Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Алексей Прасолов

«А когда глаза открыл…»

 
А когда глаза открыл,
Сердцу показалось —
От неисчислимых крыл
Небо колыхалось.
 
 
Я видение не вдруг
По небу развеял.
Я спросил: «Они – на юг?
Иль уже – на север?»
 
 
Я спросил: «А где я был
От зимы до лета?»
Но высокий посвист крыл
Мне не дал ответа.
 

«Лес расступится – и дрогнет…»

 
Лес расступится – и дрогнет,
Поезд – тенью на откосах,
Длинновытянутый грохот
На сверкающих колесах.
 
 
Раскатившаяся тяжесть,
Мерный стук на стыках стали,
Но, от грохота качаясь,
Птицы песен не прервали.
 
 
Прокатилось, утихая,
И над пропастью оврага
Только вкрадчивость глухая
Человеческого шага.
 
 
Корни выползли ужами,
Каждый вытянут и жилист,
И звериными ушами
Листья все насторожились.
 
 
В заколдованную небыль
Птица канула немая,
И ногой примятый стебель
Страх тихонько поднимает.
 

«Привиденьем белым и нелепым…»

 
Привиденьем белым и нелепым
Я иду, и хаос надо мной —
То, что прежде называлось небом,
Под ногами – что звалось землей.
 
 
Сердце бьется, словно в снежном коме,
Все лишилось резкой наготы,
Мне одни названья лишь знакомы
И неясно видятся черты.
 
 
И когда к покинутому дому,
Обновленный, я вернусь опять,
Мне дано увидеть по-иному,
По-иному, может быть, понять…
 
 
Но забыться… Вейся, белый хаос!
Мир мне даст минуту тишины,
Но когда забыться я пытаюсь,
Насылает мстительные сны.
 

«Еще метет во мне метель…»

 
Еще метет во мне метель,
Взбивая смертную постель,
И причисляет к трупу труп,—
То воем обгорелых труб,
То шорохом бескровных губ
Та, давняя метель.
 
 
Свозили немцев поутру.
Лежачий строй – как на смотру,
И чтобы каждый видеть мог,
Как много пройдено земель,
Сверкают гвозди их сапог,
Упертых в белую метель.
 
 
А ты, враждебный им, глядел
На руки талые вдоль тел.
И в тот уже беззлобный миг
Не в покаянии притих,
Но мертвой переклички их
Нарушить не хотел.
 
 
Какую боль, какую месть
Ты нес в себе в те дни! Но здесь
Задумался о чем-то ты
В суровой гордости своей,
Как будто мало было ей
Одной победной правоты.
 

«Как прянет луч вечерний…»

 
Как прянет луч вечерний,
Ударит в грудь мою,
Я тихое свеченье
К ногам твоим пролью.
 
 
Тревожным черноземом
С краев окаймлено,
Забытым и знакомым
Увидится оно.
 
 
По залитой дороге
Пройдешь ты без следа,
И лишь кругами дрогнет
Глядящая вода.
 
 
Широкою водою,
Как сон твой наяву,
Я – облачко цветное —
Вожатым поплыву.
 
 
Иди за мною следом.
Предчувствую межу.
Спеши – последним светом
Я в бездне исхожу.
 
 
Все ближе камень серый —
Однообразный путь.
Здесь гибельный мой берег…
Прощай и не забудь.
 

«Поднялась из тягостного дыма…»

 
Поднялась из тягостного дыма,
Выкруглилась в небе —
И глядит.
Как пространство Стало ощутимо!
Как сквозное что-то холодит!
 
 
И уже ни стены,
Ни затворы,
Ни тепло зазывного огня
Не спасут…
И я ищу опоры
В бездне,
Окружающей меня.
 
 
Одарив
Пронзительным простором,
Ночь встает,
Глазаста и нага.
И не спит живое —
То, в котором
Звери чуют брата и врага.
 

«Всю ночь шумело…»

 
Всю ночь шумело
Надо мной
Тысячелисто и шершаво.
Земля,
Храня вчерашний зной,
Еще в беспамятстве дышала.
 
 
И каждый звук —
Вблизи, вдали —
И умирая был неведом:
Он не был голосом Земли —
Он был ее тяжелым бредом.
 
 
Но и в бреду
Все тот же строй,
Что в час —
И первый и последний —
С неотвратимостью крутой
Выравнивает наши бредни.
 

«Зачем так долго ты во мне?..»

 
Зачем так долго ты во мне?
Зачем на горьком повороте
Я с тем, что будет, наравне,
Но с тем, что было, не в расчете?
 
 
Огонь высокий канул в темь,
В полете превратившись в камень,
И этот миг мне страшен тем,
Что он безлик и безымянен,
 
 
Что многозвучный трепет звезд
Земли бестрепетной не будит,
И ночь – как разведенный мост
Меж днем былым и тем, что будет.
 

«Я ее никогда, никогда…»

 
Я ее никогда, никогда
Не отдам твоей ночи и дню.
Не ступай по провалам следа,
Не надейся, что я оброню.
 
 
Вот она – на руках, на весу.
Донесу.
Вот он – тихий усталый огонь.
Только тронь.
Он тяжелым дыханьем твоим
Негасим.
 
 
У зимы в необжитом плену
В этот миг
Принимаю свободу – одну
На двоих.
 
 
Слушай, ты, за плечом!
Не бегу.
Восхожу. Не прощай мне обид.
Твой оборванный след на снегу
Чернорото кричит.
 

«Скорей туда…»

 
Скорей туда,
На проводы зимы!
Там пляшут кони,
Пролетают сани,
Там новый день
У прошлого взаймы
Перехватил
Веселье с бубенцами.
 
 
А что же ты?
Хмельна
Иль не хмельна?
Конец твоей
Дурашливости бабьей:
С лихих саней
Свалилась на ухабе
И на снегу —
Забытая, одна.
 
 
И на лету
Оброненная в поле,
Ты отчужденно
Слышишь дальний смех,
И передернут
Судорогой боли
Ветрами косо
Нанесенный снег.
 
 
Глядишь кругом —
Где праздник?
Пролетел он.
Где молодость?
Землей взята давно.
А чтобы легче было,
Белым, белым
Былое
Бережно заметено.
 

«Над сонным легче – доброму и злому…»

 
Над сонным легче – доброму и злому,
Лицо живет, но безответно. Там,
Наверное, свет виден по-иному,
И так понятно бодрствующим нам:
 
 
Там жизнь – как луч, который преломила
Усталости ночная глубина,
И возвращает мстительная сила
Все, что тобою прожито, со дна.
 
 
Минувший день, назойливым возвратом
Не мучь меня до завтрашнего дня,
Иль, может, злишься ты перед собратом,
Что есть еще в запасе у меня?
 
 
Но, может, с горькой истиной условясь,
В такие ночи в несвободном сне
Уже ничем не скованная совесть
Тебя как есть показывает мне.
 

«Сказали так, что умер я…»

 
Сказали так, что умер я. Не знал.
Но слишком многих я похоронил.
Идет душа, храня живой накал,
Идет – среди живых и средь могил.
 
 
И как-то странно чувствую порой
В глазах людей, увидевших меня,
То отраженье, где еще живой
Встаю – свидетель нынешнего дня.
 
 
И те, кого я скорбно хоронил,
Глядят моими честными глазами
На этот мир, где жизней и могил
Число должны определять мы сами.
 

«И я опять иду сюда…»

 
И я опять иду сюда,
Томимый тягой первородной.
И тихо в пропасти холодной
К лицу приблизилась звезда.
 
 
Опять знакомая руке
Упругость легкая бамбука,
И ни дыхания, ни звука —
Как будто все на волоске.
 
 
Не оборвись, живая нить!
Так стерегуще все, чем жил я,
Меня с рассветом окружило,
Еще не смея подступить.
 
 
И, взгляд глубоко устремя,
Я вижу: суетная сила
Еще звезду не погасила,
В воде горящую стоймя.
 

«Ночь идет подземным переходом…»

 
Ночь идет подземным переходом,
В свете газа
Мертвенно-бела.
Мерно повторяемая сводом,
По ступеням шаркает метла.
 
 
Там немолодая,
В серой шали
Женщина метет,
Метет, метет,
Пешеходы реже,
Реже стали,
Наверху машин
Чуть слышен ход.
 
 
И она
По каменным ступеням
Тихо поднимается с метлой,
Дышит крепким
Воздухом осенним
И глядит
На небо над Москвой.
 
 
А оно темно и величаво,
И, на площадь
Не пуская тьму,
Свет
Столбообразными лучами
Отовсюду
Тянется к нему.
 
 
Башня
Часовым певучим боем
Ночь державно
Делит пополам.
И таким осенены покоем
Золотые купола!
 
 
Развязала шаль
Рукой усталой,
Слушая высокий,
Чистый бой,
И вздохнула —
Словно легче стало
Бремя жизни,
Жизни прожитой.
 

«Мрак расступился – и в разрыве…»

 
Мрак расступился – и в разрыве
Луч словно сквозь меня прошел.
И я увидел ночь в разливе
И среди ночи – белый стол.
 
 
Вот она, родная пристань.
Товарищ, тише, не толкай:
Я полон доверху тем чистым,
Что бьет порою через край.
 
 
Дай тихо подойти и тихо
Назваться именем своим.
Какое ни было бы лихо —
Я от него хоть здесь храним.
 
 
Вокруг меня – такое жженье,
Вокруг меня – и день и ночь
Вздыхает жизнь от напряженья
И просит срочно ей помочь.
 
 
И все размеренно и точно:
Во мраке ль ночи, в свете ль дня
В ней все неумолимо-срочно —
Ну что же, торопи меня,
 
 
Людская жизнь, но дай мне в меру
В том срочном вынести в себе
С рожденья данную мне веру,
Что вся – насквозь – в твоей судьбе.
 
 
И этой вере дали имя
Понятное, как слово «мать».
А нас зовут, зовут детьми твоими.
Так дай взаимно нас понять.
 

«В такие красные закаты…»

 
В такие красные закаты
Деревья старые и те
Дрожат,
Как будто виноваты
В своей осенней нищете.
 
 
Но в их изгибах обнаженней
Я вижу напряжение сил,
С которым леса шум тяжелый
Здесь каждый ствол их возносил.
 

«Весь день как будто жду кого-то…»

 
Весь день как будто жду кого-то.
Пора, пора!
Вон пыль собакой под ворота
И – со двора.
С такою пылью только давний
И скорый друг.
Минута встречи – все отдай ей
Сполна и вдруг.
Звенело золотом нам слово
И серебром,
Так чем поделимся мы снова,
Каким добром?
Входи скорей, не стал я нищим,
Хоть знал семь бед,
А что потеряно – отыщем,
Как вспыхнет свет.
Не будет света – вздуем мигом
Огонь в ночи.
Ты только мимо, мимо, мимо
Не проскочи.
 

«Давай погасим свет…»

 
Давай погасим свет —
Пускай одна
Лежит на подоконнике
Луна.
 
 
Пускай в родное
Тихое жилье
Она вернет
Спокойствие мое.
 
 
И, лица приподняв,
Услышим мы,
Как звуки к нам
Идут из полутьмы.
 
 
В них нет восторга
И печали нет,
Они – как этот
Тонкий полусвет.
 
 
А за окном
Такая глубина
Что, может, только
Музыке дана.
 
 
И перед этой
Странной глубиной
Друг друга мы
Не узнаем с тобой.
 

«Ты пришла, чтоб горестное – прочь…»

 
Ты пришла, чтоб горестное – прочь,
Чтоб земля светилась, как арена,
Чтобы третьей – только эта ночь
На огне на праздничном горела.
 
 
И пускай взывает к небу дым,
Пусть ночная кровь заговорила,
На земле мы верно повторим
Только то, что в нас неповторимо.
 

«Прощаясь с недругом и другом…»

Г. Улановой

 
Прощаясь с недругом и другом,
Взвивает занавес края,
И сцена —
Палуба моя —
Всплывает белым полукругом.
Уже тревогой
Распят фрак
Перед оркестром, ждущим знака,
И тишина – как чуткий враг,
И там,
Угаданный средь мрака,
Огромный город впереди,
Нагроможденный ярусами.
Так что ж,
Пронзай, казни, гляди
Неисчислимыми глазами!
Я здесь.
Я словно в первый раз
Свое почувствовала тело.
Я притяженье
Этих глаз
Превозмогла, преодолела.
И вот лечу, и вот несу
Все, с чем вовеки не расстанусь,
И тела собственного танец
Я вижу
Где-то там, внизу.
А как оно послушно мне,
И как ему покорны души!
Я с ними здесь
Наедине,
Пока единства не нарушит
Аплодисментов потный плеск,
Ответные поклоны тела,
А я под этот шум и блеск,
Как легкий пепел, отлетела.
 

«Все – без нее: и этот стих…»

В. М.

 
Все – без нее: и этот стих,
И утра, ставшие бездонней.
Но холодок живых ладоней
Еще я чувствую в своих.
 
 
О музыкант, лишенный рук!
Ты ощущать не перестанешь,
Как он под пальцами упруг,
Нетронуто-холодный клавиш.
 
 
И словно вновь исполнят долг
Несуществующие руки —
И ты опять услышишь звуки,
Как я тот голос, что умолк…
 

«В этом доме опустелом…»

 
В этом доме опустелом
Лишь подобье тишины.
Тень, оставленная телом,
Бродит зыбко вдоль стены.
 
 
Чуть струится в длинных шторах
Дух тепла – бродячий дух.
Переходит в скрип и шорох
Недосказанное вслух.
 
 
И спохватишься порою,
И найдешь в своей судьбе:
Будто все твое с тобою,
Да не весь ты при себе.
 
 
Время сердца не обманет:
Где ни странствуй, отлучась,
Лишь сильней к себе потянет
Та, оставленная, часть.
 

«К чему б теперь о днях недобрых…»

 
К чему б теперь о днях недобрых,
О выжженных
Вагонных ребрах,
О бомбах,
Плавящих песок?
Скользит по проводу
Пантограф,
Гудит торжественно
Гудок.
 
 
Ни станций,
От мазута грязных,
Ни лиц,
Что угольно-черны.
Несется поезд,
Словно праздник,
Где окна все освещены.
 
 
А там,
Холодный и могучий,
Стоит в запасе паровоз.
В его груди гудок ревучий,
Тревожно рвавшийся под тучи,
Все жив.
 
 
О, только б не вознес
Он голос свой,
Сирене сродный,
Туда, где мечутся лучи
Прожекторов…
…Так стой, холодный,
И отдохни. И помолчи.
 

«О первая библиотека…»

 
О первая библиотека,
Весомость тома на руке!
России два различных века
Лежат в домашнем сундуке.
 
 
И прошлый век в сознанье раннем
Звенел мне бронзою литой:
Там Пушкин встал у основанья,
У изголовья – Лев Толстой.
 
 
А этот век… За взрывом – взрыв!
В крови страница за страницей.
И от огня не отстранишься,
Одних бессмертно озарив.
 
 
Других под бурею отвеял
Не без мучительных потерь.
Но стало тише… И теперь
Звук словно сам в себя поверил
И, донося значенье слов,
Восходит чище и свободней,
Как выражение природной
Естественности голосов.
 

«И луна влепилась в лоб кабины…»

 
И луна влепилась в лоб кабины,
И легла за плугом борозда.
Взрезывай тяжелые глубины,
Думай, что там было и когда?
 
 
Не враждует прах с безгласным прахом,
Где прошли и воды и лучи,
И не глянет в небо черным страхом
Борозда, рожденная в ночи.
 
 
И вдали от суетного стана
Вдруг возникнет, как из-под земли,
Скорбная торжественность тумана
В память тех, что раньше здесь прошли.
 
 
Пусть они живому не ответят,
Пусть туман, как привиденье, – прочь,
Ты вернешься к людям на рассвете,
Но не тем, каким ушел ты в ночь.
 

«Заняться как будто и нечем…»

 
Заняться как будто и нечем,
Вот лестницу он смастерил.
Ведь жизнь оставляет под вечер
Немного желаний и сил.
 
 
И тихо – ступень за ступенью —
Он стал подниматься туда,
Где пенье, морозное пенье
Над крышей несли провода.
 
 
А все, что отринуто, глухо
Замкнули четыре стены.
Там, как изваянья недуга, —
Подушка и ком простыни.
 
 
И встал он – высоко, высоко —
Не краткий закат подстеречь,
А холод незримого тока
У самых почувствовать плеч.
 
 
Увидеть в каком-то наитье
(Как будто провел их не сам)
Вот эти смертельные нити,
Ведущие к первым огням.
 
 
Ну что же, теперь не в обиде:
В порыве желаний простых
Огни на поверке увидел
И что осветил он – постиг.
 
 
Но старое сердце дивилось:
И в счастье есть горький удел —
И выше бывать приходилось,
А что-то навек проглядел.
 

Во имя твое
1968—1972

«Опять мучительно возник…»

Но лишь божественный глагол…

А. Пушкин

 
Опять мучительно возник
Передо мною мой двойник.
Сперва живет, как люди:
Окончив день, в преддверье сна
Листает книгу, но она
В нем прежнего не будит.
 
 
Уж все разбужено давно
И, суетою стеснено,
Уснуло вновь – как насмерть.
Чего хотелось? Что сбылось?
Лежит двойник мой – руки врозь,
Бессильем как бы распят.
 
 
Но вот он медленно встает —
И тот как будто и не тот:
Во взгляде – чувство дали,
Когда сегодня одного,
Как обреченного, его
На исповедь позвали.
 
 
И сделав шаг в своем углу
К исповедальному столу,
Прикрыл он дверь покрепче,
И сам он думает едва ль,
Что вдруг услышат близь и даль
То, что сейчас он шепчет.
 

«Нет, лучше б ни теперь, ни впредь…»

 
Нет, лучше б ни теперь, ни впредь
В безрадостную пору
Так близко, близко не смотреть
В твой зрак, ночная прорубь.
 
 
Холодный, черный, неживой…
Я знал глаза такие:
Они глядят, но ни одной
Звезды в них ночь не кинет.
 
 
Но вот губами я приник
Из проруби напиться —
И чую, чую, как родник
Ко мне со дна стремится.
 
 
И задышало в глубине,
И влажно губ коснулось,
И ты, уснувшая во мне,
От холода проснулась.
 

«Померк закат, угасла нежность…»

 
Померк закат, угасла нежность,
И в холодеющем покое,
Чужим участием утешась,
Ты отошла – нас стало двое.
 
 
Ах, как ты верила участью!
Тебе вины любая малость
Неразделимой на две части
И не всегда твоей казалась.
 
 
Я оглянулся и увидел,
Как бы внесенные с мороза,
Твоей неправедной обиды
Такие праведные слезы.
 
 
И вызрел приступ жажды грубой —
На все обрушить радость злую,
Таили дрожь презренья губы,
Как смертный трепет поцелуя.
 
 
Но отрезвляющая воля
Взметнула душу круче, выше, —
Там нет сочувствия для боли,
Там только правда тяжко дышит.
 
 
Уже – заря. В заботе ранней
Внизу уверенно стучатся.
Я не открою. Спи, страданье.
Не разбуди его, участье.
 

«Мать наклонилась, но век не коснулась…»

 
Мать наклонилась, но век не коснулась,
Этому, видно, еще не пора.
Сердце, ты в час мой воскресный проснулось —
Нет нам сегодня, нет нам вчера.
 
 
Есть только свет – упоительно-щедрый,
Есть глубиной источаемый свет,
Незащищенно колеблясь без ветра,
Он говорит нам: безветрия нет.
 
 
Мать, это сходятся в сердце и в доме
Неразделимые прежде и вновь,
Видишь на свет – в темножилой ладони
Чутко и розово движется кровь.
 
 
Видишь ли даль, где играют, стремятся,
Бьются о стены и бьют через край,
Реют, в извилинах темных змеятся
Мысли людские… Дай руку. Прощай.
 

«Нет, не соленый привкус нищеты…»

 
Нет, не соленый привкус нищеты —
Нам сводит губы жажда этой жизни,
Боясь того, что, до конца не вызнав
Ее щедрот, исчезнем – я и ты.
 
 
Болезней много мы превозмогли,
Так дай нам бог не увидать земли,
Где изобилье, ставши безобразьем,
Уже томит создателей своих,
И властно подчиняет чувства их,
И соблазняет прихотями разум.
 

«Теперь не для того тебя зову…»

 
Теперь не для того тебя зову,
Чтоб возвратить души моей невинность,
Чтоб вновь увидеть, как подснежник вынес
Внезапную – над тленьем – синеву.
Да, искушенный, все я сохранил —
И чистоту, и сердце непустое,
И в зрелой нерастраченности сил
Мне жить сегодня тяжелее вдвое.
Не принимал я чувство никогда
Как дань весны всесильной и летучей,
В ней сквозь безгрешность – жжение стыда,
Которое нас запоздало мучит…
 

«Ничего, что этот лед – без звона…»

 
Ничего, что этот лед – без звона,
Что камыш – не свищет,
В немоте прозрачной и бездонной
Нас никто не сыщет.
 
 
Мы опять с тобою отлетели,
И не дивно даже,
Что внизу остались только тени,
Да и те не наши.
 
 
Сквозь кристаллы воздуха увидим
То, что нас томило…
Но не будем счет вести обидам,
Пролетая мимо.
 
 
А пока – неузнанные дали,
Как душа хотела,
Будто нам другое сердце дали
И другое тело.
 

«Не бросал свое сердце, как жребий…»

 
Не бросал свое сердце, как жребий,
На дороге, во мгле.
Три огня проносила ты в небе,
А теперь твой огонь – на земле.
 
 
Эти рельсы, сведенные далью,
Разбежались и брызнули врозь.
Но огонь – над обманчивой сталью
Средь раздвинутых настежь берез.
 
 
И гнетущая свеяна дрема
С твоих плеч, со сквозного стекла, —
Недоступно, светло, невесомо
Поднялась и в окне замерла.
 
 
И глядишь сквозь мелькающий хаос,
Как на самом краю
Я с землею лечу, задыхаясь,
На притихшую душу твою.
 

«Зажми свою свежую рану…»

 
Зажми свою свежую рану,
Пусть кровь одиноко не свищет,
Она, как душа в нашем теле,
Смертельного выхода ищет.
 
 
В глаза ли глубокие гляну —
Живое в них дышит сознанье,
Что рана – твое обретенье,
А с ним ты сильнее страданья.
 
 
И словно отысканный выход —
В душе отступившая смута,
И, ясная в трепете боли,
Начальная светит минута.
 
 
А мы осененно и тихо
Столпились, чего-то не смея:
В животном предчувствии доли
Нетронутым рана страшнее.
 

«Замученные свесились цветы…»

 
Замученные свесились цветы —
От чьих-то рук избавила их ты.
И вот теперь они у изголовья
Губами свежесть ночи ловят.
 
 
И эта ночь с холодною звездой,
С цветами, что раскрылись над тобой,
С твоим теплом, распахнутым и сонным,
Пронизана высоким чистым звоном.
 
 
Но я шагну – и в бездне пустоты
Насторожатся зрячие цветы,
И оборвется звон высокой ночи —
Все это ложь, что сердце мне морочит.
 
 
Еще мой день под веками горит,
Еще дневное сердце говорит,
Бессонное ворочается слово —
И не дано на свете мне иного.
 

«И с горы мы увидели это…»

 
И с горы мы увидели это:
Островки отрешенной земли
И разлив, как внезапный край света, —
Вот куда мы с тобой добрели.
 
 
Видишь – лодка стоит у причала
И весло от лучей горячо.
В складках волн я читаю начало,
А чего – неизвестно еще.
 
 
И, встречая раздольные воды,
Этот ветер, что бьет по плечу,
Я вдыхаю избыток свободы,
Но пустынности их не хочу.
 
 
Эти кем-то забытые сходни —
Для шагов осторожных твоих, —
Так всходи и забудь, что сегодня
Слишком много дано на двоих.
 

«В эту ночь с холмов, с булыжных улиц…»

А. С.

 
В эту ночь с холмов, с булыжных улиц
Собирались силы темных вод,
И когда наутро мы проснулись,
Шел рекой широкий ледоход.
 
 
Размыкая губы ледяные,
Говорила вольная вода,—
Это было в мире не впервые,
Так зачем спешили мы сюда?
 
 
А река – огромная, чужая,
Спертая – в беспамятстве идет,
Ничего уже не отражая
В мутной перекошенности вод.
 
 
От волны – прощальный холод снега,
Сочный плеск – предвестье первых слов,
И кругом такой простор для эха,
Для далеких чьих-то голосов.
 
 
Нет мгновений кратких и напрасных,
Доверяйся сердцу и глазам:
В этот час там тихо светит праздник,
Не подвластный нам.
 

«…Да, я не часто говорю с тобой…»

Н. Б.

 
…Да, я не часто говорю с тобой
И, кажется, впервые – слишком длинно.
Здесь ветер, долгий, жаркий, полевой,
Идет спокойно ширью всей равнины.
 
 
И вот, встречаясь с ветром грудь на грудь,
Себе кажусь я грубым и плечистым.
И я, и он на стане где-нибудь,
Мы оба пахнем, словно трактористы,
Дымком, соляркой, тронутой землей,
Горячей переломанной соломой.
 
 
Здесь жизни ход – нагруженный, иной
(И, может статься, чересчур земной),
Чем там, где люди сеют в мире слово,
А пожинают – впрочем, что кому.
 
 
Те два посева сравнивать не ново
И не всегда разумно – потому
Давай с тобой доверимся на свете
В стихии – чувству, в остальном – уму.
И даже если все смешает ветер,
Как этой жизни, отдаюсь ему.
 

Рассвет

 
Пройдя сквозь ночь, я встретил рано
Рассвет зимы лицом к лицу.
Рассвет работал – поскрип крана
Шел в тон скрипящему крыльцу.
 
 
Над грудой сдвинутого праха,
Как ископаемое сам,
Скелет гигантского жирафа
Явив земле и небесам.
 
 
Кран с архаичностью боролся,
Крюком болтая налегке,
А после – пирамиду троса
Неся сохранно на крюке.
 
 
От напряженья бледно-синий,
Воздушный с виду в той судьбе,
Стальной пронзительностью линий
Он поражал ее в себе.
 

 
А кто там в будке – тот ли, та ли, —
Душа ль, в которой – высота?
Душа ль, что рвется, вылетая
Клубочком белым изо рта?
 
 
Иль, отрешенный, застекольный,
Мой ближний стерся и умолк,
Чтобы – ни радостно, ни больно,
Чтоб только волю втиснуть в долг?
 
 
Молчанье. Кран, как дух рабочий,
Стрелою с хрустом поведя,
Покончил вдруг с застоем ночи,
Напружился – и, погодя…
 
 
Не отрывалась, а всплывала
Плита, теряющая вес,
Как удивленная сначала,
Она недолгий путь свой весь
 
 
Чертила вытянуто, странно,
Не отклоняясь ни на пядь:
Она боялась грубой гранью
Рассвет до крови ободрать.
 
 
И двуединое подобье
Бетон со спуском обретал:
Неотвратимый – как надгробье,
Торжественный – как пьедестал.