Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Алексей Прасолов

«Схватил мороз рисунок пены…»

 
Схватил мороз рисунок пены,
Река легла к моим ногам —
Оледенелое стремленье,
Прикованное к берегам.
 
 
Не зря мгновения просил я,
Чтобы, проняв меня насквозь,
Оно над зимнею Россией
Широким звоном пронеслось.
 
 
Чтоб неуемный ветер дунул,
И, льдами выстелив разбег,
Отозвалась бы многострунно
Система спаянная рек.
 
 
Звени, звени! Я буду слушать —
И звуки вскинутся во мне,
Как рыб серебряные души
Со дна к прорубленной луне.
 

«Грязь колеса жадно засосала…»

 
Грязь колеса жадно засосала,
Из-под шин – ядреная картечь.
О дорога! Здесь машине мало
Лошадиных сил и дружных плеч.
 
 
Густо кроют мартовское поле
Злые зерна – черные слова.
Нам, быть может, скажут: не грешно ли
После них младенцев целовать?..
 
 
Ну, еще рывок моторной силы!
Ну, зверейте, мокрые тела!
Ну, родная мать моя Россия,
Жаркая, веселая – пошла!
 
 
Нет, земля, дорожное проклятье —
Не весне, не полю, не судьбе.
В сердце песней – нежное зачатье,
Как цветочным семенем – в тебе.
 
 
И когда в единстве изначальном
Вдруг прорвется эта красота,
Людям изумленное молчанье
Размыкает грешные уста.
 

«Сосед мой спит…»

 
Сосед мой спит. Наморщенные грозно,
Застыли как бы в шаге сапоги.
И рукавица электрод морозный
Еще сжимает волею руки.
 
 
Еще доспехи, сброшенные с тела,
Порыв движенья жесткого хранят.
Сосед мой спит. Весь мир – большое дело,
Которым жив он, болен и богат.
 
 
Часы с браслетом на запястье дюжем
Минуты века числят наизусть,
И борода – спасение от стужи —
Густа и непокорна, словно Русь.
 
 
Грохочет дом, где хлеб и сон мы делим,
И молодая вьюга у дверей
По черному вычерчивает белым
Изгибы человеческих путей.
 
 
Они бессмертны – дай им только слиться,
Они сотрутся – лишь разъедини.
И дни простые обретают лица,
И чистый свет кладут на лица дни.
 

«Все, что было со мной, – на земле…»

 
Все, что было со мной, – на земле.
Но остался, как верный залог,
На широком, спокойном крыле
Отпечаток морозных сапог.
 
 
Кто ступал по твоим плоскостям,
Их надежность сурово храня,
Перед тем, как отдать небесам
Заодно и тебя и меня?
 
 
Он затерян внизу навсегда,
Только я, незнакомый ему,
Эту вещую близость следа
К облакам и светилам – пойму.
 
 
Нам сужден проницательный свет,
Чтоб таили его не губя,
Чтобы в скромности малых примет
Мы умели провидеть себя.
 

«Лучи – растрепанной метлой…»

 
Лучи – растрепанной метлой.
Проклятье здесь и там —
Булыжник лютый и литой —
Грохочет по пятам.
И что ни двери – крик чужих
Прямоугольным ртом,
И рамы окон огневых
Мерещатся крестом.
Как душит ветер в темноте!
Беги, беги, беги!
Здесь руки добрые – и те
Твои враги, враги…
Ногтями тычут в душу, в стих,
И вот уже насквозь
Пробито остриями их
Все, что тобой звалось.
За то, что ты не знал границ,
Дал воле имя – Ложь,
Что не был рожей среди лиц
И ликом – среди рож.
Лучи метут, метут, метут
Растрепанной метлой.
Заносит руку чей-то суд,
Когда же грянет – Твой?
 

«Смычки полоснули по душам…»

 
Смычки полоснули по душам —
И вскрикнула чья-то в ответ.
Минувшее – светом потухшим,
Несбыточным – вспыхнувший свет.
 
 
Вспорхнула заученно-смело,
Застыв, отступила на пядь.
Я знаю: изгибами тела
Ты вышла тревожить – и лгать.
 
 
Я в музыку с площади брошен,
И чем ты уверишь меня,
Что так мы певучи под ношей
Людского громоздкого дня?
 
 
Ломайся, покорная звуку!
Цветком бутафорским кружись!
По кругу, по кругу, по кругу —
Планета, душа моя, жизнь!
 

«Здесь – в русском дождике осеннем…»

 
Здесь – в русском дождике осеннем
Проселки, рощи, города.
А там – пронзительным прозреньем
Явилась в линзах сверхзвезда.
 
 
И в вышине, где тьма пустая
Уже раздвинута рукой,
Она внезапно вырастает
Над всею жизнью мировой.
 
 
И я взлечу, но и на стыке
Людских страстей и тишины
Охватит спор разноязыкий
Кругами радиоволны.
 
 
Что в споре? Истины приметы?
Столетья временный недуг?
Иль вечное, как ход планеты,
Движенье, замкнутое в круг?
 
 
В разладе тягостном и давнем
Скрестились руки на руле…
Душа, прозрей же в мирозданье,
Чтоб не ослепнуть на земле.
 

Над полигоном

Летчику А. Сорокину

 
Летучий гром – и два крыла за тучей.
Кто ты теперь? Мой отрешенный друг?
Иль в необъятной области созвучий
Всего лишь краткий и суровый звук?
 
 
А здесь, внизу, – истоптанное лето.
Дугой травинку тучный жук пригнул.
А здесь, внизу, белеют силуэты,
И что-то в них от птиц и от акул.
 
 
Чертеж войны… О, как он неприемлем!
И, к телу крылья острые прижав,
Ты с высоты бросаешься на землю
С косыми очертаньями держав.
 
 
И страшен ты в карающем паденье,
В невольной отрешенности своей
От тишины, от рощи с влажной тенью,
От милой нам беспечности людей.
 
 
В колосья гильзы теплые роняя,
Мир охватив хранительным кольцом,
Уходишь ты. Молчит земля родная
И кажет солнцу рваное лицо.
 
 
И сгинул жук. Как знак вопроса – стебель.
И стебель стал чувствилищем живым:
Покой ли – призрак иль тревога – небыль
В могучем дне, сверкающем над ним?
 

«Ветер выел следы твои…»

Жить розно и в разлуке умереть.

М. Лермонтов

 
Ветер выел следы твои на обожженном песке.
Я слезы не нашел, чтобы горечь крутую разбавить.
Ты оставил наследство мне —
Отчество, пряник, зажатый в руке,
И еще – неизбывную едкую память.
 
 
Так мы помним лишь мертвых,
Кто в сумрачной чьей-то судьбе
Был виновен до гроба.
И знал ты, отец мой,
Что не даст никакого прощенья тебе
Твоей доброй рукою
Нечаянно смятое детство.
 
 
Помогли тебе те, кого в ночь клевета родила
И подсунула людям, как искренний дар свой.
Я один вырастал и в мечтах,
Не сгоревших дотла,
Создал детское солнечное государство.
 
 
В нем была Справедливость —
Бессменный взыскательный вождь,
Незакатное счастье светило все дни нам,
И за каждую, даже случайную ложь
Там виновных поили касторкою или хинином.
 
 
Рано сердцем созревши,
Я рвался из собственных лет.
Жизнь вскормила меня,
свои тайные истины выдав,
И когда окровавились пажити,
Росчерки резких ракет
Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду.
 
 
Пролетели года.
Обелиск.
Траур лег на лицо…
Словно стук телеграфный
Я слышу, тюльпаны кровавые стиснув:
«Может быть, он не мог
Называться достойным отцом,
Но зато он был любящим сыном Отчизны…»
 
 
Память!
Будто с холста, где портрет незабвенный,
Любя,
Стерли едкую пыль долгожданные руки.
Это было, отец, потерял я когда-то тебя,
А теперь вот нашел – и не будет разлуки…
 

«Ты отгремела много лет назад…»

 
Ты отгремела много лет назад.
Но, дав отсрочку тысячам смертей,
Еще листаешь календарь утрат,
В котором числа скрыты от людей.
 
 
Убавят раны счет живым годам,
Сомкнется кругом скорбная семья,
И жертва запоздалая твоя
Уходит к тем, что без отсрочки – там.
 
 
И может быть, поймут еще не все
У обелиска, где суглинок свеж,
Как он глубоко в мирной полосе,
Твой самый тихий гибельный рубеж.
 

День и ночь
1965—1968

«Я услышал: корявое дерево пело…»

 
Я услышал: корявое дерево пело,
Мчалась туч торопливая, темная сила
И закат, отраженный водою несмело,
На воде и на небе могуче гасила.
 
 
И оттуда, где меркли и краски, и звуки,
Где коробились дальние крыши селенья,
Где дымки – как простертые в ужасе руки,
Надвигалось понятное сердцу мгновенье.
 
 
И ударило ветром, тяжелою массой,
И меня обернуло упрямо за плечи,
Словно хаос небес и земли подымался
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.
 

«Налет каменеющей пыли…»

 
Налет каменеющей пыли —
Осадок пройденного дня —
Дождинки стремительно смыли
С дороги моей и с меня.
 
 
И в гуле наклонного ливня,
Сомкнувшего землю и высь,
Сверкнула извилина длинно,
Как будто гигантская мысль.
 
 
Та мысль, чья смертельная сила
Уже не владеет собой,
И все, что она осветила,
Дано ей на выбор слепой.
 

Мост

 
Погорбившийся мост сдавили берега,
И выступили грубо и неровно
Расколотые летним солнцем бревна,
Наморщилась холодная река,
Течением размеренно колебля
Верхушку остро выгнанного стебля,
Который стрелкой темный ход воды,
Не зная сам зачем, обозначает,—
И жизнь однообразьем маеты
Предстанет вдруг – и словно укачает.
Ты встанешь у перил. Приложишь мерку.
Отметишь мелом. Крепко сплюнешь сверху.
Прижмешь коленом свежую доску,
И гвоздь подставит шляпку молотку
И тонко запоет – и во весь рост
Ты вгонишь гвоздь в погорбившийся мост.
И первый твой удар – как бы со зла,
Второй удар кладешь с присловьем хлестким,
А с третьим – струнно музыка пошла
По всем гвоздям, по бревнам и по доскам.
Когда же день утратит высоту,
И выдвинется месяц за плечами,
И свет попеременно на мосту
Метнут машины круглыми очами,—
Их сильный ход заглушит ход воды,
И проходящей тяжестью колеблем,
Прикрыв глаза, себя увидишь ты
В живом потоке напряженным стеблем.
 

«На берегу черно и пусто…»

 
На берегу черно и пусто.
Себя не держат камыши.
Вода уходит, словно чувство —
Из обессиленной души.
 
 
И обнажает предвечерний
Уже не отраженный свет
В песке извилины теченья
И трепета волнистый след.
 
 
Сквозная судорога в водах —
Как в угасающем лице.
Непокоренья гордый подвиг
В их преждевременном конце.
 
 
Не оживив ни луг, ни поле,
Здесь устроители земли
По знаку неразумной воли
Всеосушающе прошли.
 
 
И пятерни корней обвисли
У вербы на краю беды,
И как извилина без мысли —
Речное русло без воды.
 
 
Прогресс! И я – за новью дерзкой,
Чтобы ее неумный друг
Не смог внести в твои издержки
Дела слепых и грубых рук.
 

«Мирозданье сжато берегами…»

 
Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла.
 
 
Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро без дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.
 
 
Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звездочки касаясь,
Огонек зеленый там скользил.
 
 
Небеса разламывало ревом,
И ждала – когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.
 
 
И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.
 

«Лежала, перееханная скатом…»

 
Лежала, перееханная скатом,
Дышала телом, вдавленным и смятым.
И видела сквозь пленку стылых слез,
Как мимо, смертоносно громыхая,
Огромное, глазастое неслось.
 
 
И напряглась, мучительно-живая,
О милости последней не прося,
Но, в ноздри ей ударив сгустком дыма,
Торжественно, замедленно и мимо
Прошла колонна вся.
 
 
Машины уносили гул и свет,
Выравнивая скорость в отдаленье,
А мертвые глаза собачьи вслед
Глядели в человечьем напряженье,
Как будто все, что здесь произошло,
Вбирали, горестно осмыслить силясь, —
И непонятны были им ни зло,
Ни поздняя торжественная милость.
 

«И когда опрокинуло наземь…»

 
И когда опрокинуло наземь,
Чтоб увидеть – закрыл я глаза,
И чужие отхлынули разом,
И сошли в немоту голоса.
 
 
Вслед за ними и ты уходила,
Наклонилась к лицу моему,
Обернулась – и свет погасила,
Обреченному свет ни к чему.
 
 
Да, скорее в безликую темень,
Чтобы след был надежней затерян,
Чтоб среди незнакомых огней
Было темному сердцу вольней.
 
 
Шаг твой долгий, ночной, отдаленный
Мне как будто пространство открыл,
И тогда я взглянул – опаленно,
Но в неясном предчувствии крыл.
 

«Я хочу, чтобы ты увидала…»

 
Я хочу, чтобы ты увидала:
За горой, вдалеке, на краю
Солнце сплющилось, как от удара
О вечернюю землю мою.
 
 
И как будто не в силах проститься,
Будто солнцу возврата уж нет,
Надо мной безымянная птица
Ловит крыльями тающий свет.
 
 
Отзвенит – и в траву на излете,
Там, где гнезда от давних копыт.
Сердца птичьего в тонкой дремоте
День, пропетый насквозь, не томит.
 
 
И роднит нас одна ненасытность —
Та двойная знакомая страсть,
Что отчаянно кинет в зенит нас
И вернет – чтоб к травинкам припасть.
 

«И все как будто кончено – прощай…»

 
И все как будто кончено – прощай,
А ты – клубись, непролитая туча,
Но мой ни в чем не виноватый край
Осенней думою не угнетай,
Непамятливых памятью не мучай,
А помнящим хоть час забвенья дай.
 
 
И только сердцу вечно быть виновным
Во всем, что так мучительно давно в нем
И все же чисто, словно в первый час:
Вошла – и руки белые сложила,
И тонко веки темные смежила,
И безысходно в сердце улеглась.
 
 
Теперь иди, куда захочешь, в мире…
А для меня он ни тесней, ни шире, —
Земля кругом и мерзлая жива,
И вижу я под неподвижной тучей,
Как зеленеет смело и колюче
Нежданная предзимняя трава.
 

«Тянулись к тучам, ждали с высоты…»

 
Тянулись к тучам, ждали с высоты
Пустым полям обещанного снега,
В котором есть подобье доброты
И тихой радости. Но вдруг с разбега
Ударило по веткам молодым,
Как по рукам, протянутым в бессилье,
Как будто не положенного им
Они у неба темного просили.
 
 
И утром я к деревьям поспешил.
Стволов дугообразные изгибы,
Расщепы несогнувшихся вершин,
Просвеченные ледяные глыбы,
Висячей тяжестью гнетущие мой лес,
Увидел я… И все предстало здесь
Побоищем огромным и печальным,
И полоса поникнувших берез,
С которой сам я в этом мире рос,
Мне шествием казалась погребальным.
 
 
Когда ж весною белоствольный строй
Листвою брызнул весело и щедро,
Дыханье запыхавшегося ветра
Прошло двойным звучаньем надо мной.
Живое лепетало о живом,
Надломленное стоном отвечало.
Лишь сердце о своем пережитом
Искало слов и трепетно молчало.
 

«Уже огромный подан самолет…»

 
Уже огромный подан самолет,
Уже округло вырезанной дверцей
Воздушный поглощается народ,
И неизбежная, как рифма «сердце»,
Встает тревога и глядит, глядит
Стеклом иллюминатора глухого
В мои глаза – и тот, кто там закрыт,
Уже как будто не вернется снова.
 
 
Но выдали – еще мгновенье есть! —
Оттуда, как из мира из иного,
Рука – последний, непонятный жест,
А губы – обеззвученное слово.
 
 
Тебя на хищно выгнутом крыле
Сейчас поднимет этой легкой силой, —
Так что ж понять я должен на земле,
Глядящий одиноко и бескрыло?
 
 
Что нам – лететь? Что душам суждена
Пространства неизмеренная бездна?
Что превращает в точку нас она,
Которая мелькнула и исчезла?
 
 
Пусть – так. Но там, где будешь ты сейчас,
Я жду тебя, – в надмирном постоянстве
Лечу, – и что соединяет нас,
Уже не затеряется в пространстве.
 

«Небеса опускались мрачней…»

Ночь. Аэропорт.

 
Небеса опускались мрачней,
Я искал три сигнальных огня.
Ты скажи, сколько дней и ночей
Ожиданью учила меня.
 
 
И свершилось: мы знаем свой час,
Знаем, что нам отныне дано,
И не скрыть от взыскующих глаз,
Что доступнее счастья оно.
 
 
И когда три сигнальных огня
Вспыхнут в небе – былому в ответ,
Все из дали зовешь ты меня —
Та, которой в тебе уже нет.
 

«Отдамся я моей беде…»

Р. А.

 
Отдамся я моей беде,
Всему, что слишком кратко встретил,
И, отраженную в воде,
Тебя слепой расплещет ветер.
 
 
И, солнце с холодом смешав,
Волна запросится в ладони,
И пробежит по камышам
Мгновенье шумно молодое.
 
 
Тогда услышу у воды,
Как весь насквозь просвистан невод,
И навсегда твои следы
На берегу окаменеют.
 
 
Пройдя певучею тропой,
Заполнит память их, как чаши,
Чтобы продлился праздник мой,
Хотя бы в слове прозвучавшем.
 

«И что-то задумали почки…»

 
И что-то задумали почки,
Хоть небо – тепла не проси,
И красные вязнут сапожки
В тяжелой и черной грязи.
 
 
И лучшее сгинуло, может,
Но как мне остаться в былом,
Когда эти птицы тревожат,
Летя реактивным углом,
 
 
Когда у отвесного края
Стволы проступили бело,
И с неба, как будто считая,
Лучом по стволам провело.
 
 
И капли стеклянные нижет,
Чтоб градом осыпать потом,
И, юное, в щеки мне дышит
Холодным смеющимся ртом.
 

«Зеленый трепет всполошенных ивок…»

 
Зеленый трепет всполошенных ивок,
И в небе – разветвление огня,
И молодого голоса отрывок,
Потерянно окликнувший меня.
 
 
И я среди пылинок неприбитых
Почувствовал и жгуче увидал
И твой смятенно вытесненный выдох,
И губ кричащих жалобный овал.
 
 
Да, этот крик – отчаянье и ласка,
И страшно мне, что ты зовешь любя,
А в памяти твой облик – только маска,
Как бы с умершей снятая с тебя.
 

«Они метались на кроватях…»

 
Они метались на кроватях —
И чей-то друг, и сын, и муж.
О них вздыхали, как о братьях,
Стыдясь их вывихнутых душ.
 
 
И, жгут смирительный срывая,
Они кричат: «Остановись!
Не жги, проклятая, больная,
Смещенная безумьем жизнь!»
 
 
Дежурных бдительные руки
Их положили, подоспев.
И тут вошли в палату звуки —
Простой и ласковый напев.
 
 
И кротко в воздухе повисла
Ладонь, отыскивая лад,
И трудно выраженье смысла
Явил больной и скорбный взгляд.
 
 
А голос пел: мы – те же звуки,
Нам так гармония нужна,
И не избавиться от муки,
Пока нарушена она.
 
 
Взгляни устало, но спокойно:
Все перевернутое – ложь.
Здесь высоко, светло и стройно,
Иди за мною – и взойдешь.
 
 
Девичье-тонкий в перехвате,
Овеяв лица ветерком,
Белея, уходил халатик
И утирался рукавом.
 

«Эскалатор уносит из ночи…»

 
Эскалатор уносит из ночи
В бесконечность подземного дня,
Может, так нам с тобою короче,
Может, здесь нам видней от огня…
 
 
Загрохочет, сверкая и воя,
Поезд в узком гранитном стволе,
И тогда, отраженные, двое
Встанем в черно-зеркальном стекле.
 
 
Чуть касаясь друг друга плечами,
Средь людей мы свои – не свои,
И слышней и понятней в молчанье
Нарастающий звон колеи.
 
 
Загорайся, внезапная полночь!
В душном шорохе шин и подошв
Ты своих лабиринтов не помнишь
И надолго двоих разведешь.
 
 
Так легко – по подземному кругу,
Да иные круги впереди.
Фонарем освещенную руку
Подняла на прощанье: «Иди…»
 
 
Не кляни разлучающей ночи,
Но расслышь вековечное в ней:
Только так на земле нам короче,
Только так нам на свете видней.
 

«Многоэтажное стекло…»

 
Многоэтажное стекло.
Каркас из белого металла.
Все это гранями вошло,
Дома раздвинуло – и встало.
 
 
В неизмеримый фон зари
Насквозь вписалось до детали,
И снизу доверху внутри
По-рыбьи люди засновали.
 
 
И, этот мир назвав своим,
Нещедрой данницей восторга
По этажам по зоревым
Ты поднялась легко и строго.
 
 
Прошла – любя, прошла – маня,
Но так тревожно стало снова,
Когда глядела на меня
Как бы из времени иного.
 

«Одним окном светился мир ночной…»

 
Одним окном светился мир ночной,
Там мальчик с ясным отсветом на лбу,
Водя по книге медленно рукой,
Читал про чью-то горькую судьбу.
 
 
А мать его глядела на меня
Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,
Глядела, не тревожа, не храня
Той памяти, в которой счастья нет.
 
 
И были мне глаза ее страшны
Спокойствием, направленным в упор
И так печально уходящим вдаль,
И я у черной каменной стены
Стоял и чувствовал себя как вор,
Укравший эту тайную печаль.
 
 
Да, ты была моей и не моей…
Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль
И знаю: материнская печаль,
Украденная, вдвое тяжелей.
 

«Вокзал с огнями – неминуем…»

 
Вокзал с огнями – неминуем,
Прощальный час – над головой,
Дай трижды накрест поцелуем
Схватить последний шепот твой.
 
 
И, запрокинутая резко,
Увидишь падающий мост
И на фарфоровых подвесках —
Летящий провод среди звезд.
 
 
А чтоб минута стала легче,
Когда тебе уже невмочь,
Я, наклонясь, приму на плечи
Всю перекошенную ночь.
 

«Вознесенье железного духа…»

 
Вознесенье железного духа
В двух моторах, вздымающих нас.
Крепко всажена в кресло старуха,
Словно ей в небеса не на час.
 
 
И мелькнуло такое значенье,
Как себя страховала крестом,
Будто разом просила прощенья
У всего, что пошло под винтом.
 
 
А под крыльями – пыльное буйство.
Травы сами пригнуться спешат.
И внезапно – просторно и пусто,
Только кровь напирает в ушах.
 
 
Напрягает старуха вниманье,
Как праматерь, глядит из окна.
Затерялись в дыму и в тумане
Те, кого народила она.
 
 
И хотела ль того, не хотела —
Их дела перед ней на виду.
И подвержено все без раздела
Одобренью ее и суду.
 

«Везде есть место чувствам и стихам…»

 
Везде есть место чувствам и стихам.
Где дьякон пел торжественно и сипло,
Сегодня я в забытый сельский храм
С бортов пшеницу солнечную сыплю.
Под шепот деда, что в молитвах ник,
Быт из меня лепил единоверца.
Но, господи, твой византийский лик
Не осенил мальчишеского сердца.
Меня учили: ты даруешь нам
Насущный хлеб в своем любвеобилье.
Но в десять лет не мы ли по стерням
В войну чернели от беды и пыли?
Не я ли с горькой цифрой на спине
За тот же хлеб в смертельной давке терся.
И там была спасительницей мне
Не матерь божья – тетенька из ОРСа.
Пусть не блесну я новизною строк,
Она стара – вражда земли и неба.
Но для иных и нынче, как припек,
Господне имя в каждой булке хлеба.
А я хочу в любом краю страны
Жить, о грядущем дне не беспокоясь.
…Святые немо смотрят со стены,
В зерно, как в дюны, уходя по пояс.
 

«Когда прицельный полыхнул фугас…»

 
Когда прицельный полыхнул фугас,
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.
 
 
Но мерой, непосильною для глаз, —
Его плеснули весь в единый миг,
И то, что видел я в последний раз,
Горит в глазницах пепельных моих.
 
 
Теперь, когда иду среди людей,
Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.
 
 
По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.
 
 
Я трогаю руками этот мир —
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной.
 
 
Растет, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.
 
 
И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытие,
Что я средь вас – лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный ее.
 

«Я тебя молю не о покое…»

 
Я тебя молю не о покое,
Ты иным зовешь меня сюда:
Надо мной бессмертье голубое —
Купола твои, Шах-и-Зинда.
 
 
Я пришел не скорбным и не нищим,
Но в священной каменной пыли
Мы смятенным духом вечно ищем,
Словно там родное погребли.
 
 
О искусство, возврати потери,
Обожги узором древних стен,
Чтобы мог я в мире соизмерить,
Что ушло и что дано взамен.