Текст книги "Ликвидация. Книга первая"

Автор книги: Алексей Поярков

Глава шестая

Он боялся, что военного следователя майора Кречетова не окажется на месте – как-никак ночь с субботы на воскресенье, но он был. Прокуратура не знала выходных. Настольная лампа выхватывала из темноты нервно отбивающую какой-то ритм руку майора юстиции. Лицо оставалось непроницаемым, но огонек в глазах светился. Гоцман внимательно в них всматривался – очень хороший, правильный огонек светился в глазах майора. И одинокий орден Красной Звезды на кителе был ему к лицу. Давид уважал людей, у которых правильный огонек в глазах мог сиять в любое время дня и ночи. Похоже, майор был именно из их числа.

– Наимов, говорите, отказался? – переспросил Кречетов, раздраженно хлопая телефонной трубкой по рычагу. – Занято… Нашли когда разговаривать!.. И на каком же, интересно, основании?..

– Нету тела – нету дела… – Давид смущенно прикрыл ладонью рот. – Ох, извините – такой выхлоп… Тут просто день рожденья выскочил нечаянно. Прямо от стола – к вам. Вы извините, шо так поздно…

– Ничего-ничего… – Майор наконец дозвонился, куда хотел. – Алло, Кречетов говорит! Какого черта занимаете служебную линию?.. Выслать дежурную машину к следователю Наимову и доставить его ко мне в кабинет! Прямо сейчас! Нет дома – значит, найти! Все, выполняйте!

И брякнул трубку на рычаг. Гоцман продолжал с интересом рассматривать офицера.

– Давайте к делу, – бросил Кречетов. – Итак, обмундирование сгорело, схрон уничтожен. Но у нас есть приметы преступников, так?

– Нету.

– Весело… Остается тотальная проверка всех складов и воинских частей. – Майор аж присвистнул от такой перспективы, но тут же упрямо тряхнул головой. – Так, хорошо. Какие еще есть варианты?

– Шо я к вам пришел… – медленно проговорил Гоцман. – Оперативным путем удалось прояснить, с какого склада то богатство прибыло…

– Как это? – Неподвижное лицо Кречетова порозовело от волнения и стало почти мальчишеским. Он нетерпеливо уставился на Давида.

– Есть накладная, по которой его выдали. – Гоцман сунул руку в карман пиджака.

– Ну-ка, ну-ка…

Но Гоцман продолжал молча шарить по карманам. Охлопал пиджак, брюки. И наконец, сжав кулаки, в ярости выдохнул:

– Н-ну, Ф-ф-фима!

Родя, близоруко щурясь, вертел в длинных гибких пальцах накладную. Фима знал, к кому идти – Родя, по-правильному Радченко, был знаменитый фальшивомонетчик, а значит, разбирался и в поддельных бумагах.

– А с чего ты взял, шо это липа? – Родя поднес накладную к носу и с шумом втянул воздух. Покривился: – Ну и несет от тебя, как из бочки…

– Шо липа – знаю… А несет, так день рождения был у друга.

– Но с чего липа, с чего?

С тяжелым вздохом Фима отобрал у него бумагу и медленно, словно больному, начал объяснять:

– Сложено. – Он аккуратно согнул накладную на сгибах. – То есть лежало на кармане. И ехало от самых Сум… Ну, допер?

Родя помотал головой, глядя на Фиму унылым, ничего не выражающим взглядом.

 
Еще раз вздохнув, Фима помял бумагу в пальцах:
 

– А хрустит, как свежий червонец. Оно и есть липа. И мастырили в Одессе. За полчаса до склада сунули на карман, оно и не затерлось.

Родя снова взял накладную, недоверчиво повертел в пальцах, потер сгибы, вгляделся в печать. Задумчиво зашагал по комнате туда-сюда.

– Не знаю, не знаю. Бланк типографский. Печать выпуклая. Все честь по чести.

– Так я и говорю, не фраер халоймысничал, – кивнул Фима. – До боли интересно – кто?

– А я знаю?.. – пожал плечами Родя, продолжая шагать.

– Родя, ты мене знаешь. Я – человек-могила. Даже под стволом на тебя не покажу.

– Не знаю, – помедлив, покачал головой Родя. – Я от дел отошел. Глаз уже нет, одна близорукость… Не, не знаю. И даже на ум ничего такого не приходит…

Он недоуменно развел руками и выронил накладную – случайно или нет, но над тазом для умывания. Реакция у Фимы оказалась хорошей. Он поймал бумагу над самой поверхностью мыльной воды. Бережно разгладил и взглянул на старого знакомого пристально.

– Родя, шо-то начинает мне сдаваться, а не ты ли и смастырил? А?!

– Я?!! – задохнулся от возмущения Родя. – Да мои рейхсмарки даже в «Дойче банке» брали, как свои, по курсу одна рейхсмарка – червонец! Румыны моими леями платили, и никто не жаловался! И я!.. Я!.. Этим?!

– Извини, Родя, – искренне огорчился Фима.

– Ас чего это вдруг эти ментовские песни? – продолжал возмущаться тот. – Фима Полужид был уважаемый щипач. Все знали за его дружбу с Давидом Гоцманом. Но никто не говорил, шо Фима скурвился…

Как именно Родя получил от Фимы по морде, оба даже не очень заметили. Но получил. И Фима присел на корточки возле утирающего кровь Роди. Тот высморкался, попытался привстать.

– Родя, скажу тебе как родному, – тихо произнес Фима, потирая костяшки кулака. – Я нет-нет, да и думаю: может, я неправильно жил? Надо же брать деньги у богатых и давать бедным. А таким, как ты, давать по морде. У мире должна же быть красота и гармония… – Он вздохнул. – Так шо ты скажешь за эту бумажку?

Глубокой ночью Гоцман постучал в дверь коммунальной квартиры, где жил Фима. Примерно через минуту заскрежетал замок, лязгнул отпираемый засов, с двери сняли цепочку. Открыла женщина. Высокая, стройная, одета в халат. Лица не разглядеть. Света в прихожей не было.

– Фима дома? – тихо, чтобы не испугать ее, произнес Гоцман. Но все равно испугал.

– Не-ет… – Голос был еле слышен, наверняка она спросонок не вполне понимала, что происходит.

Аккуратно отстранив женщину, Гоцман направился вглубь квартиры – бесшумно и быстро. Вспыхнул фонарик в его руке.

Квартира пустовала. Гоцмана это удивило – чтобы в Одессе в сорок шестом году да пустовала квартира. Но это было именно так. Он молча распахивал двери в комнаты, и на него веяло холодком застоявшихся, нежилых помещений. Окна закрыты старыми газетами, вещи – в чехлах.

– Это моя комната, – тихо произнесла хозяйка, когда он сунулся в очередную дверь.

Не обращая внимания на ее слова, он заглянул под кровать, в небольшой платяной шкаф. Никого. Бегло оглядел аккуратную комнатку. Швейная машинка, трельяжик. На тумбочке горела настольная лампа. На смятом покрывале – раскрытая книга. Он издали глянул – «И. А. Бунин. Дело корнета Елагина». Выходит, читала перед его приходом… Читала, несмотря на ночь. Не спала.

– А комната Фимы?..

– Напротив.

Он настежь распахнул дверь в комнату напротив. Комната – громко сказано. Комнатушка, большую часть которой занимали походная складная кровать и верстак. Старые обои со следами от клопов. Угол отгорожен занавеской. Гоцман рывком отодвинул ее – пусто.

– Вы кто? – наконец спросил он у хозяйки.

– Я – Нора… А вы?

– Я Гоцман.

 
Даже в темноте видно было, как она улыбнулась.
 

– А я уж думала… Здравствуйте. Хотите чаю?

Он не нашелся что сказать, а она уже прошла в кухню, поставила на примус чайник. Зажгла свечу. По кухне заметались тени, похожие на летучих мышей, и, может быть, оттого Гоцману показалось, что хозяйка очень красива. А потом понял – да не показалось ему вовсе. Она действительно была очень хороша: тонкое, благородное лицо напомнило ему о том, что было, а теперь уже не вернется. Потому что совсем другие времена.

Была ли она похожа на Мирру?.. Нет, совсем нет. Мирра была стопроцентной одесситкой, хохотушкой, пловчихой, любительницей потолкаться на Привозе, послушать сплетни, посвариться с соседями по двору, с той же тетей Песей… Давид заставлял себя ничего не вспоминать, потому что, как только позволял мыслям свернуть в эту сторону, у него начинало сухо, смертно сжиматься сердце. И даже дыхание по системе, присоветованной Арсениным, не отгоняло эту смертную жуть. А тут вдруг вспомнил – но не потому, что незнакомая, едва видимая в полутьме кухни Нора показалась похожей на Мирру, – просто так же стоял он столбом в далеком тридцатом году, увидев впервые свою будущую жену. И сейчас тоже так стоял, мешая хозяйке управиться с чайными чашками. Он попробовал усмехнуться: вот, женщины разные, а реакция – одинаковая… Но усмешки не получилось.

С трудом отвел от нее глаза, собрался с мыслями. Поискал глазами табурет, не нашел и уселся на ящик. Замялся в поисках слова. Нора, видно привыкшая к реакции мужчин на ее внешность, смущенно улыбнулась, присела напротив. У нее была странная, ускользающая улыбка, словно она знала что-то, чего не знает собеседник, и стеснялась этого знания.

– И часто Фима так поздно не бывает? – хмуро спросил Гоцман, стараясь глядеть на гудящий примус. Очень хороший был примус, хотя и старый, шведский, марки «Свеа». Давид вспомнил, что его мать все мечтала купить такой. Но купили в конце концов другую керосинку, подешевле, немецкую – «Гретц».

– Нет. Но случается.

– А шо он… чем занимается?

– Странный вопрос, – улыбнулась Нора. – Вы же друзья. Фима говорит, он с вами…

– Ну да, – неуклюже пошевелился Гоцман. – А в остальное время? Где-то ж он работает? С чего-то он живет?..

– Конечно. – Она продолжала улыбаться, и от этого Гоцману было неуютно. – Вы сидите на чемодане. Фима их делает.

Он растерянно встал. Действительно, это был чемодан, не хуже тех, какие делали артели. С замками, с визгливой ручкой – все как полагается. Давид постучал ногтем по гулкой крышке.

– Покупает фанеру, ремни – и делает… – договорила Нора. – А я чехлы шью. И очень хорошо берут, вы знаете. У Фимы золотые руки… Да вы садитесь, вот уже чай поспел… У меня сахар есть. Американский… Я на Привозе купила…

– У Фимы руки… да, – запоздало согласился Гоцман, снова присаживаясь на чемодан. – А сахару не надо.

Нора, наливавшая кипяток в большую чашку, тревожно глянула на него. Пламя свечи колыхнулось, метнулись тени.

– Вы его в чем-то подозреваете?

– Нет… ну что вы… – Гоцман неловко принял из ее рук чашку, обжег пальцы, подул. – А отчего вы спрашиваете?

– Ему два месяца назад отказали в пенсии, – поколебавшись, негромко произнесла Нора. – Как участнику подполья и инвалиду. В военкомате сказали: ты, наверное, и так не бедствуешь. Не верят, что он действительно… ну… А у него медаль «За оборону Одессы»…

Она села напротив, наклонилась к Гоцману. Ее незднешнее, ночное лицо было совсем рядом. Глаза светились. «Зеленые? – отстраненно подумал Гоцман. – Или?.. А от меня еще несет, как от бочки… Ужасно…» Других мыслей не было. Чашка жгла руки. Сердце колотилось странно, но не пугающе.

– Поверьте, Давид Маркович, Фима – абсолютно честный человек. Он говорит, что даже не помнит, как… ну… залезать в чужой карман. И очень не любит вспоминать свое прошлое…

– Д-да… – сдавленно произнес Гоцман и поспешно отхлебнул чаю. Чай был крепкий, как деготь. – Надо было военкому в морду… Простите, лицо начистить надо было.

 
Она тихонько рассмеялась:
 

– Так Фима и начистил.

 
Гоцман поставил чашку на стол. Торопясь, поднялся.
 

– Может, еще чаю? – растерянно произнесла Нора.

– Нет, нет, спасибо. Дел по гланды.

«Во дурак… "Дел по гланды". Осталось только матюкнуться в ее присутствии. Не, ну дурак…» – Он неуклюже двинулся к выходу, злясь на себя и еще больше злясь оттого, что злится.

– Вы заходите… – Нора со свечой в руке шла следом. – Фима столько о вас рассказывает. А я вас и не знаю совсем…

– Вы извините, шо я вас разбудил…

– Я не спала,– улыбнулась Нора, – читала Бунина… Вы знаете, он же жил здесь, в Одессе. На Херсонской, сорок четыре…

– На Херсонской? – переспросил Гоцман. – Пастера то есть?

– Да, на Пастера… И женился он в Одессе в первый раз…

– Кто?..

– Бунин… Может, что-нибудь передать от вас Фиме?

– Шо у вас прекрасные глаза, – попробовал усмехнуться Гоцман.

Она улыбнулась в ответ – спокойно, без всякого кокетства, и он смутился еще больше. Торопливо вынул из кармана фонарик – тут, пожалуй, шею свернешь в темноте, на лестнице этой…

И услышал гулкий, быстрый топот ног по ступеням. Наверх. Несколько человек.

Он успел оттеснить Нору, выхватил пистолет, прикрылся дверью… Руки сами проделали все, что нужно, мгновенно и бесшумно. Реакция, отточенная еще довоенными годами и отшлифованная до совершенства войной.

– Убрать фонарь! Осветить себя! – рявкнул снаружи задыхающийся от бега голос.

– Леша? – удивился Гоцман, опуская ТТ. – Ты чего тут?

– Беда, Давид Маркович, – выдохнул Якименко, вваливаясь в квартиру. – Фиму убили.

 
За спиной Гоцмана приглушенно вскрикнула Нора.
 
 
Он не очень понимал, где он и что происходит. Светила луна. Потом, кажется, сверкала молния. Это была фотовспышка. Она выхватывала из тьмы тело Фимы. И снова все проваливалось во тьму, пронизанную звездами одесского неба. Когда-то – или совсем недавно, несколько часов назад, – в это небо они смотрели вдвоем… И пели песни. И сидели рядом за праздничным столом…
Взвизгнули тормоза, из машины вышли Тишак, Довжик и Арсенин. Гоцман с удивлением услышал собственный властный голос:
 

– Не топтать! Арсенин – к телу, а вы – в дом, помогайте там…

 
Еще одна фотовспышка…
 

—…Семечки, карандаш, паспорт, два рубля мелочью, – всплыл голос эксперта Черноуцану. – Я приобщаю к делу?

 
И снова Гоцман подивился своему голосу, разумному, по делу:
 

– Приобщайте…

 
…И снова фотовспышка.
 

– Проникающее ножевое ранение в сердце, – тихо произнес Арсенин. – С поворотом. Удар был сильный…

– Потом, Андрей Викторович…

Из дома появился растерянный, заспанный Родя в сопровождении Якименко. Он показывал куда-то рукой, наверно, рассказывал, как обнаружил труп…

 
Лязгнуло железо. Это закрыли за Фимой дверцу медицинского фургона.
Перед столом Гоцмана, понурив голову, сидел Родя. За своим столом приютился Якименко, с тревогой всматривавшийся в почерневшего от горя Давида.
 

– Дальше…

– Дальше он не поверил, буцнул меня в челюсть, – всхлипнул Родя. – Я снова объясняю, как глухому: «Фима, если б это был партбилет или червонец, так было б за шо думать! А это же бумажка с кое-как печатью! То мог бы сколапуцать даже каждый пионер, своими сопливыми руками!»

– И где эта накладная? – перебил Гоцман.

– Не знаю, – покачал головой Родя. – Он забрал с собой… Не видел.

– Дальше…

Гоцман пошарил взглядом по столу, разминая в пальцах папиросу. И тут же забыл, что ищет. Якименко, привстав, молча положил перед ним спички, Гоцман машинально кивнул, взял коробок и забыл – зачем…

– …Я вышел где-то через час, – сверлил мозг плаксивый непроспанный голос Роди. – Собрался до ветру. Подошел к забору… Шо-то вроде как лежит… Я подошел, толкнул, смотрю – Фима!.. Взялся за него – на руке липко… Так я развернулся и сюдой, до вас… Сказал дежурному…

Помолчав, Гоцман выдвинул ящик стола, выбросил на стол несколько смятых синих купюр по десять червонцев каждая. Изображенный на деньгах Ленин в овальной рамочке глянул на Родю насмешливо и презрительно.

– А это кто рисовал? Тоже не ты?

– Давид Маркович… – укоризненно протянул Родя. – Я же так посочувствовал вашему горю… А тут какие-то триста карбованцев…

– Я ищу причину, – разлепил губы Гоцман. Родя вскинул руки к потолку: а я знаю?..

Гоцман смел фальшивые деньги в ящик. Снова наткнулся пальцами на спичечный коробок. Машинально задымил, положив на стол рядом с собой карманную закрывашку.

– За шо еще говорили с Фимой?

– За карточки эти… – Родя, поколебавшись, со вздохом достал из кармана измятые продуктовые карточки, выложил на стол. – Он просил склеить. Сказал: «Сделай, Родя, это для друга». А я шо? Склеить – так склеил…

Мертвеющими пальцами Гоцман взял карточки, карточки Марка. Сжал зубы. В глазах все плыло, двоилось. Он закусил до боли губу.

– Конвойный! – не своим голосом гаркнул Якименко, вскакивая. – Выводи!..

Влетел милиционер, схватил Родю за шиворот и, испуганно оглядываясь на задыхающегося Гоцмана, выволок в коридор. Якименко, опрокинув стул, кинулся к графину, плеснул воды в стакан.

– Уйди-и-и… – из последних сил выдавил из себя Гоцман, зажимая руками рот.

– Ушел! Уже ушел, Давид Маркович…

Бледный, в испарине, капитан Леха Якименко выскочил в коридор, захлопывая дверью рвущийся наружу беспомощно-звериный вой…

Глава седьмая

В подворотне, подпирая стену, с рассеянной улыбкой на лице стоял Чекан. Покуривал, щурясь на противоположную сторону улицы. Точнее, на дверь сберкассы, возле которой только что появился преисполненный важности милиционер в белой гимнастерке. Его ладонь лежала на кобуре нагана.

– Мент подошел, – еле слышно обронил Толя Живчик. Он свернул в подворотню с улицы и наклонился к Чекану прикурить. – Кобура не пустая. Сейчас подъедут.

– Уже подъехали, – ухмыльнулся тот. Живчик обернулся.

Скрипнули тормоза. Напротив сберкассы замер «Виллис» под тентом. Из него выпрыгнули двое работников инкассаторской службы Министерства финансов, вооруженных автоматами. Козырнув милиционеру, быстро вошли внутрь. Джип стоял с работающим мотором, водитель, держа наготове пистолет, внимательно оглядывал улицу. Щуплый носатый парень, разболтанной походочкой миновав «Виллис», окинул машину равнодушным взглядом и пренебрежительно сплюнул себе под ноги. Шофер выразительно мотнул головой – вали, мол, отсюда, нечего глядеть.

– Ну и шо мы вылезли на улицу? – тихо бубнил Живчик, мусоля папиросу. – Посидели бы еще пару дней на хате…

– Я без дела скучаю, – скупо обронил Чекан, не сводя глаз с «Виллиса».

Инкассаторы вышли из магазина, быстро перепрыгнули через низкий борт машины, и джип резко взял с места. Милиционер, козырнув вслед, неспешно отправился на угол.

– Двадцать пять секунд, – еле слышно произнес Чекан, бросив взгляд на часы. – Неплохо работают.

– Угу, – согласился Живчик. – Два ППШ, водитель не дурак с волыной и мент еще.

– Ида так и говорила…

Оба одновременно бросили папиросы и двинулись из подворотни на улицу. Щуплый носатый парень, поравнявшись с ними, убедительно запнулся носком разбитого ботинка о бровку и налетел на Чекана, как бы случайно соприкоснувшись пальцами с его карманом.

– Ой, звиняйте…

В следующий момент парень взвыл благим матом на всю улицу. Чекан неуловимым движением перехватил его руку, сжав пальцы, словно стальными тисками.

– Дядька, не надо! – выл носатый. – Я штаны, перепутал!!! Ой-е-ей-ей…

Вой оборвался так же резко, как и начался – Чекан закрыл пареньку рот ладонью, втолкнул в подворотню и двумя точными ударами уложил на землю. Живчик от души добавил носком сапога…

– От босота глазастая… – проскулил щуплый паренек, малость оклемавшись. – Чего тогда карманы оттопыривал, как фраер?!

Утерев кровь, он поднялся и, убедившись, что его противников на улице нет, засеменил куда-то своей разболтанной походочкой…

…На ступеньках у центрального входа в Одесский художественный музей, в тени его знаменитого портика, строительство которого началось еще во время пребывания в Одессе Пушкина, расположились на корточках четверо блатных. Они молча смолили папироски, провожая немногочисленных прохожих ленивыми взглядами.

В перспективе улицы Короленко показался нещадно пыливший серый «Опель-Адмирал». У входа в музей машина притормозила. Трое блатных быстро встали и, по-прежнему попыхивая папиросками, завели разговор, поглядывая по сторонам. А самый молодой – щуплый носатый парень с подбитым глазом, он же щипач со стажем по кличке Лепа, – танцующей походкой направился к Гоцману.

– И здрасте, Давид Маркович! – осклабился Лепа, косясь на машину. – Нету вас цигарки?.. Замечательный день, и вы решили проехаться по Софиевской?.. А шо у вас такой вид, прямо скажем, совсем не пригожий?..

Гоцман, обернувшись, раздраженно махнул Ваське Соболю – отъезжай!.. «Опель» медленно отчалил от тротуара. А Лепа, продолжая радостно скалиться, отскочил в сторонку, открывая Гоцману проход в арку. Когда Давид проходил мимо, Лепа быстрым, порхающим движением поводил руками над его пиджаком.

Арка вроде была как арка – с табличкой «В этом дворе туалета нет», с пацанами, играющими в пристенок, с обыкновенным на вид пьяненьким мужичком, строгавшим что-то ножичком, сидя на деревянном ящике. Только пацаны, завидя Гоцмана, сразу посмурнели, да и мужичок смотрел на него без всякой симпатии, со вполне трезвым и очень недобрым огоньком в глазах.

…Хороший стол был накрыт у блатных авторитетов, богатый стол. Это Гоцман понял сразу. В момент оценил и накрахмаленную скатерку, и марки напитков, стоявших на столе, и добротно сготовленную еду. На развороте в «Книге о вкусной и здоровой пище» стол бы этот печатать, на зависть и восхищение рядовых советских граждан… И часовых стояло кругом немало, чтобы не мешали серьезным едокам переваривать пищу. Шестерок десять, не меньше. Даже на дереве грушей висел кадр, зорко оглядывая округу… И все это буквально на задах художественного музея, помнившего Пушкина. Это развеселило Гоцмана. На секунду, не больше, но развеселило.

Шесть человек сидело вокруг стола. Седьмой стул был свободен. На него Гоцман и сел. Внимательно посмотрел в глаза каждому. Пировавшие были ему хорошо знакомы.

Худенький, с высокомерным лицом Писка демонстративно отвернулся. У него с Гоцманом были счеты еще с далекого тридцать восьмого года.

Мосластый вор по кличке Федя Жердь обстоятельно закусывал, не обращая внимания на чужака. Знай себе наворачивал вареную картошечку из большой миски, не забывая подливочки мясной добавлять. Да луком еще зеленым хрустел. Одесские домохозяйки могли себе такое позволить только по очень большим праздникам, да и то после нескольких дней беготни по рынкам.

Рыхлый и громоздкий, как тесто, в расстегнутой на груди белой рубахе, авторитет с многозначительной кличкой Мужик Дерьмо в упор, без стеснения, разглядывал Гоцмана, словно изучал, насколько тот сдал со времени последней встречи. В белесых глазах Мужика при всем желании ничего прочесть было нельзя. Отвечая Мужику таким же нестеснительным взглядом, Давид с усмешкой изучил вытатуированный на его волосатой груди собор. Очень большой был собор, с несколькими приделами, с одиннадцатью куполами. Каждый купол – год на зоне… Чуть ниже собора парил орел с чемоданом в когтях. На чемодане была надпись «Тайшет – Одесса».

Вертлявый, смешливый Мадамский Пальчик делал вид, что целиком поглощен выбором напитка. Задумчиво растопырив в воздухе большой и указательный пальцы, между которыми виднелась наколка ЛТВ («Люби, товарищ, волю»), он водил ими от бутылки шампанского к бутылке грузинского «Твиши» и обратно. Наконец остановил выбор на шампанском одесского винзавода № 1 и, одним махом осушив стакан, звучно икнул с удовлетворенным видом.

Особняком, перед скромной тарелочкой с горсткой квашеной капусты, сидел дядя Ешта. С холодными умными глазами, грустными, много повидавшими. Седой. И тоже молчал. Хоть и был с незапамятных пор соседом Гоцмана по двору…

И только жестковатый, словно из камня вытесанный Капитан, одетый в белую майку-сетку, отчего были видны вытатуированные у него на плечах эполеты с буквой N. с вежливой улыбкой приподнял запотевший графинчик:

– Не желаете ли водки, гражданин начальник? За амнистию от седьмого-восьмого note 3Note3
  Амнистия 7 августа 1945 г


[Закрыть], благодаря которой мы имеем достойное счастье вас видеть?.. Тем более шо скоро как год мы все на свободе, а сами знаете, шо вор в законе на свободе больше года – то ж ненормально…

Гоцман ничего не ответил, ни словом, ни взглядом. Сидел себе, наслаждался летней природой и соседством с художественным музеем.

 
Из-за плеча к нему склонился бандит Иона, глава охраны авторитетов:
 

– Давид Маркович, люди хотели бы убедиться, шо вы не при оружии. Чисто формальный шмонец… Вы привстаньте, я прошу прощения.

Гоцман и тут не занервничал. Спокойно достал из внутреннего кармана пиджака пачку папирос и коробок спичек.

– Давид Ма-аркович… – неуверенно проблеял Иона.

– Слышь, Иона, – вежливо встрял подоспевший Лепа, – мы тут вже пообтерли Давида Марковича… Чистый он.

– Антона тебе на затылок – пообтерли, – не оборачиваясь, заметил Гоцман.

Он неторопливо извлек из штанины ТТ, положил на столик. Так же обстоятельно задымил, спичку аккуратно сунул «за спинку» коробка.

Лепа изумленно захлопал глазами. Иона, обескураженно крякнув, потянулся было за пистолетом. Но Гоцман с грохотом обрушил на стол ладонь с коробком. И рука Ионы, повисев в воздухе, вернулась на место…

 
Затянувшуюся паузу прервал дядя Ешта:
 

– Здравствуй, Давид Маркович.

– И тебе здравствуй, дядя Ешта, – коротко ответил Гоцман.

– Ну так шо вы, начальник, хотели? – неожиданно вскинулся из-за стола Писка. – У мене лично нету времени, шобы сидеть здесь целый день для помолчать… Но из уважения к дяде Еште я готов послушать за вашу просьбу. Он сказал, и мы все, такие занятые, сидим здесь по жаре.

– И какие предлагаются условия? – протяжно добавил Мужик Дерьмо.

– А шо условия? – истребляя картошечку, встрял Федя Жердь. – Пусть просьбу скажет… А мы подумаем.

Гоцман задумчиво выпустил большой синий клуб дыма. Проследил, как дымное облачко улетело в сторону Большого Фонтана. И аккуратно стряхнул в никелированную закрывашку упавший на крахмальную скатерть пепел.

– Просьбы не имею, – произнес он наконец. – Имею разговор до вас. Есть уши – слушайте… Нет – встретимся на допросе.

Стол загомонил. Жердь от возмущения подавился картошкой, Писка поставил наполненную стопку, Мужик Дерьмо угрожающе засопел, барабаня по скатерти толстыми, как сардельки, пальцами. И оборвал этот гвалт дядя Ешта тихо, но очень решительно;

– Предлагаю – ша…

 
Затихли. Дядя Ешта скорбно покивал:
 

– Мы знаем о твоем горе, Давид. Фима был беззлобный человек…

– Сочувствия не надо, – жестко перебил Гоцман. – Мне нужен тот, кто это сделал. Живой, здоровый и сидящий прямо на табуретке.

Гвалт поднялся снова. Зазвенели брошенные на скатерть вилки. Рука Мужика Дерьмо угрожающе стиснула рукоятку ножа.

– От прямо щас! Тока разбег возьму у Дюка!..

– Не разговор!..

– А шо, я давно хотел себе звезды на погоны…

– Гоцман, вы с людьми общаетесь, а не с тварями!..

– Люди интересуются, – пояснил Иона, снова наклонившись над плечом Гоцмана и указывая подбородком на соратников, – шо им за это будет…

– Ничего не будет, – обронил Гоцман и обвел гомонящих авторитетов тяжелым взглядом. – А вот если не найдете – будет. Каждого второго из вас лично придушу… Кто-то не верит?!

 
Гвалт умолк. Сам собой. Резко.
 

– Не по закону, Давид Маркович, – с трудом прожевав картофелину, покачал головой Федя Жердь.

– Не по закону, – согласился Гоцман. – Но по душе. А там все выжжено. И тот, кто Фиму порешил, тот вытоптал последнее. Я найду его. Кровью харкну, а найду…

Он тяжело поднялся и, не обращая внимания на воров, обошел стол и двинулся в сторону моря, к грязной гипсовой балюстраде, к черной от времени, еще довоенной, и тоже гипсовой фигуре осоавиахимовца. Засунул руки в карманы, глотал насыщенный йодом воздух, родной, одесский морской воздух, без которого себя не мыслил. И даже не задумывался о том, что происходит сейчас у него за спиной. Он умел вот так выключаться, мгновенно перебрасываться с предмета на предмет – способность, которой завидовали многие его сослуживцы.

А за его спиной между тем шло безмолвное совещание. Руки авторитетов, украшенные вытатуированными на пальцах перстнями («судим за убийство», «судим за разбой», «отрицало», «по стопам любимого отца»), порхали над столом в энергичном и абсолютно непонятном постороннему танце. Можно было подумать, что в одесском дворике собрались пообедать и пообщаться глухонемые.

Это продолжалось минуты две, не больше. Наконец все, кроме Писки, молча повернули руки ладонями вверх. Писка сделал то же только после большой паузы и с видимой неохотой. На его худом лице застыла брезгливая гримаса.

– Вот, Давид… – раздался за спиной Гоцмана голос дяди Ешты. Гоцман, помедлив, обернулся. – Вот Федя Жердь говорит, что Родя никак не мог это сделать.

– Я знаю.

– Из его клиентов – тоже, – продолжал дядя Ешта. – О залетных говорить не будем, но сдается – тоже нет… Может, Давид, ты сам что-то знаешь?

– Сначала постреляли инкассаторов на Арбузной, – помедлив, произнес Гоцман. – Потом пожгли грузовик с обмундированием… Там и там был штымп в форме армейского капитана. На виске шрам. Он же получал обмундирование на складе. По документам – Бибирев. Раз подъехал на «Додже», раз на трехтонке. Пока все.

– Может, он, а может, нет, – вскочил из-за стола Писка, с ненавистью глядя на Гоцмана, – а мы фартового человека в расход распишем?!

Но никто его не поддержал. Воры молча смотрели на Гоцмана. И Писка так же молча уселся на свое место и нервно схватился за холодное горло графина с водкой.

– В общем, даю три дня, – обронил Гоцман и, взяв со стола свой ТТ, аккуратно засунул его в карман брюк.

Васька Соболь ждал его, как договаривались, на Короленко, 17, у ворот того самого дома, где персонаж бабелевских рассказов Беня Крик рассчитывал получить с клиента двадцать тысяч. Но Давиду было сейчас не до Бабеля, хотя, как всякий одессит, он был за него в курсе и всячески уважал. Васька чутко уловил настроение начальства и всю дорогу молчал, не отвлекал ненужными разговорами.

На работе Давид позвонил в погребальную контору, распорядился насчет гроба для Фимы, потом в администрацию кладбища. Умылся холодной водой, заварил себе крепчайшего чаю и, подождав, пока чуть остынет, выпил. Тьма минувшей ночи слегка отпустила. Коротко стукнув в дверь, он зашёл в кабинет Арсенина.

– Худо, Давид Маркович? – поднял тот глаза от стола. – Вы не спали ночь… Вам надо вздремнуть хотя бы немного. А то… – Он выразительно постучал пальцами в области сердца.

– Пустое, – отмахнулся Гоцман. – Вы лучше за Фиму… Подтвердилось?

– К сожалению, – вздохнул судмедэксперт. – Как я уже говорил – опытная рука, явно профессионал. Фима… не мучился. Умер мгновенно.

 
Гоцман скрипнул зубами, сунув руки в кармане, покачался на каблуках.
 

– Ничего, доктор. Когда мы его найдем, он у нас… помучается.

В следующие три дня участников воровского совещания можно было видеть в самых разных уголках Одессы и в компании самых разных людей.

Можно было наблюдать, как Писка беседует с братьями-близнецами Матросовыми за кружкой пива в маленькой привокзальной пивной…

Можно было встретить Мужика Дерьмо, прогуливавшегося с полным, одышливым лейтенантом интендантской службы вдоль каменной стены склада. Офицер энергично жестикулировал – то стучал себя кулаком в обтянутую кителем грудь, то указывал всей пятерней на стену, то кривил рот, передразнивая чью-то манеру разговаривать. Мужик Дерьмо кивал с непроницаемым видом…

 
Или Иону, который обстоятельно осматривал подворотню, где Чекан избивал Лепу. Сам Лепа, для большего правдоподобия жалостливо шмыгая носом, показывал Ионе на сберкассу напротив и демонстрировал, как именно ему заломали руку за спину…
 
 
После погребальной конторы Гоцман поехал на Привоз. Как ни странно, курага в пустоватом Фруктовом пассаже нашлась, и даже не особенно дорого – немолодая усатая гречанка уступила уважаемому Давиду Марковичу полкило за червонец, поскольку здоровье Давида Марковича чрезвычайно интересно по всей Одессе. Изюм Давид решил не покупать. Постоял перед торговкой, продававшей свежее молоко, но преодолеть своей давней нелюбви к этому напитку не смог. Вставали в памяти желтая пенка, налипшая на поверхности большой кружки, и мамины худые усталые руки: «Пей, Додечка, полезно, сынок, у тебя же слабое здоровье…». Полезно, может, и полезно, мама, но вот не научился ваш сын до сих пор молоко пить, и все тут. Когда я в последний раз был на могиле?.. Теперь в моей странной жизни появился еще один повод бывать на кладбище, думал Гоцман, лавируя между покупательницами бычков. Вот так живешь, живешь, и все меньше становится людей в твоем городе, и все больше – на кладбище. Ну что же, это справедливо, с годами смерть начинает преобладать над жизнью, пока не заполнит все вокруг. И это означает, что умер уже ты сам. И тогда начинается что-то другое, может, не менее грандиозное, чем жизнь…
Он обернулся, ища взглядом в толпе Ваську Соболя. Тот замешкался перед большой, разрубленной на куски камбалой и вежливо общался с ее продавщицей.
 

– Молодой человек, пострадавший на фронте за наше счастье! Такому герою, как вы, рыбка будет только в пользу…