Текст книги "Квартирный вопрос (сборник)"

Автор книги: Алексей Толкачев

Соавторы: Наталья Болдырева,Иван Наумов,Светлана Тулина,Максим Тихомиров,Алекс де Клемешье,Евгений Лобачев,Сергей Васильев,Игорь Евсеев,Эльвира Вашкевич,Андрей Силенгинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Гипотеза с инопланетянами понравилась нам обоим. Она не только объясняла события, не только некоторым образом успокаивала, но и указывала цель для грядущих поисков. Это было как театральный греческий «бог из машины» – нечто, что решало все проблемы махом и без излишних сложностей.

У меня даже поднялось настроение, да и Надежда, хоть и была зла на инопланетян, тоже несколько повеселела. Хоть они и не слишком хорошо обошлись с нами, эти зеленые, но всё равно гораздо спокойнее жить, осознавая, что находишься под опекой сверхцивилизации…

Надежда заснула первой, свернувшись калачиком под ватником и уткнувшись носом в кулачки. Я бодрился, изображая собой недремлющего стража, но потрясения дня всё равно сказались, и в конце концов я провалился в сон, как в колодец.

5

Я вздохнул и поморщился. Не от внезапно расползшейся по груди тупой боли, а от спертого воздуха. Пахло гадко, очень гадко и… почему-то привычно. Зато меня покрывала белая, чистая до ощущения прохлады, простыня. «Значит, всё было лишь сном?» Эта мысль, непонятно к чему относящаяся, мелькнула в кратком отблеске радости и канула. Что-то предшествовало ей, но что – я не успел вспомнить. Потому что увидел руки, распластанные по простыне. Высохшие и длинные, распухшие в суставах, с коричневыми пигментными пятнами. Лапы. Страшные. Чужие. Мои.

Мои. И едва я осознал это, как реальность ворвалась в меня и я понял, почему простыня и почему заперты окна, отчего тусклый свет, запах лекарств и старого тела. Понял, и истерический страх… нет, не затопил сознание, а только немощно и привычно всколыхнулся.

Я умирал. Я знал это, я знал, что очнулся в самый последний миг, вся жизнь до которого уже стала ничем, и ничего уже не было впереди. И оставался лишь этот миг, слабый всхлип и гаснущий серый мир в стекленеющих глазах… Я знал, точно знал, что это вот-вот случится, и это знали окружившие кровать смутно знакомые люди с мятыми уставшими лицами, с тоскливой безнадежностью во взглядах… Неужели дети и внуки?

«А город? А Надежда?»

Это опять была какая-то сторонняя, чужая мысль, и опять что-то непонятное, забытое попыталось пробиться сквозь немощь и страх. Но я уже не мог ничего сказать, не мог двинуться, заговорить, и оставалось лишь лежать и видеть, как сливаются с подступающей темнотой лица, и уже не было мига, не было ничего – и только кто-то медленно, задумчиво обрывал один за другим лепестки-вздохи. Четыре… три… И вот уже пальцы против воли заскребли по простыне – последнему, что еще осталось со мной…

И последний

вздох-лепесток

замер

на губа…

6

– …а-ах!..

– Толик!

Я рывком вскочил на ноги, готовый драться или бежать, а сердце рвалось так, словно всё это уже было – и драка, и бег.

– Что… что случилось?

– Сумасшедший! – девушка в накинутой блекло-синей фуфайке осторожно подвинулась, уложила узкую, как повязка, ладошку мне на лоб. – У тебя что, жар?

Девушка. Надежда.

– Всё нормально. Ты давно проснулась?

– А я и не спала. Подождала, пока ты заснешь, а потом встала.

– Зачем?

Надя подняла ватные плечи.

– Не знаю. Странная ночь – быстрая. И столько всего случилось!

Да, действительно. Я смотрел на свою руку. Вены – дельта мелководной реки, затянутая, как песком, гладкой кожей, сеточка морщинок почти не видна. Только подрагивают пальцы. Чуть-чуть, как во сне.

Реальность, разбитая черной глыбой сна, снова стягивалась, как жидкий металл во втором «Терминаторе», формируясь во что-то новое, неизвестное, с чем нужно было встретиться.

– Давно рассвело?

– Час назад. Ночь длилась четыре часа. Ты заметил, что стало прохладнее?

Я посмотрел на нее так, как вчера, когда мы встретились.

– Прохладно, да? – терпеливо повторила она.

– Не знаю. Кажется, нет.

– Ты ничего не ешь, – тихо сказала Надежда и подперла кулачком щеку. – Очень страшный был сон, да?

Странно, но я почти не чувствовал температуры. Солнце уже стояло в зените, ослепительное, но неживое, как лампа дневного света. Пространство было лишено содержания, воздух не ощущался ни запахами, ни теплотой, ни прохладой.

Мы прошли последней улицей, обсаженной старыми тополями. Тяжелые плотные кроны были спеленаты, как паутиной, комковатым белесым пухом. Пух неподвижно лежал на неровном потрескавшемся асфальте, лениво раскатывался под ногами и замирал вновь. За серыми выцветшими заборчиками частных домов блеклая пена лежала густо и спокойно. Звуки тоже выцвели: скрипы, шорохи, шелест исчезли совсем. Остались шаги – шаркающие и тихие, голоса – глухие и осторожные. Говорить громко не хотелось, мы просто шли, взявшись за руки. Нам надо было идти в центр, к вокзалу, а мы вместо этого двигались к окраине. Медленно, словно боясь наконец дойти.

Мне кажется, что подсознательно я знал, что будет нечто подобное. Невидимая стена, как у Саймака, или купол, как у Ларионовой. Улица сделала последний поворот – чтобы оборваться, – и мы остановились.

– Туман? – нерешительно спросила Надежда.

Дорожное полотно, миновав два последних дома, растворялось в плотной творожистой массе, горбом вздыбившейся поперек улицы. Туман был сухой, как пыль. Белесые крапинки висели в воздухе, такие же неподвижные, как тополиный пух, и так же, как пух, они вздрагивали от дыхания и движения, разлетались в стороны. Я задержал выдох, сконцентрировался на соринках, висящих перед лицом, и резким взмахом сгреб несколько. Они были никакие – не холодные, не влажные. Ладонь не почувствовала их, соринки растаяли, едва я поднес руку к глазам. Просто исчезли.

Я оглянулся. Соринки снова сомкнулись, и воздух был испещрен ими, словно плохо отпечатанная фотография. Ощущение оказалось неприятным. Как будто кто-то глядел в спину и выжидал.

– Пойдем назад? – голос у Нади дрогнул.

– Ты можешь подождать тут? Глупо дойти до границы и не посмотреть, что там.

– Я не хочу.

– И все-таки подожди. Пара минут, хорошо? – я огляделся и подобрал припорошенную пухом палку.

– Ага, – сказала Надя. – Дай мне ее, дай!

– Оставайся на месте. Пожалуйста.

И я пошел вперед.

С каждым шагом соринки висели всё гуще – метель, застывшая на листе. Но я по-прежнему не ощущал тумана. Даже когда вдыхал его.

Вскоре, как я и предполагал, мне пришлось идти, постукивая перед собой палкой. Страх заклубился где-то в паху, наматывая внутренности на зубчатое колесо. Но я всё равно продвигался вперед неуверенным мелким шагом. Вроде бы, туман опять стал редеть, потому что впереди что-то замаячило, кажется, совсем рядом: нечто высокое – может, ствол дерева. Я поднял палку, потыкал ею перед собой, шагнул… Асфальт оборвался, нога оступилась, и я головой вперед вылетел из тумана…

7

…Сзади, приглушенный расстоянием и завесой, послышался слабый крик. Не отрывая глаз от увиденного, я подался назад.

Всё повторилось в обратном порядке, только теперь я шел гораздо быстрее и вскоре различил в стороне темный силуэт Нади. Она тоже увидела меня и торопливо пошла навстречу, почти побежала, отмахиваясь от соринок, как от мошкары.

– Ну ты что? Я ждала, ждала… Смотри, как быстро темнеет, скоро опять ночь! Ты что-нибудь видел? Что там?

– Пойдем! – я развернул ее и повел прочь.

– Подожди, там что-то есть?

– Надя, – сказал я, – не нужно туда ходить. Пожалуйста.

– Так всё плохо? – тихо спросила она.

– Да, – согласился я. – Так всё плохо.

Больше она ничего не спрашивала. Мы прошли по Будённовской, свернули на более широкую Киевскую. Сумерки торопливо закрашивали небо. Ветра так и не было, он умер вчера, и листья тополей растерянно показывали нам пыльные ладошки.

– Смотри, – сказала вдруг Надя, указывая на двухэтажный дом. – Свет!

8

Свет был нездоровый, керосиновый. Я сразу вспомнил детство: в нашем привокзальном поселке часто вырубали электричество. Но это было очень давно. Не думал, что опять увижу этот легкий сумрак, прошитый тусклой ниточкой света.

По лестнице, глубоко утопленной в темноте, мы на ощупь поднялись на второй этаж. Дом всё еще пах ушедшей жизнью: легкой сыростью из подвала, старым деревом, табаком, побелкой, зольной пылью, въевшейся в стены еще с тех времен, когда эти хрущёвки отапливались углем.

Дверь оказалась ветхой, дерматиновой – пальцы нащупали на облупившемся шероховатом полотне порезы и некрасиво, вкривь, прибитые рейки. Я едва не потянулся к звонку, но тут же опомнился и тихонько постучал палкой (так и не выбросил ее) по косяку.

Шагов не было слышно. Я собирался стукнуть еще раз, но дверной замок сухо щелкнул. Надя тут же вцепилась мне в плечо. Может, ее воображение рисовало за дверью выгнувшего спину монстра с керосинкой в корявой лапе?

Блеснула цепочка, а за ней неясно прорисовалось лицо.

– Здравствуйте, – голос был тихим, стариковским. – Глупо спрашивать, кто там. Входите. Тапочек, извините, не держу.

9

Квартира оказалась однокомнатной, тесной, узкой, как флейта. Пока хозяин, назвавшийся Иваном Фёдоровичем, с раздражающей медлительностью шаркал толстыми шерстяными носками с кухни и на кухню, мы огляделись. Вдоль одной стены выстроились в ряд небрежно заправленная кровать, тумбочка, оккупированная аптекарской стеклянной мелюзгой, стол под плюшевой скатертью и еще одна тумбочка – с телевизором. Противоположную стену скрывали полки, плотно забитые разномастными книжками. Вторые рамы были распахнуты, а на широком подоконнике, меж цветочных горшков с геранью, высокомерно пучил рыбий глаз небольшой телескоп – кажется, такие называют «максутовыми». Надя сразу припала к окуляру.

– Ничего не видно! – тут же сообщила она.

– У меня еще бинокль есть, – тихо сказал, появляясь в дверях, хозяин. Он осторожно нес в правой руке заварочный чайничек; левой, как я уже успел заметить, он почти не пользовался. – Хороший бинокль, еще гэдээровский. Спасибо, – это Надежда, подскочив, приняла заварник и водрузила его на стол. – Весь день смотрел, пытался разглядеть окраины.

– А мы там уже были! – выложила Надя.

– Да? – его удивление тоже было каким-то тихим и вежливым.

Он осторожно опустился в скрипучее кресло и с видимым облегчением вытянул ноги.

– Мне показалось, там пролегла полоса тумана.

Он посмотрел на Надю, а потом вежливый взгляд плотно прилип ко мне.

– Не обожгитесь. Так вы там были?

Кажется, он знал ответ – поэтому и спрашивал именно меня.

Я перевел взгляд на чашку. Я держал ее плотно, всей ладонью обхватывая берега крохотного дымящегося гейзера. Чашка должна была быть очень горячей, но мне показалось, что она стала разогреваться лишь сейчас, под моим взглядом.

– Я туда ходил.

Это был мой голос?

* * *

Туман стоял за спиной плотный и недвижный. Неровно обломанное асфальтовое полотно выглядывало из него, как носок ботинка, просунутого в дверь. А впереди был отвесный обрыв…

* * *

– …Я туда ходил. А вы?

– Не с моими ногами, – Иван Фёдорович слегка растянул тонкие губы в подобие улыбки. – Я, ребятки, до булочной с трудом дохожу. И что там было, за туманом?

– Вам лучше увидеть самому, – я старался казаться спокойным и надеялся, что скудный свет сотрет с лица излишки эмоций. – По-моему, туман понемногу отступает.

– Ну да, – охотно согласился Иван Фёдорович, склонил голову набок, и в его облике вдруг ясно проявилось что-то от любопытной, но безмолвной курицы.

– Там ничего нет. Ничего привычного нам.

* * *

Да, пожалуй, что так. Передо мной был обрыв, метров в двести, не меньше. Но и там, где он заканчивался, земля не спешила утвердиться в горизонтальности. То темнея пятнами провалов, то вспучиваясь затертыми гранями скальных групп, дно продолжало полого понижаться до самого горизонта.

Дно? Я шагнул еще ближе, вглядываясь в вылизанные временем и водой контуры внизу. Когда-то в детстве, в совсем не детском журнале, мне попалась карта земной поверхности без океанов. Земля, лишенная голубой кожи, бледная, как Луна, точно так же демонстрировала провалы бывших береговых линий, чужие для нашего глаза контуры обнажившихся вдруг плато и горных систем, ущелий и долин. И вот теперь я всё это видел своими глазами: мертвый океан, высохший до дна самой глубокой своей впадины, переродившийся в миллионы квадратных километров пустынь. Бесконечный и мертвый, как быстро темнеющее небо над головой…

* * *

– Я так и думал, – тихонько хмыкнул Иван Фёдорович. – Извините. Глупо радоваться, но тем не менее: приятно сознавать, что ты прав.

– В чем?..

– А что там было? – перебила меня Надя. – Ты так и не рассказал. Ты пришельцев видел?

Она придвинула тонконогий стул поближе. Наши тени, неясные, как медузы в вечерней воде, сошлись на бледно-желтой стене.

– Какие пришельцы? – в свою очередь спросил Иван Фёдорович.

– Да это моя гипотеза, – я прихлебнул чай. Чай был ароматным. – Нас похитили инопланетяне и перенесли на другую планету.

– А-а-а… – у него и разочарование было бесцветным, ненастоящим. – Пейте чай, а то остынет.

И прихлебнул сам.

– Странное ощущение: иногда не чувствую вкуса. Смотрю на чашку и пью – чай, а когда отвлекусь – как будто воду цежу… А пришельцы ваши, Анатолий, – бабушкины сказки. Ну посудите сами: даже если у нас и инопланетян ваших кардинально разные этические базы, гораздо экономнее и объективнее вести наблюдение за человеком в привычной для него среде обитания, чем изымать его оттуда. Если существа научились преодолевать межзвездные пространства, то организовать незаметную слежку за Иваном Фёдоровичем Калашниковым… Это и для наших земных спецслужб – плевое дело. Согласны? И уж совершенно бессмысленно переносить за тридевять земель целый город. Вы представляете, какой колоссальный объем энергии нужно на это употребить? Легче, наверное, погасить звезду.

Интересный человек. Он задавал свои вопросы, как педагог, который уже давно знает все ответы. Одни мы, неразумные, блуждаем в потемках…

– Тогда что же, по-вашему, случилось?

– Мне кажется, – Иван Фёдорович помассировал темные вмятинки от очков на переносице, – что всё гораздо проще и трагичнее. Просто мы однажды родились, прожили свою жизнь и однажды же, не в самый хороший день, скончались. Не напрягайтесь, дорогая, не напрягайтесь! Мы должны принять случившееся как данность. Нас ведь не пугает приход ночи или то, что за осенью наступает зима.

– Однако вы завернули преамбулу…

– Школьная привычка: вступление, основная часть, заключение. Писали сочинения?

– Я и после школы писал. Так что?

– А то, что пришельцы тут ни при чем. Мы имеем дело с Госпожой Природой, и только с ней. У меня, любезные, было мало времени, но кое-какие расчеты я сделал – исходя из того, что мы по-прежнему на Земле.

Он просто не видел того, что видел я.

10

…Я подумал о пустоте и вдруг осознал, что здесь нечем дышать, хотя я и продолжал делать вдохи, по-рыбьи хватая ртом пустоту и не чувствуя ничего. Окружающее пространство было безвоздушно. Одинаково четко просматривались мелкие, как молотый мак, песчинки у ног и оплывшие стеариновые хребты на фоне темнеющего неба.

А в стороне, откуда-то из-под берега, невидимого из-за старого холма и куска туманной стены, вырастали, уходили в небо и исчезали там огромные, корявые, как корневища, столбы – однажды достроенные вавилонские башни. Словно бы собранные из огромных черных кубов, они подавляли своими небывалыми размерами.

Я сел на край обрыва. Чем больше я смотрел на рощу черных исполинов, тем яснее понимал, что это не искусственные сооружения, а нечто живое. Точнее – то, что когда-то было живым, живым еще тогда, когда теплый зеленый океан плескался на уровне моих болтающихся над бездной кроссовок.

Ничего подобного не могло быть на Земле.

* * *

– Выбросьте ваши расчеты. Мы не на Земле. Однозначно.

Кресло, в котором сидел Иван Фёдорович, заскрипело, как лесное чудище, не желающее отдавать добычу. Но он все-таки выпростался из цепких объятий и, осторожно переставляя ноги, подошел к окну. Правой рукой расшатал шпингалет, распахнул створку. Воздух снаружи был удивительно тих – даже пламя за стеклянным колпаком не вздрогнуло и не заметалось.

– Идите сюда! Видите ту группу звезд, похожих на рыболовный крючок?

Я пожал плечами: да, эти звезды отчетливо выделялись среди остальных. Ну и что?

– Никогда не был силен в астрономии. Млечный Путь да Большая Медведица – вот и всё, что я могу отыскать на небе.

– А я вам и показываю Большую Медведицу.

– Ерунда! – я снова всмотрелся в стайку мерцающих огоньков. – Это не похоже на Медведицу.

– На известную намМедведицу, – поправил Иван Фёдорович. – Зная, как выглядело созвездие в наше время, и зная скорость смещения звезд на небосклоне… В общем, я произвел некоторые расчеты, довольно грубо…

Он двинулся было к столу, бумагам, но на полпути замер и махнул рукой.

– А, ладно, там всё равно непонятно! На слово поверите? Для того чтобы звезды заняли именно такое расположение на небе, им потребуется около пятисот миллионов лет!

– Это еще любопытнее, – натянуто улыбнулся я. – Нас переместили в будущее!

– Сколько-сколько миллионов? – переспросила Надежда.

– Вы ничего не поняли! – тихо возмутился Иван Фёдорович. – Ничегошеньки, совсем ничего! Я же говорю: никаких летающих тарелок!

– Тогда, значит, реинкарнация?

Надежда сидела напряженная, прямая и следила за нами, как за игроками в пинг-понг.

– И не реинкарнация! Почему вам проще поверить в какой-то бред, чем в науку, чем в природу? Что такое реинкарнация? Это когда дух получает новое тело. В прошлой жизни вы президент, в нынешней – кролик. Но я, к примеру, нисколько не изменился, хотя мне, как никому из вас не помешала бы новая оболочка! Реинкарнация подразумевает наличие тела, в которое душа может вселиться. А для нас попросту не было тел. Не могло быть! Полмиллиарда лет, вы понимаете?!

– Я – нет! – агрессивно сказала Надежда.

Похоже, ей не нравился тот оборот, который принимала беседа.

– Иван Фёдорович хочет сказать, что ни одна цивилизация не может существовать бесконечно долго. Я читал у Шкловского…

– Какая, простите, к чёрту, цивилизация? – внятно сказал Иван Фёдорович. – За полмиллиарда лет сам человек наверняка исчез как вид. Вот что я хочу сказать! Может, вообще всё живое исчезло!

– А мы? Что за чудо?

– Чудо… – Иван Фёдорович пожевал слово сухими губами и выплюнул: – Чудо! Небо всегда дарило нам чудеса. Я вот сейчас подумал: во все века были известны так называемые волшебные дожди – из лягушек, рыб…

Он, незаметно для себя, переместился вновь к окну – наверное, он привык быть рядом.

– Еще в Древней Греции… – его рука протянулась к книжным полкам, но тут же опустилась. – Ну ладно, без цитат. Еще древнегреческий писатель Филарх рассказывал о том, что однажды прошел такой обильный дождь из лягушек, что нельзя было ступить на землю, не раздавив некоторых из них. А так называемые «кровавые дожди»? Они пугали людей, считались предвестниками несчастий и бед. Мы давно нашли объяснение этим чудесам. Но представьте, что сейчас на вас посыплется дождь из лягушек. Как вы его воспримете? Найдете реальное объяснение или объявите чудом?

– Вы считаете, что мы попали под такой дождь?

– Нет, – тяжело вздохнул Иван Фёдорович. – Мы и есть этот дождь.

* * *

Неотрывно я смотрел на черные канаты, связавшие небо и твердь. Чем дольше я вглядывался, тем больше деталей мог различить. Кубообразные сегменты, слепленные как попало, крепились друг к другу паутиной черных растяжек. На сторонах сегментов просматривались чередования борозд, а кое-где, словно служа дополнительной поддержкой растяжкам, откуда-то изнутри выползали, охватывая целую группу сегментов, ребристые трубы. Сколько миллионов лет потребовалось на то, чтобы осушить океан? Чтобы умертвить гигантов и содрать с них толстые шкуры, обнажив чудовищные скелеты? Наверное, действительно миллионы и миллионы. И, наверное, всё это происходило уже не при человеке. Не при нас.

11

– Подождите, – я попытался собраться с мыслями, но они смешались и не было никакой возможности привести их в порядок.

Я был реальным, живым. И Надя, и этот рассудительный учитель-пенсионер с больными ногами. Нет, просто невозможно, чтобы спустя сотни миллионов лет нас повторили с идеальной точностью!

– Погодите, постойте! Вы хотите сказать, что мы – игра Природы, случайность?

– В чем цель существования человека? В чем его предназначение? Не в том узком смысле, который волнует философов и писателей, ибо это чересчур мелко. Всё равно, как если бы клетки вашего организма определяли его для себя сами. Смысл скрыт вовне, и даже не в окружающем мире, а дальше, много дальше, чем мы можем себе представить! Быть может, однажды Вселенная осознала себя, как… не знаю… как разум, как индивидуальность, как что-то еще, наделенное признаками живого. Быть может, Вселенная захотела понять, что она такое, и ради этого сотворила нас – свой инструмент для поиска истины. И быть может, однажды эта истина была найдена человеком – и необходимость в нем исчезла.

– Но мы живы, – почему-то шепотом сказала Надежда.

Что-то с ней было не так. Она, как и десять минут назад, сидела прямо. Очень прямо.

– Надя! – позвал я ее.

– Но мы ведь живы! – повторила она, пристально глядя на Ивана Фёдоровича.

– Мы редко помним свои сны. Быть может, мы – как раз тот сон, что вдруг вспомнился Вселенной. Дождь из лягушек.

– Зачем вы так говорите? – негромко произнесла Надя. – Зачем вы врете?

– Звезды не могут врать, дорогая, – учитель отступил к окну, словно под защиту этих самых звезд, сыпавшихся с темного неба.

Нет, это были не звезды: за раскрытым окном шел снег – ровный, строго вертикальный, – напоминая, что в этом мире без ветра хаотично двигаться можем только мы – сумасшедшие частички безумного дождя.

– Наденька, успокойся…

– Сам успокойся! Сначала он говорит, что пришельцев нет. Ладно! Потом говорит, что нас закинуло на миллионы лет вперед. Ладно! Потом – что мы одни…

– Да почему одни? – вяло удивился Иван Фёдорович.

– Пойдем отсюда! Слышишь, пойдем отсюда немедленно! К чёрту ваши гипотезы, к чёрту ваши знания! Я хочу домой, хочу к людям – чтобы толпа, чтобы душно от тел, чтобы толкали и наступали на ноги, чтобы ругали… Я не выдержу этой пустыни, Толенька, я не выдержу!

Я не успел, а учитель – с его-то ногами – даже не попытался. Он просто отшатнулся, давая дорогу Надежде. Дверь не ударила – прошуршала дерматиновым валиком по полу.

– Мне надо ее догнать. Извините… – и тут я вспомнил его последние слова.

Этот учитель, он же действительно нам не удивился, как будто ждал!

– Вы что, кого-то видели? Кроме нас?

– Ну, видите ли… Да, вчера, одного индивида. Я окликнул его, бросился – ну, если это выражение применимо ко мне – навстречу, а он бросился от меня. Ему мешала сумка, и он ее бросил. Там было несколько сотовых и… как вы их называете?.. «дивидишников». Такой вот индивид. Ну что вы так на меня смотрите? Где вы видели, чтобы дождь состоял из трех капель? Я думаю, что сейчас в городе находится человек сто-двести, не меньше… Эй, куда вы?!..

Он никуда не уйдет. Он никуда не денется из своей узкой квартиры, набитой знаниями, как обойма патронами. Он будет смотреть на звезды, и строить гипотезы, и пить как бы горячий чай, который, наверное, и не чай, и будет как бы не чувствовать жара, потому что уже не может чувствовать. Так же как, собственно, и я, потому что на этот раз нас собрали из чего-то другого. Настолько другого, что мы чувствуем лишь по привычке и лишь по привычке дышим, потому что то, что окружает нас, – совсем не воздух, точно не воздух…

И то, что сыпалось сейчас с неба, было не снегом, а чем-то иным – быть может, частичками застывшего газа. Сероватые снежинки летели теперь густо и торопливо, словно спешили выкрасить город и приравнять его к миру за границей тумана. Снежинки заполняли небосвод, мешались со звездами и закрывали их; и всё равно я знал, что они горят надо мной, над городом и над землей – чужие, совершенно чужие звезды.

Но я не смотрел на небо. И то, что я делал сейчас, не было привычкой и не было тем атавизмом, с которым нужно расстаться. Я искал Надю. Она была где-то здесь, в темном городе, на пустых улицах, где осторожными призраками не нашей, чужой жизни ползли бесшумные твари… Мне надо было найти ее, и защитить, и сказать, что еще не всё потеряно.

Пусть учитель – умный человек, и пусть всё, что он сказал, – правда, но он всё равно не прав. Мы не дождь из лягушек и не сон из мертвого прошлого. Я скажу ей это, потому что очень важно знать, что ты не игрушка, которую лишь на миг непонятно зачем вынули из коробки. Наверное, и сыну я когда-нибудь скажу то же самое. И еще скажу Наде, что ближайшие дни нам придется провести на крыше пятнадцатиэтажки – той, что на трех холмах, за вокзалом, – потому что это самая высокая точка города, и если разжигать сигнальный костер, то только там.