Текст книги "Ликвидация. Книга первая"

Автор книги: Алексей Поярков

Глава двенадцатая

Двор, в котором жил Давид Гоцман, видел на своем веку всякое. Но такие вещи приключались здесь нечасто. А потому многочисленные обитатели двора высыпали из своих коммунальных обителей и с приличествующими моменту разговорами созерцали, как двое потных грузчиков волокут вверх по лестнице галереи пианино. Сзади их страховал гордый до слез Эммик с объемистым узлом на плече. Его вишневые глаза сияли от счастья.

– Эммик, это шо? – поинтересовалась тетя Песя, наблюдая за тем, как грузчики, пыхтя, вволакивают инструмент на площадку.

– Это наше, мама, – гордо улыбнулся сын. – Будет у комнате стоять.

– Ой, вей! Так это ж дорогая вещь…

– Начинаем жить, мама!

 
Тетя Песя аккуратно постучала ближайшего к ней грузчика по мокрой спине:
 

– Смотрите глазами! Вы ж его так пошкрябаете!

– Шо вы кудахчете, мадам? – прохрипел грузчик. – Та шо мы, в первый раз?

– Ставь его щас же! – приказала тетя Песя. – Дай проход!

Она с трудом протиснулась между пианино и перилами галереи, на ходу любовно погладив полированный бок инструмента, и деловито пощупала узел на плече Эммика. Понизив голос, шепнула:

– И где ты это взял? Ты шо, не мог принести ночью? Давид Маркович здесь…

– Успокойтесь, мама! – счастливо всхлипнул Эммик. – Это Циля дает за собой приданое!

– ШО?!

Только тут тетя Песя заметила спокойно стоящую у подножия лестницы мадам лет тридцати, почти не уступающую ей в объемах и жизненном опыте. На ее решительном лице было ясно написано, что она – Циля и пришла надолго.

Клокоча от ненависти, тетя Песя выхватила узел из рук сына и запустила им в пришелицу. Попала. Даже не покачнувшись, Циля невозмутимо подняла узел из пыли и отряхнула. Такая наглость вывела тетю Песю из себя настолько, что она перешла к решительным боевым действиям – кряхтя, сбежала вниз и неслабо толкнула Цилю в плечо:

– Иди отсюда, шаромыжница!

– Не трожьте ее, мама! – со слезами в голосе воскликнул Эммик. – Это моя жена!

– Какая здесь тебе жена?! Здесь твоя мама!!! – правильно расставила приоритеты тетя Песя и снова повернулась к новоявленной невестке: – Иди отсюда и пианину свою забери, шоб я не видела!..

Циля, недобро глядя на свекровь, перекинула узел на левое плечо, мощной рукой молча отодвинула тетю Песю и стала подниматься по лестнице. При каждом ее шаге ступени жалобно скрипели.

– Кудой?! – задохнулась от такой наглости тетя Песя. – Кудой ты идешь, я тебя спрашиваю?!!

Дорогу ей загородил сын, готовый постоять за супругу. Пока они боролись внизу, Циля добралась до галереи, по пути сдвинув бедром пианино и загородив им дверь в комнату Гоцмана. В этот миг тетя Песя одолела сына и бросилась за невесткой, потрясая кулаками.

– Мама! Мама же! – взвыл Эммик, спеша следом. – Мы расписались, мама!..

– Ты вгоняешь маму в самый гроб и даже глубже!..

…В этот патетический момент Гоцман проснулся, так и не успев толком отдохнуть. Выйти на галерею у него не получилось – дверь подпирало пианино. Пришлось стучать в окно. Грузчик сдвинул инструмент, и Гоцман, зевающий и застегивающий на груди гимнастерку, шагнул в эпицентр бури.

– Вот штамп, смотрите! – Эммик торжествующе потрясал своим замусоленным паспортом. – Давид Маркович, здрасте! Скажите, я же имею право?! Нет, вы скажите, имею?! Имею! – Он гордо распахнул перед Цилей дверь своей комнаты. – И мы будем жить здесь!

– А? Нет, вы видели?! – Тетя Песя, выхватив из руки сына паспорт, ткнула его Гоцману под нос.

– Поздравляю, тетя Песя, – вздохнул Давид, мельком взглянув на штамп. – Кстати, Эммик, тебе уже паспорт пора менять… Ты ж до войны последний раз получал.

Эммик и Циля захлопнули за собой дверь так, что галерея содрогнулась. Тетя Песя, сорвавшись с места, метнулась к своей комнате и через минуту с подушкой и одеялом вломилась в дверь к сыну.

–Мама!!! – взвыл Эммик на всю Одессу. – У вас имеется другая комната!!!

– Я в своем доме!!! – не менее категорично ответила тетя Песя…

Тяжело вздохнув, Гоцман облокотился на перила, с досадой сплюнул во двор, размял пальцами «Герцеговину Флор» из кречетовской пачки. Вот и выспись тут, попробуй…

Аборигены тем временем деловито щупали пианино и со знанием дела сравнивали достоинства ленинградской марки «Красный Октябрь» и трофейного «Циммермана». Ворковал патефон, гундосило последние известия радио. Из полуоткрытых дверей вырывалось дружное гудение примусов. Гоцман принюхался – кто-то жарил на маргарине бычков…

 
Он еще раз сплюнул и поймал приветливый взгляд дяди Ешты.
 

– Добрый вечер, Давид Маркович…

– Добрый, добрый, – проворчал Гоцман в ответ. – Скажете тоже – добрый…

В коридоре УГРО, несмотря на воскресный день, снова было полно народу и толкотня хуже, чем на Привозе. Только что семечками не торговали. Запаренные конвоиры зло покрикивали на задержанных – на сей раз было их человек десять. Леха Якименко недобро глядел на это скопище и, по-видимому, уже не соображал от усталости, кто он и где находится.

«А ведь у него залысины, – почему-то подумал Гоцман, глядя на подчиненного. – Елки-палки, ведь молодой еще пацан».

– Запарился, Леша?– поинтересовался он, хлопая капитана по плечу. – Откуда эти?

 
Якименко вздрогнул, взгляд его стал осмысленным.
 

– Запарился, Давид Маркович, врать не буду. А хлопцы – с родной до боли Пересыпи.

– Шо на этот раз?.. Меня Омельянчук нашел, говорит – плюй на воскресенье, есть дела…

– А то же, шо и в остальные. Пять ТТ в смазке, номера сбиты. Ну и до кучи «штайр» и два обреза…

 
Давид крепко помял ладонью затылок, тяжело вздохнул:
 

– Ладно. Сейчас, только ополоснусь маленько, и начнем…

– Ты мне мансы тут не пой!.. – Гоцман так ахнул ладонью по столу, что невольно поморщился отболи. – У меня один, но исключительный вопрос: где взял волыну?

– Та какой-то фраер в подворотне подошел с тем стволом, – заскулил первый задержанный, совсем молодой парень с татуировкой «Недоволен приговором» на безымянном пальце. – С понтом – дай ему мою бобочку… Ну, я ж не цаца – дал, аж слюни брызнули! Ну и забрал волыну…

– …Та я ж клянусь вам мамой! – басил через полчаса второй задержанный. – Той ТТ мне на Привозе дядька выдал. За сходный кошт…

Четвертый задержанный рыдал горючими слезами, размазывая их кулаком по небритым щекам. Гоцман и Якименко сочувственно кивали.

– У Коли, – рыдал он, – у Коли Молдавского купил… За пятерку николаевскую… Не хотел я… Вы же знаете за Колю!

– За Колю знаю, – покладисто согласился Гоцман.

– Ну вот! Он говорит: купи…

– Купи себе петуха и ему крути бейцы! – рявкнул Гоцман, но ладонью на этот раз хлопать не стал. – А мне вертеть не надо! Колю Молдавского уже три недели как подстрелили на Балковской! И вытри свои каиновы слезки!

– Да?! – бодро удивился задержанный. – Вот так номер пять-приехали! А мне по пьяному делу показалось, шо Коля…

 
И он нагло уставился сухими глазами на Гоцмана…
 
 
Кречетов вошел в кабинет, когда перед Гоцманом и Якименко сидел восьмой по счету задержанный по кличке Мотя Жмых. Видно было, что общение между ними в разгаре, и майор, чтобы не мешать, тихонько сел в уголок.
 

– Мотя, ты же молодец, как я не знаю кто, – горячо говорил Гоцман. – Ты же себе жизнь спас! Ты памятник себе прямо сейчас должен выковать и поставить его заместо памятника Воронцову!..

– Не гоните, Давид Маркович, – скромничал маленький, ростом с пятиклассника, Мотя.

– Мотя, я молчал – тебе скажу…

Гоцман взял за ствол лежавший перед ним на столе пистолет с необычно длинной рукояткой – шестнадцатизарядный «штайр» с румынской маркировкой на кожухе затвора, насколько видно было Кречетову.

– Вот волына, шо мы взяли на тебе… Сюдой смотри. Видишь номерочки? Они есть! А теперь сюдой! – Он принял из рук Якименко новенький ТТ, сунул под нос Жмыху: – Номерочков нет! И тут нет! И тут!.. – Пистолеты в его руках менялись, как у фокусника. – И так на каждом ТТ. Теперь думай, Мотя… Смотри и думай.

Он быстро сунул Жмыху в руки «штайр» и несколько ТТ. Тот растерянно взглянул на них, стараясь не выронить.

– У тебя сколько классов? – деловито поинтересовался Гоцман.

– Пять, то есть три.

– Аж целых три, Мотя! – восхитился Давид. – Ты должен скнокать… – Он выхватил у задуренного Жмыха ТТ: – Вот это чей?

– Н-не знаю…

– Во-о-от!.. А это чей? – Он сунул ему под нос «штайр».

– М-мой, – неуверенно проблеял Мотя.

– А почему ТТ не взял? К нему ж патроны легче достать…

– Так Саня-Сам-Не-Знаю такую цену заломил! – выпалил Жмых.

 
Якименко, давясь хохотом, замахал на него руками:
 

– Ой, Мотя, я умоляю, не смеши! Саня-Сам-Не-Знаю волыну и в глаза не видел!

– Та у него там цельный ящик был! – вскинулся Жмых, обидевшись, что ему не верят.

 
Гоцман мучительно наморщил лоб, пытаясь что-то припомнить.
 

– Постой! – протянул он. – Я за того Саню думаю или…

– Ну, Саня!.. Катала с Мельниц!.. С Дальних которые…

– И где он ливеруется? – быстро спросил Гоцман.

– В барбуте на Екатерининской… Будто вы не в курсе, – пожал плечами Жмых. – У Клавы-Одиночки. Я им наколол двух фраеров из заготконторы. Сегодня вечером должны шпилить…

Мельком Давид взглянул на Кречетова. Судя по тому, как непонимающе вертел головой майор, голова у него шла кругом от темпа, в котором разворачивались события, и от обилия незнакомых слов, которыми наперебой сыпали вор и оперативники…

– В очко или в козла? – продолжал дожимать Гоцман.

– В покер.

– Смотри ты, какой интеллигэнт, – с издевкой протянул Гоцман. – А с кем до пары?

– Клава-Одиночка и банкует… – Мотя Жмых растерянно помотал головой, будто возвращая мозги на положенное природой место. – Давид Маркович, так я не понял – а шо за те стволы?

– Ой, Мотя, лучше за них не думай, – устало махнул рукой Гоцман.

Низко опущенная над круглым столом лампа под красным абажуром бросала яркий сноп света на зеленое сукно. Ишь ты, и сукно где-то ж себе нашли, с усмешкой думал Гоцман, тасуя колоду. Новенькая была колода, судя по всему, немецкая. Он раскинул карты веером, рассеянно глядя на пухленькую Клаву-Одиночку, стоящую у стены, на щуплого, элегантно одетого Саню-Сам-Не-Знаю, со скучающей миной сидевшего напротив. Двое работников заготконторы сидели, как велено, положив руки на стол, и тихо потели в своих серых пиджаках, больше всего мечтая провалиться сквозь землю. Отчетливо тикали ходики на стене. Якименко диктовал Тишаку протокол обыска.

– Ручки-то у вас грамотно подвешены, гражданин начальник, – не без иронии подал голос Саня-Сам-Не-Знаю. – Вам бы шпилить, ходили бы в козырях…

– Вот у меня был на фронте комвзвода, так той был мастер – да! А я так, на семечках, – с усмешкой отозвался Гоцман, разглядывая колоду. – …А карты-то крапленые.

– Так то не наши. То его. – Саня ткнул пальцем в одного из граждан в серых костюмах. Тот смущенно опустил глаза и покраснел еще больше.

– А как же вы их обуваете? – искренне удивился Гоцман.

Клава-Одиночка с презрительной усмешечкой на полных губах взяла со стола новую колоду, сорвала обертку. Перетасовала не глядя и молниеносно сдала. Гоцман глянул в карты и рассмеялся: у гражданина в сером было каре, а у Сани – флэш-рояль.

– И много слили? – отсмеявшись, спросил Давид.

– Десять тысяч, – буркнул гражданин в сером. Якименко, прервавшись, протянул руку к Клаве. Та равнодушно извлекла из лифа плотную пачку синих червонцев, протянула ему.

– Леша, вези этих фраеров до нас, сними показания, а завтра передай деньги вместе с бумагами ихнему начальнику.

– Не по-джентльмэнски это, Давид Маркович! – Саня-Сам-Не-Знаю подпрыгнул на стуле от возмущения. – Это ж честный куш!

 
Гоцман присел боком на край игрового стола.
 

– Шо деньги, Саня? Деньги – мусор. К тому же разные они все время, деньги эти. Сегодня червонцы, завтра леи, послезавтра рейхсмарки, а там опять червонцы… А жизнь – одна. Тебе вышак маячит, Саня, вот о чем мозгуй. Ты где думал, когда «тэтэшники» людям загонял?.. С них убиты четыре человека. А это вышка.

– Так не докажете же, Давид Маркович, – усмехнулся Саня.

– Я и доказывать не буду, – мягко ответил Гоцман. – Просто отдан приказ за те ТТ расстреливать на месте. Сам маршал Жуков приказал.

– Ой, Давид Маркович, я умоляю… – снисходительно протянул шулер.

Вместо ответа Гоцман неспешно извлек пистолет, железной рукой сгреб Саню со стула и поволок его в коридор. Оперативники недоуменно переглянулись.

– Давид Маркович!– чуть слышно просипел Саня. – Так же ж нельзя!

– Приказали, – почти сочувственно отозвался Гоцман. – Сам маршал Жуков… Извини.

До Сани наконец дошло, что это не шутка. Лицо Гоцмана было холодным, на скулах набухли желваки. Щелкнул предохранитель. В руке у Гоцмана был ТТ, только вытертый до белизны…

– Иди до стенки.

На подгибающихся ногах Саня дошел до крашенной пупырчатой зеленой краской стенки. Дальше идти было некуда. Наступила тишина. И в этой тишине Саня понял, что ему просто до ужаса не хочется умирать.

– Не оборачивайся, – раздался сзади голос Гоцмана.—А то в лицо брызну.

И Саня, услышав этот ледяной деловитый голос, упал на колени и пополз, протягивая вперед руки:

– Это Писка! Ему продал какой-то хорошо больной, в форме капитана… Только не стреляйте, Давид Маркович!

– Чекан, что ли? – Гоцман продолжал целиться ползущему Сане в лоб.

– Сам не знаю… – Саня заплакал.

Его узкое лицо стало внезапно усталым и старым, изрезанным морщинами. Он закрыл его руками. На тыльной стороне одной из них была еле видна старая татуировка – три туза, пронзенные стрелой, знак шулера.

Гоцман еле заметно качнул стволом в сторону комнаты – шагай, не задерживай.

– Не знаю я, Давид Маркович! – глухо, в ладони, рыдал Саня. – Ей-богу, не знаю! Завтра он еще партию притаранит, вечером! Я скажу где! Я все скажу!..

Давиду снились родители. Давненько уже не бывало в его жизни таких теплых снов, как сегодня ночью. Родители были молоды и красивы, все у них было хорошо, и вокруг была летняя Одесса, какой ее обычно снимают в кино – новенькой и нарядной. Родители шли куда-то, кажется, это было на дальней станции Большого Фонтана, а потом отец с улыбкой приложил большую добрую ладонь к сердцу и указал матери на акацию, стоящую невдалеке. И Давид закричал во сне, потому что знал, что отец сейчас умрет…

Он проснулся внезапно, жадно глотая сухим ртом воздух, сел на кровати. Все так и было, как в его сне, только его тогда не было рядом – он дежурил по управлению. Отец умер от сердца, жарким июльским днем. Мама рассказывала – он вдруг сказал, что устал, ноги не держат, и присел на землю, прислонившись спиной к горячему от солнца стволу акации… Мама удивилась – чтобы бывшего рабочего грузового порта и комиссара Красной армии не держали ноги?.. А отец улыбнулся и закрыл глаза…

Давид зло помотал головой, стряхивая ночную одурь. Нашарив на столе часы, изумленно присвистнул – нич-чего себе отдохнул. Половина одиннадцатого.

Он упруго, резко вскочил с постели и принялся делать гимнастику посреди комнаты. Мышцы наливались бодростью, руки и ноги становились упругими, гибкими, вновь готовыми выполнить любой приказ хозяина. Давид подышал минут десять по системе Арсенина, снова подумал о том, что надо бы завернуть на Привоз за курагой и все ж таки начать пить противное с детства молоко. Потом согрел воды в чайнике, побрился, провел по щекам ладонью, смоченной тройным одеколоном, и заварил себе остатки чая, найденные на полке в шкафу. На завтрак у него был большой, слегка зачерствевший кусок пайкового хлеба с желтым сахарным песком. Да еще осталось полпачки «Герцеговины Флор», подарок Кречетова. Еще очень кстати зашла поздороваться тетя Песя – одолжить иглу для примуса: пока ей Эммик дойдет до мастерской Царева, пройдет полжизни, – и заодно поделилась удачно добытой копченой скумбрией. Сдирая полосатую шкурку с копчушки и прихлебывая чай, Давид чувствовал, что день начинается удачно. И даже завывания забредшего во двор старьевщика – «Стары вешшшы покупа-а-а-е-е-ем, стары вешшы покупа-а-а-а-е-е-ем…» – этим утром его не раздражали.

По лестнице, ведущей на галерею, заскрипели медленные шаги почтальона. В открытое окно Гоцман увидел, как тот подслеповато вглядывается в выведенный на конверте адрес, потом направляется к его двери.

– Здрасте, Дмитрий Михайлович, – поприветствовал его Давид. – Хотите сказать, шо вы до меня? Письмо, конечно, из Парижа? А може, из этого… из Перу?

– И вам доброго утра, Давид Маркович… Расписывайтесь.– Почтальон протянул замусоленный чернильный карандаш. Гоцман послюнил его, черкнул внизу серого листка закорючку. – Когда уже всех переловите-то?

– Переловим, переловим… – Гоцман мельком взглянул на большой конверт, испещренный штемпелями. – А шо, сильно мешают жить?

– Да как вам сказать, – помялся почтальон. – Наши, конечно, не трогают. А вот позавчера на Французском бульваре какие-то, сильно извиняюсь, залетные чудаки Владимира Евгеньевича помяли… Сумку отобрали и денег семь рублей десять копеек. А в сумке-то одних срочных телеграмм штук двадцать!..

– Поймаем, – сквозь зубы пообещал Гоцман.

Из вскрытого конверта выпало официальное извещение из областного военкомата – прибыть 25 июня к 15.00. Зачем, почему – ни слова. И подпись военкома.

Пожав плечами, Давид сунул смятый бланк в карман пиджака и тут же о нем забыл.

«Ну шо, дорогой, как тебе здесь лежится?.. Отдыхай. Ты ж побегал в своей жизни дай боже, и от мусоров, и от конкурентов, желавших твоей гибели, и от оккупантов, когда был в подполье. Врать не буду – пока не нашли. Но задумки есть, и жалко, шо ты не можешь их услышать и кинуть дельную мыслишку. Они ж у тебя всегда были дельные, хоть и не всегда праведные. А памятник мы тебе справим достойный, не волнуйся. Только вот разгребемся немного…»

Гоцман, вздохнув, сунул в карман опорожненную пивную бутылку, аккуратно завернул в бумажку остатки тараньки. Нагнулся и поправил цветы, стоявшие в наполненной водой снарядной гильзе. На скромной деревянной табличке было выведено белой краской: «ПЕТРОВ Ефим Аркадьевич. Родился 6 октября 1906 г., погиб 15 июня 1946 г. Спи спокойно, дорогой друг».

 
Сегодня девять дней, как Фимы не стало.
Кладбище казалось пустынным. Только через два ряда от Давида горестно сгорбился над могилой дюжий рыжеусый мужик в мокрой от жары майке, наверное, из бывших грузчиков…
Медленно, читая надписи на чужих надгробиях, Гоцман вышел на центральную аллею, прошел несколько десятков шагов и снова свернул. Каждый раз его охватывало странное, необъяснимое чувство, когда он видел на камне свою фамилию…
«ГОЦМАН Марк Эммануилович, – было аккуратно выбито на сером камне. – Родился 2 февраля 1876 года, умер 7 июля 1938 года. Спи спокойно, наш дорогой! Память любящих вдовы, сына, невестки, внучки». И рядом: «ГОЦМАН Гута Израилевна, урожденная ЛИБЕРЗОН. Родилась 12 августа 1880 года, умерла 9 января 1939 года».
Он немного постоял перед могилой родителей. И шагнул вправо, туда, где была другая могила.
«ГОЦМАН Мирра Ароновна, урожденная ЗАК. Родилась 7 сентября 1910 года… ГОЦМАН Анна Давидовна. Родилась 4 декабря 1934 года…» Четверть века отделяла даты рождения друг от друга, а вот дата смерти у матери и дочери была общей – 23 октября 1941-го.
Наверное, их погнали по Пушкинской к вокзалу, потом по Водопроводной, мимо кладбищ, к одесской тюрьме и старым, закрытым артиллерийским складам. И там… Там они просто ушли в землю, стали горячим, тяжелым пеплом, который подхватил и разметал ночной осенний ветер. Скольких людей сожгли там, на старой Люстдорфовской дороге, не знал точно никто в Одессе. Здесь, под этими серыми камнями, никто не лежал, хоронить было нечего. Это была символическая могила.
В последнее время Гоцман редко приходил сюда, потому что, когда видел эти немые серые камни, на которых четырежды повторялась его фамилия, ему хотелось кричать. А вот что именно и к кому должен быть обращен этот крик, он не знал.
 
 
В место, указанное шулером Саней, ехали молча. «Опель» все еще стоял на приколе, поэтому пришлось взять ХБВ. В сгущавшихся сумерках миновали печально знаменитую Чумку – гору, где некогда хоронили жертв чумных эпидемий, а лет пятнадцать назад обитал со своей бандой людоед Гриша Греков, он же Чалдон, которым одесские мамы до сих пор пугали непослушных детей. Проехали Сахалинчик, миновали кладбище и тюрьму. И остановились наконец на пыльном пустыре за 1-й станцией Люстдорфовской дороги. Машину загнали в укрытие и сели наблюдать.
Бандиты во главе с Пиской прибыли на место около полуночи. Подходили по одному, из разных мест, с небольшими паузами. Прошло полчаса. Шестерки тщетно вглядывались в темноту, пританцовывая от нетерпения. Кто-то взглянул на наручные часы, недоуменно пожал плечами.
Из засады Гоцману хорошо было видно, как Писка подозвал подручных к себе, о чем-то спросил, потом коротко ударил одного в лицо. На пустырь; пыля, въехала полуторка с военной эрзац-кабиной, которую водители дружно звали «прощай, здоровье».
 

– Чекан, – еле слышно прошипел Якименко на ухо Гоцману, сильно сдавив ему руку.

– Не, – шепнул Давид. – Уезжают.

– И шо, мы их так просто отпустим?..

– Пусть катятся…

– Так столько же ждали!

– А шо ты им предъявишь? – скрипнул зубами Гоцман.

Наблюдая за тем, как бандиты прыгают в кузов грузовика и уезжают, он сильно потер себе грудь. Опять там вроде бы ныло что-то. А может, показалось?.. Только этого сейчас не хватало, только этого…

– А Чекан и не приехал… – задумчиво сказал он. – И мне это таки начинает сильно не нравиться.

Нет, сердце положительно продолжало нехорошо колотиться. Эх, лекарства бы какого, чтобы сразу помогло!.. Сам виноват, гимнастику эту японскую, что Арсенин подсказал, мало делал, по утрам только. А японцы народ умный, поголовно все самураи. Поди, знают как лучше. Гоцман набрал в легкие воздуху и, выпучив глаза, застыл под удивленным взглядом сгорбившегося на стуле Сеньки Шалого. Шумно выдохнул. Вроде полегчало. Машинально глянул на стенные часы,– два часа ночи.

– Следствие закончено?

– Закончено, – вздохнул Сенька.

– Шо светит?

– Вы десятку обещали…

– Обещают жениться, – хмыкнул Гоцман. – А мы – договаривались.

– Ну да, договаривались, – поправился Шалый, – я извиняюсь…

– А теперь договор меняется. Сенька оторопело уставился на Давида.

– Теперь мы тебя выпускаем, – буднично продолжал Гоцман. – Ты ж машину водишь?

– Ну… – растерянно промычал Сенька.

– В одном теплом месте нужен водила. Майор Довжик тебе покажет… Устроишься тудой. Есть шанс, шо там объявится некий человек… – Гоцман нашарил на столе фотографию и показал Сеньке. – Зовут – Чекан. Как только узнаешь, как его можно найти, звонишь мне или Довжику. Ну как?

 
Сенька секунду молчал, не веря своему счастью, потом расплылся в улыбке:
 

– А шо? Согласен…

– Не понял ты меня, Сеня, – вздохнул Гоцман, пряча фотографию. – Ты думал, ты умней за одесского раввина?.. Я тебе выпущу, а ты – ходу?.. Ты сейчас мне напишешь расписку за согласие, и, если шо, расписка эта упадет в руки воров, я обещаю. И дальше бегай, сколько хочешь. Теперь скнокал?

Гоцман встал с подоконника, на котором сидел боком, перебрался за стол. Вынул пачку папирос и тут же раздраженно сунул обратно.

– Давид Маркович, имейте совесть! – со слезами в голосе причитывал Шалый. – Меня же на ремни порежут!

– И я за шо? – не стал спорить Гоцман. – А потому пиши расписку: «Я, Сенька Шалый, согласен сотрудничать…» —. и вперед. Найдем Чекана – отдам тебе расписку и отпущу. Вот это – мое слово.

– Давид Маркович! – умоляюще замахал руками Сенька. – Лучше на зону! Червонец отгорбачусь! Кайло как женщину буду нянькать!

– Вышак, Сеня, вышак, – спокойно перебил его Гоцман, – и никакого червонца. Ну шо, звать конвойного?..

Сенька растерянно застыл на стуле, вращая по сторонам глазами. Гоцман дружелюбно хлопнул его по плечу, отчего Сенька вздрогнул.

– Я пойду, а ты послухай майора Довжика во все уши… И считай, Сеня, шо я тебя очень попросил.

…Кстати оказались мысли Гоцмана о том, что давно не надевал он свой летний белый китель, синие брюки с кантом навыпуск и фуражечку с бирюзовым околышем. Хочешь не хочешь, а пришлось извлечь все это из платяного шкафа, стоявшего в кабинете, критически осмотреть, избавить от нафталинного запаха. Достать с верхней полки жестяную коробку из-под довоенного монпансье, где шуршала пригоршня сахарного песку, припасенная специально для ответственной вещи – чистки сапог. Попросив дежурного милиционера согреть воды в чайнике, Давид побрился, удовлетворенно обозрел себя в осколке зеркала, поправил на кителе знак «Заслуженный работник НКВД». И дежурный, козырнув Гоцману на выходе из управления, удивленно подумал – куда это Давид Маркович при полном параде посередь ночи, на свиданку, шо ли?..

…В большом кабинете командующего Одесским военным округом было душно. За длинным столом сидело не меньше двух десятков старших офицеров, среди которых Гоцман разглядел знакомых ему Мальцова, Нурушева и Чебаненко из военной прокуратуры, одесского городского прокурора в чине старшего советника юстиции, нескольких офицеров из Управления военной контрразведки округа. Горкомовские выделялись штатскими костюмами. Начальство областного уровня – прокурор области с погонами государственного советника юстиции третьего ранга и начальники областных управлений МВД и МГБ – сидело несколько поодаль, усиленно делая вид, что оно само по себе. А адъютант Жукова, подполковник Семочкин, так и вовсе занимал отдельный столик, сохраняя на лице полнейшую невозмутимость.

Командующий мерил кабинет энергичными шагами, а Омельянчук, также по случаю принарядившийся в парадную форму, преданно поворачивался вслед за ним, держа руки по швам.

– За последнюю неделю – тридцать восемь нападений только на солдат и офицеров! Тридцать восемь! Это как понимать?! Почему наши офицеры позволяют себя грабить? Это боевые офицеры, покорившие полмира, или бабы с Привоза?!

Взгляд Жукова замер на военном прокуроре Мальцове. Полковник встал, его полное круглое лицо, украшенное бравыми усиками, побагровело.

– По положению все офицеры по убытию домой сдают табельное оружие. А бандиты вооружены, и зачастую…

– Отменить! – перебил Жуков. – Приказом по округу! Всем офицерам, живущим вне расположения гарнизона, табельное оружие не сдавать!.. Семочкин, запиши, – обернулся он к адъютанту.

– Виноват, товарищ Маршал Советского Союза, – встрял Омельянчук. – Но были случаи, когда подвыпившие офицеры…

– Если офицер выпьет и начнет трясти оружием, он у меня для начала сядет голым задом на бетон! А потом вылетит из армии без пенсии к чертовой матери! – рявкнул Жуков. – А ваша задача, чтоб он выпил – в меру выпил – и спокойно шел до дома, да еще с женщиной под ручку…

 
Присутствующие сдержанно посмеялись.
 

– Какие будут предложения? – оборвал веселье маршал.

 
С места поднялся первый секретарь горкома Кумо-ватов:
 

– Я уже несколько раз предлагал товарищу Омельянчуку арестовать всех авторитетных воров города. Обезглавить преступность и взять их, так сказать, в заложники… Сделать это просто, потому что все уголовные авторитеты хорошо известны руководству УГРО. Но товарищ Омельянчук отказывается.

– Взять разом – это хорошо, – кивнул Жуков и повернулся к Омельянчуку: – Почему не сделано?

– Так как?.. – растерянно выпалил тот.

– Как взять разом? Придумай! На что тебе голова?.. Главное – внезапность!..

– Нет, а за шо ж я их буду сажать? – У Омельянчука от растерянности пропал даже трепет перед Жуковым.

– «За шо»? – передразнил Маршал Победы. – За яйца!..

По кабинету снова прокатился верноподданнический смешок. Гоцман, глядя на бледного как полотно Омельянчука, вновь ощутил то самое, жуткое возле сердца… Не вовремя… Он глубоко вдохнул, задержал дыхание.

–А это кто еще глаза пучит? – как во сне услышал он пренебрежительный голос Жукова. – Что – жарко? Ты кто?

 
Гоцмана словно подбросило с места невидимой пружимой.
 

– Начальник отдела УГРО по борьбе с бандитизмом подполковник милиции Гоцман.

Что-то мелькнуло в глазах Жукова. Он узнал человека, который вернул ему украденные с руки часы.

– А-а… – неопределенно протянул командующий. – А что ты думаешь, подполковник, о предложении первого секретаря горкома?

Гоцман вздохнул, опустил глаза на красную скатерть, которой был покрыт стол для совещаний. Руки городского прокурора выбивали на столешнице нервный танец. Гоцман решительно ответил:

– Согласен с товарищем Омельянчуком… Будет за шо – посадим. Как положено по закону.

– Разрешите, товарищ Маршал Советского Союза? – донесся с дальнего конца стола голос майора МГБ Максименко. – Хочу доложить, что вчера товарищ подполковник обещал расстрелять бандита без суда и следствия. А теперь вот… защищает социалистическую законность.

– Это что за история? – нахмурился Жуков.

– Виноват, – не спрятал глаз Гоцман. – Надо было надавить… Как-то само сорвалось.

– Надавил?

– Так точно.

– Результат был?

– Так точно.

– Во-от! – удовлетворенно заключил командующий. – Надавил – и есть результат! Мне результат нужен, подполковник! Надо расстрелять десяток-другой бандитов – стреляй! Но порядок обеспечь! – Лицо Жукова покрылось багровыми пятнами, подбородок угрожающе выпятился.– Мне нужен порядок! И он будет!.. Чем думаешь накрыть авторитетов? – оборвал он сам себя, снова обращаясь к Гоцману.

– Никак, – негромко ответил тот. – Нельзя их брать, товарищ Маршал Советского Союза. Только людей разозлим… Будет закон – будет и порядок. А так такой геволт получим…

– Отставить треп! – угрожающе рявкнул маршал. – Я спрашиваю, как – будете – брать?

– Товарищ Маршал Советского Союза! Та те же ж немцы и стреляли, и в печах сжигали, а шо получили?..

 
Брови Жукова подпрыгнули вверх. Присутствующие в ужасе замерли.
 

– Ты что, подполковник, охренел?! – клокочущим от ярости голосом произнес маршал. – Ты меня… с немцами сравниваешь?!

– Никак нет, товарищ Маршал Советского Союза. Это ж я для примера…

– Для примера?! А ну, для примера, пошел вон отсюда…

Под бешеным взглядом Жукова и оторопелыми остальных Гоцман четким строевым шагом покинул помещение. Командующий извлек из кармана платок, вытер вспотевший лоб.

– Как взять авторитетных воров разом – всем думать, – произнес он, обводя кабинет взглядом. – Времени даю – до утра. Свободны…

Переодеваться в управлении Гоцман не стал, сразу поехал домой. Шальной трамвай, непонятно с чего задержавшийся на линии, со скрипом и скрежетом вез его сквозь позднюю ночь, и немногочисленные пассажиры не рисковали заговорить с уважаемым Давидом Марковичем или спросить, как у него дела. Во-первых, он был не в пиджаке, галифе и кепочке, как обычно, а в красивой белой форме с орденскими планками и белой фуражечке, а во-вторых, под глазами у Гоцмана было как углем намазано. Он стоял на задней площадке, отвернувшись к окну, и тяжело, нехорошо дышал.

Машину, ждавшую его у арки родного двора, он узнал сразу. Это был обычный крытый фургон на базе полуторки. В Одессе их называли почему-то «Соньками-Дримбами». На борту этой «Соньки» было крупно, красиво написано «Рыба». Гоцман даже улыбнулся про себя, ведь рыбу возят в цистернах, а не в фургонах. И еще подумал, что до войны «Соньки-Дримбы» были поскромнее, серого или черного цвета, а сейчас их начали красить ярко, зазывно, а у этой так и вовсе нарисовали сбоку подобие сома с большими усами. Наверное, потому, что война окончилась, а следовательно, жить стало лучше и веселее, и такие грузовики должны вызывать у граждан чувство бодрости и душевного подъема.