он, напускаясь на стремянного.

Но не договорил: у того – в широко расставленных руках и как раз перед самым-то взором князя – поскрипывала, слегка покачиваясь, большая отлогая корзина, обтянутая белым полотном поверх толстой сенной подстилки, на которой громоздились, играючи и перебарахтываясь один через другого, брыластые, упитанные, с лоснящеюся шерстью, крупнопятнастые щенки нового помету.

При взгляде на такое подношение у великого князя Владимирского сердце мгновенно истаяло.

– Ох! – воскликнул он.

Старый ловчий еле заметно подмигнул стремянному. И уже в следующий миг, забыв обо всем, князь присел на ременчатый раскладной стулец возле корзинки со щенками, поставленной на траву, и – то подсвистывая и подщелкивая пальцами, а то запуская обе руки до самого дна корзины, вороша и переваливая повизгивающих щенков или же опрокидывая на ладони одного-другого кверху жемчужно-розовым пузом – принялся рассматривать, и расценивать, и распределять их.

Вдруг над самым ухом Андрея послышался испуганный, громкий шепот одного из отроков:

– Князь!.. Князь!..

Андрей Ярославич поднял голову – шагах в десяти перед ним, ярко освещенный солнцем, высился брат Александр.

Невский улыбался.

Словно дуновенье испуга пробежало вдруг по лицам всех тех, кто предстоял Андрею Ярославичу или же теснился за его спиною. Оробел слегка и сам великий князь Владимирский: Андрей Ярославич побаивался-таки старшего брата!

– Саша! – растерянно, но в то же время и радостно воскликнул он, откачнувшись и разводя руками.

Выроненный им на дно корзины щенок испуганно пискнул.

Князь поднялся и подставил одному из отроков левое плечо, дабы тот накинул княжеский плащ – корзно. Отрок сделал это; синий, окаймленный золотою тесьмою плащ, брошенный на левое плечо князя, скрыл домашнюю простоту наряда, в котором пребывал Андрей, и дрожащая с перепою княжеская рука принялась нащупывать застежку на правом плече в виде золотой головы барса.

Застегнуть плащ никак не удавалось.

Увидев это и сразу угадав, что Андрей под хмельком, Невский произнес добродушно и снисходительно:

– Да полно тебе!.. На работе ж застаю, на деле!..

Последние слова были сказаны так, что Андрей Ярославич, достаточно хорошо знавший брата, заподозрил в них затаенную насмешку. Он слегка закусил вислый ус и метнул взор на окружавшую его челядь. Нет, явно было, что лишь ему одному почудилась в словах Александра какая-то затаенность.

И Андрей успокоился.

Тем более что и старший Ярославич продолжал бесхитростно и дружелюбно:

– Ты ведь видишь: я и сам к тебе по-домашнему, по-простому.

Александр Ярославич на сей раз был одет в светло-коричневую бархатную свиту на полный рост, с нешироким отложным, из золотого бархата воротом и с наложенным поверх свиты златошелковым поясом. На ногах вытяжные сапоги зеленого, с узорами, сафьяна, с чуть загнутыми носками. Он был без шапки и без плаща.

Чтобы окончательно рассеять неловкость этой неожиданной встречи, Невский прервал молчание шуткою, которая должна была напомнить брату их недавнее совместное пребыванье за Байкалом, куда они ездили на поклон к императору всех монголов – Менгу.

Там, усовершенствуя свое знанье монгольского языка, братья усердно и подолгу упражнялись в составлении выспренних и велеречивых выражений, которых требовал обычай монгольского императорского двора.

Улыбнувшись, Невский обратил к брату рассчитанно-торжественное слово:

– О великолепный и мужественный брат мой, – сказал Александр по-русски, – брат, чье дыханье заставляет распускаться цветы и засыхать недругов! Я, недостойный сподвижник твой, с прискорбием вижу, что ныне ты не слишком торопишься открыть перед нами позлащенные двери своего гостеприимства!..

Андрей смутился. Вскинув руками, он бросился навстречу Александру. Незастегнутый плащ свалился с плеча на траву. Юный меченосец тотчас поднял плащ, а затем быстро отступил с ним поодаль – туда, где теснилась почтительно раболепная свита и псарня Андрея.

– Саша, милый мой! – вскричал Андрей Ярославич. – Свет ты очей моих!.. Прости, что не в хоромах принимаю тебя!..

– Давно бы так! – отвечал Невский. – Давай же наконец поцелуемся!

Братья обнялись и крепко троекратно поцеловались.

Однако и того мгновенья, когда Андрей приближался, было достаточно Невскому, чтобы заметить, что шаг брата нетверд и от Андрея пахнет вином.

Нахмурясь и понижая голос, хотя стояли они глаза в глаза и никого поблизости не было, Александр сурово сказал:

– Но чуется мною, что цветы от дыханья твоего вряд ли расцветут! Да и ногами опять мыслете выводишь.

Андрей впал в смущенье от этих слов брата.

– Ну-ну, Сашок, полно! – забормотал он. – Ничего худого не было. За обедом стопочка кардамонной, да выспаться не дали – вот и все… Да пойдем же в хоромы… Тут, на людях, неудобно.

Александру стало жаль брата.

– Эх, Андрей, Андрей!.. Ну и чем бы не государь?! Доблестен, соображением быстр, верен, неустрашим… Да и с народом умеешь… Губит тебя вино! – сказал он вполголоса.

Но Андрей Ярославич, едва лишь коснулась его слуха похвала брата из этих суровых и редко кого похваляющих уст, выпрямился, повеселел и уж плохо дослышал остальное.

В этот миг он сам стал словно малый сокол.

Но тогда не беркуту ли подобный – огромному камскому орлу – высился перед ним Александр?

Можно было полюбоваться братьями. Оба – красавцы, оба – исполненные высокой, резкой и мужественной красоты.

Андрей – порывист, строен, молодцеват.

Александр – стремителен, статен, могуч.

От одного веет заносчивой удалью. От другого – грозным мужеством.

…Взор князя Андрея остановился на Гриньке. Мальчик, оробевший, растерянный, стоял позади Александра Ярославича.

– А это что у тебя за оруженосец новый? – удивленно и с явной насмешкой над жалким видом Гриньки спросил князь Андрей.

– А! – И Александр на мгновение оборотился к мальчугану и ободряюще глянул на него: не трусь, дескать!

Жалобная улыбка появилась на лице у Настасьина.

– Еще и какой будет оруженосец! – ответил, рассмеявшись, Невский. – Он воевать любит.

Андрей расхохотался.

– Воевать – дело доброе, мужское, – сказал он. – А только что ж ты этого витязя столь худо одел?

От этой грубой шутки князя Гринька чуть не заплакал. Княжеская челядь так и воззрилась на него. Настасьин потупил голову. Еще немного – и слезы хлынули бы из его глаз.

Вдруг он почувствовал, как отечески-ласково на его голову легла сильная, мужественная рука. Гринька глянул вверх из-под этой ладони, не смея шевельнуть головой, и увидел, что это Александр Ярославич. Вслед за тем послышался добродушно-густой голос Александра:

– Да, пожалуй, одет мой воин небогато. Ну ничего: одежу богатую он в боях добудет!..

Тем временем Андрей Ярославич подозвал к себе одного из пышно одетых своих отроков, того, что был ростом поменьше, и что-то негромко сказал ему. Отрок отошел в сторонку, а вскоре уже стоял перед Настасьиным, держа на вытянутых руках свой золотом расшитый кафтанчик. Настасьин отодвинулся от него. Тот, однако, нахмурился и требовательно повел головой, показывая, что надо, дескать, надеть кафтан, что такова воля князя Андрея.

Гринька вскинулся, сверкнул глазами.

– Не хочу я ходить в чужой одеже! – выкрикнул он, закрыл ручонками лицо и заревел…

Александр вступился.

– Оставь его, Андрюша, – негромко сказал он брату и ласково коснулся плеча Гриньки.

Далеко опередив свиту, братья подходили к высокому белокаменному крыльцу с точеными пузатыми балясинами и грозною парою обращенных головами друг к другу каменных львов, которые, словно два стража, бдительных, но притворно дремлющих, жмурясь, пропускали меж собою каждого входящего. Они были похожи на рязанских мужиков. Гривы их не дыбились, но благонравно, слегка разделенные надо лбом, а сзади остриженные в кружок, гладко прилегали к голове, словно маслом умащенные ради праздника.

Дворец был из белого тесаного камня, с преизбыточной резьбою и прилепами, и со множеством цветных стекол – красных, синих и желтых – в узких, симметрично расположенных окнах.

Пока они шли, князю Владимирскому крепко-таки досталось от брата за чрезмерное упоенье охотою.

Андрей вздумал было отшутиться.

– Да ведь, Саша, – возразил он, смеясь, – припомни деда нашего Мономаха. Не Владимир ли Всеволодич поучает: «Все же то дал бог на угодье человеку, на снедь, на веселье»?

Невский сурово оборвал брата:

– Всякое дело мера красит! – сказал он.

На другое утро в покоях Андрея, которые, сколь ни противился тому Александр, а уступил-таки ему радушный хозяин, Невский проснулся, сильно проспав с дороги против обычного: солнце уже успело подняться над землею в треть копья. Даже Александра Ярославича вымотал этот тысячеверстный, сквозь болота и дебри, то лошадьми, то водою, и чрезвычайно быстро свершенный им путь: из Новгорода во Владимир на Клязьме он ехал всего двадцать дней.

Невский успел уже выкупаться в большом мраморном, вделанном в пол водоеме, который еще дедом их, Всеволодом, был устроен тут же, рядом с великокняжеской спальней, и теперь отдыхал в глубоком кожаном кресле, облаченный в просторный цветастый халат с золотыми драконами и химерами. Невский сидел, установив ноги в шагреневых красных туфлях на подножную расшитую подушку, брошенную поверх дубового кладеного пола, и, обдумывая очередное, неотложное, занимался легкой отделкой ногтей с помощью ногтечистки из слоновой кости и выдергиванием заусениц на руках своих, сильно обветренных за дорогу и пошорхлых от повода: путевых перчаток Александр не любил.

…Вошел Андрей – светел как стеклышко. Вчерашнего в нем и следа не было. Только чрезмерно кроток был его взгляд, вскидываемый на брата.

Александр Ярославич встретил его ласково: Александру приятно было, что Андрей встал рано и, не опохмеляясь (это чувствовалось по его дыханью), тотчас поспешил к старшему. Это означало раскаянье.

– Пришел в меру? – произнес Александр, не то спрашивая, не то одобряя.

Андрей Ярославич смущенно усмехнулся и промолчал.

Однако, опасаясь возобновления вчерашних, не очень-то радостных ему разговоров, он поторопился завладеть разговором сам.

Беседуя, коснулись многого – и внутри страны и за рубежом. И всякий раз, в ответ на пространно и страстно излагаемые Андреем намеренья и предначертанья, сетованья и жалобы, старший, выслушав молча, внимательно, отвечал ясно и сжато.

Жаловался брату Андрей на непрерывные происки в Орде согнанного с великого княженья престарелого их дяди – Святослава.

Впрочем, не только старый Святослав с сыном своим Владимиром, но и углицкий Владимир, Константинович, да и родной братец Ярославушка– так назвал его сейчас Андрей – копают под ним в Орде.

Все четверо они сидят невылазно у Сартака, в Донской его ставке. А до того у Батыя сидели. Обозы подарков поволокли…

Александр с большим вниманьем слушал Андрея. Кроме происков дяди Святослава, имевшего, в силу старшинства, законные права на великокняжеский стол, потуги и замахиванья прочих родичей на брата Андрея нисколько его не волновали.

Правда, горько ему, едва приехал из Новгорода, сызнова разбираться в этой волчьей грызне братьев, дядьев, племянников – всего этого «большого гнезда», которое оставил по себе покойный дед Всеволод. Горько, но придется! А то ведь врозь раздерут, растащат Землю!

Андрей, сидящий во Владимире, пока он под рукою ходит, – это еще исправимое зло!.. Хуже будет, если Святослав Всеволодич себе ярлык на великое княженье охлопочет! Этот на все пойдет! Обезумел старый от обид, честолюбием разжигаем!.. Да, впрочем, и прежде умом не перегружен был!..

Так думалось Александру.

– А ты виделся с ним перед Ордою? – спросил он Андрея, откладывая в раскрытый ящичек черного дерева ногтечистку.

Андрей, то сидевший насупротив его в перильчатом, без спинки, кресле, то вскакивавший и начинавший стремительно расхаживать по ковру, остановился, услыша вопрос.

– А как же! – воскликнул он. – Трое суток то пировали с ним, то рядились! Охрип аж от него… Так лапа моя к бородище его и тянулась…

Александр в сердцах захлопнул крышку ларца.

– Ну-ну-ну! – оборвал он брата. – Стыжусь и слышать такое!

Андрей смутился.

– Что же он говорит? – спросил после тяжелого вздоха Невский.

Андрей презрительно рассмеялся:

– Да то же все долдонит, что и обычно: я-де старей всех вас в Володимирове племени – мой престол!..

– Ну а ты?

– Я… – Андрей Ярославич дернул плечом. – А я ему – и добром и худом. А потом не стерпел: «Ведь ты, говорю, дядя, тупой ко княженью! Как ты, говорю, дядюшка, не поймешь того?..»

Как ни старался Ярославич-старший сдержаться, блюдя уважение к старейшине их рода, но смех все же прорвался у него.

– А он что тебе? – снова принимая спокойно-суровый аид, спросил Александр.

– А он мне и говорит: «Вячеслав Владимирович Белгородский, тот, говорит, и потупее меня был ко княженью, а как его почтил Изяслав, дядю своего, племянник? Рядом с собою на великое княженье посадил! Так бы вот и вы меня, племяннички, почтили!.. То было бы по-божески!»

Александр презрительно вздернул головой.

– Княженье великое Владимирское не богадельня! Особливо теперь… И не все ж слепцы в певцы!.. – сурово отозвался Невский.

Княжой отрок, светловолосый, с черными, опущенными долу ресницами, одетый в шелковый кафтанчик с золотой отделкой, неслышно вступил в комнату, неся на расставленных врозь перстах серебряный поднос, отягощенный яствами на хрустальных, серебряных и фарфоровых блюдах.

Расставив блюда на круглом столе, застланном белой скатертью, отрок в пояс поклонился князьям.

– Ступай, – коротко распорядился, не глядя в его сторону, Андрей.

Продолжая беседу, братья уселись за стол.

Подана была жареная тетерка с шафранной подливою и черносливом; затем – большой фарфоровый кувшин с красным грузинским вином и, сверх того, тарелка с белыми маленькими хлебцами; тарелка с нарезанным русским сыром – ноздреватым и как бы с крупною росою; да в довершенье – два блюда с заедками и усладенькими: блюдо пупырчатых, сочных груш, которые были до уродливости крупны, и еще блюдо гнетенного инжира.

На особых маленьких тарелочках поданы были – изюм, миндальные очищенные ядра, пряники и греческие и венецианские конфеты.

– Кто же у нас за хозяина будет? – спросил, улыбаясь, Андрей. – Как будто ведь я у тебя в гостях.

– Ну уж нет, – сказал, засмеявшись, Александр. – В Новгород пожалуешь ко мне али в Переславль, тогда иное дело, а теперь хозяйничай ты.

– Что ж, йно ладно, старшому не стану перечить: старшой брат – в отца место! – весело согласился Андрей.

Блистая из-под черных вислых усиков ослепительно белой дугою зубов и что-то, в знак вожделения к вкусной еде, приборматывая, он встал, поднял с фаянсовой жаровни зазвеневшую крышку, отложил ее на подсобный столик и, слегка склонясь, принялся орудовать над жарким с помощью острого ножа и большой двузубой вилки.

Такие же большие серебряные двузубые вилки лежали возле каждого прибора. Уже во многих княжеских семьях полагалось подавать этот византийский прибор, которому все еще сильно дивились и немецкие, и английские, и датские послы, и купцы, посещавшие Русь.

Андрей, закусив губы, едва успел донести до тарелки Александра большой, сочащийся жиром, золотисто-поджаренный кусок птицы, полил жаркое шафранно-черносливным соусом из серебряного уполовника и положил черносливу.

Затем стал накладывать себе.

Во всех его ловких, умелых движениях виден был опытный застольщик и водитель пиров.

Александр, опершись на руку, дав себе отдых, отечески любовался им.

С болью Александр Ярославич подумал о том, что только от одного Андрея, из числа всех братьев, дядьев, племянников, он мог так вот спокойно, не боясь быть отравленным, не держа близ себя на всякий случай отцовского старого лекаря, доктора Абрагама, принять блюдо или же кубок вина. Ну, еще – Васильковичи Ростовские и Белозерские: Глеб и Борис – чудесные племяши – и матерь их – воистину святая! – вдовствующая Мария Михайловна, – у них любил отдыхать: там его любят, чтут, радостно повинуются… Но у прочих родичей так вот потрапезовать с глазу на глаз! Нет! Уже давно Александр Ярославич счел за благо избавить и уветливых и приветливых родственников своих от греха и соблазна!.. И сколь ни обижались они на него, он, ничему не внимая, туго отзывался на пиршественные их приглашения.

«Некогда мне! – отговаривался он. – А понадобился я вам – милости просим ко мне, в Переславль мой, в Залесский!»

Они пили неторопливо и малою мерою, больше – беседуя. Александр был доволен: еще никогда брат Андрей, с тех пор как возрос, не внимал ему столь беспрекословно и, по-видимому, столь искренне.

Вот он вскакивает – от пыла отваги и от негодованья – и, взмахивая рукою, словно бы уже рубя саблей восставших и обнаглевших данников, восклицает:

– Да я сам на них полки поведу, этою же зимою: вот как только реки смерзнутся!

Александр охлаждает его кратким иносказательным словом:

– Орел мух не ловит!.. Эка подумаешь: туземцы восстали – мордва, черемись! Да они каждый год восстают. Стольному князю Владимирскому ходить на них самому – не много ли чести будет?! Разве послать тебе некого стало?.. А ты бы на псарном своем дворе поискал: целый полк там у тебя топчется, или на соколином.

Андрей, угрюмо посапывая, склоняется над кубком. Смотрит туда, как в колодец, обиженный новым намеком на его охотничьи увлечения.

– Напрасно ты, Саша, над моими соколами насмехаешься! Иная птица многого стоит! – говорит он, подымаясь изза столд.

Отодвинув скользящее по ковру кресло, он быстро подходит к стене, простенки которой облицованы черным мореным дубом. Поводит по стенке, кое-где тычет рукой, и стена вдруг расступается на две стороны, открывая тайнохранилище.

Андрей Ярославич достает из тайника большую медную шкатулку и несет ее к своему креслу. Здесь ставит ее на подлокотники, отмыкает ее потаенные затворы. Оттуда, из шкатулки, он достает свиток белого пергамента с серебряной, висящей на красном шелковом шнурке монгольской печатью.

Андрей Ярославич с легким поклоном передает свиток Александру.

Невский почти выхватывает этот ханский дефтерь и, развернув, быстро просматривает его глазами. Лицо его озаряется радостью.

– Пойди сюда, ко мне, дай я тебя поцелую! – говорит он растроганным голосом Андрею.

И тот, вне себя от гордости, приближается к брату. Они крепко целуются.

Когда успокоилось волнение обоих и снова взялись они за кубки, Александр Ярославич спросил брата, какими судьбами добыл он такое от Орды, чего и ему, Александру, никак не удавалось схлопотать и купить, – сию тарханную грамоту, в силу которой все владимирское крестьянство – смерды, хлеборобы – на три года освобождалось от выплаты какой бы то ни было дани татарской, за исключением только содержанья в должном порядке ордынских военных путей и мостов на Русской Земле.

– Глазам своим не верю! – проговорил Александр, любуясь братом. – Но кто выдал тебе этакое?

– Бицик-Берке, что от великого хана приезжал.

– А что тебе это стоило?

Андрей помолчал. Затем, сощурясь и как бы простовато улыбаясь, сказал:

– А белого кречета своего, когда охотились, подарил ему.

Византийские полукружия черных бровей Александра так и пошли кверху.

Но Андрей, делая вид, что и не замечает ничего, потянувшись опять за фарфоровым кувшином, сказал с притворным сокрушением:

– Доселе скорблю!.. Такого мне кречета и не сыскать более! Почитай, полгода все гнездари-сокольники мои по всей Каме рыщут, а этакой птицы найти не могут.

Александр расхохотался до слез.

– Ах ты, повеса! – воскликнул он. – Я вижу: мне в науку к тебе поступить придется!..

Невский поднял свой кубок и протянул к брату.

– Будем здоровы! – провозгласил Александр, и они, не отрываясь, осушили бокалы.

Уже сильно снизилась в молочно-прозрачном сосуде колышущаяся тень, означавшая верхнюю границу вина.

Андрей взялся было за серебряный колокольчик, чтобы позвать слугу. Но Александр покачал головою и слегка призащитил согнутой ладонью края своего бокала.

– Хватит, хватит! – проговорил он.

Андрей знал брата и потому не стал его приневоливать. Но, однако, звонко расхохотался.

– Ты чего? – спросил Александр.

– Старика Геродота вспомнил.

– Что там у него?

– Когда он у нас по Днепру проезжал, его больше всего, чудака этакого, то удивило, что народ Росс пьет вино, не разбавляя его водою!..

– Пожалуй, и нам сегодня не худо бы водой разбавлять! – пошутил Невский.

Андрей даже подскочил на кресле.

– Этакое святотатство совершить!.. Да ты знаешь ли, что мы с тобой пьем?

– Нет.

– Ну так вот! Это винцо еще к деду Всеволоду пришло – вместе с грузинкой его, с княгиней Марией… Вину этому уже за полсотни годов… Хорош внучек, почтил нектар дедовский…

– Нектар нектаром, а безумье одинаков!..

– Какое безумье?

– Неужто не знаешь? Ну, хмель. Не мною сказано – дедами же: «Пьяному мужу и море – за лужу, а лужа – по уши».

– Однако же и это деды сказали: «Лучше дубинное битье, чем бесхмельное питье».

– Как, как? – переспросил Александр, и, когда Андрей повторил ему пословицу, он от всего сердца расхохотался. – Ну, силен в обороне! – сказал он. – А ну, померяемся!

И между братьями начался как бы некий застольный поединок – словами народной мудрости, реченьями великих мужей и государей – касательно вина, хмеля и пьянства.

«Питва – не битва!» – бросил Александр неосторожное слово.