Текст книги "Адмирал Де Рибас"

Автор книги: Алексей Сурилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Первого октября на Покрова Пресвятой Богородицы адмирал Пустошкин в отвращение голода распорядился открыть запасные хлебные магазины для раздачи зерна недостаточным обывателям.

Главным начальником в эту работу был назначен подполковник Кесоглу. Между тем в последние дни Параша была обеспокоена недомоганием мужа. Жаловался он на колику в боку, но чубук тянуть продолжал.

Нижегородского полка штаб-лекарь поставил Кесоглу пиявки, пустил кровь и велел сидеть дома, ни в какие работы не ходить. Афанасий Кесоглу лекаря, разумеется, не послушал. Да и мог он усидеть дома, когда во всем городе народ был в большом беспокойстве, когда были открыты запасные магазины для зерновых раздач. Он велел позвать соседа секунд-майора Константина Бацилли.

Этот Бацилли был мужиком дородным и довольно не лишенным ума, о чем свидетельствовали его суждения, равно высокий лоб и проницательные глаза.

Направились Кесоглу и Бацилли в пароконном экипаже к запасным магазинам. В один барачный этаж они тянулись за карантинной балкой. Здесь уже собралось большое скопище людей с фурами, биндюхами и шарабанами, в которые были впряжены волы, лошади и даже верблюды.

Народ волновался и шумел, требовал и угрожал. Градоначальник Лесли с полицейскими чинами, воинская команда из солдат Нижегородского полка едва сдерживали толпу, которая грозилась ворваться в магазины. От этого могло бы выйти большое неустройство. Зачинщиков и смутьянов возможно пришлось бы взять под караул.

Кесоглу велел своим грекам стоять смирно, не буйствовать – всем – де достанется.

Неизвестно – то ли от уговоров, то ли по какой иной причине, но Афанасию Кесоглу стало вовсе худо. Он схватился за бок, застонал и осел. При виде этого народ затих. Бацилли послал за лекарем.

Пока шел лекарь, Афанасий захрипел, лицо его покрылось смертельной бледностью, и он перестал дышать. Христиане сняли шапки и осенили себя крестом – двоеперстно, троеперстно и на пять перстов. Евреи и магометане по известным причинам креститься не могли, если бы они того и пожелали. Поэтому они стояли тихо осторонь, но в большом благоговении перед таинством смерти.

Хоронили Афанасия Кесоглу всем миром. Процессия духовенства, обывателей разных состояний и званий запрудила улицу от дома Кесоглу до греческой церкви, где отпевали покойника. После панихиды и отдачи воинских почестей гроб с телом усопшего опустили в церковное подполье на вечное упокоение. Столы для поминального обеда были выставлены во дворе дома Кесоглу.

Для Параши эти дни прошли как кошмарное сновидение. Она находилась в состоянии той отупелости и нечувствительности, которые внушали лекарям опасение за саму ее жизнь.

По ревизии оставленных покойником дел оказалось, что одних казенных взысканий на его имение числилось 19 тысяч рублей. Для возмещения убытков казне Новороссийское губернское правление наложило арест на его имущество в Тираспольском уезде. Из этого следовало, что Параша с малыми детьми осталась почти без средств.

После раздачи хлеба из запасных магазинов жизнь в Одессе вошла в обычное течение. В городе и в порту шли ремонтные и погрузочно-разгрузочные работы. Умножались мастерские, казармы для сухопутных войск и здания флотских экипажей, госпитали готовились к приему раненых. Россия вступала в войну с Францией на Средиземноморье.

Стоявшая у причалов Военной гавани эскадра из десяти крупных судов и тридцати канонерок готовилась к далекому переходу через Проливы.

30 декабря 1798 года в холодную штормовую погоду контр-адмирал Пустошкин прибыл в Одессу с двумя вновь построенными многопушечными кораблями.

Под Рождество эскадра Пустошкина из трех крупных кораблей, четырех фрегатов, одного корвета и мелких судов вышла в Средиземное море. При попутном ветре она менее чем за сутки преодолела расстояние до Босфора и, присоединив пять турецких военных кораблей разного назначения, появилась у Корфу, где и сошлась с эскадрой адмирала Ушакова.

18 февраля 1799 года русские суда двинулись на приступ французских укреплений острова. Командование десантом было вверено Пустошкину. За успешность в высадке солдат и матросов на берег и захват французских батарей Павел Васильевич был произведен в вице-адмиралы.

Померанцевый обоз с челобитной царю

В 1800 году положение Одессы изменилось к лучшему. Остановленные волей государя Павла Петровича работы по строительству порта и различных казенных зданий вновь пришли в движение. Заслуга в этом принадлежала магистрату. Отцы города долго сидели в магистратских палатах, думали о том, как им императорскую немилость обратить в расположение государя к Одессе. Неизвестно, как долго пришлось бы им так сидеть и думать, если бы бурмистру Ивану Тимошенко не пришла в голову замечательная мысль.

– А не послать ли нам, – предложил он, – царю гостинец?

После некоторого размышления городской голова купец Ларион Портнов эту мысль одобрил. Но опять же – что послать? Царь как никак. Было о чем подумать, чтоб большое дело не обернулось дурью.

– Надо послать ему померанцев, – решительно сказал бурмистр Федор Флогаити, более известный молчаливостью, не без ума, однако. – Померанцы в Российском государстве не растут. При дворе ежели и бывают, то редко. Поэтому и царю не зазорно принять такой подарок.

– Сколько тех померанцев должно быть? – Портнов вопросительно оглядел бурмистров.

– Три тысячи и притом отменных, – сказал Иван Тимошенко.

– Померанцы найдем, но как быть с послом? Кто решится на такое дело? А ежели его царское величество разгневается? Того и гляди послу не сносить головы, – Портнов глядел куда-то мимо бурмистров, хоть вопрос его был обращен к ним.

– Есть такой человек. Это унтер-офицер греческого батальона Георгий Роксомати. Человек он трезвый, довольно умен и к тому же смелый при громадной силе и сметливости. Перед Рождеством на него напали в степи волки, но он их всех переколотил палкой, хоть имел при себе ружье, – разрешил сомнения магистрата Иван Тимошенко. При этом он подумал, что не дурно бы и ему поехать в Петербург. Авось царь за померанцы какое отличие отвалит. Жена Ивана Тимошенко, Христина, уж больно донимала его, что неплохо при таких капиталах стать ему хотя бы коллежским регистратором.

– В помощь посланцу дадим надежных казаков – Микешку Гвоздева и полкового есаула Черненко. Они должно быть и дорогу в Петербург знают, а ежели кто задумал бы овладеть померанцами, отобьются, – заключил Портнов.

Магистрат одобрил его предложение к некоторому разочарованию Тимошенко.

Вскоре за этим последовало магистратское распоряжение карантинному начальнику господину надворному советнику Карпову: как скоро прибудут к здешнему порту апельсиновые фрукты, не допуская прежде к ним перекупщиков, повелеть привозителям, отобрав самого лучшего сорта три тысячи, отпустить на платежный баланс магистрату. Те фрукты доставить в магистрат при особом карантинного начальника донесении через одесского обывателя, известного на этот случай исправностью.

Распоряжение подписал городской голова купец Ларион Портнов.

Карантинный начальник отписал Портнову тем, что в прибывших в Одессу партиях померанцев вся наличность так перезрела, что нет никакой возможности уберечь те фрукты от согнития, отправляя их в далекий путь. Но вскоре-де начнут поступать померанцы не такие зрелые. Карпов ставил в известность Портнова, что у него – карантинного начальника – нету денег на заплату за померанцы иностранным негоциантам и всепокорнейше просил городского голову, чтобы тот ходатайствовал в магистрате о скорейшей присылке таковых.

Когда все устроилось и с отбором фруктов и с заплатой за них, в магистрате была составлена челобитная царю: «Ваше высочайшее Величество, Государь – царь наш, известный милосердием и справедливостью к подданным своим! Прослышали мы здесь – холопы твои, что ты малость захворал от великого усердия в государственных занятиях, а также возможно, что от простуды или еще от какой причины. Мало от чего хворают добрые люди, не исключая царей. Говорят, однако, что турецкий Салтан захворал от лени и безделья. Но ты, наш великий царь, недугом поражен от неустанных забот о своих подданных, о нас, жалких твоих холопах. Поэтому посылаем тебе три тысячи померанцев, кои ты один должен съесть, а более никому не давай. Буде кто захочет тех померанцев, кои ты один должен употребить, то отпиши нам, мы пришлем сколько надо. Ежели откушаешь те померанцы, то и лекари ни к чему, это все в Одессе знают, потому и лопают их за милую душу и еще просят, только им не дают, потому померанцы и здесь редкость, а ежели и бывают, то по целковому за штуку. Мы сами рады их есть, но ежели ты, царь-государь наш, захворал, то мы отдаем их сполна тебе, ибо что мы – жалкие холопы без твоей царской милости? Пакость одна и не более.

Город наш – Одесса – ныне пребывает в великой нужде и разорении, а можно бы тому городу и по-иному быть. Но сказывают, будто ты, государь наш, воспалился на нас, холопей твоих, царским гневом, а за что – не ведаем, потому что мы в верном тебе служении, не щадя живота своего, так что можем и помереть за тебя, когда надо. Ты только скажи, и мы пойдем за тебя на край света, а если нужда в том станет, то и дальше. Так что подателям сих померанцев головы рубить не вели, пускай себе живут, потому что они едино только о твоем здравии думают, а более у них и в мыслях ничего нету.

Не соизволишь ли ты, милостивый Государь, изменить свой гнев на город наш, чтобы быть к нему милостивым? Ежели будет можно, дай нам вспомоществование для здешних строительств.

Писано сие в феврале 8 дня 1800 года.

Собственную руку приложил городской голова Ларион Портнов с товарищами Ванькой Тимошенко и Федькой Флогаити».

Померанцы укладывали в кошели, а лучше сказать, перекладывали каждый в отдельности. Кошели обкладывали овчиной и помещали в сани так, чтобы они не выпали и были там крепки. Всего было двое саней. В каждые сани по природному российскому обычаю впрягли тройку лучших коней, какие только были в Одессе.

Перед самым отъездом померанцевого обоза в Петербург случилась беда – Микешка Гвоздев пошел на море удить рыбу с ледового припая. Как после оказалось, он и раньше маялся этой дурью. При каких обстоятельствах – неведомо, хоть и было по тому разыскание, он очутился в холодной воде и утонул, потому никого не случилось, кто мог бы ему помочь.

Вместо Микешки Гвоздева, утонувшего по собственной дури, магистрат решил послать в Петербург с померанцами Березова, хоть тому и был недосуг ввиду предстоящего в хозяйстве отела коров. Да и жена Березова – Степанида – решительно возражала против этой поездки. Какая же баба отпустит в далекое путешествие мужика, ежели он во всем исправен? Был бы какой пьянюга – другое дело. Но когда Степаниду ознакомили с решением магистрата и разъяснили что к чему, то она, скрепя сердцем, согласилась, с тем, однако, что Степан привезет ей из Петербурга на платье кармазеи, а если возможно, то и сапожки на серебряных подковах, которые можно купить только там, а более нигде. Ведь ходили же мужья здешних пересыпских казачек в извоз с солью в Киев, Варшаву и даже в цесарскую землю до Пресбурга и Вены, а сапожки такие купить не могли.

9 февраля сытые, застоявшиеся от безделья кони взяли с места внамет. Только снежная пороша завихрилась за санями. Путь был долгим и тяжким. Хоть и заметно потеплело и к весне шло, однако же и вьюжило изрядно. Временами кони останавливались, потому что не знали, куда им тянуть сани, чтобы померанцы довезти до Петербурга, а не в какое иное место. Добрались они туда только 28 февраля под вечер, нашли кого следует и передали царю померанцы с челобитной от магистрата.

Через два дня царь призвал к себе послов. Есаул Черненко заметил, что он был в хорошем расположении духа. Видно, он откушал померанцев. Одним словом, царь очень хвалил одесанов, говорил, что малороссияне были его добрыми слугами еще когда он сидел в Гатчине и покойная государыня его к себе не пускала.

На челобитную царь дал ответ: «Сим ставлю в известность, что померанцы я принял и одобрил. Буде можно, пришлите поболее. Что до вашего города Одессы, то о нем здесь все наврали. Теперь, когда я наелся померанцев, оттуда мне присланных для моего здравия, то вижу, что этот город способен к пользам моей империи. Посему пускай теперь он будет как был. Денег вам даю на расстроение 250 тысяч рублей. Вернете мне, как будем живы, через четырнадцать лет».

Царь Павел решительно изменил дурное отношение к Одессе. К тому времени одесским городским головой стал уже Дестуни, а Грицько Остудный утверждал, что царь в отличие от турецкого Салтана имеет не глупую голову скотины, а вполне человечью, с умом и понятием справедливости.

Отел коров у Березовых прошел благополучно. К тому же Степан привез Степаниде из Петербурга невиданные еще в Одессе сапожки, в которых она уже стояла в церкви службу.

Пошел слух, что бывший городской начальник по полицейской части Кирьяков неизвестно отчего зачастил к вдове Микешки Гвоздева – Марысе.

Заговор

По прибытии в Петербург де-Рибас вновь испытал на себе недоброхотство Ростопчина, который перед двором стал обвинять его, что на строительстве Одессы он-де крал ежегодно пятьсот тысяч рублей. И в том беда, что Ростопчин при восшествии на престол Павла I вошел в необычайную силу, поставлен был государем во главе коллегии иностранных дел.

Даже искусным в цифирной науке чиновникам невозможно исчислить, как из двухсот тысяч рублей, выданных казной де-Рибасу, на которые к тому же были возведены дорогостоящие строения и сооружения, можно украсть полмиллиона. Но из-за происков Ростопчина строительство города и порта в Одессе было до прибытия в Петербург померанцевого обоза приостановлено.

Когда де-Рибасу было велено стать генерал-кригкомиссаром и начальником лесного департамента, то и здесь происками Ростопчина его стали обвинять в алчной нечистоплотности, в накопительстве громадных богатств. Немало злобного Ростопчин нашептал царице Марии Федоровне, которая надоумила князя Куракина написать письмо в Берлин Никите Петровичу Панину и очернить Осипа Михайловича. Никита Петрович, хорошо знавший де-Рибаса, начисто, однако, отверг поклеп.

И то сказать – интендантское ведомство искони было воровским. Жил Осип Михайлович весьма стеснительно в денежном смысле. 14 августа 1798 года он принужден был обратиться в Павловск с письмом из Рыбинска, где находился по обязанностям службы, к вице-адмиралу Кушелеву. Де-Рибас писал, что желает продать в Петербурге дом, доставшийся ему от Бецкого, продать за любую цену, потому что его беспокоят лежащие на нем долги, которые надо вернуть без промедления.

Дом в Адмиралтейской части Петербурга был куплен у де-Рибаса будто в казну. Вскоре, однако, государь пожаловал его Петру Васильевичу Лопухину, которого в том же августе определил в должность генерал-прокурора. В январе 1799 года государь возвел Лопухина в княжеское достоинство, а в феврале жаловал ему титул светлости в знак чувствительного расположения к дочери Петра Васильевича – Анне Петровне.

В ту пору имя Анна, что в переложении с греческого на российский значило Благодать, стало самым распространенным в России. Благодатью крестили корабли, крепостные сооружения и даже разные общества.

30 октября 1800 года Осип Михайлович был определен государем для исправления кронштадтских укреплений. В то время шла подготовка России к войне с Англией на стороне Бонапарта. Кронштадт был щитом Петербурга на случай вторжения британского флота в Финский залив.

Поздно вечером в дом де-Рибасов стучался императорский фельдъегерь. Это обычно было не к добру.

Осипу Михайловичу он сказал:

– Его величество зовет ваше превосходительство. Извольте немедля быть одетым в полный мундир. Я буду сопровождать вас.

Михайловский дворец, который стал резиденцией государя, был выстроен в недавнее время архитектором Бренна и представлял собою крепость, окруженную глубоким, одетым в гранит рвом с четырьмя мостами, которые подымались по пробитии вечерней зари. Замок охранялся гвардейскими полками.

Согласно воле государя де-Рибас прибыл к замку после вечерней зари. В замок он был проведен по малому мостику, который для него опустили.

В коридорах замка стояли конногвардейцы. Здесь Осипа Михайловича сопровождал невысокий подтянутый корнет.

Конная гвардия и лейб-батальон преображенцев были единственными, кому император вверял свою безопасность.

В большой комнате перед кабинетом царя корнет передал де-Рибаса унтер-офицеру преображенцев, который нес караул здесь.

Массивные резные двери императорского кабинета открыли рослые камер-лакеи в белых рейтузах, в шитых золотом доломанах с гусарскими ментиками.

Дежурный флигель-адъютант генерал Уваров назвал де-Рибаса и его чин.

Осип Михайлович вошел в отдававший пустотой и холодом кабинет с большим канцелярским столом.

В противоположном конце парадной двери кабинета была другая дверь, поменьше, справа камин, слева простая железная кровать, над ней на деревянной вешалке – шпага и трость.

Император стоял в мундире, с орденами и шарфом.

Осип Михайлович поклоном по воинскому уставу приветствовал царя. Павел указал ему на кресло.

– Вице-адмирал де-Рибас, я желаю иметь сведения о состоянии Кронштадта, его способности отразить неприятельский флот.

– Со времени восшествия вашего величества на престол Кронштадтская гавань значительно расширена. Здесь произведены большие работы. Каменная рубашка гавани удлинена на 70 погонных сажен. Много сделано для углубления дна. Умножились числом боевые корабли. Сие, ваше величество, нахожу, однако, недостаточным. Твердо убежден в том, государь, что Кронштадтская крепость на случай появления британского флота в Финском заливе – не крепкий щит столицы со стороны моря. Количество стволов артиллерии в Кронштадте следует увеличить. Должно установить мортирную батарею, которая могла бы вести огонь по Южному фарватеру. С тем, чтобы исключить возможность десантирования неприятеля со стороны Северного фарватера в северо-восточной части острова Котлин надо поставить на свайных основаниях две батареи, каждая двенадцатиорудийного состава. Дальнобойность артиллерии, ваше величество, возросла, опасность поражения Петербурга от обстрела корабельных орудий неприятеля умножилась.

– Эти предложения, господин адмирал де-Рибас, мы принимаем и проведение работ возлагаем на вас.

– Ваше величество, должно быть обмолвились. Я вице-адмирал.

– Отныне и впредь вы полный адмирал нашего российского флота. Ступайте.

– Слушаюсь, государь.

Ростопчин и Пален были в ожидании приема государем на утренние доклады о состоянии дел в их ведомствах.

Часто это были долгие и томительные часы, как в этот раз. После завтрака с княгиней Гагариной, в девичестве Лопухиной, государь иногда не шел в кабинет.

Когда флигель-адъютант генерал Уваров оставил за какой-то надобностью приемную, Ростопчин, приблизившись к Палену, вполголоса сказал:

– Государь, Петр Алексеевич, далек от того, чтобы любимым быть. Он нетерпим к рассуждениям. Давеча меня осыпал грубой и оскорбительной бранью без малейшего повода к тому. И это при моей преданности ему и ревности в службе.

– Павел, милостивый государь мой, становится все более безрассудным, – заметил Пален. – Дело доходит до сумасшествия. Вскоре будут воздвигнуты виселицы и поставлены плахи на лобных местах и Сибирь станут населять нами.

– Я не могу остаться в своей должности. Государь собрался воевать с Англией, а резонов-то никаких. Однако выслан разведочный отряд казаков с атаманом Платовым через Азию на Индию, чтобы из России через Среднюю Азию нанести смертельный удар Британской империи, что почитаю несбыточным по причине дальности похода войск и необходимости движения их через земли, населенные нам враждебными народами. Семен Романович Воронцов – наш посол при английском дворе, государем отстранен от должности и обвинен в измене. Велено все имения его конфисковать. Нет уверенности в том, что, войдя в кабинет государя канцлером, не выйдешь каторжником.

Разговор Ростопчина с Паленом был прерван Уваровым.

– Государь желает видеть вас, Федор Васильевич, – сказал он, обращаясь к Ростопчину.

Павел стоял у окна, из которого открывался вид на осенний парк. Осыпались жухлые листья, моросил дождик, день был пасмурный.

– Как управляющему почтовым ведомством, сударь, вам приказано распечатывать и просматривать письма, – проговорил Павел, не отрываясь от окна и не глядя на Ростопчина. – Вы дурно с этим справились, я недоволен вами.

– Государь, из письма Никиты Петровича Панина, которому вашим величеством определено жить в деревне, видно, что он не одобряет эмбарго на английские товары. Это новое свидетельство тому, что Панин упорствует в недоброхотствах к вам, государь.

– Кому писано письмо?

– Второму после адмирала Кушелева лицу на нашем военном флоте – адмиралу де-Рибасу.

– А он что?

– Отозвался сочувственно, государь.

– Письмо представишь мне.

– Это невозможно, государь. Повеления вашего величества о задержке крамольной корреспонденции не было, посему оная за списанием опасных мыслей отправлена адресатам.

– Что еще?

– Отрешенный от должности посла в Лондоне граф Семен Воронцов в письме к сыну его полагает, что запрещение вывоза российского железа, пеньки и парусного полотна приведет к полной утрате Россией выгодного британского рынка, поскольку неизбежно будет способствовать развитию соответственных отраслей в английской промышленности. Это утверждение, государь, нахожу доверия не заслуживающим, но к вам недоброжелательным. Полагал бы, что Семен Воронцов справедливо наказан вашим величеством.

– Мерзавец. По возвращении – в Сибирь его.

– Отставленный вашим величеством от службы вице-адмирал Николай Мордвинов, ныне проживающий в его крымском имении, в письме к свояку его генералу Кобле скорбит о смерти государыни Екатерины II и о разорении черноморского флота, не радуется восшествию на престол вашего величества, государь.

– Кем ему жаловано имение? Нет ли возможности вернуть в казну?

– Благоприобретено покупкою, государь, что содеялось возможным за дешевизной земли там.

– Каково движение умов в столице?

– Государь… – замялся Ростопчин.

– Что? Говори, – Павел оторвался от окна и испытующе уставился на замявшегося Ростопчина.

– Государь, моя преданность престолу и мой долг как персоны, близко к вам стоящей, повелевает мне упредить страшное злоумышление извергов покуситься на саму жизнь вашу и тем совершить государственный переворот по примеру тех, что уже были в истории нашего отечества.

– А что тайная полиция?

– Есть основания полагать, что тайная полиция с ними заодно. Не исключено, что честолюбец Пален – участник заговора.

– Кто еще?

– Никита Петрович Панин. Сей господин с восшествием вашего величества на трон связывал большие надежды: Как племянник воспитателя вашего величества Никиты Ивановича Панина и наперстник ваших детских забав, он полагал, что будет возвышен в должность канцлера, но за опасные для монархии высказывания сослан, государь, в деревню, где и пребывает нынче.

– Еще?

– Вся английская партия, государь. Думаю, что и некоторые офицеры гвардии, не исключая тех, что несут караульную службу в Михайловском замке.

– Строжайшая перлюстрация и каждодневные донесения, – мрачно сказал Павел. – Я доволен тобой и более тебя не удерживаю. Ступай.

Когда Ростопчин оставил кабинет, вошел Урусов…

– Ближе, голубчик. Гляди мне в глаза. Так… Хорошо. Поклянись именем Господа Бога в верности мне.

– Клянусь, государь.

– Зови Палена.

Петра Алексеевича Палена государь принимал по утрам трижды в неделю. Доклады Палена всегда были интересны и обстоятельны. Его обзоры положения в столице предельно спрессованы и логичны. Пален всегда был одинаково невозмутим. Это требовало от него изрядного самообладания и смелости. Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, что император был человеком настроения и непредсказуемых поступков, знал, что по самым ничтожным причинам Павел впадал в ярость, обрекая не потрафивших ему под настроение на ссылку в Сибирь, в захолустные гарнизоны, на разжалование их в солдаты. Попавших в царскую немилость били кнутами, им рвали ноздри, отрезали языки и уши.

Этот доклад, как и другие доклады, состоял из перечисления фактов, их оценок и выводов.

Против обыкновения, однако, Павел тотчас Палена не отослал. Смерив его с головы до ног тяжелым взглядом, он с плохо скрытым раздражением спросил.

– Вы были в Петербурге в 1762 году?

– Да, государь, – невозмутимо ответил Пален.

– Что вы тогда делали и какое участие имели в том, что происходило в то время?

– Как субалтернофицер я был на коне в рядах полка, в котором служил, был только свидетелем и не действовал.

– А что нынче против меня составился заговор, вы как глава полиции знаете? Я желаю слышать правду и только правду. За ложь или сокрытие истины вы ответите мне головой, генерал. Что вы, сударь, ничего не предпринимаете по званию военного губернатора? Знаете, кто против меня в заговоре?

На какое-то мгновение Паленом овладели растерянность и ужас. Он явственно ощутил холодное дыхание смерти, но страшным усилием воли овладел собой.

– Я сам среди заговорщиков, – голос Палена был спокоен, пожалуй, слишком спокоен. И, видимо, более от этого спокойствия Павел заметно опешил.

– Как? Вы – заговорщик на мою жизнь? Вы – кому я так верил?

– Да, ваше величество. Иначе как бы я мог знать о заговоре и замыслах заговорщиков. Я умышленно вступил в их число, чтоб подробнее разведать их намерения.

– Схватить всех, заковать в кандалы и посадить в крепость, в темные и сырые казематы, разослать в Сибирь на каторгу! – истерично кричал Павел, в величайшем возбуждении расхаживая по кабинету.

– Ваше величество, позвольте я назову имена. Это ваша супруга, государь. Это ваши сыновья цесаревичи Александр и Константин. Я не найду исполнителей этого веления вашего величества и сам не в силах буду это сделать. Для этого надо иметь явные и достаточные доказательства. Надо, наконец, выявить всех заговорщиков. У меня есть основания полагать, что заговорщики окружают вас на высоких должностях и в больших чинах. Я прошу, ваше величество, ввериться мне. Позвольте исполнить, что вы приказываете, но когда к тому будет удобное время. Плоды должно срывать, когда они созреют.

– Верю вам, генерал, и полагаюсь на вас. Приведите в движение верные мне полицейские силы и войска. За ревностную службу и верность вы будете награждены достойно. Действуйте, генерал, действуйте!

– Слушаюсь, ваше величество.

Когда Пален покинул кабинет царя и направился к выходу мимо вытянувшихся в струнку кабинет-гусар и гвардейцев, он был одержим одной и только одной мыслью. Кто открыл царю тайну? Кто?

В тот же день Пален допрашивал царского камер-лакея, который состоял в осведомителях тайной полиции.

– Кто в последние дни был у государя?

– Их сиятельство граф Ростопчин с докладом по обыкновению.

– Как долго граф Ростопчин был удержан государем?

– По обыкновению – час, возможно, однако, и более.

– Кто еще?

– Флигель-адьютант его величества генерат Уваров.

– Еще, еще…

– По обыкновению – граф Аракчеев.

– Об чем был разговор с императором?

– Не могу знать, ваше сиятельство. Был в отсутствии.

– Что тебе сказано? Приложить старание к тому, чтобы поболее выведать, о чем с государем толкуют персоны, удостоенные аудиенции его величества. Ты ведь, милый человек, знаешь – со мной шутки плохи Могу и того… Как говорится – под ноготь и к стенке. Кто еще был у государя?

– Дай Бог памяти, ваше сиятельство…

Камер-лакей Иван Кузьмич при встрече с Ростопчиным всегда испытывал некоторую робость. В отличие от других придворных особ, граф Федор Васильевич, в понимании Кузьмича, барин был более авантажный, а потому в большем фаворе у государя, нежели другие. Ростопчин вовсе не замечал Кузьмича, когда в том не было никакой нужды. Звал его к себе редко, но выспрашивал обстоятельно, интерес более имел к особам в империи значительным, не исключая государыню и наследника престола цесаревича Александра Павловича, за труды Кузьмичу платил щедро, что тому весьма оживляло охоту к свидетельствам.

В этот раз граф Федор Васильевич, испытующе оглядев Кузьмича, спросил:

– А что, батюшка, об чем нынче разговор у тебя с графом Паленом?

– Их сиятельство весьма любопытны в визитерах к государю.

– И что ты отвечал?

– На докладе у государя были вы, ваше сиятельство, а также по обыкновению, граф Аракчеев.

– Кто еще был назван?

– Генерал Бенигсен по должности командира Преображенского полка, начальник лейб-охраной поручик Аргамаков, генерал-прокурор князь Лопухин.

– Адмирал Рибас у государя не замечался?

– Адмирал Кушелев точно был замечаем, а де-Рибас – никак нет, ваше сиятельство.

– Подойди-ка ближе, голубчик. Протяни руку, раскрой, так…, пошире. А ежели я на лапу покладу четвертную, не прибавит ли тебе памяти?

– Так точно, ваше сиятельство, прибавит, непременно прибавит, это уж скажу вам как на духу, как отцу родному.

– Запомни, у государя был адмирал Рибас. О чем был разговор, ты не знаешь, однако слыхал, что их превосходительство говорил о супостатах, презревших присягу государю. А его величество ходил по кабинету в крайнем возбуждении и все повторял: «А кто еще, еще кто?» Более ты не слышал и не видел.

– Так точно, ваше сиятельство, не слыхал и не видел, а токмо видел, что государь был в неудовольствии на адмирала Рибаса.

– Какой же ты, однако, болван, братец.

– Так точно, ваше сиятельство. От неискушенности. Я, ваше сиятельство, сызмальства сиротой был и вознесен, можно сказать, по чистой случайности, как граф Кутайсов, с тем, однако, различием, что Кутайсов состоял в брадобреях государя.

– Вот что, голубчик: у государя был адмирал Рибас, ты слыхал упоминание им супостатов. Государь в крайнем возбуждении ходил по кабинету и все к Рибасу: «А кто еще, еще кто?». Тебе велели к государю быть с кофеем на два куверта, время-то ведь позднее, не обычное для аудиенций. Ступай. После скажешь, как впечатлил графа Палена. И смотри, братец, чтоб чего не переврал.

В тот же день Пален велел Кузьмичу быть у него.

Кузьмич пришел в назначенное время в дом, где Пален имел обыкновение его опрашивать. Дом этот принадлежал петербургскому купцу и стоял в отшибе на столичной окраине. Пален наезжал туда в партикулярном платье на извозчичьей пролетке. Дом содержался под строгим полицейским надзирательством, туда не велено было пущать на время пребывания там Палена.

– Ты что же, милый человек, заодно с государственным изменником?

– Никак нет, такой грех на душу не брал, чист душой, помыслами и делом перед государем и вашим сиятельством.