Текст книги "На грани тьмы и света"

Автор книги: Алексей Прасолов

«И когда опрокинуло наземь…»

 
И когда опрокинуло наземь,
Чтоб увидеть – смежил я глаза,
Все чужие отхлынули разом,
И сошли в немоту голоса.
 
 
Вслед за ними и ты уходила:
Прикоснулась ко лбу моему,
Обернулась и свет погасила —
Обреченному свет ни к чему.
 
 
Да, скорее – в безликую темень,
Чтобы след был надежней затерян,
Чтоб среди незнакомых огней
Было темному сердцу вольней.
 
 
Шаг твой долгий, ночной, отдаленный
Мне как будто пространство открыл, —
И тогда я взглянул – опаленно,
Но в неясном предчувствии крыл.
 

1965

«Я хочу, чтобы ты увидала…»

 
Я хочу, чтобы ты увидала:
За горой, вдалеке, на краю
Солнце сплющилось, как от удара
О вечернюю землю мою.
 
 
И как будто не в силах проститься,
Будто солнцу возврата уж нет,
Надо мной безымянная птица
Ловит крыльями тающий свет.
 
 
Отзвенит – и в траву на излете,
Там, где гнезда от давних копыт.
Сердца птичьего в тонкой дремоте
День, пропетый насквозь, не томит.
 
 
И роднит нас одна ненасытность,
Та двойная, знакомая страсть,
Что отчаянно кинет в зенит нас
И вернет – чтоб к травинкам припасть.
 

1965

«Вокзал с огнями неминуем…»

 
Вокзал с огнями неминуем.
Прощальный час – над головой.
Дай трижды накрест поцелуем
Схватить последний шепот твой.
 
 
И, запрокинутая резко,
Увидишь падающий мост
И на фарфоровых подвесках —
Летящий провод среди звезд.
 
 
А чтоб минута стала легче,
Когда тебе уже невмочь,
Я, наклонясь, приму на плечи
Всю перекошенную ночь.
 

1966

Лабиринты света

1.

 
Эскалатор уносит из ночи
В бесконечность подземного дня.
Может, так нам с тобою короче?
Может, здесь нам видней от огня?
 
 
Из тоннеля дохнет неизвестным,
И тогда я на лица взгляну,
Что молчат, поднимаясь к созвездьям,
И молчат, уходя в глубину.
 
 
Здесь творцов безымянных не славят,
Но торжественный арочный свод,
Многотонно нависнув, не давит —
Он гудит и навылет несет.
 

2.

 
Загрохочет, сверкая и воя,
Поезд в узком гранитном стволе,
И тогда отраженные, двое,
Встанем в черно-зеркальном стекле.
 
 
Чуть касаясь друг друга плечами,
Средь людей мы свои – не свои,
И слышней и понятней в молчанье
Нарастающий звон колеи.
 
 
Слово нежное глухо и мелко
В этом громе, где душу несу…
И стоишь ты, прямая, как стрелка,
На двенадцатом нашем часу.
 

3.

 
Загорайся, московская полночь!
В душном шорохе шин и подошв
Ты своих лабиринтов не помнишь
И надолго двоих разведешь.
 
 
Так легко – по подземному
   кругу!
Да иные круги – впереди.
Фонарем освещенную руку
Подняла на прощанье: – Иди.
 
 
Не кляни разлучающей ночи,
Но расслышь вековечное в ней:
Только так на земле нам – короче,
Только так нам на свете – видней.
 

1966

«Многоэтажное стекло…»

 
Многоэтажное стекло.
Каркас из белого металла.
Все это гранями вошло,
Дома раздвинуло – и встало,
 
 
В неизмеримый фон зари
Насквозь вписалось до детали,
И снизу доверху внутри
По-рыбьи люди засновали.
 
 
И, этот мир признав своим,
Нещедрой данницей восторга
По этажам по зоревым
Ты поднялась легко и строго.
 
 
Ты шла – любя, ты шла – маня,
Но так тревожно стало снова,
Когда глядела на меня
Как бы из времени иного.
 

1966

«И что-то задумали почки…»

 
И что-то задумали почки,
Хоть небо – тепла не проси,
И красные вязнут сапожки
В тяжелой и черной грязи.
 
 
И лучшее сгинуло, может,
Но как мне остаться в былом,
Когда эти птицы тревожат,
Летя реактивным углом,
 
 
Когда у отвесного края
Стволы проступили бело
И с неба, как будто считая,
Лучом по стволам провело.
 
 
И капли стеклянные нижет,
Чтоб градом осыпать потом.
И, юное, в щеки мне дышит
Холодным смеющимся ртом.
 

1966

«Зеленый трепет всполошенных ивок…»

 
Зеленый трепет всполошенных ивок,
И в небе – разветвление огня,
И молодого голоса отрывок,
Потерянно окликнувший меня.
 
 
И я среди пылинок неприбитых
Почувствовал и жгуче увидал
И твой смятенно вытесненный выдох,
И губ кричащих жалобный овал.
 
 
Да, этот крик – отчаянье и ласка,
И страшно мне, что ты зовешь любя,
А в памяти твой облик – только маска,
Как бы с умершей, снятая с тебя.
 

1966

«Уже огромный подан самолет…»

 
Уже огромный подан самолет,
Уже округло вырезанной дверцей
Воздушный поглощается народ,
И неизбежная, как рифма «сердце»,
Встает тревога и глядит, глядит
Стеклом иллюминатора глухого
В мои глаза – и тот, кто там закрыт,
Уже как будто не вернется снова.
Но выдали – еще мгновенье есть! —
Оттуда, как из мира из иного,
Рука – последний, непонятный жест,
А губы – обеззвученное слово.
Тебя на хищно выгнутом крыле
Сейчас поднимет этой легкой силой.
Так что ж понять я должен на земле,
Глядящий одиноко и бескрыло?
Что нам лететь? Что душам суждена
Пространства неизмеренная бездна?
Что превращает в точку нас она,
Которая мелькнула и исчезла?
Пусть так. Но там, где будешь ты сейчас,
Я жду тебя. В надмирном постоянстве
Лечу, – и что соединяет нас,
Уже не затеряется в пространстве.
 

1966

«И все как будто кончено – прощай…»

 
И все как будто кончено – прощай,
А ты – клубись, непролитая туча,
Но мой ни в чем не виноватый край
Осенней думою не угнетай,
Непамятливых памятью не мучай,
А помнящим хоть час забвенья дай.
 
 
И только сердцу вечно быть виновным
Во всем, что так мучительно давно в нем
И все же чисто, словно в первый час:
Вошла – и руки белые сложила,
И тонко веки темные смежила,
И безысходно в сердце улеглась.
 
 
Теперь иди, куда захочешь, в мире…
А для меня он ни тесней, ни шире, —
Земля кругом и мерзлая жива,
И вижу я под неподвижной тучей,
Как зеленеет смело и колюче
Нежданная предзимняя трава.
 

1966

«Одним окном светился мир ночной…»

 
Одним окном светился мир ночной,
Там мальчик с ясным отсветом на лбу,
Водя по книге медленно рукой,
Читал про чью-то горькую судьбу.
 
 
А мать его глядела на меня
Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,
Глядела, не тревожа, не храня
Той памяти, в которой счастья нет.
 
 
И были мне глаза ее страшны
Спокойствием, направленным в упор
И так печально уходящим вдаль,
И я у черной каменной стены
Стоял и чувствовал себя как вор,
Укравший эту тайную печаль.
 
 
Да, ты была моей и не моей…
Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль
И знаю: материнская печаль,
Украденная, вдвое тяжелей.
 

1966

«Скорей туда…»

 
Скорей туда,
На проводы зимы!
Там пляшут кони,
Пролетают сани,
Там новый день
У прошлого взаймы
Перехватил
Веселье с бубенцами.
 
 
А что же ты?
Хмельна
Иль не хмельна?
Конец твоей
Дурашливости бабьей:
С лихих саней
Свалилась на ухабе
И на снегу —
Забытая, одна.
 
 
И, на лету
Оброненная в поле,
Ты отчужденно
Слышишь дальний смех,
И передернут
Судорогой боли
Ветрами косо
Нанесенный снег.
Глядишь кругом —
Где праздник?
Пролетел он.
Где молодость?
Землей взята давно.
А чтобы легче было,
Белым, белым
Былое
Бережно заметено.
 

1967

«Зачем так долго ты во мне?…»

 
Зачем так долго ты во мне?
Зачем на горьком повороте
Я с тем, что будет, наравне,
Но с тем, что было, не в расчете?
 
 
Огонь высокий канул в темь,
В полете превратившись в камень,
И этот миг мне страшен тем,
Что он безлик и безымянен,
 
 
Что многозвучный трепет звезд
Земли бестрепетной не будит,
И ночь – как разведенный мост
Меж днем былым и тем, что будет.
 

1967

«Нет, лучше б ни теперь, ни впредь…»

 
Нет, лучше б ни теперь, ни впредь
В безрадостную пору
Так близко, близко не смотреть
В твой зрак, ночная прорубь.
 
 
Холодный, черный, неживой…
Я знал глаза такие:
Они глядят, но ни одной
Звезды в них ночь не кинет.
 
 
Но вот губами я приник
Из проруби напиться —
И чую, чую, как родник
Ко мне со дна стремится.
 
 
И задышало в глубине,
И влажно губ коснулось,
И ты, уснувшая во мне,
От холода проснулась.
 

1968

«Давай погасим свет…»

 
Давай погасим свет —
Пускай одна
Лежит на подоконнике
Луна.
 
 
Пускай в родное
Тихое жилье
Она вернет
Спокойствие мое.
 
 
И, лица приподняв,
Услышим мы,
Как звуки к нам
Идут из полутьмы.
 
 
В них нет восторга
И печали нет,
Они – как этот
Тонкий полусвет.
 
 
А за окном
Такая глубина,
Что, может, только
Музыке дана.
 
 
И перед этой
Странной глубиной
Друг друга мы
Не узнаем с тобой.
 

1968

«Не бросал свое сердце, как жребий…»

 
Не бросал свое сердце, как жребий,
На дороге, во мгле.
Три огня проносила ты в небе,
А теперь твой огонь – на земле.
 
 
Эти рельсы, сведенные далью,
Разбежались и брызнули врозь.
Но огонь – над обманчивой сталью
Средь раздвинутых настежь берез.
 
 
И гнетущая свеяна дрема
С твоих плеч, со сквозного стекла, —
Недоступно, светло, невесомо
Поднялась и в окне замерла.
 
 
И глядишь сквозь мелькающий хаос,
Как на самом краю
Я с землею лечу, задыхаясь,
На притихшую душу твою.
 

1969

«Теперь не для того тебя зову…»

 
Теперь не для того тебя зову,
Чтоб возвратить души моей невинность,
Чтоб вновь увидеть, как подснежник вынес
Внезапную – над тленьем – синеву.
Да, искушенный, все я сохранил —
И чистоту, и сердце непустое,
И в зрелой нерастраченности сил
Мне жить сегодня тяжелее вдвое.
Не принимал я чувство никогда,
Как дань весны всесильной и летучей,
В ней сквозь безгрешность – жжение стыда,
Которое нас запоздало мучит…
 

1969

«Ничего, что этот лед – без звона…»

 
Ничего, что этот лед – без звона,
Что камыш – не свищет,
В немоте прозрачной и бездонной
Нас никто не сыщет.
 
 
Мы опять с тобою отлетели,
И не дивно даже,
Что внизу остались только тени,
Да и те не наши.
 
 
Сквозь кристаллы воздуха увидим
То, что нас томило…
Но не будем счет вести обидам,
Пролетая мимо.
 
 
А пока – неузнанные дали,
Как душа хотела,
Будто нам другое сердце дали
И другое тело.
 

1969

«Померк закат, угасла нежность…»

 
Померк закат, угасла нежность,
И в холодеющем покое,
Чужим участием утешась,
Ты отошла – нас стало двое.
 
 
Ах, как ты верила участью!
Тебе вины любая малость
Неразделимой на две части
И не всегда твоей казалась.
 
 
Я оглянулся и увидел,
Как бы внесенные с мороза,
Твоей неправедной обиды
Такие праведные слезы.
 
 
И вызрел приступ жажды грубой —
На все обрушить радость злую,
Таили дрожь презренья губы,
Как смертный трепет поцелуя.
 
 
Но отрезвляющая воля
Взметнула душу круче, выше —
Там нет сочувствия для боли,
Там только правда тяжко дышит.
 
 
Уже – заря. В заботе ранней
Внизу уверенно стучатся.
Я не открою. Спи, страданье.
Не разбуди его, участье.
 

1969

«Ты пришла, чтоб горестное – прочь…»

 
Ты пришла, чтоб горестное – прочь,
Чтоб земля светилась, как арена,
Чтобы третьей – только эта ночь
На огне на праздничном горела.
 
 
И пускай взывает к небу дым,
Пусть ночная кровь заговорила,
На земле мы верно повторим
Только то, что в нас неповторимо.
 

1969

«Я не клянусь, прости меня…»

 
Я не клянусь, прости меня.
Я слышал много клятв на свете.
Не зная будущего дня,
Клялись и верили – как дети.
 
 
А после видел я не раз
Лицо одной несытой страсти,
Потом – тоску огромных глаз
И детских – горькое участье.
 
 
От слова не прочнее связь:
Избыв счастливую истому,
То сердце, за себя боясь,
И в честной клятве лжет другому.
 

1965–1970

«И с горы мы увидели это…»

 
И с горы мы увидели это:
Островки отрешенной земли
И разлив, как внезапный край света, —
Вот куда мы с тобой добрели.
 
 
Видишь – лодка стоит у причала
И весло от лучей горячо.
В складках волн я читаю начало,
А чего – неизвестно еще.
 
 
И, встречая раздольные воды,
Этот ветер, что бьет по плечу,
Я вдыхаю избыток свободы,
Но пустынности их не хочу.
 
 
Эти кем-то забытые сходни —
Для шагов осторожных твоих, —
Так всходи и забудь, что сегодня
Слишком много дано на двоих.
 

1970

«Я губ твоих не потревожу…»

 
Я губ твоих не потревожу…
Дремли, не злясь и не маня.
Огнем небес и дрожью кожи
Мой день выходит из меня.
 
 
Необожженной, молодой —
Тебе отрадно с этим телом,
Что пахнет нефтью, и водой,
И теплым камнем обомшелым.
 

1970

«Замученные свесились цветы…»

 
Замученные свесились цветы —
От чьих-то рук избавила их ты,
И вот теперь они у изголовья
Губами свежесть ночи ловят.
 
 
И эта ночь с холодною звездой,
С цветами, что раскрылись над тобой,
С твоим теплом, распахнутым и сонным,
Пронизана высоким чистым звоном.
 
 
Но я шагну – и в бездне пустоты
Насторожатся зрячие цветы,
И оборвется звон высокой ночи —
Все это ложь, что сердце мне морочит.
 
 
Еще мой день под веками горит,
Еще дневное сердце говорит,
Бессонное ворочается слово —
И не дано на свете мне иного.
 

1970

«Торжествует ночное отчаянье…»

 
Торжествует ночное отчаянье,
До утра обеззвучив слова,
Не одно у нас даже молчание,
А стеной разделенные – два.
Сжало губы, как смертною клятвою,
Налегло тяжело и черно.
Хорошо, что разорвано надвое, —
Может, проговорится оно!
 

1970

«Наедине с собой останусь…»

 
Наедине с собой останусь —
На краткий час иль навсегда…
Так начинай прощальный танец
И вдаль иди – не знай куда.
 
 
Закрой глаза на день бессилья,
Чтоб увидать иные дни.
И только сына, только сына,
Закрыв глаза, не урони.
 
 
Не передай в чужие руки,
Его несчастным не зови:
Пускай рожденье было мукой —
В нем трепет девичьей любви.
 
 
Зачем моя была такою?
Не чуя горечи и зла,
Зачем не знала, что тобою
Обречена уже была?
 
 
Ты встрепенулась: «Танец прерван!
Твоей любовью? Навсегда?
Так пусть же будет жертвой первой
Твоя неранняя звезда!
 
 
Я погашу ее навеки,
Но в темноте, перед грозой,
Смежу твои сухие веки
И обожгу моей слезой».
 
 
А я?.. Чтоб сердце не металось,
Усну и встану поутру.
И – сгинь, как сон мой, как усталость,
Когда слезу твою сотру!
 
 
Беды тебе не напророчу,
Но дня не будет, как тогда,
И вновь меня разбудит ночью
Моя неранняя звезда.
 

1970

«В тяжких волнах наружного гула…»

 
В тяжких волнах наружного гула
И в прозрачном дрожанье стекла
Та же боль, что на время уснула
И опять, отдохнув, проняла.
 
 
Вижу – смотрит глазами твоими,
Слышу – просит холодной воды.
И горит на губах моих имя
Разделенной с тобою беды.
 
 
Все прошло. Что теперь с тобой делят?
Это старый иль новый обряд?
Для иного постель тебе стелют
И другие слова говорят.
 
 
Завтра нам поневоле встречаться.
Тихий – к тихой взойду на крыльцо,
И усталое грешное счастье,
Не стыдясь, мне заглянет в лицо.
 
 
И, как встреча, слова – поневоле,
Деловые слова, а в душе
Немота очистительной боли —
Той, что ты не разделишь уже.
 

1970

«В час, как дождик короткий…»

 
В час, как дождик короткий и празднично
   чистый
Чем-то душу наполнит,
Молодая упругость рябиновой кисти
О тебе мне напомнит.
 
 
Не постиг я, каким создала твое сердце природа,
Но всегда мне казалось,
Что сродни ему зрелость неполного раннего
   плода
И стыдливая завязь.
 
 
А мое ведь иное – в нем поровну мрака и света,
И порой, что ни делай,
Для него в этом мире как будто два цвета —
Только черный да белый.
 
 
Не зови нищетой – это грани враждующих
   истин.
С ними горше и легче.
Ты поймешь это все, когда рук обессиленных
   кисти
Мне уронишь на плечи.
 

1970

Последняя встреча

 
Как будто век я не был тут,
Не потому, что перемены:
Все так же ласточки поют
И метят крестиками стены.
 
 
Для всех раскрытая сирень
Все так же выгнала побеги
Сквозь просветленно-зыбкий день,
Сквозь воздух, полный синей неги.
 
 
И я в глаза твои взглянул —
Из глубины я ждал ответа,
Но, отчужденный, он скользнул,
Рассеялся и сгинул где-то.
 
 
Тогда я, трепетный насквозь,
Призвал на помощь взгляду слово,
Но одиноко раздалось
Оно – и тихо стало снова.
 
 
И был язык у тишины —
Сводил он нынешнее с давним.
И стали мне теперь слышны
Слова последнего свиданья.
 
 
Не помню, пели ль соловьи,
Была ли ночь тогда с луною,
Но встали там глаза твои,
Открывшись вдруг передо мною.
 
 
Любви не знавшие как зла,
Они о страсти не кричали,
В напрасных поисках тепла
Они как будто одичали.
 
 
И вышли ночью на огонь,
И был огонь живым и щедрым:
Озябшим подавал ладонь
И не кидался вслед за ветром.
 
 
Своею силой он играл,
Ему не надо было греться —
Он сам и грел, и обжигал,
Когда встречал дурное сердце.
 
 
А здесь он дрогнул и поник
Перед раскрытыми глазами:
Он лишь себя увидел в них
И, резко выпрямившись, замер.
 
 
Все одиночество его,
Там отраженное, глядело
И в ту минуту твоего
В себя впустить не захотело.
 
 
И, одинокий, шел я прочь,
И уносил я… нет, не память!
Как жадно всасывали ночь
Цветы припухшими губами.
 
 
Как время пестрое неслось,
Как день бывал гнетуще-вечен,
Как горько всем отозвалось
Мгновенье той последней встречи!
 
 
Прости! Последней – для тебя,
А для меня она – в начале…
И стал я жить, не торопя
Души, которой не прощал я.
 
 
Прости, и пусть, как чистый день,
Мой благодарный вздох и радость
Вдохнет раскрытая сирень
За домовитою оградой.
 
 
Не ты ль понять мне помогла
(Как я твои не смог вначале)
Глаза, что, в поисках тепла,
Мне вновь открылись одичало!..
 

1971

«Уходи. Я с ней один побуду…»

Как и жить мне с этой обузой,

А еще называют Музой…

А. Ахматова

 
Уходи. Я с ней один побуду,
Пусть на людях, но – наедине.
Этот час идет за мной повсюду,
Он отпущен только ей и мне.
 
 
Я к ее внезапному приходу
Замираю, словно на краю,
Отдаю житейскую свободу
За неволю давнюю мою.
 
 
Обняла – и шум пошел на убыль,
И в минуты частых наших встреч,
Чем жесточе я сжимаю губы,
Тем вернее зреющая речь.
 
 
Эта верность, знаю я, сурова
К тем, кому дается с ранних дней,
И когда ей требуется слово,
Дай – судьбой рожденное твоей.
 
 
И опять замрет звучанье чувства,
И глаза поймут, что ночь светла.
А кругом – торжественно и пусто:
Не дождавшись, ты давно ушла.
 

1970

И, ясная в трепете боли,
Начальная светит минута

«Как прянет луч вечерний…»

 
Как прянет луч вечерний,
Ударит в грудь мою,
Я тихое свеченье
К ногам твоим пролью.
 
 
Тревожным черноземом
С краев окаймлено,
Забытым и знакомым
Увидится оно.
 
 
По залитой дороге
Пройдешь ты без следа,
И лишь кругами дрогнет
Глядящая вода.
 
 
Широкое, водою,
Как сон твой наяву,
Я – облачко цветное —
Вожатым поплыву.
 
 
Иди за мною следом.
Предчувствую межу.
Спеши – последним светом
Я в бездне исхожу.
 
 
Все ближе камень серый —
Однообразный путь.
Здесь гибельный мой берег…
Прощай и не забудь.
 

1967

«Сказали так, что умер я…»

 
Сказали так, что умер я. Не знал.
Но слишком многих я похоронил.
Идет душа, храня живой накал,
Идет – среди живых и средь могил.
 
 
И как-то странно чувствую порой
В глазах людей, увидевших меня,
То отраженье, где еще живой
Встаю – свидетель нынешнего дня.
 
 
И те, кого я скорбно хоронил,
Глядят моими честными глазами
На этот мир, где жизней и могил
Число должны определять мы сами.
 

1967

«Зажми свою свежую рану…»

 
Зажми свою свежую рану,
Пусть кровь одиноко не свищет,
Она, как душа в нашем теле,
Смертельного выхода ищет.
 
 
В глаза ли глубокие гляну —
Живое в них дышит сознанье,
Что рана – твое обретенье,
А с ним ты сильнее страданья.
 
 
И словно отысканный выход —
В душе отступившая смута,
И, ясная в трепете боли,
Начальная светит минута.
 
 
А мы осененно и тихо
Столпились, чего-то не смея:
В животном предчувствии доли
Нетронутым рана страшнее.
 

1969

«Если ко мне ты захочешь…»

 
Если ко мне ты захочешь,
Руки свои протяни —
Камень, холодный на ощупь,
Встретят сегодня они.
 
 
В камне, пугающем руки,
Не распознаешь черты —
Те, что до нашей разлуки
Были теплы и чисты.
 
 
Только в отчаянье – слышишь? —
Камень винить не спеши, —
Может, пустыня в нем дышит
Зноем усталой души.
 
 
Есть в этом мире ваятель
С грубым и страшным резцом:
Счастливы мы, если платим
Горю – веселым лицом.
 
 
Счастливы, если удастся
Сердце корой бытия
Скрыть, чтоб неузнанно – здравствуй! —
Вскрикнуть: – Да это же я!
 
 
Руки неверяще вскинув,
Что-то сомкнут и сорвут,
Как реставратор – картину,
К свету лицом повернут.
 
 
Если ко мне ты захочешь,
Дай лишь доверчивость рук, —
Камень, холодный на ощупь,
Сердцем окажется вдруг.
 

1970

«Листа несорванного дрожь…»

 
Листа несорванного дрожь,
И забытье травинок тощих,
И надо всем еще не дождь,
А еле слышный мелкий дождик.
 
 
Сольются капли на листе,
И вот, почувствовав их тяжесть,
Рожденный там, на высоте,
Он замертво на землю ляжет.
 
 
Но все произойдет не вдруг:
Еще – от трепета до тленья —
Он совершит прощальный круг
Замедленно – как в удивленье.
 
 
А дождик с четырех сторон
Уже облег и лес и поле
Так мягко, словно хочет он,
Чтоб неизбежное – без боли.
 

1971

«Я умру на рассвете…»

 
Я умру на рассвете,
В предназначенный час.
Что ж, одним на планете
Станет меньше средь нас.
 
 
Не рыдал на могилах,
Не носил к ним цветов,
Только все же любил их
И прийти к ним готов.
 
 
Я приду на рассвете
Не к могилам – к цветам,
Все, чем жил я на свете,
Тихо им передам.
 
 
К лепесткам красногубым,
К листьям, ждущим луча,
К самым нежным и грубым
Наклонюсь я, шепча:
 
 
«Был всю жизнь в окруженье.
Только не был в плену.
Будьте вы совершенней
Жизни той, что кляну.
 
 
Может, люди немного
Станут к людям добрей.
Дайте мне на дорогу
Каплю влаги своей.
 
 
Окруженье все туже,
Но, душа, не страшись:
Смерть живая – не ужас,
Ужас – мертвая жизнь».
 

1971

«И вдруг за дождевым навесом…»

 
И вдруг за дождевым
   навесом
Все распахнулось под горой,
Свежо и горько пахнет лесом —
Листвой и старою корой.
 
 
Все стало чистым и наивным,
Кипит, сверкая и слепя,
Еще взъерошенное ливнем
И не пришедшее в себя.
 
 
И лесу точно нет и дела,
Что крайний ствол наперекос,
В изломе розовато-белом —
Как будто выпертая кость.
 
 
Еще поверженный не стонет,
Еще, не сохнув, не скрипит,
Обняв других, вершину клонит,
Но не мертвеет и не спит.
 
 
Восторг шумливо лист колышет,
Тяжел и груб покой ствола,
И обнаженно рана дышит,
И птичка, пискнув, замерла.
 

21 января 1972

«Как ветки листьями облепит…»

А. Т. Т.

 
Как ветки листьями облепит,
Растают зимние слова,
И всюду слышен клейкий лепет —
Весны безгрешная молва.
 
 
И сколько раз дано мне встретить
На старых ветках юных их —
Еще неполных, но согретых,
Всегда холодных, но живых?
 
 
Меняй же мир, свои одежды,
Свои летучие цвета,
Но осени меня, как прежде,
Наивной зеленью листа.
 
 
Под шум и лепет затоскую,
Как станет горько одному,
Уйду – и всю молву людскую —
Какая б ни была – приму.
 

1970