Текст книги "На грани тьмы и света"

Автор книги: Алексей Прасолов

Душа, прозрей же в мирозданье,
Чтоб не ослепнуть на земле

«Весна – от колеи шершавой…»

 
Весна – от колеи шершавой
До льдинки утренней – моя.
Упрямо в мир выходят травы
Из темного небытия.
 
 
И страшно молод и доверчив,
Как сердце маленькое – лист,
И стынет он по-человечьи,
Побегом вынесенный ввысь.
 
 
И в нас какое-то подобье:
Мы прорастаем только раз,
Чтоб мир застать в его недобрый
Иль напоенный солнцем час.
 
 
Нам выпало и то, и это,
И хоть завидуем другим,
Но, принимая зрелость лета,
Мы жизнь за все благодарим.
 
 
Мы знаем, как она боролась
У самой гибельной стены, —
И веком нежность и суровость
В нас нераздельно сведены.
 
 
И в постоянном непокое
Душе понятны неспроста
И трав стремленье штыковое,
И кротость детская листа.
 

1963

«Тревожит вновь на перепутье…»

 
Тревожит вновь на перепутье
Полет взыскательных минут.
Идут часы – и по минуте
Нам вечность емкую дают.
 
 
В душе, с годами не свободной,
Все круче напряженный ритм.
И только вижу мимолетно:
Река течет, заря горит.
 
 
Березы яркие теснятся,
По свету листья разметав,
И травы никнут – им не снятся
Былые поколенья трав.
 
 
Там древние свои законы,
И в безучастности земли
Граничит ритм наш беспокойный
С покоем тех, что уж прошли.
 
 
Земля моя, я весь – отсюда,
И будет час – приду сюда,
Когда зрачки мои остудит
Осенним отблеском звезда.
 
 
И думаю светло и вольно,
Что я не твой, а ты – моя
От гулких мачт высоковольтных
До неуютного жнивья.
 
 
И душу я несу сквозь годы,
В плену взыскательных минут
Не принимая той свободы,
Что безучастностью зовут.
 

1963

«Тревожит вновь на перепутье…»

 
Среди цементной пыли душной,
Среди кирпичной красноты
Застигла будничную душу
Минута высшей красоты.
 
 
И было все привычно-грубо:
Столб, наклонившийся вперед,
И на столбе измятый рупор —
Как яростно раскрытый рот.
 
 
Но так прозрачно, так певуче
Оттуда музыка лилась…
И мир был трепетно озвучен,
Как будто знал ее лишь власть.
 
 
И в нем не достигали выси,
Доступной музыке одной,
Все звуки, без каких немыслим
День озабоченно-земной.
 
 
Тяжка нестройная их сила,
Неодолима и густа…
А душу странно холодила
Восторженная высота.
 
 
Быть может, там твоя стихия?
Быть может, там отыщешь ты
Почувствованное впервые
Пристанище своей мечты?
 
 
Я видел все. Я был высоко.
И мне открылись, как на дне,
В земной нестройности истоки
Всего звучавшего во мне.
 
 
И землю заново открыл я,
Когда затих последний звук.
И ощутил не легкость крыльев,
А силу загрубелых рук.
 

1963

«Торопит нас крутое время…»

 
Торопит нас крутое время,
И каждый день в себе несет
Отчаянные измерения
Зовущих далей и высот.
 
 
Расчеты твердые, скупые
Таят размах мечты твоей
В разумно скованной стихии
Смертельных сил и скоростей.
 
 
Ты с ней велик: стихия эта,
Тобой рожденная, – твоя.
И кружит старая планета
Всю современность бытия.
 
 
А ты в стремительном усилье,
Как вызов, как вселенский клич,
Выносишь солнечные крылья,
Чтоб запредельное – постичь.
 
 
Но в час, когда отдашь ты душу
Безумью сил и скоростей
И твой последний крик заглушит
Машина тяжестью своей, —
 
 
В смешение масла, пыли, крови
Так жалко-бледны кисти рук…
И мы спешим, нахмурив брови,
Убрать твой прах, умолкший вдруг.
 
 
И той поспешностью, быть может,
Хотим сказать мы – без речей,
Что миг бессилья так ничтожен
Перед могуществом людей.
 

1963

«Так – отведешь туман рукою…»

 
Так – отведешь туман рукою
И до конца увидишь вдруг
В избытке света и покоя
Огромный дали полукруг.
 
 
Как мастер на свою картину,
Чуть отойдя, глядишь без слов
На подвесную паутину
Стальных креплений и тросов.
 
 
За ней – певучею и длинной,
За гранями сквозных домов
Могуче веет дух былинный
С речных обрывов и холмов.
 
 
И сквозь тебя проходит время,
Сведя эпохи в миг один,
Как дым рабочий – с дымкой древней
Средь скромно убранных равнин.
 
 
И в этой дымке нет печали —
В ней словно тайны сведены.
Она – от непомерной дали,
От холодящей глубины.
 
 
И что бы душу ни томило,
Она опять в тебя влилась —
Очеловеченного мира
Очеловеченная власть.
 

1963

«Опять над голым многолюдьем…»

 
Опять над голым многолюдьем
Июля солнечная власть,
И каждый рад открытой грудью
К земле по-древнему припасть.
 
 
Чей это стан? Какое племя?
Куда идет? Что правит им?
Но не теряет облик время,
И в людях он не вытравим.
 
 
Любой здесь временем помечен,
И оттого еще светлей
Святое утро человечье
Сквозит в невинности детей.
 
 
Дай подышать на пляже всласть им,
Они в неведенье – и пусть.
И знай, что истинное счастье
Слегка окрашивает грусть.
 
 
А речка мирно лижет ноги
Своим холодным языком.
Какие ждут еще тревоги
Тебя, лежащего ничком?
 
 
Тебе от них не отрешиться,
Они овеяли твой путь,
И сердце в шар земной стучится —
Мы жили в мире – не забудь.
 

1963

Лось

 
Шнуры дымились. Мы беды не ждали,
И с горьких губ проклятье сорвалось,
Когда он встал на каменном увале —
Весенней силой вынесенный лось.
 
 
Он весь был клич – горячий и упругий,
И, принимая ветер на рога,
Он чуял в нем и брачный зов подруги,
И дальнее дыхание врага.
 
 
Была минута – из-за глыб молчащих
Стремительно, как бедственный сигнал,
Навстречу лосю вырвался запальщик
И с гулким криком шапкой замахал.
 
 
Стояло солнце диском дымно-черным.
Опали камни. Эхо улеглось.
С обломком ветки на рогах точеных
Мелькал в просветах оглушенный лось.
 
 
Ничком лежало свернутое тело.
Открытый рот – как омертвелый крик.
На много метров шапка отлетела,
И чуть дымился стиснутый пальник.
 
 
Вы эту силу юную измерьте
В ее живой бесстрашной наготе.
Кричат словами – о нелепой смерти,
Молчаньем – о спасенной красоте.
 

1963

«Уже заря пошла на убыль…»

 
Уже заря пошла на убыль
И с желтым облачком свела
И черный крест, и черный купол,
И черные колокола.
 
 
В разноголосице весенней
Неслись трамваи и такси,
И просквозило сумрак пенье
Пасхальным отзвуком Руси.
 
 
И пенье меркло – будто ждали,
Что им ответят с высоты…
Казалось, души улетали
Через чернеющие рты.
 
 
Казалось, светоносный кто-то
Ответит сонмищу людей:
Мир в напряженье – перед взлетом
Иль перед гибелью своей?
 
 
Но замелькали шапки, шали,
Карманный зазвенел металл…
Нет, никого они не ждали
И осмеяли б тех, кто ждал.
 
 
Им слишком трезво ясен жребий.
И в переулки потекли
Они – бескрылые для неба
И тягостные для земли.
 

1963

«Широкий лес остановил…»

 
Широкий лес остановил
Ночных ветров нашествие,
И всюду – равновесье сил,
И дым встает торжественный.
 
 
Шурши, дубовый лес, шурши
Пергаментными свитками,
Моей заждавшейся души
Коснись ветвями зыбкими.
 
 
За речкой, трепетной до дна,
За медленными дымами
Опять зачуяла она
Огромное, родимое.
 
 
И все как будто обрело
Тончайший слух и зрение —
И слышит и глядит светло
В минутном озарении.
 
 
Сквозит и даль и высота,
И мысль совсем не странная,
Что шорох палого листа
Отдастся в мироздании.
 
 
В осеннем поле и в лесу,
С янтарным утром шествуя,
Я к людям душу донесу
Прозрачной и торжественной.
 

1963

«Оденусь – и я уж не тот…»

 
Оденусь – и я уж не тот:
Иным неподвластный заботам,
Мгновенно я взят на учет
И строгому времени отдан.
Услышу гудок на ходу —
И в гуле густом и высоком
Иду я привычно к труду —
Иду к человечьим истокам.
А тень вырастает длинней,
Знакомая мне и чужая.
Ломается в груде камней,
Походку мою искажая.
И тень ли, поденщик ли тот,
Что смотрит глазами пустыми,
Когда обыденность убьет
В работе значенье святыни?
Большой, угловатый в плечах,
Словцом перекинувшись скупо,
Товарищ отпустит рычаг
И место, и ночь мне уступит.
И крикнуть захочется мне:
– Откликнись, какая там эра
Свой прах отложила на дне
Открытого мною карьера?
Сюда, в непогожую мглу
Я вынес по вызову ночи,
Как мой экскаватор стрелу, —
Мечту в нетерпенье рабочем.
 

1963

«В ночи заботы не уйдут…»

 
В ночи заботы не уйдут —
Вздремнут с открытыми глазами.
И на тебя глядит твой труд,
Не ограниченный часами.
 
 
И сколько слов – из-под пера,
Из-под резца – горячих стружек,
Пока частицею добра
Не станет мысль, с которой сдружен.
 
 
Светла, законченно-стройна,
Чуть холодна и чуть жестока,
На гордый риск идет она,
Порой губя свои истоки.
 
 
Оттачивая острие,
Летит в безвестное нацелясь, —
И постигаем мы ее
Космическую беспредельность.
 
 
Не отступая ни на пядь
Перед бессмыслием постылым,
Она согласна лишь признать
Вселенную своим мерилом.
 

1963

«Ты в поисках особенных мгновений…»

 
Ты в поисках особенных мгновений
Исколесил дорогу не одну,
По вспышкам преходящих
впечатлений
Определяя время и страну.
 
 
И в каждой вспышке чудилось
открытье,
Душа брала заряд на много лет.
Но дни прошли – и улеглись событья
В ней, как в подшивке выцветших
газет.
 
 
Ей нужно чудо, чтоб завидно
вспыхнуть.
Но, это чудо в людях не открыв,
Ты выдаешь испытанною рифмой
Свой мастерски наигранный порыв.
 
 
Блюдя приличье, слушают не веря,
Зевком снижают с мнимой высоты,
И все невозвратимые потери
На сложную эпоху свалишь ты.
 
 
Не утешайся логикою гибкой.
Эпоха жарко дышит у дверей,
Как роженица – с трудною
улыбкой —
Насмешкой над обидою твоей.
 

1963

«Нагрянет горе…»

 
Нагрянет горе. Сгорбит плечи.
И рядом дрогнет лучший друг.
Но сердцу ясно – круг очерчен,
И ты один вступил в тот круг.
 
 
Угрюмо ширится молчанье,
Испугом округляя рты,
И в немоте первоначальной
Все ждут как будто – что же ты?..
 
 
Когда заметят слезных пятен
Горячий глянец на лице, —
Им сразу легче – ты понятен
В их сострадательном кольце.
 
 
Но нет слезы. И нет излома
В крутой суровости бровей, —
Каким-то странным, незнакомым
Ты станешь для родных людей.
 
 
С дождем не все на свете грозы,
И та, что без дождя, страшней.
Ты знаешь цену льющим слезы
И цену твердости своей.
 
 
Чугун отдастся в тяжком шаге,
Но на толпу перед тобой
Повеет силой – как от флага
Со строгой черною каймой.
 

1963

«Густая тень и свет вечерний…»

 
Густая тень и свет вечерний,
Как в сочетанье явь и сон.
На золотое небо чернью
Далекий город нанесен.
 
 
Он стал законченней и выше,
Не подавляя общий вид.
Движенья полный – он недвижен,
Тревожно-шумный – он молчит.
 
 
Без мелочей тупых и тусклых
Он вынес в огненную высь
И строгость зодческого чувства,
И шпили – острые, как мысль.
 

1963

«Он вывел в небо заводскую…»

 
Он вывел в небо заводскую
Монументальную трубу,
И час и два держал людскую
Там, у подножия, толпу.
 
 
В нас тяга к высоте издревле.
И вот приплюснулись у стен
Зеваки, вниз ушли деревья,
Дома и ежики антенн.
 
 
Тысячелетней гордой силой
Отчаянное ремесло
Торжественно и неспесиво
Его над всеми вознесло.
 
 
И справа месяц запоздалый,
И солнце в левой стороне
С далеким, маленьким, усталым —
С ним поднимались наравне.
 

1963

«Сюда не сходит ветер горный…»

 
Сюда не сходит ветер горный.
На водах солнечный отлив.
И лебедь белый, лебедь черный
Легко вплывают в объектив.
 
 
Как день и ночь. Не в них ли встретил
В минуту редкостную ты
Два проявленья в разном свете
Одной и той же красоты!
 
 
Она сливает в миг единый
Для тех, кто тайны не постиг,
И смелую доступность линий,
И всю неуловимость их.
 
 
Она с дичинкой от природы,
Присуще ей, как лебедям,
Не доверять своей свободы
Еще неведомым рукам.
 

1963

«Зима крепит свою державу…»

 
Зима крепит свою державу.
В сугробах трав стеклянный сон.
По веткам белым и шершавым
Передается ломкий звон.
 
 
Синеет след мой не бесцельный.
О сказки леса, лег он к вам!
И гул певучести метельной
С вершин доходит по стволам.
 
 
Я у стволов, как у подножья
Величья легкого, стою.
И сердце родственною дрожью
Певучесть выдало свою.
 
 
В объятьях сосен я исколот.
Я каждой лапу бы пожал.
И красоты кристальный холод
По жилам гонит алый жар.
 

1963

«Коснись ладонью грани горной…»

 
Коснись ладонью грани горной.
Здесь камень гордо воплотил
Земли глубинный, непокорный
Избыток вытесненных сил.
 
 
И не ищи ты бесполезно
У гор спокойные черты:
В трагическом изломе бездна,
Восторг неистовый – хребты.
 
 
Здесь нет случайностей нелепых, —
С тобою выйдя на откос,
Увижу грандиозный слепок
Того, что в нас не улеглось.
 

1963

Изломы камня

 
Черней и ниже пояс ночи,
Вершина строже и светлей,
А у подножья – шум рабочий
И оцепление огней.
 
 
Дикарский камень люди рушат,
Ведут стальные колеи.
Гора открыла людям душу
И жизни прожитой слои.
 
 
Качали тех, кто, шахту вырыв,
Впервые в глубь ее проник,
И был широко слышен в мире
Восторга вырвавшийся крик.
 
 
Но над восторженною силой,
Над всем, что славу ей несло,
Она угрюмо возносила
Свое тяжелое чело.
 
 
Дымись, разрытая гора.
Как мертвый гнев —
Изломы камня.
А люди – в поисках добра —
До сердца добрались руками.
 
 
Когда ж затихнет суета,
Остынут выбранные недра,
Огромной пастью пустота
Завоет, втягивая ветры.
 
 
И кто в ночи сюда придет,
Услышит: голос твой – не злоба.
Был час рожденья, вырван плод,
И ноет темная утроба.
 

1963—1967

«Выхожу я осторожно…»

 
Выхожу я осторожно,
Месяц красен и велик.
А вдали – гудок дорожный,
Как пространства темный крик.
 
 
Есть в ночном пространстве сила,
И угрюма, и светла,
Та, что нас разъединила
И по-новому свела…
 

1963

«Я не слыхал высокой скорби труб…»

Памяти Веры Опенько

 
Я не слыхал высокой скорби труб,
И тот, кто весть случайно обронил,
Был хроникально холоден и скуп,
Как будто прожил век среди могил.
Но был он прав. Мы обостренней
помним
Часы утрат, когда, в пути спеша,
О свежий холмик с именем
знакомым
Споткнется неожиданно душа.
 
 
Я принял весть и медленно вступил
Туда, где нет слезливых слов и лиц,
Где токи всех моих смятенных сил
В одно сознанье резкое слились.
И, может, было просветленье это,
Дошедшее ко мне сквозь много дней,
Преемственно разгаданным заветом —
Лучом последней ясности твоей.
 
 
Как эта ясность мне была близка
И глубиной и силой стержневой!
Я каждый раз в тебе ее искал,
Не затемняя близостью иной,
Размашисто, неровно и незрело
Примеривал я к миру жизнь мою.
Ты знала в нем разумные пределы
И беспредельность – ту, где я стою.
 
 
А я стою средь голосов земли.
Морозный месяц красен и велик.
Ночной гудок ли высится вдали?
Или пространства обнаженный крик?..
Мне кажется, сама земля не хочет
Законов, утвердившихся на ней:
Ее томит неотвратимость ночи
В коротких судьбах всех ее детей.
 

1963

«Река – широкая, как дума…»

 
Река – широкая, как дума,
Кидает на берег волну.
Ненастье птичий крик угрюмый
Пророчит мне, как в старину.
 
 
Мечись, вещун, в полете низком,
По-первобытному пророчь.
Звезда на белом обелиске
Печаль вызванивает в ночь.
 
 
Иные шумы заглушая,
В предгрозовой глухой борьбе
Земля – горячая, живая —
Прислушалась к самой себе.
 
 
Пройдут величественно-жутко
И гром, и взблески впереди —
И все сожмется комом чутким,
Заколотившимся в груди.
 
 
Как будто яростным простором,
Всей бездной жизней и смертей
Земля гудит, чтоб счастье с горем
Я рассудить бы смог на ней.
 

1964

«Полет и бег быстрей и выше…»

 
Полет и бег быстрей и выше.
Сближаю землю и звезду.
Но только путь, в который
вышел,
Я до заката не пройду.
 
 
Душа, на крыльях, на колесах
Спеши в любой зовущий край,
И все ж познанья трудный посох,
Как крест, неси – и не роняй.
 
 
Когда в разрыве дымки серой
Уловишь мира звук и цвет,
Не миг для чувства будет мерой,
Не легким отзвуком – ответ.
 
 
Пойдешь, осваивая чутко
За пядью пядь,
за пядью пядь.
Бессилье стынет
в промежутке —
У крыльев скорости не взять.
 
 
И в нарастающем движенье
Машин, событий и людей
Не раз пронижет осужденье
Неровной поступи твоей.
 
 
А жизни яркая летучесть
И оглушает, и пестрит,
Но слышишь ты,
   стремясь и мучась,
Как верен сердца
   скрытый ритм!..
 
 
А разве нужно – что
   там скажут?
И нет обиды и вражды:
Они спешат. Они – туда же,
Где ждешь родную душу ты.
 

1964

Поэзия

 
Иду – в невольном замиранье.
А ты ведешь, ведешь туда,
Где люди даль не измеряли
И не измерят никогда.
 
 
Где зримо – и неощутимо,
Где жжет – и не сжигает сил,
Где – ясные – проходят мимо
Скопленья дум, проблем, светил.
 
 
Вбирая добрую свободу,
Забыл я тяжесть той цены,
Которой к солнечному входу
С тобою мы вознесены.
 
 
Но, вспомнив дом, по-свойски строго
Веду тебя в обратный путь:
Переоденься у порога
И вровень с днем моим побудь.
 
 
Он мирный – грозный, нежный —
грубый.
Он труден другу и врагу.
Мне пот очерчивает губы,
Но, утверждаясь, я – смогу.
 
 
Ты учишь верить. Ты не идол,
Но заставляешь столько раз
Подняться так, чтоб свет я видел,
Как, может, видят в смертный час.
 
 
Тебе не стану петь я гимны,
Но, неотступная, всерьез
Ты о несбыточном шепчи мне,
Чтоб на земле мое сбылось.
 

1964

«Здесь – в русском дождике осеннем…»

 
Здесь – в русском дождике осеннем
Проселки, рощи, города.
А там – пронзительным прозреньем
Явилась в линзах сверхзвезда.
 
 
И в вышине, где тьма пустая
Уже раздвинута рукой,
Душа внезапно вырастает
Над всею жизнью мировой.
 
 
Она взлетит – но и на стыке
Людских страстей и тишины
Охватит спор разноязыкий
Кругами радиоволны.
 
 
Что в споре? Истины приметы?
Столетья временный недуг?
Иль вечное, как ход планеты,
Движенье, замкнутое в круг?
 
 
В разладе тягостном и давнем
Скрестились руки на руле…
Душа, прозрей же в мирозданье,
Чтоб не ослепнуть на земле.
 

1964

«Все гуще жизнь в душе теснится…»

 
Все гуще жизнь в душе теснится,
Вы здесь – и люди, и дела.
Вас прихотливою границей
Моя рука не обвела.
 
 
Ищу безадресную радость,
Не изменяя вам ни в чем,
А вы – входите и врывайтесь,
Но – под моим прямым лучом.
 
 
Шумны, напористы, бессчетны…
Меня для вас как будто нет.
И не слепит поочередно
Внимательный глубокий свет.
 
 
Томясь потерями своими,
Хочу обманчивое смыть,
Чтобы единственное имя
Смогло на каждом проступить.
 
 
И, подчиняясь жажде острой,
В потоке судеб, дней, ночей
Спешу я сам на перекресток
Людских угаданных лучей.
 

1964

«Водою розовой – рассвет…»

 
Водою розовой – рассвет.
В рассветах повторенья нет.
И, кажется, в ночи решалось,
Какою быть она должна —
И переливчатая злость,
И тучи дымная усталость,
И голубая глубина.
 
 
Как непривычно день начать!
Теней обрывки на плечах.
Как будто из вчерашней жизни,
Неискушенный, я встаю:
Огни, уйдите! Солнце, брызни!
Живущий – в тело,
   в сердце,
      в мысли
Вбираю огненность твою.
 
 
И что-то въевшееся в нас
Ты выжигаешь всякий раз,
Чтоб сокровенное открылось
Перед землею и тобой, —
И жизнь опять щедра на милость,
Восполнив дней необратимость
Неугасимой новизной.
 

1964

«Звезда обнажилась в просторе…»

 
Звезда обнажилась в просторе.
О дай к тебе верно прокрасться!
Не страшно споткнуться о горе —
Боюсь наступить я на счастье.
 
 
Глаза мои слепнут от света,
Глаза мои слепнут от мрака,
А счастье, притихшее где-то,
Стесняется слова и знака.
 
 
Клонясь головою повинной,
Я беды делю на две части, —
И горькая их половина —
Незряче измятое счастье.
 

1964

«Лучи – растрепанной метлой…»

 
Лучи – растрепанной метлой.
Проклятье здесь и там —
Булыжник лютый и литой
Грохочет по пятам.
И что ни двери – крик чужих
Прямоугольным ртом,
И рамы окон огневых
Мерещатся крестом.
Как душит ветер в темноте!
Беги, беги, беги!
Здесь руки добрые – и те
Твои враги, враги…
Ногтями тычут в душу, в стих,
И вот уже насквозь
Пробито остриями их
Все, что тобой звалось.
За то, что ты не знал границ,
Дал воле имя – Ложь,
Что не был рожей среди лиц
И ликом – среди рож.
Лучи метут, метут, метут
Растрепанной метлой.
Заносит руку чей-то суд,
Когда же грянет – Твой?
 

1964

«Я услышал: корявое дерево пело…»

 
Я услышал: корявое дерево пело,
Мчалась туч торопливая, темная сила
И закат, отраженный водою несмело,
На воде и на небе могуче гасила.
 
 
И оттуда, где меркли и краски и звуки,
Где коробились дальние крыши селенья,
Где дымки – как простертые в ужасе руки,
Надвигалось понятное сердцу мгновенье.
 
 
И ударило ветром, тяжелою массой,
И меня обернуло упрямо за плечи,
Словно хаос небес и земли подымался
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.
 

1965

«Мирозданье сжато берегами…»

 
Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла.
 
 
Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро без дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.
 
 
Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звездочки касаясь,
Огонек зеленый там скользил.
 
 
Небеса разламывало ревом,
И ждала – когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.
 
 
И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.
 

1965

«На берегу черно и пусто…»

 
На берегу черно и пусто.
Себя не держат камыши.
Вода уходит, словно чувство
Из обессиленной души.
 
 
И обнажает предвечерний,
Уже не отраженный свет
В песке извилины теченья
И трепета волнистый след.
 
 
Сквозная судорога в водах —
Как в угасающем лице.
Непокоренья гордый подвиг
В их преждевременном конце.
 
 
Не оживив ни луг, ни поле,
Здесь устроители земли
По знаку неразумной воли
Всеосушающе – прошли.
 
 
И корни мертвенно обвисли
У вербы на краю беды,
И как извилина без мысли —
Речное русло без воды.
 
 
Прогресс, и я – за новью дерзкой,
Чтобы ее неумный друг
Не смог включить в твои издержки
Дела слепых и грубых рук.
 

1965

«Хлестало, трясло, обдавало…»

 
Хлестало, трясло, обдавало
Пронзительно-светлой водой,
И в туче гудели обвалы
Над плоско прибитой землей.
 
 
И слой удушающей пыли —
Осадок пройденного дня —
Дождинки стремительно смыли
С дороги моей и с меня.
 
 
И в гуле наклонного ливня,
Сомкнувшего землю и высь,
Сверкнула извилина длинно,
Как будто гигантская мысль.
 
 
Та мысль, чья смертельная сила
Уже не владеет собой,
И все, что она осветила,
Дано ей на выбор слепой.
 

1965

«Все, что было со мной, – на земле…»

 
Все, что было со мной, – на земле.
Но остался, как верный залог,
На широком, спокойном крыле
Отпечаток морозных сапог.
 
 
Кто ступал по твоим плоскостям,
Их надежность сурово храня,
Перед тем, как отдать небесам
Заодно и тебя и меня?
 
 
Он затерян внизу навсегда.
Только я, незнакомый ему,
Эту вещую близость следа
К облакам и светилам – пойму.
 
 
Нам сужден проницательный свет,
Чтоб таили его, не губя,
Чтобы в скромности малых примет
Мы умели провидеть себя.
 

1965