Текст книги "Юность олигарха"

Автор книги: Алексей Михеев

 
ЮНОСТЬ ОЛИГАРХА
драйв в стиле дзен
 
 
М.Б.
 
 
1
 
 
Последний раз я его видел на похоронах Мишки.
Мишку хоронили по первому разряду, как всегда эти спортсмены подобное мероприятие проводят: с катафалком, дубовым гробом, обитым красным бархатом и золочеными ручками и фестонами по крышке, с панихидой на стадионе с полутысячей провожающих и с шествием через весь город бесконечной кавалькадой машин, с обстоятельным выполнением всех ритуалов, которыми руководят обязательно какие-нибудь крепкие проворные молодые люди. С большим почитанием родственников и предупредительностью по отношению к гостям, с телекамерами, пышностью, помпой, с дорогостоящим духовым оркестром и местом на кладбище, выбранным из лучших.
Он стоял в отдалении от могилы среди кого-то из своих, дожидаясь конца этого ими же оплаченного действа. В простой кожаной куртке, очень незаметно держась на заднем плане от центра главных церемониальных событий, оттесненный от них вереницей знакомых по Мишкиной жизни – всегда поражаешься, как много их в жизни одного человека – лиц, а так же толпами досужего народа, запрудившими кладбище и не имеющими, кстати, ни малейшего понятия, на чей все это затеяно общак. Нос у него был все такой же толстый и мясистый, все те же черные волосы и крупные несиметрчные выразительные глаза, тот же мощный торс и превращенные классической борьбой в подобие пельменей уши. Те же крупные рубленные русские черты, та же тяжелая русская, можно даже сказать, деревенская осанка, – я поискал в его внешности признаки приближающейся старости, но, кроме слегка обложившихся щек, не нашел ни одного. В основном, он выглядел, как и семь лет назад, когда мы последний раз ездили с ним на открытие охоты в Барабинск: тот же Петька Власов, бывший заслуженный мастер спорта. Чемпион каких-то там соревнований и участник олимпийской сборной страны, здоровенная, как и все они, соратники Мишки, гора мышц, участник многих наших охотничьих экспедиций, вечный товарищ по пиву и страстный, до описторхоза, любитель вяленой рыбы.
 

– Вон Петруччо стоит, – сказал Ефим, показывая подбородком.

– Да вижу я, – ответил я.

– Говорят, теперь входит в десяток самых богатых людей города…

 
На могиле закончили устанавливать временный памятник, и опять заиграл духовой оркестр.
Петруччо повел взглядом в сторону, и мы встретились с ним глазами. Какое-то короткое мгновение, пока я думал, то ли приветственно махнуть рукой, то ли улыбнуться – что было бы, в общем-то, одинаково не в масть в данной печальной ситуации, мы смотрели друг на друга, потом он, не меняя выражения лица, подмигнул мне, и мы мысленно поздоровались. Но взглядом пригласить меня подойти к себе он не захотел.
Мишка Внуков не принадлежал, хотя тоже был и заслуженный мастер, и чемпион, и гора мышц, к этому их спортивному кругу, он как-то не начал в свое время играть в новые экономические игры, и на подобные похороны никогда бы и не мог рассчитывать. И теперь спортсмены хоронили его как своего не из-за его принадлежности к этому их новому братству, он до самого последнего момента оставался всего лишь преподавателем в физкультурном техникуме и подрабатывал сторожем на автостоянке, а из уважения к их общей совместной олимпийской молодости. Они помогли и его детям. И жене, кажется, определили какой-то пенсион, хотя могу и ошибиться, и в клубе своем даже повесили мемориальную доску.
Поэтому Петруччо, хотя и присутствовал на поминках, но присутствовал как-то эпизодически, и я, как ни старался, не смог улучить момента, чтоб перекинуться с ним хотя бы парой слов. И на «девять дней» в Мишкиной трехкомнатной «хрущебе», превратившейся вдруг за последние несколько лет новой жизни, из хорошо обставленной по социалистическим меркам улучшенной планировки квартиры в квартиру, при все тех же достоинствах, просто-напросто нищую и убогую, – на поминках, которые Вера, теперешняя Мишкина сорокапятилетняя вдова, устроила «конвейером», потчуя приходивших гостей с утра и до вечера – я тоже с Петькой разминулся. Не застал я его и в спорткомплексе «Энергия», который «деды» арендовали три раза в неделю для своих игр в хоккей и футбол, и куда я, движимый любопытством, несколько раз заглядывал. Петька как нарочно все время отсутствовал, и, кроме седого и старого уже Станислава Киля, долго мне рассказывавшего о том, как живет он теперь с женой и младшей дочерью в Нью-Йорке, я не увидел там ни одного знакомого лица. Судакова, как мне рассказали, убили во Франции, Мишка Внуков умер на своей родине от пьянства, а остальные лица я, честно сказать, за те долгие годы, что не встречался с ними, просто забыл… И Вера не смогла мне помочь в поисках нового Петькиного телефона. Старый я знал, он мне сам его давал в свое время, но теперь там никто не брал трубку.
Тогда, все еще заинтригованный и страстно жаждущий встречи с Петькой, я обратился к Шуре. И с Шурой у меня состоялся примерно такой разговор…
 

– Привет, Шура, – сказал я, когда услышал его обычное хмурое и недовольное «алё» по телефону.

– Привет, – пробурчал он.

– Все так же брюзжишь… Давно мы с тобой не виделись. Игорек, поди, стал уже совсем взрослым?

– Тебе видней.

– Что видней?.. Сколько лет-то уже?

– Сколько надо, столько и есть.

– Подожди, если моей Машке 18, то твоему уже двадцать! Двадцать, что ли?

– Какая тебе разница?

– Ты все такой же дурак, бурчила гребаный… На охоту-то ездишь?

– Да езжу иногда.

– На открытии был?

– Был.

– С кем ездил?

– Да с одним хмырем.

– Да что ты опять темнишь, с Саломатиным ты ездил, я его видел тут мельком недавно.

– Ну, с Саломатиным.

– И что взяли?

– Да завалили пару штук.

– Пару штук кого?

– Да коз.

– Коз?

– Ну да.

– С какой стати на открытии охоты на уток стали стрелять коз?

– В этом году коз много развелось, пока открытие на них не сделали, их все везде стреляли, – Шура несколько оживился, – правда потом в октябре, когда я лицензию на них взял, мы уже ни одной не убили, но в сентябре еще одну грохнули недели две спустя после первого раза.

– Ну вы даете, перешли на крупную дичь? У них говорят мясо исключительное…

– Да ничего.

– Где это вы?

– Уже подъезжая к Бехтеню. Мы, как только подстрелили их, дальше с Саломатиным и не поехали. Свернули в лесок и два дня козу ели.

– Завидую. Седло косули… Блюдо по слухам исключительное.

– Не знаю как седло, но отдохнули хорошо. Все, что везли на неделю, за два дня выпили.

– Представляю… Слушай, Шура, ты с Петруччей-то встречаешься?

– Чего? – сразу перешел он на прежний тон.

– Я говорю, Петруччу-то видишь?

– Чего мне его видеть?

– Ну, ты же вроде как-то работаешь у него. Или на него…

– Ни на кого я не работаю.

– Ефимка говорит, ты даже с Петькой весной на охоту на его «Лэнд-Крузере» ездил.

– Ну, мало ли чего Ефим говорит.

– Да ладно тебе, Ефимка с ним рядом на твоем пятидесятилетии сидел, и тот сам ему рассказал, что ты ему «Крузера» из Германии пригонял. Как машина-то, хорошая?

– Ничего…

– Пригнал без приключений?

– Нормально.

– А на охоту куда ездили?

– Так, недалеко.

– Шура, а скажи, он все так же в администрации барахолки работает?

– Михельсон, ты такие вопросы задаешь?

– А что? – удивился я.

– Наивный ты какой-то, – и Шура замолчал.

– А что я спросил-то такого?

 
Шура продолжал молчать.
 

– Но я же помню, что он там работал. Что я такого спросил?..

 
И на этом наш разговор, в общем-то, и закончился…
Изнемогая от столь очевидной таинственности, я с еще большим остервенением продолжил свои поиски, отнесясь к ним уже совершенно серьезно и подключив все свои связи, бывшую журналистскую сноровку и знакомства, в результате чего в порядке заключительного момента своего долгого расследования я наконец оказался перед трехэтажным коттеджем на берегу Бердского залива, в экологически чистой части города под названием «поселок Изумрудный», с тихими асфальтированными улочками, с рядом стоящими соснами и свежим запахом воды, у красного кирпичного забота с цифрой «5» и намертво вделанными в забор решетчатыми воротами, через которые виднелись аккуратно подстриженные газоны. Я нажал на кнопку домофона.
На мой звонок из будки появился охранник.
 

– Мне нужно Петра Власова, – сказал я. – Строение номер пять.

– Одну минутку, – охранник поднял трубку и попросил меня представиться…

– К вам гость, – и он назвал мою фамилию.

– К сожалению, он не может вас принять, – повернул он ко мне голову.

– Но почему… Дайте я поговорю.

– Он говорит, что очень занят.

– Дайте, я скажу ему, – и охранник протянул мне трубку.

– Петруччо, я искал тебя несколько месяцев.

– Извини, нет времени, – и он положил трубку.

 
Охранник, стараясь не смотреть мне в глаза, ушел в свою «сторожку».
 
 
Ясности ради, следует сказать, что за эти семь лет, что мы с Петруччио не виделись, нам с ним все-таки однажды поговорить удалось… Было это где-то за год до Мишкиной смерти. Я только что напечатал новую книгу, а Ефим как раз рассказал мне, что сидел на пятидесятилетии Шуры рядом с Петькой, и перед открытием охоты на зайцев я Петруччио позвонил. Он тогда еще не переехал, и я по известному мне телефону его застал.
 

– Здорово, Петруччо! – сказал я.

– Михельсон, что ли? Здорово.

– Как живешь-можешь?

– Чего надо?

– Да так, ничего.

– Чего звонишь?

– Просто.

– Денег надо?

– Да нет, Петька, все нормально. Я звоню совсем по другому поводу. Ну, просто для начала надо потрепаться, давно ж не виделись.

– Ну, валяй.

– Как там твоя половая жизнь? – в попытке как-то наладить разговор, я перехожу на всем знакомый предмет и на его язык. – Стоит?

 
Не о литературе же заводить сыр-бор. По крайней мере, не с первой же минуты.
 

– Стоит, – отвечает он, понимая меня, но не позволяя спровоцировать себя на искренность.

– У тебя же были последнее время с этим проблемы.

– А сейчас нет проблем.

– Судя по тому, что ты все еще живешь на этой квартире, ты продолжаешь жить и с последней женой? – делаю я заход еще с одной стороны – У тебя это обычно совпадает. Так вот, поневоле и возникают сомнения: что-то слишком долго на этот раз…

– Да все нормально, не переживай. Вот как раз собрался переезжать, – и он назвал новый престижный дом на престижной улице. – Три года назад еще оплатил, а только вот заселяют.

– Хорошая квартира?

– В два уровня.

– Прилично.

– Ты-то как живешь?

– Помаленьку, – поскромничал я.

– Коптишь?

– Что?

– Небо коптишь, говорю…

– Ну, это ты, конечно, сильно выразился… Ладно, Петруччо, мы с Ефимкой едем на охоту, хочешь присоединиться к нам?

– К вам?

– Да.

– На охоту?

– Да, – ответил я.

 
Петька помолчал.
 

– Когда?

– Сегодня в ночь.

– Как тогда?.. – сказал он. – Черт, я с удовольствием бы с вами съездил. Как обычно. И С Ефимом, говоришь… А на кого?

– На зайца. Завтра же открытие.

– А на чем поедем?

– На моей «Ниве», – не мог же я предлагать ехать на его «Крузере».

– Отлично. Поехать, что ли, правда. А сына моего возьмем?

– Какого сына?

– Колька. Помнишь, как мы брали его, когда с тобой на твоем «Уазике» на Чаны ездили…

– Он сейчас с тобой живет? – говорю я, поражаясь про себя тому, что все-таки из всех детей, которых он настрогал за свою жизнь от разных жен и разбросал по свету, нашелся-таки тот, к кому он питает родительские чувства и отдает предпочтение.

– Да вот он здесь.

– А сколько ему уже лет?

– Семнадцать.

– Как летит время! Ну, так ты его с тех пор туда не брал?

– Нет, шесть лет прошло, также бы опять съездить. Помнишь, как мы на берегу жили?

– Да помню, как ты его подзатыльниками заставлял природу любить…

– Ну, это-то не много помогло.

– Мне особенно памятны твои нравоучения: «вытри сопли и не хнычь, что ветер холодный. Посмотри, зато сколько воды и камыша вокруг!..»

– Да, там хорошо было… Давай я тебе перезвоню, сможем ли мы поехать, и тогда мы по-быстрому соберемся.

 
Но там оказались какие-то сложности, я уже не помню, что конкретно. Но со второго или с третьего звонка он все же отказался, и нам не суждено было поехать всем вместе, и мы отправились с Ефимом только вдвоем, по дороге обсуждая удивительную трансформацию Петруччио в добропорядочного отца и семейного человека. Зайцев мы ни одного с Ефимом не видели, но зато ночь провели у костра, одни, затерянные среди березовых перелесков, валяясь в полушубках и ватных штанах на чуть припорошенной первым снегом еще зеленой травяной поляне, в слегка морозном воздухе и с изобилием ярких звезд над головой.
 
 
2
 
 
Помню, как я первый раз увидел Петруччо на охоте. На Чанах это было. Петруччо вообще любил это озеро – может быть, потому что его приучили к охоте приятели именно на Чанах, – но он испытывал к этой главной жемчужине Барабы, к этому Западно-Сибирскому бескрайнему камышовому морю, неожиданное в нем, как потом и во всех их спортсменах, борцах-соратниках, вот уж чего я в них никогда не замечал, – сентиментальное чувство. Смешная слабость великана: сентиментальная любовь. Или лучше сказать, ИСТИННАЯ любовь. Ну, это такая штука, что сказать серьезно в обществе деятелей большого спорта просто язык не повернется, но вот к Петручо это как-то шло.
Из всех наших неофитов, каких мы приобщали к охоте, а нас, настоящих охотников в нашей компании, сложившейся, по преимуществу, еще в детстве из соседей по двору наших многоэтажных домов, было, пожалуй, всего человека четыре: я, Ефимка – Володя Ефимкин, Шура Черемисин, да Михаил. А точнее даже: я да Шура, у него это от крови – у него все три брата охотники и потомственная геологическая семья. Но когда Мишка потащил одного за другим к нам своих друзей-спортсменов, и мы стали с его подачи брать иногда на охоту посторонних людей, то лишь один Петруччо задержался у нас на этом. Из всех наших дворовых приятелей и Мишкиных борцов, родственников, знакомых зацепило только его.
Охотниками рождаются. Ими не становятся. Тут дело не в привычке, не в навыке, не в традиции. Человек может жить и не знать, что он охотник. Один может полжизни прожить и только единственный раз случайно попасть в подходящую среду, чтобы то, что в нем есть, обязательно сработало. А другой с малого возраста на охоту будет ездить, от отца в наследство охотничьи принадлежности получит, ружье штучной выделки купит, рога на стену повесит, а детонации не возникнет, всю жизнь будет тыкаться, как слепой котенок, по углам и так ничего не поймет, не осознает.
Петька попал на охоту, когда ему было уже двадцать два года. И со стороны сразу было видно… что именно видно, тут даже и не скажешь, из деликатности даже в такой ситуации стараешься отвести взгляд, чтобы не смотреть на ту степень сокровенности, в какой человек в этот момент пребывает, потому что это картина, как будто человек, скажем, познал впервые женскую любовь. Всю жизнь ходил вокруг да около, и тут вдруг как озарение, вдруг ему становится все ясно на свете. И ты взгляд отводишь, но внутренне испытываешь радость от того, что человек осознал это с твоей помощью, в вашей компании, в вашем присутствии, с вашей подачи, и вы как крестные, невольные виновники его конфирмации, пусть даже вы сами эту конфирмацию прошли еще в детстве, все вместе, но тем приятнее наблюдать ее, как воспоминание, в другом.
Мы ходили по лагерю, щипали уток, первые свои трофеи после утренней зари, разводили костер и на Петьку, выплывшего из камышей, старались не смотреть, даже не заговаривать с ним, выше нижней половины груди глаза вообще не поднимать, и лишь видели, как дрожат принимающие хлеб и миску его руки.
Но, тем не менее, натрескались мы все по этому поводу тогда изрядно, даже и такой непьющий, как я.
После этого Петруччо стал нашим спутником на Чаны постоянным. Каждого, кто бы ни ездил туда, из нас.
Мы в те годы добирались на охоту пешком. Всю ночь ехали от города до нужной станции по железной дороге, в предрассветных сумерках старались втиснуться на станции со всеми своими лодками и рюкзаками в, как всегда, единственный автобус, выходили в сотне километров от железной дороги в степи и еще перли километров десять свои пожитки до облюбованного места.
Петька купил себе новую, какие у нас у всех уже были, складную лодку, которую надо было возить на специально собой изготовленной из старой детской коляски тележке, хорошие чешские болотные сапоги, ружье-бокфлинт, спальник, охотничью одежду, чучела, манки, всякие приятные охотничьи мелочи, которые поначалу так трогают душу, как то: охотничий нож, патронташ, ремень с перевязью, закрутку звездочкой, дозатор, пособия по охоте, книги Аксакова, Пришвина, Бутурлина, ружейные чехлы; стал сам заряжать патроны, что мы тоже делали с большим удовольствием в свое время, и хотя стрелять влет он так толком никогда и не научился, либо поздно начал, либо был еще страстнее и нетерпеливее чем мы, – настоящий охотник редко попадает, мешает страсть, а когда страсть спадает, становится дичь жалко, и уже не особенно и хочется попадать. Тем не менее, он продолжал с азартом таскаться по болотам, грести на своей складной алюминиевой лодке, «конверте», как мы ее называли, на перелет северной утки, в высокую волну и в дождь, стрелял, мазал, не раз переворачивался, тонул, клял ненастную погоду, неудобства, невзгоды, свою неудачливость, но ездить не переставал.
Это вообще очень характерное для охотничьей страсти явление: уезжаешь с охоты проклиная все и вся, и непрекращающуюся метель, и протекающую стенку палатки, и вечно влажный спальный мешок, и вездесущих комаров, и отсутствие горячей воды и мало-мальски приемлимых бытовых условий, и отсутствие, наконец, самой дичи, когда в голову уже закрадывается крамольная мысль: да на черта мне вообще сдалась вся эта охота, если можно спокойно дома, сидя в кресле, смотреть телевизор, да ту же программу «окно в природу», если на то пошло, а готовую к употреблению, битую, дичь покупать в магазине, спать на чистых простынях, надевать по загрязнении новую сорочку, есть, как и положено, не один раз в день, а в завтрак, обед и ужин, ходить по асфальту, смотреть на праздничные огни окон многоэтажных домов, да мало ли что еще… Но уже на второй, подчеркиваю, на второй день, полежав в горячей ванне и хорошо выспавшись, ты уже снова начинаешь стремиться на охоту, начинаешь скучать по своей неуклюжей лодке, по своему скромному уголку в палатке, перекладывать с места на место на антресолях, проверяя, сапоги, с умилением перебирать в памяти каждую несущественную, казалось бы, из прошлой неудачной поездки мелочь, каждый твой удачный, да и неудачный, выстрел, каждую пролетевшую мимо утку или вырвавшуюся из-под ног куропатку, каждый островок камыша, в котором ты стоял, и уголок поля, где ты перематывал портянку, начинаешь вздрагивать от свиста крыльев пролетающих над тобой городских голубей и от запаха прелой листвы, вдруг пахнувшей на тебя из парка. И принимаешься опять страстно мечтать о том, что теперь-то тебе обязательно повезет.
И поэтому, когда видишь Петьку, тащащего свою лодку через звенящие льдины застывшей уже закраины озера, видишь то, как он красными руками выбрасывает на берег из лодки только что вынутую им из обледенелой сети рыбу, или то, как он, зачерпывая ботфортами болотную жижу, волочет вместе с колом и капканом из камыша ондатру, или то, как закинув ружье за спину, подобно медведю, путаясь в корневищах, спотыкаясь и матерясь, топчется среди четырехметровой высоты тростника в поисках наконец сбитой им утки. Или то, как он лежит на земле на биваке, спрятавшись от бесконечного пронизывающего степного ветра за какое-нибудь естественное или искусственное возвышение, будь то лодка, бугорок или слабая стенка палатки, зарывшись во все так же продуваемый насквозь полушубок и пытаясь согреть между ног заледенелые на ветру, с промокшими по локоть рукавами телогрейки руки. Или то, как он потом, раскочегарив наконец паяльную лампу, под ее нудный держащийся на одном тоне гул, с каким она разогревает ведро вчерашней утиной похлебки, и мимо белого пара, начинающего подниматься от нее в сизое низкое небо, смотрит на бескрайнюю равнину озера в одном, не загороженном камышами, направлении, над которым ничего нет, кроме бесконечности, ненастного неба и изредка появляющихся чаек вдали. Когда видишь эту картину, то понимаешь, что это действительно охотник, и его от камышей уже не оторвать…
Когда Петька в студенческие годы – а закончил он, как и многие спортсмены тех лет два института (а что не учиться, если поездки на экзамены бесплатны, время сессии оплачивается государством, посещение занятий свободное, время учебы в вузе неограниченное, учись себе да учись). Когда он работал в студенческих стройотрядах, а вернее, в студенческих шабашках, которые сам и организовывал, – и это были, кстати сказать, его первые шаги на, как это сейчас принято называть, коммерческом поприще, – договариваясь с председателями колхозов и подбирая себе из студентов «рабов», из которых потом формировал отменно производительные бригады, в которых, кстати сказать, перебывала в качестве «рабов» в другие времена и в поисках денег поочередно и вся наша братия, – когда он находился в это строй-отрядное время с нами на охоте, для чего мы забирались уже во все более отдаленные в глубине области уголки с мечтой о непуганой птице, на неизвестные еще для нас водоемы и уже не на субботу-воскресение, а дней на десять, Петруччо каждый день сокрушался: «Еще двести рублей теряю!», что обозначало недополученную им часть своей каждодневной шабашной прибыли, в его отсутствие на рабочем объекте по какой-то так и оставшейся непонятой причине уплывающей мимо. Суммы, которую никто из нас не мог даже представить, поскольку, не говоря уж о стипендии, зарплата наша послеинститутская даже месячная в перспективе не смогла бы составить и половины этих его только теряемых ежедневных двухсот рублей. Каждое утро, возвращаясь с зорьки и бросая своих уток у костра, он говорил: «Эх, там без меня народ жирует. Еще двести рублей как корова языком слизнула!» И опять же – с охоты не уезжал…
Наша молодость вся прошла под знаком секса. Это только слова такого тогда не существовало, не было его тогда в обиходе, но если назвать это, скажем, словом «постель», о, сколько было тогда ее!.. Да и сказать, происходила ведь в мире сексуальная революция, менялся склад мышления и отношения к телу, такая мощная энергетика шла от этого явления, что незатронутым не оставался никто.
Столько семени было вылито, столько спермы жадно поглощено влагалищами. Столько ног распахнуто, сколько издано стонов и закушено в пароксизме страсти губ. Мне сдатеся, что все эти теперешние гепатиты Б, СПИДы, хламидиозы, вся эта грязь вместе с теперешними обязательными презервативами и строгими медицинскими профилактическими инструкциями – это наказание за прагматичную циничную грязь теперешних сексуальных отношений. В то же время, тот наш молодежный безоглядный сексуальный порыв был чист! И когда Петруччо, набравшийся по уши, как все его спортсмены, от «большого спорта», прошедший огонь и медные трубы вместе с их загранпоездками, порнографическими журналами, секс-музыкой, совместными с девочками банями у себя на сборах, или как их сейчас называют, саунами, неразборчивостью, промискуитетом, когда он говорил: «Вчера захотел старую…Теткам было лет по пятьдесят, и я именно старую захотел. И что ты думаешь, как она давай меня вертеть, как-то животом всего меня в себя всосала, и еще у нее там все подрагивало, и я – тут с молодой иногда не знаешь, что делать – а я на старой, не слезая, подряд два раза кончил…» Или когда Мишка Внуков прибегал к нам с квадратными глазами и с огромным желанием поделиться рассказывал, что они с Судаковым у себя в спортивном лагере одну вдвоем вместе сразу имели.
 

– Что, в две дыры, что ли? – спрашивали, ошарашенные и «неразвитые», мы, лихорадочно воображая себе технологию.

– Нет, в одну. Мы теперь с Судаком молочные братья…

 
Правда, потом через три дня эти молочные братья вместе разом заболели триппером, и Мишке пришлось перед Веркой виниться. Но, тем не менее, несмотря на всю пошлость и слов, и действий, и ситуаций, содержалась во всем этом какая-то чистота искренности, непосредственности, страстности наконец…
Помню, как я сам уже несколько лет после института возвращался с Ефимом с Чанов мимо районного центра, в котором работала по распределению одна бывшая моя сокурсница. Мы ехали на его «Запорожце», и я все думал о том, сколько времени мы с ней уже не виделись. Вернее, думать о ней я начал еще на охоте, осознав, что мы охотимся неподалеку от ее села.
 

– Давай заедем, чаю попьем, – уговаривал я Ефима.

– Да ну к черту, ночь уже скоро, а нам еще столько проселка впереди…

– Да господи, всего километров двести…

– Ты посмотри на небо, опоздаем до дождя, как раз под Хапово встрянем.

– Полчаса роли не сыграют, что ты уперся, отдохнем, посидим хоть раз за неделю за столом…

 
И в конце концов уговорил. Ефим специально сделал крюк, чтобы заехать в Здвинку. Еще с полчаса потеряли, чтобы найти дом.
 

– Подожди с минутку, узнаю, дома ли, – и бегом на второй этаж.

 
Она была дома, и одна.
И я сразу потащил ее в кровать.
 

– У нас одна минута.

– Да ты что?!! – и я услышал, кроме слов возмущения, слова еще и о каком-то Саше, о том, что тут была уже какая-то своя жизнь, какие-то отношения, три года любви.

– Да ты что? Я столько о тебе на охоте думал, – сказал я, и этих простых элементарных слов оказалось достаточно, чтобы она перестала удерживать подол.

 
Она еще на мгновение очнулась в самом конце, когда я, привстав, спросил: «Тебе можно или надеть?» – и долго не могла вникнуть в то, что я спрашиваю, пока я, запыхавшийся, смотрел ей в лицо, – и отводила пальцем волосы со лба.
 

– Да, да, надень, – вдруг что-то вспомнила она.

 
И потом, когда я снова сплелся с ней, торопливо, жадно бросилась мне помогать.
Через минуту я выбежал во двор, чтобы позвать Ефима к ней в гости.
 

– Дома, – сказал я, и ничего не заподозревавший Ефим поднялся со мной к ней в квартиру.

 
Мы попили чаю. Таня, так звали мою сокурсницу, была мила и приветлива, поболтали еще о чем-то минут двадцать, и засобирались в путь.
 

– Спасибо большое, – сказал растроганный и разомлевший Ефим, – очень приятно было познакомиться, жалко уезжать, но нам надо торопиться, чтобы проехать трудный участок дороги до темноты.

 
Мы с ней еще обнялись и поцеловались, когда я чуть задержался как бы невзначай за прикрытой дверью. И на этот раз она приникла покорно ко мне всем телом, и заплела вокруг моей шеи руки.
 

– Очинно молоденькая девушка, – сказал Ефим уже в «Запорожце» с трогательностью в голосе, – отменно молодая, – еще несколько раз за дорогу задумчиво вспоминал он.

 
Даже Ефим отдал дань этому тогдашнему сумасшествию. Даже этот рассудительный, обстоятельный, вечно, сколько мы себя помним, старый, лысый, чуждый и намека на озорство, можно сказать, на женщин вообще внимания не обращавший, Ефим, лишь однажды в молодости переспавший под мухой с какой-то невразумительной соседкой по дому, подарившей ему сразу ребенка, крест чего в виде женитьбы он и нес всю свою жизнь. (Кстати, наверное, тогда, в молодости, это и было его первое приключение, то, о котором он нам рассказал, случившееся двадцатью годами позже, – второе), и тот поведал нам однажды на охоте историю о своих командировочных похождениях в городе Перми.
 

– Был я в командировке полтора месяца, и вот мне один раз подселили в гостинице в номер девушку. У администраторши крыша съехала под вечер, и она на место уехавшего моего соседа поселила женщину.

 
Я уже спать лег. Намаялся за весь день, машина все никак наша не шла… А тут слышу, кто-то входит и спрашивает можно? Смотрю, девушка, или женщина, так, лет двадцати восьми. Отвечаю, пожалуйста. Ой, говорит она, а тут мужчина. А мне сказали, что свободно только в этом номере. Что же делать? – Не знаю, говорю. Ну, а место свободное действительно есть? Да, отвечаю, сегодня только сосед съехал, и показываю рукой на свободную кровать. А может быть, я тогда ее все-таки займу? Да пожалуйста, пожалуйста. А то ведь больше мест нет, как бы меня вообще тогда не выставили из гостиницы. Вы не будете возражать? Нет, нет, говорю. Извините, объясняет, я только сегодня приехала. Ничего, ничего, отвечаю и отворачиваюсь к стене. Она там зашуршала чем-то, чемодан открыла. Можно я ванну приму? Конечно, отвечаю. Она в ванную комнату зашла. Пустила воду, там, плескаться начала. Потом слышу, приоткрывает дверь и кричит: А вы не потрете мне спинку? – От чего не потереть, отвечаю, если хороший человек, отчего не потереть. Встал, зашел к ней, она лежит вся совершенно голая и из пены груди торчат. Вымыл я ее, а сам сердце просто уже горлом чувствую! Вы, говорю, сложены как Афродита. Правда? – отвечает. – Да я и работаю манекенщицей. И потом говорит: Подайте мне, пожалуйста, полотенце, – и встает передо мной во весь рост. Я ее полотенцем обернул, на руки взял, она меня за шею обхватила, я ногой в дверь, выхожу… А там… там как в театре: дежурная, администраторша, горничная сидят в креслах и все «Ах!», «Ох!». Ну, я действительно представляю эту картину: я весь мокрый, елдарь стоит, девушка голая на руках. И тетки только Ах. Ох. Они, наверное, все-таки в конце концов разобрались, что не туда женщину поселили, и пришли ошибку исправить.
 

– Ну, а потом? – спрашиваем мы, отрываясь от костра.

– Что потом… Потом ничего, ее в другой номер перевели.

– И ты так ее и отпустил?

– А что я мог сделать?

– Надо было в ванной трахнуть,– сказал раздосадованный Петька.

– Да конечно, но кто знал, не знал же я, что там ждут. Я думал, положу на кровать, сам быстро под душ, чуть-чуть ополоснусь, потому что грязный весь, не мылся несколько дней – работа, только успеваешь до постели добраться.

– Нет, я бы не выдержал, я бы еще в ванной засадил, – заключил Петька, – я в таких случаях не могу ждать.– Не мог он никак остановиться. – В молодости, помню, она начнет еще что-нибудь типа «а поговорить…» Я говорю: потом, потом, все потом будет, а сейчас давай сразу… – Иначе я заболеваю. Меня какой-то колотун пробивает, и я не могу унять его. Дрожь. Тряска какая-то, вообще перестаю быть способен на что-либо.

 
Даже Шура мимо этого не прошел. И главную историю своей жизни рассказал нам тоже на охоте.
Шура, кроме того, что был вечно хмурым, еще и был недостаточно красив. Это было заметно. Он как-то признался мне у Мишки на стадионе в бане, глядя в предбаннике в зеркало после парной:
 

– Что за морда? Что за противная морда.

– Да ты что, Шура. Нормальная совершенно морда. У мужика какая еще морда должна быть?..

 
Но, тем не менее, он постоянно об этом думал, переживал, и вся его жизнь проходила под знаком комплекса неполноценности. И вот однажды на охоте – он еще почему-то задержался и приехал позже всех – он появился с горящими глазами и первым делом рассказал нам о своей победе. Больше он об этом никогда не рассказывал, поскольку вообще был молчун, странно, что вообще о личном заговорил – но тогда его просто распирало.
«Вчера, – начал он, – я поехал со своей крысой на дачу. Сидим пьем. А надо сказать у нас в соседках по даче такая кадра есть! Так она всегда мне нравилась!.. И тут мы, не помню, как и вышло, по поводу какого-то праздника, пост, что ли, или Ильин день – не знаю – объединились дачами. Она с мужем и еще каким-то хмырем, и мы с моей крысой. И празднуем у нас дома, а у них – баня.
И вот как-то эта баба повела себя сразу за столом по отношению ко мне, как будто мы с ней сто лет знакомы. «Шурик» зовет, хохочет, рукой меня касается, шутит. Я тоже что-то болтаю, разговорился с ней.
А день был отличный, тепло, солнечно. Мы выпьем – пойдем с мужиками искупаемся, потом в баню, потом опять искупаемся, и снова за стол. Под вечер я уже притомился, упал где-то на берегу и заснул. Проснулся, смотрю уже солнце село, а я в одних плавках на пляже лежу. А песок еще теплый. Встал, в голове шумит, поплелся в сторону дома. Навстречу мне наши мужики. – Проснулся? – смеются. – Иди попарься. Мы только жар недавно подбавили. Ну, я в баню пришел. А там эта кадра. Тоже только вошла. Стоит в халатике. – А, Шурик, – говорит. И продолжает стоять. Халат на ней чуть запахнут, а под ним ничего нет. Я как-то повернулся, то ли уходить, то ли что, и задел его. И рукой попал сразу туда. – Ой, – говорит она. – Только давай быстрее…
И сразу руками в полок.
 

– Ну, и я ее эдак прямо в парной сзади… Рачком-с…