Текст книги "На грани тьмы и света"

Автор книги: Алексей Прасолов

«И луна влепилась в лоб кабины…»

 
И луна влепилась в лоб кабины,
И легла за плугом борозда.
Взрезывай тяжелые глубины,
Думай, что там было и когда.
 
 
Не враждует прах с безгласным прахом,
Где прошли и воды и лучи,
И не глянет в небо черным страхом
Борозда, рожденная в ночи.
 
 
И вдали от суетного стана
Вдруг возникнет, как из-под земли,
Скорбная торжественность тумана
В память тех, что раньше здесь прошли.
 
 
Пусть они живому не ответят,
Пусть туман, как привиденье, – прочь,
Ты вернешься к людям на рассвете,
Но не тем, каким ушел ты в ночь.
 

1968

«Мать наклонилась, но век не коснулась…»

 
Мать наклонилась, но век не коснулась,
Этому, видно, еще не пора.
Сердце, ты в час мой воскресный проснулось —
Нет нам сегодня, нет нам вчера,
 
 
Есть только свет – упоительно-щедрый,
Есть глубиной источаемый свет,
Незащищенно колеблясь без ветра,
Он говорит нам: безветрия нет.
 
 
Мать, это сходятся в сердце и в доме
Неразделимые прежде и вновь,
Видишь на свет – в темножилой ладони
Чутко и розово движется кровь.
 
 
Видишь ли даль, где играют, стремятся,
Бьются о стены и бьют через край,
Реют, в извилинах темных змеятся
Мысли людские… Дай руку. Прощай.
 

1969

«…Да, я нечасто говорю с тобой…»

Н. Б.

 
…Да, я нечасто говорю с тобой,
И, кажется, впервые – слишком длинно.
Здесь ветер, долгий, жаркий, полевой,
Идет спокойно ширью всей равнины.
 
 
И вот, встречаясь с ветром грудь на грудь,
Себе кажусь я грубым и плечистым.
И я, и он на стане где-нибудь,
Мы оба пахнем, словно трактористы,
Дымком, соляркой, тронутой землей,
Горячей переломанной соломой.
 
 
Здесь жизни ход – нагруженный, иной
(И, может статься, чересчур земной),
Чем там, где люди сеют в мире слово,
А пожинают – впрочем, что кому.
Те два посева сравнивать не ново
И не всегда разумно – потому
Давай с тобой доверимся на слово
В стихии – чувству, в остальном – уму,
И даже если все смешает ветер,
Как этой жизни – отдаюсь ему.
 

1970

«В ковше неотгруженный щебень…»

 
В ковше неотгруженный щебень,
Как будто случилась беда.
В большой котловине от неба
Глубокой казалась вода.
 
 
К холодной и чистой купели
Сходил по уступам мой день,
И грани уступов горели,
Другие – обрезала тень.
 
 
Я видел высокую стену,
Что в небо и в воду ушла,
И росчерком – белую пену,
Что ярко к подножью легла.
 
 
Я слышал, как звонче и чаще —
Невидимый – камень стучал,
Обрушенный днем уходящим,
За ним он катился в провал.
 
 
В паденье ничто не боролось,
Лишь громко зевнула вода, —
И подал призывный свой голос,
И подал я голос тогда.
 
 
И грозным иссеченным ликом
Ко мне обернулась стена,
С вниманьем таинственно-диким
Его принимала она.
 
 
А голос в пространстве вечернем,
Какою-то силой гоним,
Метался, – огромный, пещерный,
Несходный с ничтожным моим.
 
 
И бездна предстала иною:
Я чувствовал близость светил,
Но голос, исторгнутый мною,
Он к предкам моим восходил.
 

1970

«Черная буря идет по земле…»

 
Черная буря идет по земле —
Буря с востока.
След твоих губ на мохнатом стекле
Смотрит оттаявшим оком.
 
 
Были когда-то и ночи, и дни,
Только и вспомнишь,
Видя, как тьму эту стрелки одни
Делят на полдень и полночь.
 
 
Кто там в проталину взглядом проник —
Смелость иль робость?
Чьи это скулы обрезал башлык,
Обледенело коробясь?
 
 
Жарко в стекло выдыхает гонец
Мячики пара:
Милая, скоро ли будет конец?
Ждет в седловине отара…
 
 
Сбрось-ка тугие наушники прочь!
Зябко и зыбко…
Если прогнозом нельзя, напророчь
Солнце – хотя бы улыбкой…
 
 
Только не той – никому и для всех,
Вспыхни другою —
Ляжет к ногам твоим черный мой снег
В оцепененье покоя.
 

1970

Рассвет

1

 
Пройдя сквозь ночь, я встретил рано
Рассвет зимы лицом к лицу.
Рассвет работал – поскрип крана
Шел в тон скрипящему крыльцу.
 
 
Над грудой сдвинутого праха,
Как ископаемое сам,
Скелет гигантского жирафа
Явив земле и небесам.
 
 
Кран с архаичностью боролся,
Крюком болтая налегке,
А после – пирамиду троса
Неся сохранно на крюке.
 
 
От напряженья бледно-синий,
Воздушный с виду в той судьбе,
Стальной пронзительностью линий
Он поражал ее в себе.
 

2

 
А кто там в будке – тот ли, та ли,
Душа ль, в которой – высота?
Душа ль, что рвется, вылетая
Клубочком белым изо рта?
 
 
Иль, отрешенный, застекольный,
Мой ближний стерся и умолк,
Чтобы – ни радостно, ни больно,
Чтоб только волю втиснуть в долг?
 
 
Молчанье. Кран, как дух рабочий,
Стрелою с хрустом поведя,
Покончил вдруг с застоем ночи,
Напружился – и, погодя…
 
 
Не отрывалась, а всплывала
Плита, теряющая вес,
Как, удивленная сначала,
Она недолгий путь свой весь
 
 
Чертила вытянуто, странно,
Не отклоняясь ни на пядь:
Она боялась грубой гранью
Рассвет до крови ободрать.
 
 
И двуединое подобье
Бетон со спуском обретал:
Неотвратимый – как надгробье,
Торжественный – как пьедестал.
 

3

 
То в профиль, то лицом – при
спуске —
Там, надо мной, горит душа,
На вечность плюнувши по-русски,
Живой минутой дорожа.
 
 
А здесь, по русскому присловью:
«Один работай, семь дивись», —
По-русски ртами диво ловят
И головой – то вверх, то вниз.
 
 
Железный жест под грузом точен.
Без груза – радостно-широк:
Талант наукой не источен,
Науке дар свободный – впрок.
 
 
Жаль, с ним – с безвестным —
я расстанусь.
Да что ему? В пылу труда
Хранит в нас душу безымянность
Надежней славы иногда…
 

1970

«Сердце, и когда ты застучало…»

 
Сердце, и когда ты застучало,
В утреннем предчувствии своем,
Знал ли я, что нежное начало
Мне такую муку обещало,
Без которой песни не споем.
И пока хранить умеешь в тайне
До поры и чувство, и слова,
Значит, правда – спутница страданья
И любви взыскательной – жива.
 

1970

«Пусть гримаса не станет улыбкой…»

 
Пусть гримаса не станет улыбкой,
Но взлетел твой смычок огневой
Над блокадной оттаявшей скрипкой,
Над ночной многоструйной Невой.
 
 
О Нева! Ей в гранитной неволе —
Как вину в запасном хрустале:
Ведь его не пригубит в застолье
Та, что там – в пискаревской земле.
 
 
Та, что знала: не быть с нами третьей
Ни тогда, ни теперь средь огней,
Та, что знала: не будет бессмертья,
Но бессмертье заплачет о ней.
 

1970

«Земля свободна и просторна…»

 
Земля свободна и просторна,
Земля тепла и глубока,
И перевеянные зерна
Томит предчувствие ростка.
Для праздных глаз – однообразье,
А для меня – на сотни верст
Неразделимость и согласье…
 

1971

Безвременье

(На мотив старинной казачьей думы)

 
– Ой, Корнила, Корнила,
Стало дома все немило.
А куда бы мне, Корнила,
Снарядиться в поход?
 
 
– Дал бы я совет – на север,
Да все дороги снег завеял,
Не к поре поход затеял —
Добрый конь не пройдет.
 
 
– Ой, Корнила, Корнила,
Пропадает даром сила!
Ты отправь меня, Корнила,
Не на север, так на юг.
 
 
– А на юге-то, на юге
Прошли черно бури-вьюги —
Конь травы не найдет.
Еще мать нам не велела:
Там идет чума-холера,
Человеческому горю
Нету берега, как морю,
Не ходи ты на юг.
 
 
– Эх, Корнила, Корнила,
Мне слова твои немилы, —
Кован конь, клинок наточен,
Мое сердце воли хочет —
Отпусти хоть на восток!
 
 
– На востоке, на востоке,
Там Урал стоит высокий,
Люди пушки льют,
Кандалы куют.
Не ходи на восток.
 
 
– Ой, Корнила, Корнила,
Что-то сердце заныло…
Коль пути мои не торены
На глухие на три стороны,
Хоть четвертую мне дай!
 
 
– А четвертая сторона
Будет к западу,
А на западе
Двери заперты,
И без умысла без злого
Не поймут там твое слово.
А поймут, так не поверят —
Не откроют тебе двери.
Не ходи на запад.
 
 
– Эх, Корнила, Корнила,
Постарела твоя сила!
Только ездит к куму в гости,
Только греет свои кости —
То твоя и доля!
 
 
А моя-то доля
Не ночует дома,
Ночью кличет меня с поля,
Закликает с Дона!
 
 
Я слыхал про атамана,
Про его победу,
Я до Разина Степана
На совет поеду.
 
 
– Не найти тебе Степана —
Изменило счастье,
Порубали атамана
На четыре части…
 
 
– Что ж об этом человеке
Всюду слышу речи?
– В церкви прокляли навеки —
Значит, Стенька вечен.
 

1971

Дивьи монахи

 
Ночью с Дона – страхи
Клонят свечку веры.
С Киева монахи
Роют там пещеры.
 
 
Как монах заходит
С черной бородою,
А другой выходит
С белой головою.
 
 
Каково, монаше,
Житие-то ваше?
Белая – от мела
Или поседела
Твоя голова?
 
 
Солнце тяжко село.
Свечка догорела,
На губах монашьих
Запеклись навеки
Кровь или слова?..
 
 
Руки их в бессилье
Непокорны стали:
На груди скрестили —
Разошлись, упали
Дланями на глыбу,
Что весь день тесали.
 

1971

«На пустыре обмякла яма…»

 
На пустыре обмякла яма,
Наполненная тишиной,
И мне не слышно слово «мама»,
Произнесенное не мной.
 
 
Тяжелую я вижу крышу,
Которой нет уже теперь,
И сквозь бомбежку резко слышу,
Как вновь отскакивает дверь.
 

1971

На реке

 
Воткнулись вглубь верхушки сосен,
Под ними млеют облака,
И стадо медленно проносит
По ним пятнистые бока.
 
 
И всадник, жаром истомленный,
По стремя ярко освещен
Там, где разлился фон зеленый,
И черен там, где белый фон.
 
 
А я курю неторопливо
И не хочу пускаться вплавь
Туда, где льется это диво
И перевертывает явь.
 

1971

Далече рано…

Дон. Богучарщина

 
Налево – сосны над водой,
Направо – белый
   и в безлунности —
Высокий берег меловой,
Нахмурясь, накрепко
   задумался.
Еще не высветлен зенит,
Но облака уже разорваны.
Что мне шумит?
Что мне звенит
Далече рано перед зорями?
Трехтонка с флягами прошла,
И, алюминиево-голые,
Так плотно трутся их тела
Как бы со срезанными головами.
Гремит разболтанный прицеп,
Рога кидая на две стороны.
Моторный гул уходит в степь
Далече рано перед зорями.
Теки, река, и берег гладь,
Пусть берег волны гранью
   трогает.
Иные воды, да не вспять,
А все – сужденной им дорогою.
И сколько здесь костей хранит
Земля, что накрест переорана?..
Звезда железная звенит
Далече рано перед зорями.
 

1971

«Вокзал гнетущую зевоту…»

 
Вокзал гнетущую зевоту
Давил в обмякшем кулаке.
Я ожиданье, как заботу,
Стряхнул – и вышел налегке.
 
 
Через дверной замок скрипучий
Рывком – за мглою по пятам —
Туда, где ветер с током пущен,
Чтоб стон и свист – по проводам.
 
 
Туда, где гул в пустых киосках,
Где лист афишный – как декрет,
Где вдруг два профиля матросских
Наклонно вычеканил свет.
 
 
Не шло – «проезжие» – к обоим:
Средь ночи ль той, на том ветру ль
Годилось имя лишь одно им —
Непреходящее – патруль.
 
 
И как в бессмертие – легенда,
Врывались в черный переход
Балтийски взвихренные ленты,
Крылатый ворот – наотлет.
 
 
И всю дорогу словно жженье
Касалось моего лица:
Нет повторенья у движенья,
Есть продолженье – без конца.
 

1971

На рассвете

 
Снегирей орешник взвешивал
На концах ветвей.
Мальчик шел по снегу свежему
Мимо снегирей.
 
 
Не веселой, не угрюмою,
А какой невесть,
Вдруг застигнут был он думою
И напрягся весь.
 
 
Встал средь леса ранним путником —
Набок голова —
И по первоснежью прутиком
Стал чертить слова:
 
 
«Этот снег не белый – розовый,
Он от снегиря.
На рассвете из Березова
Проходил здесь я…»
 
 
И печатно имя выставил
Прутиком внизу,
И не слышал, как высвистывал
Некий дух в лесу.
 
 
Снегирей смахнув с орешника,
В жажде буйных дел,
Дух над мальчиком —
Над грешником —
Зычно загудел:
 
 
– А зачем ты пишешь по лесу
Имя на снегу?
Иль добрался здесь до полюса?
Иль прошел тайгу?
Снег ему не белый – розовый…
Погляди сперва!
И под валенками россыпью —
Первые слова.
 
 
Но едва спиной широкою
Повернулся дух,
Мальчик вслед ему сорокою
Прострочил их вслух.
 
 
Первый стих, сливая в голосе
Дерзость, боль и смех,
Покатился эхом – по лесу
И слезами – в снег.
 

1971

Сыну

 
Тебе, кого я в мире жду,
Как неоткрытую Звезду
Ждет днем и ночью Человек,
Уже забыв, который век.
Коснулся воспаленных век
Уже не слыша, плач иль смех,
Уже не зная, дождь иль снег,
Уже не помня тех имен,
Что для Звезды придумал он,
Уже – ни молодость, ни старость,
Уже светил круговорот
В глазах пошел наоборот,
И Человеку показалось,
Когда свой взгляд он устремил
На небо, – не Звезда рождалась,
Рождался заново весь Мир.
 

1971

И горит на губах моих имя
Разделенной с тобою беды

«Рассвет застенчивый и ранний…»

 
Рассвет застенчивый и ранний
Вдвоем с тобой застиг меня.
Давай же постоим на грани
Еще не прожитого дня.
За дверью мир,
Живой, весенний,
Он в путь зовет меня опять.
Эх, если б я хоть на мгновенье
Мог, как тебя, его обнять!
Чтоб сердце заживо не смолкло,
В груди, как в доме, запершись,
Хочу прильнуть и жадно, долго
Пить из реки, чье имя – Жизнь.
Я, как тебе, ей жарко верю,
Чтоб никогда не разлюбить
И надвое вот этой дверью
Мой бурный мир не разрубить.
Он или ты? Кто нас оценит…
Но нет в душе моей черты:
Ведь мир тебя мне не заменит,
Как мира
Не заменишь ты.
 

1958

«Мелькают звезды в синей бездне…»

 
Мелькают звезды в синей бездне.
Гони, шофер! Душа – в огне!
Скорее в сумраке исчезни
Огонь в заплаканном окне.
Мигай за легкой занавеской,
Мани другого на порог, —
Мой спутник – ветер,
Злой и резкий,
Сорвет твой кроткий лепесток.
Обжитый мир четырехстенный
Сдавил по-волчьи – не вздохнуть,
Там есть любовь,
Но нет стремлений,
Там, как несчастье, слово —
      путь!
 
 
Вперед!
Немую боль разлуки
Я на распутье превозмог.
Прощайте, ласковые руки,
К глазам прижавшие платок!..
 

1960

«Дым березам – по пояс…»

 
Дым березам – по пояс.
Торопись, не просрочь.
Зарывается поезд
В нелюдимую ночь.
 
 
Мы так мало знакомы.
Только это не в счет.
Твою голову дрема
Клонит мне на плечо.
 
 
Но и в близости строгой
Наших рук, наших плеч
Я ревниво в дороге
Буду сон твой беречь.
 
 
Может, жизнью моею,
Той, что в горьком долгу,
Я иное навею,
Я иное зажгу.
 
 
Время ветром коснулось
Твоих щек в эту ночь.
О, попутчица-юность,
Торопись, не просрочь!
 

1962

«Далекий день, нам по шестнадцать лет…»

 
Далекий день, нам по шестнадцать лет,
Я мокрую сирень ломаю с хрустом:
На парте ты должна найти букет
И в нем – стихи. Без имени, но с чувством.
 
 
В заглохшем парке чуткая листва
Наивно лепетала язычками
Земные, торопливые слова,
Обидно не разгаданные нами.
 
 
Я понимал затронутых ветвей
Упругое упрямство молодое,
Когда они в невинности своей
Отшатывались от моих ладоней.
 
 
Но май кусты порывисто примял,
И солнце вдруг лукаво осветило
Лицо в рекламном зареве румян
И чей-то дюжий выбритый затылок.
 
 
Я видел первый раз перед собой
Вот эту, не подвластную эпохам,
Прикрытую сиреневой листвой
Зверино-торжествующую похоть.
 
 
Ты шла вдали. Кивали тополя.
И в резких тенях, вычерченных ими,
Казалась слишком грязною земля
Под тапочками белыми твоими…
 
 
Но на земле предельной чистотой
Ты искупала пошлость человечью, —
И я с тугой охапкою цветов
Отчаянно шагнул тебе навстречу.
 

1963

«Когда бы все, чего хочу я…»

 
Когда бы все, чего хочу я,
И мне давалось, как другим,
Тревогу темную, ночную
Не звал бы именем твоим.
 
 
И самолет, раздвинув звезды,
Прошел бы где-то в стороне,
И холодком огромный воздух
Не отозвался бы во мне.
 
 
От напряженья глаз не щуря,
Не знал бы я, что пронеслось
Мгновенье встречи – черной бурей
Покорных под рукой волос.
 
 
Глаза томительно-сухие
Мне б не открыли в той судьбе,
Какую жгучую стихию
Таишь ты сдержанно в себе.
 
 
Все незнакомо, как вначале —
Открой, вглядись и разреши!..
За неизведанностью дали —
Вся неизведанность души.
 
 
И подчиняться не умея
Тому, что отрезвляет нас,
И слепну в медленном огне я,
И прозреваю каждый час.
 

1963

«Та ночь была в свечении неверном…»

 
Та ночь была в свечении неверном,
Сирены рваный голос завывал.
И мрак прижался к нам, как дух пещерный,
Седьмой тревогой загнанный в подвал.
 
 
Извечный спутник дикости и крови,
Людским раздорам потерявший счет,
При каждом взрыве вскидывал он брови
И разевал мохнатый черный рот.
 
 
Над нами смерть ступала тяжко, тупо.
Стальная, современная, она,
Клейменная известной маркой Круппа,
Была живым по-древнему страшна.
 
 
А мрак пещерный на дрожащих лапах
Совсем не страшен. Девочка, всмотрись:
Он – пустота, он – лишь бездомный запах
Кирпичной пыли, нечисти и крыс.
 
 
Так ты вошла сквозь кутерьму ночную,
Еще не зная о своей судьбе,
Чтобы впервые смутно я почуял
Зачатье сил, таящихся в тебе.
 
 
Смерть уходила, в небе затихая,
И напряженье в душах улеглось,
И ощутил я чистоту дыханья
И всю стихию спутанных волос.
 
 
Тебя я вывел по ступенькам стылым
Из темноты подвального угла,
И руки, что беда соединила,
Застенчивая сила развела.
 
 
Среди развалин шла ты,
   как в пустыне,
Так близко тайну светлую храня.
С тех пор я много прожил,
   но поныне
В тебе все та же тайна для меня.
 
 
И как в ту ночь, сквозь прожитые годы
Прошли – на грани счастья и беды,
Волнуя целомудренностью гордой,
Твои неизгладимые следы.
 

1963

«В редакции скрипели перья…»

 
В редакции скрипели перья,
Набрасывая дня черты.
Неслышно отворились двери,
И, юная, вступила ты.
 
 
Хрипела трубка, билась мелко
На неисписанной стопе.
Как намагниченные стрелки,
Свели мы взгляды на тебе.
 
 
И, пропуская что-то мимо,
Ты, чистая, как горный снег,
Сквозь голубую тину дыма
Взглянула медленно – на всех.
 
 
Поэт, оценивая строго
Тебя от ног и до бровей,
Вздохнул, не отыскав порока
В томящей красоте твоей.
 
 
Испортив снимок черной тушью,
Художник вспомнил о былом.
И тесно, мерзостно и душно
Обоим стало за столом.
 
 
А ты – не схваченная кистью,
Не замурованная в стих,
От будничных чернильных истин
Звала в свои просторы их.
 
 
Куда? Зачем? Не все равно ли?
Лишь подойди и рядом встань
И между радостью и болью
Сожги придуманную грань!
 
 
О срочном выпуске тревожась,
Редактор выискал исход
И, выдав тоном нрав и должность,
Спросил: «Стихи или развод?..»
 
 
Чуть удивилась и сказала,
Что ты ошиблась этажом.
И стройно вышла. Шарфик алый
Взмахнул в пространстве за плечом.
 

1963

«Душе привычней встретить ложь и горе…»

 
Душе привычней встретить ложь и горе,
Пройти судьбой сужденные круги,
Чем услыхать в морозном коридоре
Твои нетерпеливые шаги.
 
 
Как нелегко ты пронесла сквозь иней,
Сквозь лес людской, сквозь эти этажи
Закутанную в дымный мех звериный
Доверчивость нетронутой души.
 
 
Прости меня, я не умею клясться,
Словам не стать залогом в дни разлук,
Ты все поймешь, притихшая во власти
Моих немного одичалых рук.
 
 
И я пойму, как нежен мех звериный,
И буду весь в желании одном —
Пусть твое имя, легкое, как иней,
Во мне звенит тревожным холодком.
 
 
Чтоб мог пройти я сквозь любые дали,
Сквозь все судьбой сужденные круги, —
И для меня по-прежнему звучали,
Как в первый раз, летящие шаги.
 

1963

«Везут мне вагонетки глину…»

 
Везут мне вагонетки глину,
А от меня – осенний мрак.
Когда я все их опрокину,
Достану спички и табак.
 
 
Далекая, ты в свете – рядом
И хочешь сказкой все облечь.
И при короткой встрече взглядов
Уже не требуется речь.
 
 
Но груз любви моей всегдашней…
Но детскость рук твоих и плеч…
Я отвожу огонь подальше —
Я так боюсь тебя обжечь.
 
 
А вагонеток строй суровый,
Как годы, гулок на бегу.
Приму, отправлю их – и снова
Перед тобой огонь зажгу.
 
 
Ты засмеешься надо мною:
– Твой страх —
   застенчивая ложь!
Я правду девичью открою:
Горящую не обожжешь…
 

1964

«Ты вернула мне наивность…»

 
Ты вернула мне наивность.
Погляди – над головой
Жаворонок сердце вынес
В светлый холод ветровой.
 
 
Расколдованная песня!
Вновь я с травами расту,
И по нити по отвесной
Думы всходят в высоту.
 
 
Дольним гулом, цветом ранним,
Закачавшимся вдали,
Сколько раз еще воспрянем
С первым маревом земли!
 
 
Огневое, молодое
Звонко выплеснул восток.
Как он бьется под ладонью —
Жавороночий восторг!
 
 
За мытарства, за разлуки
Навсегда мне суждены
Два луча – девичьи руки —
Над становищем весны.
 

1964

«Деревья бьет тяжелый ветер…»

 
Деревья бьет тяжелый ветер.
Водою тучи изошли.
В пожарно-красные просветы
Гляжу из сумрака земли.
 
 
А мокрый сумрак шевелится —
В порывах шумной маеты
На ветках вырезались листья,
Внизу прорезались цветы.
 
 
Пронзительно побеги лезут.
Возносится с вершиной грач.
Растут столбы, растет железо
В просветы выстреливших мачт.
 
 
И вся в стремительном наклоне,
В какой-то жажде высоты,
По ветру вытянув ладони,
Пробилась утренняя ты.
 

1964

«О лето, в мареве проселка…»

 
О лето, в мареве проселка
Какая сила ходит тут!
Как настороженно и колко
Колосья в грудь меня клюют.
 
 
Среди людской горячей нивы
Затерян колосом и я,
И сердце полнится наливом —
Целебным соком бытия.
 
 
И где расти нам – не поспоришь:
Кому – зола, кому – песок.
Хранит разымчивость и горечь
Незамутненный терпкий сок.
 
 
И как я жил? И что я думал?..
Войди неяркою на миг —
И ты поймешь в разгуле шума
Шершавый шорох слов моих.
 

1964

Неразгаданная глубь

1

 
У обрыва ль, у косы,
Где певучее молчанье,
Обронила ты часы —
Сказка летняя в начале.
 
 
Все речные духи вдруг
Собрались в подводном мраке
И глядят на четкий круг,
И на огненные знаки.
 
 
И не верят их огню
Замурованные души,
Каждый выпростал клешню
И потрогал. И послушал.
 
 
Под прозрачный тонкий щит
Не залезть клешнею черной.
Духи слушают – стучит
Непонятно и упорно.
 
 
Выжми воду из косы
Злою маленькой рукою.
Говорил я про часы,
Да сказалось про другое.
 
 
Сверху – зыбью облака.
Сверху – солнечная пляска,
Но темна и глубока
Человеческая сказка…
 
 
Опусти пред нею щит —
И тогда услышим двое:
Как на дне ее стучит
Что-то светлое, живое.
 

2

 
Одичалою рукой
Отвела дневное прочь,
И лицо твое покоем
Мягко высветлила ночь.
 
 
Нет ни правды, ни обмана —
Ты близка и далека.
Сон твой – словно из тумана
Проступившая река.
 
 
Все так бережно утопит,
Не взметнет песку со дна,
Лишь невнятный, вольный шепот
Вырывается из сна.
 
 
Что в нем дышит —
откровенье?
Иль души веселый бред?
Вечно тайну прячут тени,
Вечно прям и ясен свет.
 
 
И, рожденная до речи,
С первым звуком детских губ
Есть под словом человечьим
Неразгаданная глубь.
 
 
Не сквозит она всегдашним
В жесте, в очерке лица.
Нам постичь ее – не страшно,
Страшно – вызнать до конца.
 

3

 
Платье – струями косыми.
Ты одна. Земля одна.
Входит луч, прямой и сильный,
В сон укрытого зерна.
 
 
И, наивный, тает, тает
Жавороночий восторг…
Как он больно прорастает —
Изогнувшийся росток!
 
 
В пласт тяжелый упираясь,
Напрягает острие,
Жизни яростная завязь —
Воскрешение мое!
 
 
Пусть над нами свет – однажды,
И однажды – эта мгла,
Лишь родиться б с утром каждым
До конца душа могла!
 

1964