Текст книги "Анархия non stop"

Автор книги: Алексей Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Критика

Реклама

Пока информация остается товаром, любой текст – реклама. Читаемый вами рекламирует отказ от рекламы как неадекватного способа сообщать, текст рекламирует отказ от рынка как императива и прекращение конкуренции как организующей людей стратегии. В этом смысле читаемый вами текст – самоубийца.

Эфир заминирован. Вы получаете свою порцию, натыкаясь на «сникерс», «памперс» или чудо-пылесос при просмотре «Как закалялась сталь» или хроники палестинской интифады. Реклама, как мочеиспускание невротиков, не предупреждает о себе. Она безупречна в политическом смысле, предлагает нам действительную, а не декларируемую идеологию капитализма. Трудно, конечно, поверить, что улучшенный чайник, усиленный массажер, новый, более шоколадный шоколад и остальная вереница преображенных менеджерами товаров и услуг – это и есть идеология власти, если не вспомнить, что в рекламе вы имеете дело не с предметом, но с его изображением. Изображением, организующим остальной контекст предлагаемой вам жизни. Все рекламируемые вещи и возможности – знаки, проводники в более правильный, уточненный мир. Реклама продает не то, что продает, но то, что окружает этот культовый предмет, делает желанной ситуацию, среду, сценарий, изложенный в ролике или на плакате.

Простейший тест на способность распознавания иллюзий: если читаемый вами текст рекламирует отказ от рекламы, что он предлагает вам на самом деле, какую среду, ситуацию, сценарий вы собираетесь, по замыслу автора, выбрать?

Все больше детей на земле узнают о том, что собака должна лаять и вилять хвостом, из роликов о консервах и впитывающих подстилках.

Хороший (послушный, добросовестный) зритель воспринимает рекламу как краткое изображение мира исполненных желаний, стимулирующих его ежедневный труд. Между тем само словосочетание «исполнение желания» – это оксюморон, первое слово нагло противоречит второму, и потому оба они не могут иметь никакого смысла, кроме воспроизводства эксплуатации. Ролик – набор паролей, программирующих вашу завтрашнюю активность, теперь вы догадываетесь, зачем вам деньги, и те, кто составляют планы желаний на ближайший год, застрахованы от банкротств.

Прежде чем заставить вашу квартиру своими «желанными» вещами, они загромождают ваше сознание и подсознание своими сюжетами «желаемой» жизни.

«Тефаль» думает о нас, хотя и выглядит как кухня. Возникает подозрение, что это псевдоним какой-то более интересной силы. Мужчина реагирует на «Импульс», невидимый в воздухе офиса. Призыв стать более чутким к чьим-то импульсам, чтобы не пропустить удачу? Мультипликационная корова с бессмысленной кружкой на шее (для слюней?) обучает детей мычать на молочном пути к успеху. Чтобы от всего этого не обособиться в монастырь, достаточно всего-навсего развернуть упаковку «марса» перед воротами христианской обители.

Реклама нейтрализует опасность, включая в свой бесконечный сюжет о перманентном улучшении бытия самые опасные для «улучшателей» идеи. Что такое восстание? Не обещанное во вчерашних новостях, неожиданное для большинства, качественное изменение сценария (не только социального), неизбежно вызывающее по крайней мере временное банкротство производителей и продавцов иллюзий. Вторжение правды, которая выглядит как чудо, вмешиваясь и разрушая систему буржуазных химер.

Восстание – наконец-то воспринятый дар, позволяющий за секунду понять и увидеть столько, сколько мы отказались увидеть и понять за всю предыдущую жизнь, жизнь, занятую рекламой и сличением рекламы с обыденностью. Восстание – это то, что лучше один раз совершить самому, чем сто раз посмотреть по видео.

Реклама пытается изобразить восстание, чтобы избавиться от него. Единственным страховым агентством, которое может конкурировать с институтом рекламы, сегодня является церковь, поэтому их цели и задачи все чаще меняются местами. Реклама становится главным обрядом торгового строя, а агенты большинства конфессий все чаще оцениваются паствой по способности к рекламной деятельности, к «раскрутке» своей веры, к ажиотажу вокруг нее, к приданию ей статуса дорогостоящего, непортящегося информационного товара. Впрочем, если верить рекламе «марса», католичество пока проигрывает бодрящему шоколаду.

Не стоит приводить в пример очевидности вроде «Ревлон – революция цвета». Сам принцип утопии, побуждение к действию, которое считалось невозможным еще вчера, – навязчивая тема рекламных сценариев. Посмотрите на лица людей на пляже, когда они видят в небе приближающиеся неопознанные объекты, несущие счастье. Гигантские коробки с жевательной резинкой. Такие размеры, кстати, предполагают гигантскую пасть. Народную пасть. Перестав подглядывать в щели кабинок, растираться маслом, плескаться, отдыхающие отказываются от своих вчерашних планов на уик-энд и куда-то подаются, ведомые тремя съедобными (или несъедобными, ведь мы это не глотаем?) небесными пришельцами. Жевательная резинка освобождает их от капиталистического дуализма «отдых—труд». Они причащаются ароматизированной резинкой, отведав явившихся свыше даров, они больше не могут быть такими, какими были. Они новые. Предсказать их нельзя. Они не в силах, да и не хотят, преодолеть вкус истинной свежести. Им повезло. Их уик-энд не кончится никогда. Ждите своей очереди.

Причастие с помощью неглотаемой резинки выдает свой имитационный характер. Перед нами симуляция трапезы. Мять резинку во рту так же соотносится с питанием, как общепринятый церковный обряд с личным опытом визионера. Современная религиозная практика – ароматизированная жвачка для убогих духом. Та же разница между прямым социальным действием восставших, меняющим вашу жизнь, и формальными политическими процедурами «правового государства». Самая популярная из процедур – выборы, растворяющие вашу волю в безразмерном резервуаре «демократической» абстракции электорального большинства, явившегося в назначенный день к скорбным своим урнам. Кроме голосов, в урнах хранят еще мусор или прах.

В черно-белый лифт, развозящий нас по этажам социальной башни, врывается радужный вихрь, заставляющий пассажиров обнаружить, каждого – свой, цвет и в трамвае, изменившем маршрут, устремиться на бесклассовый пикник нового Эдема. Лотерея побеждает гравитацию и позволяет одному из миллиона, выигравшему, ходить по стенам и потолку, демонстрируя победу эгоцентризма над геоцентризмом. Печенье наполняет тело небывалой силой, позволяет желающим развить беспримерную скорость и опять-таки возвращает всем, живым существам и мертвым вещам, цвета.

Обнаружение неразличимого раньше персонального цвета означает суть восстания. Увидеть действительность такой, какова она есть, какой она сама себя предлагает, а не такой, какой ее «приходится» видеть, уступая власти. Дальше многих по этому пути продвинулась реклама «Смирнов», пытающаяся сквозь бутылку различить в кажущейся кошке пантеру, опознать главного в стае пингвинов, одинаковых для не вооруженного водкой зрения, выделить хищника в стаде близоруких овец.

Еще один знаменитый шоколад учит нас своими клипами: рекламный успех – главный, и он неисчислим в грубых деньгах и устаревших металлических эквивалентах. «А золото нашли они в Альпах? – спрашивает внук. – Нет, – отвечает дед, – зато они открыли там этот шоколад». И стали героями рекламы, что обессмертило этих никогда реально не существовавших людей не хуже любого золота.

Рекламная пауза – полезный минисеанс психоанализа для всех. Вы смотрите на персонажей ролика в тысячный раз, знаете каждое их движение, и от этого просмотр превращается в нечто, подобное повтору молитв, сур или мантр, только «читают» их за вас на экране, а вы всего лишь соглашаетесь, не переключая. Рекламируемый продукт сообщает о приближении счастливого чуда в вашей жизни, если, конечно, вы того заслуживаете, если не собираетесь противиться сюжету. Фрейдист узнает в рекламируемом попытку реконструкции «идеальной матери» для мужчин и «абсолютного пениса» для женщин, но для нас важнее другое: в рекламируемом товаре узнается фетиш, laterna magica. Водка, шоколад, жвачка, колготки, массажер, путевка на остров и проч. – один и тот же волшебный предмет, проводник в новое (иное), преображающий все, попавшее в поле его действия. Принцип преодоления порученных тебе от рождения границ спародирован «вечными» батарейками и заплывшим за все буйки механическим зайцем.

Человек, даже внешне роботизированный страхом потерять работу, никогда не согласится с имеющим очевидные границы торговым строем, который в человеке, как в событии, не нуждается. Человек будет добиваться иного даже в обход своего сознания, занятого коммерческой, политической и религиозной рекламой, сознания, становящегося все более чуждым и неприятным для носителя и все чаще ощущаемого особью как паразит, источник бесполезных нагрузок, навязанная обуза. Кандалы, перешедшие по наследству. Реклама нужна, чтобы интуиция об ином связывалась нами с приобретением тех или иных новинок, иначе, когда этот элементарный трюк разоблачен, происходит массовый отказ от навязанных экраном ролей, тот самый социальный взрыв. Человек перестает мириться с сознанием, заставлявшим его страдать, и тогда сознание восстает против того, отражением чего оно вчера являлось.

Не подслащенная волшебным шоколадом тоска по Иному немедленно вызывает восстание. Восстание ампутирует вашего паразита, удаляет источник тревоги, избавляет от обузы при условии, что вы будете делать, а не терпеть восстание. Плата за лекарство – добровольно расстаться с этим гадом, вашим «внутренним мертвецом», не укрывать его от кары. Для этого будят «внутреннего живого». Только импульс к восстанию будит его, как звук колокола, все остальное – умаляет «внутреннего живого», заставляет спать, отдав вас внутреннему мертвецу. Кто из них выиграет вашу жизнь? Решение этого вопроса – вот единственное, в чем вы действительно, а не формально свободны. Это первый и последний выбор сознания, который не детерминирован ландшафтом и внушением, все остальные «выборы» вашей жизни совершает победитель: внутренний живой или внутренний мертвец. Путем восстания вы действительно попадаете в область вашей жизни и только так выясняете, что до этого пребывали в пространстве вашей смерти.

Яблоко, которое вы видите по ТV, ближе к нарисованному или восковому, инсталлированному яблоку, чем к обычному плоду, выросшему за вашим окном. За телевизионным окном оно выросло не само, его повесил некто в это время и именно на это место, он хотел, чтобы вы его увидели именно так, а уж зачем: по соображениям коммерческим, политическим или откровенно издевательским (последний вариант предпочтительнее) – вопрос следующий, частный. Оправдывая его ожидания и «надкусывая» своим сознанием телевизионный плод, вы надкусываете смерть.

Именно то, что усыпляет миллионы, ведет единиц к бесповоротному пробуждению. Телеэфир, и в частности телереклама как эссенция, суть эфира, дает всем желающим важный урок – у окружающей нас реальности, так же как у телевизионной, есть хозяева, есть постановщики, есть люди, конкурирующие друг с другом и перекупающие друг у друга каждую минуту нашей жизни. Есть нещадно эксплуатируемый и презираемый начальством персонал, который терпят до тех пор, пока он более или менее убедительно организует вокруг вас эту «реальность». Если вы усомнились, ударили по экрану ногой или просто продали телевизор, это воспринимается персоналом как «помехи», и завтра же, если помехи не будут устранены, всех этих мелких бесов вышвырнут с их мест и они навсегда исчезнут, а вы обнаружите окружающее совершенно неожиданным, совсем не таким, как привыкли, гораздо менее печальным и не требующем жертв. Жертвы, которых от вас постоянно добивались, оказывается, нужны были не самой реальности, но ее самозваным хозяевам, операторам, узурпаторам, тем, кто разводит и продает симулякры.

Отныне вы «в опасности», т.е. отныне это наконец-то именно вы, а не тот, кого они привыкли видеть у экрана.

Держатели всех легальных и нелегальных акций TV надеются, что некритичное восприятие телереальности, которую вы наблюдаете несколько часов в сутки, воспитает в вас такое же некритичное отношение к реальности вообще. Однако радикальное меньшинство поступает наоборот, просмотр ТV заставляет будущих партизан усомниться в «самособойности», «естественности» и «вечности» происходящего с ними в ежедневной жизни. Нет ли у этого пошлого кошмара режиссеров? Нет ли у этих режиссеров спонсоров? Нет ли у этих спонсоров агента, поселившегося в моем черепе, заставляющего меня терпеть, верить и в сотый раз смотреть этот клип? Не убить ли мне этого внутреннего мертвеца? Ответив, вы слышите внутри внутреннего живого, ведущего вас дорогой личного джихада.

В профессиональном рекламном мифе более прогрессивные, т.е. доверяющие телевидению, обыгрывают в ежедневной жизни варваров, еще не воспитанных зрелищем в должной степени.

Эмансипированная дама в очках пользуется только «Анкл бэнс», тогда как ее толстая и некультурная соседка ест все подряд и вообще испытывает предубеждение против улыбчивых старых негров. Тест: какое преимущество подчеркивают очки эмансипированной дамы? Ответ: осведомленность о собственном здоровье. Некультурная не выглядит более зрячей, она просто не знает о своей устранимой в цивилизованном обществе слепоте.

Молодая дочь быстро моет тарелки жидким средством, а отсталая мама пользуется старым (советским?) порошком. Вся сцена повторяет разговор о грязной посуде, председателе Мао и Франции 67-го года в фильме Годара «Китаянка». На что заменены рекламой слова годаровского сценария? У Годара, кстати, ненавидевшего рекламу, не было никакого сценария.

Наконец, вечные идиоты, консерваторы из деревни Виллабаджо (Нидерваль), месяцами не могут отмыть свой противень, потому что не доверяют экрану. В отчаянии, вторгнувшись на территорию более развитых соседей Вилларибо (Одерваль), недоумки посадят их преуспевающие зады на гладкий и чистый, как экран, противень, вымытый правильным средством.

Тест на успех в рекламном бизнесе: допустимо ли (согласится ли покупатель с таким развитием рекламного сериала?) следующее. Вилларибо – никониане, принявшие книжную справу и все последующие реформы, святая вода у них, что называется «разбодяженная», праздничная служба короткая, чтобы побыстрей сесть за стол. Виллабаджо – старообрядцы, святая вода просто дымится, если капли упадут на землю, служба немилостиво длинная. На Пасху староверы все еще поклоны кладут, а никониане давно уже разговляются. Возможное развитие: жители соседних селений отравят, например, друг другу колодцы мышьяком, помоют свои противни и… Так возникнет единоверие, общее село тех, кто остался в живых. Как вы его назовете? Вилламорто?

Насколько ваше продолжение истории о двух противоборствующих группах окажется коммерчески применимым, адаптированным «на российского потребителя»? С какого момента законы сюжета и композиции (Виллабаджо) вступят в неснимаемое противоречие с интересами самой рекламы (Вилларибо)? Теперь вы сами в одной из деревень. Какую вы выбрали? Третью?

Если вас не увлекает предложенная маета, значит, каким-то чудом, вы не совсем потеряны для встречи с внутренним живым.

Реклама восстания как содержания и революции как формы. Реклама реальности, равной самой себе, реальности, обращенной к реальности. При таком раскладе рынок невозможен, потому что невозможна конкуренция. Никто ни с кем не торгует. Цена любых феноменов исчезает, совпадая с их содержанием, месседжем. Цена, собственно, и была выражением расстояния между феноменом и его задачей. Открыть или закрыть вместо «приобрести». Не платите. DONT PAY! – модный лозунг многих левых. Восстание отменяет рекламу, потому что революция делает ее абсолютной, мир революции – это клип, который сам смотрится в себя.

«Настанет день, когда меняется все», и мы наконец узнаем, почему многие из нас любили «ригли-спермент», «дабл-минт» и «джуси-фрут» или как его там? Немногие вырвут у многих эту тайну вместе с их отравленными рекламой сердцами и прочтут в их сердцах оргвыводы, столь же неприятные, сколь полезные для большинства.

Анархизм

В политическом времени анархизм легко делится на «классический» и «новый». Для классического периода характерно отрицание государственности как оскорбления, государства как клейма на достойном лучшей участи обществе. Бомба отвечала всем частным проявлениям властной машины. Для тех, кто не готов подмешать к будущей свободе немного своей и чужой крови, классические анархисты предлагали и другой вариант реакции – дикая стихийная забастовка, дающая тот же результат, народную войну, экономическое и гражданское неповиновение до победного конца, т.е. до наступления «коммунизма без государства» и самоуправления без партий и парламентов. Имелось в виду, что это самое неповиновение и научит людей решать все свои вопросы без участия чуждой им властной машины. Анархическая гармония достигается в процессе борьбы с нынешним авторитарным хаосом, а не «устанавливается» позже, сверху, новой элитой. Реальные попытки воплощения: Махно в Малороссии, Дурутти в Испании, крестьянские армии-республики, двигавшиеся подобно тайфунам по карте Латинской Америки. Помимо Земли и Воли, они называли своими Прудона, Бакунина, Кропоткина, Эмилио Аранго и других представителей стихии. Заявив о себе как самая рискованная нота из взятых первой французской революцией, классический анархизм иссяк к середине ХХ века, точнее, его похоронила вторая мировая, подтвердившая необходимость индустриальных сверхимперий с конвейером вместо общественной души, обязательность управляемых по радио толп «Метрополиса», а не абстрактного и возможного лишь в условиях всеобщего мира «самоуправления через советы на местах».

Когда химический дым бомбы, пущенной в колеса кареты государства, рассеялся, когда отголосили о стачке гудки захваченных рабочими заводов, государство предстало перед собравшимися его хоронить, лязгая металлом, снимая на пленку самых опасных и предупреждая через громкоговорители об ответственности за все деяния и намерения, направленные против властей «фермы Энимал».

Новый анархизм, мстя за неудачу предшественника, сосредоточился на критике индустриализма как принципа и управляемости масс как условия. Обнаружились новые, непредвиденные классиками более запутанные отношения между индивидуальным и коллективным, связанные прежде всего с ложными, произведенными индустрией массового общества «само»– идентификациями личностей и групп. Воспроизведение отчуждения в семьях, где навсегда, по экономическим причинам, рухнул патриархальный сценарий и появились новые, недомашние способы «социализации» детей. Исключение из истории миллионов людей. Паралич творческой самостоятельности и инфантильная обреченность на контроль со стороны «общих родителей» выявили неформальные, неуловимые и непредставимые в довоенном мире способы торговли людьми, включая еще не родившиеся поколения.

Бодаться с государством все равно что преследовать привидение, не поинтересовавшись преступлением, породившим его. Новые анархисты заметили, что необходимость власти оправдывается необходимостью коммуникации, присвоенной этой властью, поэтому первой задачей называли разотождествление власти и коммуникации в любой паре, семье, неформальной группе, производственном коллективе и т.д.

Новый анархизм – такая же реакция рефлексирующего меньшинства на «эпоху толп», как и фашизм, в некотором смысле симметричная фашизму реакция. И новый анархизм и фашизм начинали со стиля, а потом уж снисходили до теории. Новый анархизм отрицал толпу, но предполагал в ней качественные мутации, т.е. превращение в народ, исторический субъект. Фашизм боготворил толпу и тем самым отказывал ей в развитии. Там, где в анализе новых анархистов пессимизм, у фашистов – оптимизм, но анализ – общий. Психиатрически гомогенная толпа признавалась более общим и важным фактором, нежели класс или даже нация. Впрочем, эпоха толп была точно предугадана такими разными и не имеющими ни к анархизму, ни к фашизму отношения людьми, как Ортега-и-Гассет и Грамши, так что приоритета на базовую критику нет ни у одной из симметричных реакций.

Та часть левых, которая приветствовала контакт с сюрреалистами, правильно, т.е. как новый вид критики, истолковав их культ эгоцентризма и эксгибиционизма. Та часть сюрреалистов, которые согласились на революционную самодисциплину и последовательный групповой план, найдя в нем «высшее иррациональное». Развенчавшие Фрейда жрецы франкфуртской школы, даже в среде своих пойманные за язык, считавшиеся еретиками, превратившими марксизм в шаманизм. Лабораторно новый анархизм был готов к употреблению уже в 30-х, однако фактом общественной жизни его можно считать только с начала 60-х годов, после того, как толпы переварили и выблевали «первую реакцию» и расселись передохнуть у телевизоров.

Ситуационисты во Франции, уайзермены и йиппи в США, Провос в Голландии, Автономы и Хаоты в Германии, Дании, Испании и по всей Западной Европе. Оранжевые в Польше. Лексика могла быть любой – староанархистской, маоистской, троцкистской, гошистской, сатанинской, экологистской, фроммовской или лакановской. Поведение же оставалось вопиюще анархическим – провокация как последний, принадлежащий несогласным жанр. Пол Гудмен, Рауль Ванейгейм, Ги Дебор, одно время к этой компании относили русского эколога Вышеславцева и итальянца Тони Негри, предлагавшего новому поколению не тронутых фашизмом рабочих запечатать двадцатый век раньше срока и вообще сменить летосчисление.

Если декором классического анархизма служил максимальный, в том числе и черный, романтизм, то новый анархист признавал как свою альтернативную культуру – от дадаизма, через битников, вплоть до киберпанков. Классический анархист мог быть прототипом, но, считая, что герой скорее вдохновляет, чем испытывает вдохновение, сам не участвовал в изготовлении декора, оставляя это сочувствующим художникам. Новый анархист сам гасил свет на своих выставках, сам монтировал аудиоколлажи из высказываний «звезд», сам пробовал вывести из-под компьютерного контроля военный спутник, чтобы методом шантажа добиться освобождения политических заключенных, и т.д. Политической инициацией для многих из них стало столкновение со скрытой корпоративной цензурой, требование показательной гуманности, образцовой корректности и, столь любимых спонсорами, «оптимистических финалов».

Классический анархизм воспринимается сегодняшними радикалами как лекция по древней истории. Мы чувствуем, что разбираем бумаги трупа. Новый анархизм звучит как милый бред обкурившегося пенсионера. Новое, перестав быть просто новым, требует адаптации и уточняющих имен. Массы выблевывают все, что им прикажут, в том числе и «молодежные революции», о которых мало что напоминает, участники которых поседели от разочарований. Революция 60-х, судя по результатам, была всего лишь прикрытием для перехода стран-колонизаторов от индустриального к постиндустриальному способу угнетения человечества, декларации революций – шумовая завеса, за которой прятался все тот же общий родственник, «великий менеджер по социальным вопросам».

Генеалогическая карта идей вообще ущербна, схематична, приблизительна и промахивается мимо главного, превращает историю социальной страсти в истерию неудавшихся покушений на власть. Нужна оценка в политическом пространстве, а не во времени. Как и всякое течение, анархизм имеет левый и правый берег.

Левые анархисты рассчитывают на некий скачок, переход интеллектуального количества в социальное качество, связывают возможности такого скачка с уровнем информированности и способностью к анализу у населения. Способность к критике у масс всегда остается на уровне предшествующей общественной формации, тогда как истеблишмент мыслит сегодняшним и даже немного завтрашним днем. Отсюда цель левых анархистов – распылять «одинокую толпу» на сплоченные, способные к практической солидарности небольшие группы недовольных (прежде всего недовольных собой) и атаковать истеблишмент (прежде всего свою привычку к нему), вынудив его с этими новыми группами всерьез конкурировать. Такой взгляд воспитывает у левых анархистов представление о себе как о «прообразе будущего», историческом авангарде, конкуренте истеблишмента. Правда, такой «авангардизм» не совпадает с «прогрессом» господствующей системы. «Готовность к переменам», т.е. к выполнению планов элиты, исключает анархизм. О шансе анархистов обычно свидетельствуют как раз «недостаточная готовность к переменам», «отсталость» тех или иных слоев, народов, культур. Такая «косность, невосприимчивость к прогрессу» и есть почва для пробуждения достоинства и независимости.

Левый берег – экзотерика анархизма. Синдикалисты из Международной Ассоциации Трудящихся, CNT—СGT, всевозможные «Студенты за…» или «Студенты против…», сквоттеры и энтузиасты альтернативных либертарных поселений вроде датской Христиании или немецкого Нидеркауфунгена, интересующие туристов не меньше, чем полицию. Биоцентристы, переселяющиеся на ветви приговоренных деревьев священных рощ, люди, предпочитающие авторитет Хаким Бея проповедям Карнеги, а теологию Вебера философии краснобородого австралийского анонима, написавшего «Made is right». Любимое занятие – создание непредвиденных, разоблачающих гипноз ситуаций, дырок в мнимом бытии, окон в действительность, восхищающую анархистов и парализующую истеблишмент. Неортодоксальная психиатрия (шизоанализ), некоммерческая социология – алиби, предъявляемое идеологической полиции в случае «обыска».

Идеал левые анархисты однозначно располагают в будущем, хотя отсчитывают они себя иногда от проповедников кинической школы, потустороннего ордена даосов-тайпинов, бродячих суфиев или служителей феминистского Кали-культа. Мир для левых анархистов делится на три региона – территорию Анархии, территорию Временного договора и территорию Социальной войны. Предполагается, что качество жизни убывает от первого региона к третьему, но история движется по закону нарастания качества, по крайней мере с того момента, как этот закон осознан, и поэтому первый регион будет расти, двигая к границам второй и до нуля умаляя третий.

Как и полагается эзотерикам, гораздо менее известны анархисты правые, восходящие к опытам экстремальных антисистемных сект, беспоповских союзов и духовных кораблей, захватывавших умы, души и землю, успешно отторгая все это у многочисленных Империй.

Идеал правые анархисты располагают в более или менее отдаленном прошлом, что необратимо мифологизирует их сознание и перечеркивает смысл такой деятельности, как самореклама или пропаганда. Зовущее прошлое более реально для них, нежели отталкивающее настоящее, и возвращение если не к самой патриархальной мечте, то к основным принципам идилии, представляется им возможным по закону цикла. Однако такое возвращение является всего-навсего целью-минимум, целью-средством. История как Уроборус, подавившийся собственным хвостом.

После утраты качества и торжества мнимости в такой истории происходит великое возвращение. Правые анархисты говорят о себе как о выбравших грядущее качество в обществе временно победившей мнимости. Правые анархисты надеются неким незапланированным, всему противоречащим шагом вынуть хвост из пасти змея, т.е. остановить цикличность в точке качества и тем самым спасти мир от очередного умаления, кеносиса. И тогда «все, что может превращаться, – превратится, все, что может прекращаться, – прекратится», а пока «вся эта мерзость существует с единственной целью, она должна быть уничтожена тобой».

Как избавить людей от судьбы? Присвоив ее. Как присвоить судьбу многих? Захватив связь между многими и их судьбой, взяв на себя ничем не оправданную роль посредника. Так рассматривают правые анархисты нынешние государства. Признавать себя гражданином такого мира могут только «кадровые», избавленные системой от судьбы.

Пафос стояния в невыгодной и никем не поощряемой свободе граничит у этих политических гностиков с эсхатологической экзальтированностью. Коллективные самоубийства «одурманенных сектантов», невнятно объясняемые обществу растерянными журналистами, попытка «вынуть хвост из пасти змея», снять кожаные ризы, бежать из индивидуальных камер в общий, коллективный огонь.

«Новые деревни» вроде необиблейского поселка Дэвида Кореша в США, «духовные семьи» Европы, не использующие в своих целях современные технологии и коммуникации, ничего не желающие знать о глобализации и объединении изоляционисты всех толков, не исключая агрессивную американскую «милицию», ведущую войну с «масонско-корпоративной» властью, странствующие проповедники и теологи освобождения в испаноязычной Америке, окруженные группами социально опасных учеников. Из поучений таких «нежелательных теологов» скроены, кстати, тома модного плагиатора Кастанеды, Теодор Росс, Алистер Кроули, Чарльз Мэнсон и другие люди из клуба «тревожных». Они обещали людям потерю антропоморфности ради новых обликов – собаки, инсекта, обезьяны, свиньи. Их поняли неправильно.

В России, с одной стороны, можно вспомнить максимальных нигилистов, хлыстов, считавших мужицкий социализм прелюдией к общему небесному суду, можно говорить о сохранившихся до наших дней староверческих толках (бегуны-безденежники, глухие нетовцы). Поджигатели официальных «крытых краденым золотом» церквей, те, кому запрещено прикасаться к деньгам как к «дьяволовым бумагам», запрещено иметь дом, пока «нет царствия божия на земле», запрещено носить при себе запас пищи больше чем на день, ибо завтра может начаться божий суд. Сюда же можем отнести анархо-мистиков начала века (Иванов, Чулков, Карелин), но это направление в России осталось «потешным», т.е. не вышло за пределы салонов.

Анархизм всегда и везде скорее вопрос, чем ответ. Вопрос, адресованный к онтологии: возможна ли организация человеческой жизни без инстанций отчуждения или без учета этих инстанций, если речь идет об индивидуальной анархистской стратегии. Сегодняшним главным эквивалентом отчуждения признается всякий конвенциональный капитал и соответствующий ему рыночный сценарий отношений между людьми и действительностью («все должно стать мусором» – заявляет со своего плаката манчестерская «анархо-альтернатива»). Достижимо ли некое состояние без государственного аппарата и фиксированной, т.е. поделенной, собственности?

Попытка ответа напоминает об эдемическом состоянии в саду Адама или о Новом Иерусалиме бессмертных душ, городе, возникающем из Апокалипсиса (еще точнее, городе, существующем всегда, апокалипсис – это всего лишь дорога, туда ведущая), где функции государства, т.е. организации бытия, взяли на себя сверхчеловеческие силы, где ни за кем нет вины, а значит, нет причин для капитала, ведь что такое собственность, как не оправдание вины? Собственность —инструмент, при помощи которого персональный грех попадает в резонанс с коллективным убожеством.