Текст книги "На грани тьмы и света"

Автор книги: Алексей Прасолов

Мост

 
Погорбившийся мост сдавили берега,
И выступили грубо и неровно
Расколотые летним солнцем бревна,
Наморщилась холодная река,
Течением размеренно колебля
Верхушку остро выгнанного стебля,
Который стрелкой темный ход воды,
Не зная сам зачем, обозначает, —
И жизнь однообразьем маеты
Предстанет вдруг – и словно укачает.
 
 
Ты встанешь у перил. Приложишь меру.
Отметишь мелом. Крепко сплюнешь сверху.
Прижмешь коленом свежую доску,
И гвоздь подставит шляпку молотку
И тонко запоет – и во весь рост
Ты вгонишь гвоздь в погорбившийся мост.
И первый твой удар – как бы со зла,
Второй удар кладешь с присловьем хлестким,
А с третьим струнно музыка пошла
По всем гвоздям, по бревнам и по доскам.
 
 
Когда же день утратит высоту,
И выдвинется месяц за плечами,
И свет попеременно на мосту
Метнут машины круглыми очами —
Их сильный ход заглушит ход воды,
И, проходящей тяжестью колеблем,
Прикрыв глаза, себя увидишь ты
В живом потоке напряженным стеблем.
 

1965

«Вознесенье железного духа…»

 
Вознесенье железного духа
В двух моторах, вздымающих нас.
Крепко всажена в кресло старуха,
Словно ей в небеса не на час.
 
 
И мелькнуло такое значенье,
Как себя страховала крестом,
Будто разом просила прощенья
У всего, что прошло под винтом.
 
 
А под крыльями – пыльное буйство.
Травы сами пригнуться спешат.
И внезапно – просторно и пусто,
Только кровь напирает в ушах.
 
 
Напрягает старуха вниманье,
Как праматерь, глядит из окна.
Затерялись в дыму и в тумане
Те, кого народила она.
 
 
И хотела ль того, не хотела —
Их дела перед ней на виду.
И подвержено все без раздела
Одобренью ее и суду.
 

1966

«Когда прицельный полыхнул фугас…»

 
Когда прицельный полыхнул фугас,
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.
 
 
Но мерой, непосильною для глаз,
Его плеснули весь в единый миг —
И то, что видел я в последний раз,
Горит в глазницах пепельных моих.
 
 
Теперь, когда иду среди людей,
Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.
 
 
По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.
 
 
Я трогаю руками этот мир —
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной,
 
 
Растет, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.
 
 
И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытие,
Что я средь вас – лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный ее.
 

1966

«Привиденьем белым и нелепым…»

 
Привиденьем белым и нелепым
Я иду – и хаос надо мной —
То, что прежде называлось небом,
Под ногами – что звалось землей.
 
 
Сердце бьется, словно в снежном
коме,
Все лишилось резкой наготы.
Мне одни названья лишь знакомы
И неясно видятся черты.
 
 
И когда к покинутому дому,
Обновленный, я вернусь опять,
Мне дано увидеть по-иному,
По-иному, может быть, понять…
 
 
Но забыться… Вейся, белый хаос!
Мир мне даст минуту тишины,
Но когда забыться я пытаюсь —
Насылает мстительные сны.
 

1966

«Они метались на кроватях…»

 
Они метались на кроватях —
И чей-то друг, и сын, и муж.
О них вздыхали, как о братьях,
Стыдясь их вывихнутых душ.
 
 
И, жгут смирительный срывая,
Они кричат: «Остановись!
Не жги, проклятая, больная,
Смещенная безумьем жизнь!»
 
 
Дежурных бдительные руки
Их положили, подоспев.
И тут вошли в палату звуки —
Простой и ласковый напев.
 
 
И кротко в воздухе повисла
Ладонь, отыскивая лад,
И трудно выраженье смысла
Явил больной и скорбный взгляд.
 
 
А голос пел: мы – те же звуки,
Нам так гармония нужна,
И не избавиться от муки,
Пока нарушена она.
 
 
Взгляни устало, но спокойно:
Все перевернутое – ложь.
Здесь высоко, светло и стройно,
Иди за мною – и взойдешь.
 
 
Девичье-тонкий в перехвате,
Овеяв лица ветерком,
Белея, уходил халатик
И утирался рукавом.
 

1966

«Тянулись к тучам, ждали с высоты…»

 
Тянулись к тучам, ждали с высоты
Пустым полям обещанного снега,
В котором есть подобье доброты
И тихой радости.
Но вдруг с разбега
Ударило по веткам молодым,
Как по рукам, протянутым в бессилье,
Как будто не положенного им
Они у неба темного просили.
 
 
И утром я к деревьям поспешил.
Стволов дугообразные изгибы,
Расщепы несогнувшихся вершин,
Просвеченные ледяные глыбы,
Висячей тяжестью гнетущие мой лес,
Увидел я… И все предстало здесь
Побоищем огромным и печальным.
И полоса поникнувших берез,
С которой сам я в этом мире рос,
Мне шествием казалась погребальным.
 
 
Когда ж весною белоствольный строй
Листвою брызнул весело и щедро,
Дыханье запыхавшегося ветра
Прошло двойным звучаньем надо мной.
Живое лепетало о живом,
Надломленное стоном отвечало.
Лишь сердце о своем пережитом
Искало слов и трепетно молчало.
 

1966

«Лес расступится – и дрогнет…»

 
Лес расступится – и дрогнет,
Поезд – тенью на откосах,
Длинно вытянутый грохот
На сверкающих колесах.
 
 
Раскатившаяся тяжесть,
Мерный стук на стыках стали,
Но, от грохота качаясь,
Птицы песен не прервали,
 
 
Прокатилось, утихая,
И над пропастью оврага
Только вкрадчивость глухая
Человеческого шага.
 
 
Корни выползли ужами,
Каждый вытянут и жилист,
И звериными ушами
Листья все насторожились.
 
 
В заколдованную небыль
Птица канула немая,
И ногой примятый стебель
Страх тихонько поднимает.
 

1966

«И я опять иду сюда…»

 
И я опять иду сюда,
Томимый тягой первородной,
И тихо в пропасти холодной
К лицу приблизилась звезда.
 
 
Опять знакомая руке
Упругость легкая бамбука,
И ни дыхания, ни звука —
Как будто все на волоске.
 
 
Не оборвись, живая нить!
Так стерегуще все, чем жил я,
Меня с рассветом окружило,
Еще не смея подступить.
 
 
И, взгляд глубоко устремя,
Я вижу: суетная сила
Еще звезду не погасила,
В воде горящую стоймя.
 

1967

«Нетерпеливый трепет звезд…»

 
Нетерпеливый трепет звезд
Земли бестрепетной не будит.
А ночь – как разведенный мост
Меж днем былым и тем, что будет.
 
 
И вся громада пустоты,
Что давит на плечи отвесно,
Нам говорит, что я и ты —
Причастны оба к этой бездне.
 

1967

«Поднялась из тягостного дыма…»

 
Поднялась из тягостного дыма,
Выкруглилась в небе —
И глядит.
Как пространство
Стало ощутимо!
Как сквозное что-то холодит!
 
 
И уже ни стены,
Ни затворы,
Ни тепло зазывного огня
Не спасут…
И я ищу опоры
В бездне,
Окружающей меня.
 
 
Одарив
Пронзительным простором,
Ночь встает,
Глазаста и нага.
И не спит живое —
То, в котором
Звери чуют брата и врага.
 

1967

«Над сонным легче – доброму и злому…»

 
Над сонным легче – доброму и злому,
Лицо живет, но безответно. Там,
Наверно, свет увиден по-иному,
И так понятно бодрствующим нам:
 
 
Там жизнь – как луч, который
преломила
Усталости ночная глубина,
И возвращает мстительная сила
Все, что тобою прожито, со дна.
 
 
Минувший день, назойливым возвратом
Не мучь меня до завтрашнего дня,
Иль, может, злишься ты перед собратом,
Что есть еще в запасе у меня?
 
 
Но, может, с горькой истиной условясь,
В такие ночи в несвободном сне
Уже ничем не скованная совесть
Тебя как есть показывает мне.
 

1967

«Живу меж двух начал…»

 
Живу меж двух начал —
И сердце часто бьется.
Жестокий ритм забот
Не эхом отдается
В душе моей, а звуком, звуком, звуком,
И нет конца моим тягучим
   мукам.
Но я встаю и обвожу мой мир
Хранительным и беспощадным кругом.
Входи, стихия! Здесь я наг и сир,
Так будь моим диктатором и другом.
Мы будем долго над землей летать,
Устанем, обретая силы.
И сгинем, чтобы встретиться опять.
 

1967

«Когда несказанное дышит…»

 
Когда несказанное дышит,
Когда настигнутое жжет,
Когда тебя никто не слышит
И ничего уже не ждет, —
 
 
Не возвещая час прихода,
Надеждой лишней не маня,
Впервые ясная свобода
Раздвинет вдруг пределы дня.
 
 
И мысль, как горечь, – полной мерой.
И вспышка образа – в упор,
Не оправданье чьей-то веры,
Неверящим – не приговор.
 
 
На них ли тратить час бесценный?
Ты вне назойливых страстей…
Здесь – искупление измены
Свободе творческой твоей.
 

1967

«В такие красные закаты…»

 
В такие красные закаты
Деревья старые и те
Дрожат,
Как будто виноваты
В своей осенней нищете.
 
 
Но в их изгибах обнаженней
Я вижу напряженье сил,
С которым леса шум тяжелый
Здесь каждый ствол их возносил.
 

1968

«Весь день как будто жду кого-то…»

 
Весь день как будто жду кого-то.
Пора, пора!
Вот пыль с обрыва – сквозь ворота
И – в глубь двора.
 
 
С такою пылью – только дальний
И скорый друг.
Минута встречи – все отдай ей
Сполна и вдруг.
 
 
Звенело золотом нам слово
И серебром.
Так чем поделимся мы снова,
Каким добром?
 
 
Входи скорей! Не стал я нищим,
Хоть знал семь бед.
А что потеряно – отыщем,
Как вспыхнет свет.
 
 
Не будет света – вздуем мигом
Огонь в ночи.
Ты только мимо, мимо, мимо
Не проскочи.
 

1968

«Опять мучительно возник…»

Но лишь божественный глагол…

А. Пушкин

 
Опять мучительно возник
Передо мною мой двойник.
Сперва живет, как люди:
Окончив день, в преддверье сна
Листает книгу, но она
В нем прежнего не будит.
 
 
Уж все разбужено давно
И, суетою стеснено,
Уснуло вновь – как насмерть.
Чего хотелось? Что сбылось?
Лежит двойник мой – руки врозь,
Бессильем как бы распят.
 
 
Но вот он медленно встает —
И тот как будто и не тот:
Во взгляде – чувство дали,
Когда сегодня одного,
Как обреченного, его
На исповедь позвали.
 
 
И, сделав шаг в своем углу
К исповедальному столу,
Прикрыл он дверь покрепче,
И сам он думает едва ль,
Что вдруг услышат близь и даль
То, что сейчас он шепчет.
 

1968

«Мрак расступился – и в разрыве…»

 
Мрак расступился – и в разрыве
Луч словно сквозь меня прошел.
И я увидел ночь в разливе
И среди ночи – белый стол.
 
 
Вот она, родная пристань.
Товарищ, тише, не толкай:
Я полон доверху тем чистым,
Что бьет порою через край.
 
 
Дай тихо подойти и тихо
Назваться именем своим.
Какое ни было бы лихо —
Я от него хоть здесь храним.
 
 
Вокруг меня – такое жженье,
Вокруг меня – и день и ночь.
Вздыхает жизнь от напряженья
И просит срочно ей помочь.
 
 
И все размеренно и точно:
Во мраке ночи, в свете ль дня
В ней все неумолимо-срочно —
Ну что же, торопи меня,
 
 
Людская жизнь, но дай мне в меру
В том срочном вынести в себе
С рожденья данную мне веру,
Что вся – насквозь – в твоей судьбе.
 
 
И этой вере дали имя
Понятное, как слово «мать».
А нас зовут, зовут детьми твоими.
Так дай взаимно нас понять.
 

1968

«В эту ночь с холмов, с булыжных улиц…»

А. С.

 
В эту ночь с холмов, с булыжных улиц
Собирались силы темных вод.
И когда наутро мы проснулись,
Шел рекой широкий ледоход.
 
 
Размыкая губы ледяные,
Говорила вольная вода.
Это было в мире не впервые,
Так зачем спешили мы сюда?
 
 
А река – огромная, чужая,
Спертая – в беспамятстве идет,
Ничего уже не отражая
В мутной перекошенности вод.
 
 
От волны – прощальный холод снега,
Сочный плеск – предвестье первых слов,
И кругом такой простор для эха,
Для далеких чьих-то голосов.
 
 
Нет мгновений кратких и напрасных —
Доверяйся сердцу и глазам:
В этот час там тихо светит праздник,
Слава Богу, неподвластный нам.
 

1969

«Нет, не соленый привкус нищеты…»

 
Нет, не соленый привкус нищеты —
Нам сводит губы жажда этой жизни,
Боязнь того, что, до конца не вызнав
Ее щедрот, исчезнем – я и ты.
 
 
Болезней много мы превозмогли,
Так дай нам Бог не увидать земли,
Где изобилье, ставши безобразьем,
Уже томит создателей своих,
И властно подчиняет чувства их,
И соблазняет прихотями разум.
 

1969

«Когда беда в одной твоей судьбе…»

 
Когда беда в одной твоей судьбе,
Разрозненно другие поневоле
Почувствуют всю одинокость боли,
И им страшней порою, чем тебе.
 
 
Но если всем один удел, тогда…
Гляди: лучи стремительно и метко
Бьют по наростам тягостного льда —
И, вырываясь, дергаются ветки.
 

1970

«Вчерашний день прикинулся больным…»

 
Вчерашний день прикинулся больным
И на тепло и свет был скуп, как скряга,
Но лишь зачуял свой конец – от страха
Стер сырость, разогнал ненастный дым
И закатил роскошный, незаконный,
В воде горящий и в стекле оконном
Нелепо торжествующий закат.
А нынешний – его веселый брат —
Светил широко, но не ослепляя,
И сам как будто был тому он рад,
Что видится мне дымка полевая,
Как зыбкое последнее тепло
Земли тяжелой, дремлюще-осенней.
Но время угасанья подошло —
Его неотвратимое мгновенье
Не отразили воды и стекло,
Лишь на трубе, стволом упертой в небо,
Под дымом, что струился в том стволе,
Прошло сиянье – легкое, как небыль.
Еще один мой вечер на земле.
 

1970

«И вышла мачта черная – крестом…»

 
И вышла мачта черная – крестом,
На барже камень, сваленный холмом,
И от всего, что плыло мне навстречу,
Не исходило человечьей речи.
 
 
И к берегам, где меркли огоньки,
Вода ночная в ужасе бросалась,
А после долго посреди реки
Сама с собой с разбегу целовалась.
 
 
Сгустилась темь. Костер совсем потух.
Иными стали зрение и слух.
Давно уж на реке и над рекою
Все улеглось. А что-то нет покоя.
 

1970

«И опять возник он с темным вязом…»

 
И опять возник он с темным вязом —
Прямо с неба нисходящий склон.
Ты с какой минутой жизни связан?
Памятью какою осенен?
 
 
Ничего припомнить не могу я,
Ничего я вслух не назову.
Но, как речь, до времени глухую,
Шум листвы я слышу наяву.
 
 
В этом шуме ни тоски, ни смуты,
Думы нет в морщинах на стволе, —
Делит жизнь на вечность и минуты
Тот, кто знает срок свой на земле.
 
 
И к стволу я телом припадаю,
Принимаю ток незримых сил,
Словно сам я ничего не знаю
Или знал, да здесь на миг забыл.
 

1970

«Осень лето смятое хоронит…»

 
Осень лето смятое хоронит
Под листвой горючей,
Что он значит, хоровод вороний,
Перед белой тучей?
Воронье распластанно
   мелькает,
Как подобье праха, —
Радуясь, ненастье ль накликает
Иль кричит от страха?
 
 
А внизу дома стеснили поле,
Вознеслись над бором.
Ты кричишь, кричишь не оттого ли,
Бесприютный ворон?
 
 
Где проселок? Где пустырь в бурьяне?
Нет пустого метра.
Режут ветер каменные грани,
Режут на два ветра.
 
 
Из какого века, я не знаю,
Из-под тучи белой
К ночи наземь пали эти стаи
Рвано, обгорело.
 

1971

«Аэропорт перенесли…»

 
Аэропорт перенесли,
И словно изменился климат:
Опять здесь морось, а вдали
Восходят с солнцем корабли.
Я жил как на краю земли —
И вдруг так грубо отодвинут.
 
 
Где стройность гула? Где огни?
Руками раздвигаю вечер.
Лишь звуки острые одни
Всей человеческой возни,
Шипам терновника сродни,
Пронзают – ссоры, вздохи, речи.
 
 
Рванешься – и не улетишь, —
Таких чудес мы не свершили.
Но вот конец. Безмолвье крыш,
И точат полночь червь и мышь,
И яблоком раздора в тишь
Летит антоновка с вершины.
 
 
Стою, как на краю земли.
Удар – по темени, по крыше!
Сопи, недоброе, дремли!
К луне выходят корабли.
Как хорошо, что там, вдали,
А то б я ничего не слышал.
 

1971

Дымки

 
Дорога все к небу да к небу,
Но нет даже ветра со мной,
И ноле не пахнет ни хлебом,
Ни поднятой поздней землей.
 
 
Тревожно-багров этот вечер:
Опять насылает мороз,
Чтоб каменно увековечить
Отвалы бесснежных борозд.
 
 
И солнце таращится дико
На поле, на лес, на село,
И лик его словно бы криком
Кривым на закате свело.
 
 
Из рупора голос недальний
Как будто по жести скребет,
Но, ровно струясь и не тая,
Восходят дымки в небосвод.
 
 
С вершины им видится лучше,
Какие там близятся дни,
А все эти страхи – летучи,
И сгинут, как в небе, они.
 

1971

Что ж, разворачивай, судьба,
Новорожденной жизни свиток

«Итак, с рождения вошло…»

 
Итак, с рождения вошло —
Мир в ощущении расколот:
От тела матери – тепло,
От рук отца – бездомный холод.
 
 
Кричу, не помнящий себя,
Меж двух начал, сурово слитых.
Что ж, разворачивай, судьба,
Новорожденной жизни свиток.
 
 
И прежде всех земных забот
Ты выставь письмена косые
Своей рукой корявой – год
И имя родины – Россия.
 

1963

Сторона родная

 
Я иду привычною дорогой.
Петухи поют начало дня.
Месяц, за ночь под мостом продрогнув,
Равнодушно смотрит на меня.
Вздрогнут травы, и под нежным ветром
Сонный куст роняет вешний цвет.
Над рекой, невидимые, где-то
Соловьи затеяли дуэт.
С перекатным гулом ровным шагом
Тракторы с околицы идут.
Свет зари, как розовая влага,
С лемехов стекает в борозду.
Там в густом гудении пчелином,
Осыпая с веток майский снег,
Встанет сад над пустырем сурчиным
В недалекой будущей весне.
Тонкими зелеными струями
Озимь бьет упорно из земли.
И насос над речкой, с соловьями,
Деловито запыхтел вдали.
Это по веленью комсомольцев
В поле направляется река.
Стихла озимь… И победно льется
В небо струйка долгого свистка.
Больше горю с желтыми ветрами
В этот край дороги не найти.
Тропы бедствий заросли хлебами,
Дав просторы светлому пути.
Дрогнули синеющие дали,
Луч сверкнул клинком из-за реки,
И хлеба в безмолвии подняли
В синеву зеленые штыки.
 

1949

«Вот он грудью встает против бури…»

 
Вот он грудью встает против бури,
Чтоб хлебам подниматься и цвесть,
И в его непокорной натуре
Что-то истинно русское есть:
 
 
Среди поля в доспехах зеленых
Он стоит – как ни лют ураган,
Никогда не сгибая в поклоне
Неподатливый кряжистый стан.
 
 
И недаром не робким осинам,
А дубам – вот прекрасна судьба! —
Как бойцам, доверяет Россия
Охранять золотые хлеба.
 

1952

«…Пройду по памятным могилам…»

 
…Пройду по памятным могилам,
И снова здесь, наедине
Предстанет мир живым и милым —
Открытым мне.
 
 
И смерть провозгласит рожденье,
И слово с миром – наравне,
И словно молния – мгновенье,
Понятное и вам и мне.
 
 
И ночи нет, и светлой дрожью —
Поток знакомого огня,
И вот стою я у подножья
Едва угаданного дня.
 
 
И взгляд мой луч высокий ловит —
Свою наследственную нить:
Дай Бог нам встать у изголовья,
Чтоб для рожденья – схоронить.
 

1952

«Я пел и легко и бездумно, как птица…»

 
Я пел и легко и бездумно, как птица,
Но так не поется уж мне…
Иное – суровое – в сердце стучится
И зреет в его глубине.
Оно не дает мне покоя ночами,
Тревожа, волнуя, маня,
И годы, столетия – днями
Несутся тогда для меня.
И я поднимаюсь ступень за ступенью,
И вот на вершине стою,
И кажется, больше тоске и сомненью
Не тронуть уж душу мою.
Кипят во мне силы любви и познанья,
И все мне доступно тогда:
И тайны сердец, и простор мирозданья,
Где мы не оставим следа!
 

25 мая 1954

«В глаза струится лунный свет…»

 
В глаза струится лунный свет —
И не заснуть.
Скажи, родная, мне в ответ
Хоть что-нибудь!..
 
 
Обидел горько я тебя —
И ты молчишь;
Потом, страдая и любя,
Мне все простишь.
 
 
В семье проказником я рос,
Знаком с лозой,
Но возвращался после слез
Ко мне покой.
 
 
Теперь хотел бы слез я сам,
Но нет их, нет! —
И так тяжел сухим глазам
Недвижный свет.
 
 
И тлеет в медленном огне
Душа моя:
Прощеньем матери вдвойне
Наказан я…
 

1956

«Я никогда не думал и не верил…»

 
Я никогда не думал и не верил,
Что даже имя, данное тебе,
Вдруг отзовется горькою потерей
В моей судьбе.
 
 
Я для тебя его придумал сам.
И каждый звук в нем душу мне тревожит,
Как легкий звон березовых сережек,
Сбиваемых ветрами по лесам.
 
 
Да, в человечьем путаном лесу
Полян веселых я немного видел,
Но эту боль, что я в себе несу,
Я в первый раз стихом сегодня выдал.
 
 
В нем не ищи бессилия печать —
От боли стих упрямее и звонче.
Не знаешь ты, как трудно мне начать,
Но знаю я – не легче будет кончить…
 

1961

«Сошлись мечами стрелки – не просрочь…»

 
Сошлись мечами стрелки – не просрочь.
И знай закон непреходяще мудрый:
В душе перегорающая ночь
Приносит неразгаданное утро.
И ты иди. И не ищи в любви
Незыблемых гарантий и традиций.
Она взывает: верь ей и живи,
Чтоб с каждым утром заново родиться.
 
 
… … … … … … … … … … … … … … …
 
 
И вел нас город, вставший на холмах,
В торжественной раскованности русской,
Два времени смешавший в именах
Мостов, базаров и бетонных спусков.
И болью песни он во мне звенит,
Перед оградой с незакрытой дверцей,
Где давит полированный гранит
Кольцовское замученное сердце.
 

1962

Сыч

 
Монтажник Костя нам представил
Чуть оперенного сыча.
Сидел он, как на пьедестале,
На глыбе мокрого плеча.
 
 
Бригадой Костя был в особый —
Не всем доступный – вписан счет.
Казалось, по плечам и робу
Скроил монтажнику сам черт.
 
 
Он шел. А следом зыбкой тучей
Неслись скворцы и воробьи,
Чтобы сычам – покуда случай —
Обиды выкричать свои.
 
 
И Костя тоном незнакомым
Сказал ребятам и сычу:
– Я сирота. Я рос в детдоме.
Пускай и хищник… приручу!
 
 
Сыч рос. Забились мыши в щелки,
Всем серым племенем дрожа,
А он разбойно клювом щелкал
И мясо схватывал с ножа.
 
 
Нас жали сроки. И бывало,
Подряд две смены иногда
В переплетенье черных балок
Горела Костина звезда.
 
 
Сыч сгинул. Выла непогода.
Я слышал друга вздох глухой.
Один из нас сказал: – Природа…
– Дикарь, – откликнулся другой.
 
 
И вдруг над крышей троекратно,
Как стон, раздался темный крик.
Тоскою жуткой, непонятной
В мужские души он проник.
 
 
И нам почудилось, что это,
Тоскуя о людском тепле,
Душа – на грани тьмы и света —
Кричит в бессилье на земле.
 

1962

Рубиновый перстень

 
В черном зеве печном
Красногривые кони.
Над огнем —
Обожженные стужей ладони.
Въелся в синюю мякоть
Рубиновый перстень —
То ли краденый он,
То ль подарок невестин.
Угловатый орел
Над нагрудным карманом
Держит свастику в лапах,
Как участь Германии.
 
 
А на выгоне
Матерью простоволосой
Над повешенной девушкой
Вьюга голосит.
Эта виселица
С безответною жертвой
В слове «Гитлер»
Казалась мне буквою первой.
 
 
А на грейдере
Мелом беленные «тигры»
Давят лапами
Снежные русские вихри.
Новогоднюю ночь
Полосуют ракеты.
К небу с фляжками
Пьяные руки воздеты.
В жаркой школе – банкет.
Господа офицеры
В желтый череп скелета
В учительской целят.
В холодящих глазницах,
В злорадном оскале,
Может, будущий день свой
Они увидали?..
Их веселье
Штандарт осеняет с флагштока.
Сорок третий идет
В дальнем гуле с востока.
 
 
У печи,
На поленья уставясь незряче,
Трезвый немец
Сурово украдкою плачет.
И чтоб русский мальчишка
Тех слез не заметил,
За дровами опять
Выгоняет на ветер.
Непонятно мальчишке:
Что все это значит?
Немец сыт и силен —
Отчего же он плачет?..
 
 
А неделю спустя
В переполненном доме
Спали впокат бойцы
На веселой соломе.
От сапог и колес
Гром и скрип по округе.
Из-под снега чернели
Немецкие руки.
Из страны непокорной,
С изломанных улиц
К овдовевшей Германии
Страшно тянулись.
И горел на одной
Возле школы,
На съезде,
Сгустком крови бесславной
Рубиновый перстень.
 

1962