Текст книги "Адмирал Де Рибас"

Автор книги: Алексей Сурилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Дипломатическая миссия

июля были подписаны прелимитарные статьи мирного договора. Военные действия на всем театре войны прекратились.

В начале сентября 1791 года де-Рибас получил предписание от Светлейшего сдать войска и флотилию и явиться в Яссы в Ставку для личного участия в переговорах с турецкой стороной о заключении мира. В этом было доверие к нему, признание его военных заслуг и возможность испытать себя на новом, дипломатическом поприще.

Стояло бабье лето. В низовьях Дуная спадала жара. В изобилии созревали разные плоды, пахло жнивьем и спелым колосом, хомяки готовились к зиме, и в степи появились молодые волчьи выводки.

Микешка оседлал четырех серых арабских аргамаков с могучими крупами в яблоках. Лошадей взяли у турок в Мачинском сражении. Осип Михайлович ласково потрепал атласную шею скакуна, косившего на него большим сторожким глазом, поставил ногу в стремя, сильным движением оттолкнулся от земли, перемахнул через луку седла, взял на себя поводья. Лошадь выгнула шею, заиграла копытами и пошла с места в намет, но, осажденная рукой всадника, изменила аллюр на крупный шаг.

Микешка ехал за Осипом Михайловичем, поотстав на пол коня, за ним два казака с заводными и вьючными лошадями. Казаки были с пиками и карабинами. В степи время от времени маячили татарские шлыки и тюрбаны конных турок. На третий день пути в долах стали чаще встречаться молдавские деревни из белых мазанок с камышовыми крышами и непременно с колодезными журавлями. Все здесь напоминало Украину, однако дома были отличны набегавшими вперед навесами, в ту пору года с длинными гирляндами красного перца, лука и табачного листа. На огородах в усыхающей ботве вызревала золотистая тыква. На полях обильно рассыпались полосатые арбузы и медово пахнущие янтарные дыни, тянулись кукурузные нивы. Чем ближе к Яссам, тем более накатанным становился тракт, более обжитым край. Всюду, однако, было неустроение от военного лихолетья, разных реквизиций, поборов и насильств. На душе у Осипа Михайловича было скверно. Где-то в этих краях предан земле его младший брат и боевой попутчик Эммануил, скончавшийся на зимнем постое от прилипчивой лихорадки. С молдаванами де-Рибас свободно изъяснялся на их природной речи по близости к ней италианского. Поселяне охотно говорили ему об особенностях пути на Бырлад и Васлуй, до самых Ясс. Город этот был примечателен безобразием. Дома тут строились большей частью без всякого порядка, обносились высокими заборами, за которыми бегали здоровенные псы. Однако ж были и настежь распахнутые брамы. На этих подворьях хозяйничали постойные солдаты. У коновязей стояли строевые лошади, а порой и зачехленные пушки.

Благовестили церковные колокола. День был воскресный. Дежурный генерал указал де-Рибасу квартиру у здешнего богача боярина Кодэу, который был славен имениями в Верхней и Нижней Молдове.

Едва Осип Михайлович огляделся на новом месте, как пришла печальная весть о кончине князя Потемкина. Первое, что село на ум де-Рибасу: кто заменит Светлейшего – опору государыни – с такой же державностью дум и дел? С Потемкиным де-Рибас начинал эту войну и с ним пришел к победному концу. Этот человек сочетал в себе огромный ум с барственным сибаритством, вельможное высокомерие с простотой. Светлейший был постоянно окружен пресмыкателями и искателями милостей, но играючи отличал зерно от плевел, держал в небрежении бездарных и жаловал доверием и чинами достойных.

Де-Рибасу было приказано вместе с генерал-поручиком Павлом Потемкиным и генерал-майором Каховским состоять в комиссии по взятию на сохранность денежных сумм и драгоценностей, оказавшихся при Светлейшем. Все три генерала были известны тем, что высоко ставили добропорядочность и честность. У казначеев Светлейшего оказалось более миллиона рублей серебром и ассигнациями, на руках у кабинет-курьера и двух камердинеров – много драгоценных металлов в ювелирных изделиях разного назначения. Всему были составлены описи, скрепленные сигнатами членов генеральской комиссии. Выявленное опечатали в ларях и ларчиках для передачи куда следует. Завершением дел Светлейшего, перевозкой его тела до места предания земле по православной обрядности и вечного упокоения назначен был ведать генерал Василий Попов.

После отправки тела Светлейшего в сопровождении воинских команд Яссы заметно опустели. На еще недавно людных подворьях наступила тишина, только ветер гонял опавшие листья и раздувал холодный пепел потухших костров.

Пришли тревожные вести о распространении чумы в Болгарии, о небывалом поражении прилипчивой лихорадкой войска великого визиря под Шумлой. Было опасение, что за отсутствием санитарного кордона отделяющего турецкие войска от российских, чумное поветрие может перекинуться и на них.

В эти печальные дни мысли Осипа Михайловича неоднократ возвращались к могиле Эммануила, милого и доброго Эммануила, жалованного за храбрость в этой войне егорьевским и владимирским крестами, награжденного указом государыни золотым оружием. Эти дни Осип Михайлович проводил в молитве за упокой его души.

В Яссы прибыл член коллегии иностранных дел Александр Андреевич Безбородко, в карете с императорскими вензелями, со штатом чиновников и кавалерийским конвоем. Он долго и обстоятельно говорил с персонами, определенными за разные перед отечеством заслуги в мирную делегацию. Намечались главные условия прекращения войны, которые русская сторона собиралась выставить на переговорах с турками. Россия в этой войне немало понесла разных расходов, не исключая человеческие жизни, – напутствовал делегацию Безбородко.

Речь Александра Андреевича была немногословной, однако ясной и убедительной. Одет он был просто, но достойно высокого положения исправлявшего должность министра по иностранным делам двора ее императорского величества. Его не безобразила даже заметная тучность.

– Не растеряйте, господа, плоды, добытые нашими воинами в битвах и страданиях, явите твердость и старание. С Богом.

Первая конференция с турецкой делегацией намечалась на 29 октября. Поскольку это число выпадало на среду – день по турецким понятиям неблагоприятный для столь важного дела, то по желанию и просьбе турок к переговорам стороны приступили 30 октября. Сразу же стало заметно, что послы высокой Порты делают все, дабы определение мирных кондиций по возможности затянуть до наступления в европейской политике событий, хоть как-то облегчающих положение Турции.

Главой турецкой делегации состоял внешний министр султана Абдулах-рейс-эффенди – скромный обличьем и обходительный манерами. Он был внимателен и сдержан, в вопросах и ответах искусен, в суждениях об умиротворении и удовлетворении России хитер, как лиса, где ожидалась для Турции прибыль – дельный и решительный. Де-Рибас оценил в нем искусного и опытного дипломата, оценил и принял к сведению.

Вторым лицом у турок был Исмет-бей – суровый и гордый. Внешностью по громадности роста и малой подвижности он напоминал Утес.

– У этого ума будет поменьше, – шепнул де-Рибас генералу Самойлову.

Тот согласно кивнул головой, но заметил:

– Исмет-бей – важная птица, сын известного турецкого дипломата рейс-эффенди Исмаил – бея, верховный военный судья и улем[32]32
  Улем – ученый, законовед.


[Закрыть], человек исступленной исламской религиозности и ненавистник России.

Третьим в турецкой делегации состоял милый, обаятельный Дурри-заде-Резнабеджи – стамбульский грек из предместья Фанара, великий драгоман – толмач, переводчик внешнеполитического ведомства Блистательной Порты, поскольку правоверным согласно корану запрещалось говорить на языках народов, не обращенных в ислам.

Дурри всегда был в веселом расположении, вместо ответов на поставленные русскими вопросы, коль это не содействовало стремлениям турецкой делегации, остроумно отшучивался.

В свите турецкой мирной депутации Осип Михайлович со свойственной ему наблюдательностью заметил и отметил коренастого хмурого человека, судя по одежде не мусульманского вероисповедания. Временами человек этот становился угрюмым, подавленным, его седые брови сходились, на переносицу набегали суровые складки, отчего он казался еще более мрачным.

От жены боярина Кодэу госпожи Анкуцы де-Рибас знал, что человека с нелюдимой внешностью зовут Филадельфи, что он грек и доктор медицины, по-турецки хаким, которому позволительно входить даже в женскую половину турецких домов, что единственная и горячо любимая дочь Филадельфи томится в гареме престарелого Юсуф-паши – великого визиря, куда заточили ее вопреки воле отца. Филадельфи родился и вырос в Константинополе, а в Яссах появился недавно.

Приглядевшись к Исмет-бею, де-Рибас уловил в нем знакомые черты. Когда Исмет заговорил, то у Осипа Михайловвича более не оставалось сомнения, что перед ним никто иной, как граф де Фонтон.

Говорил де Фонтон мало, но в речи его, однако, глупости не замечались.

Де-Фонтон и де-Рибас ни словом, ни делом не свидетельствовали, что они ранее встречались при разных обстоятельствах, держались холодно, а де-Фонтон и высокомерно.

В этот вечер де-Рибас вернулся на постой поздновато после попойки по поводу производства кого-то в чин. Обыкновенно при производствах много пили, напивались иногда до положения риз, в благородном офицерском собрании зависал мат, случался мордобой и все нередко кончалось дуэлью и разжалованием.

На этот раз обошлось. Де-Рибас был навеселе. Отряхнув сапоги, он ступил в вестибюль, снял шинель и с совершенным безразличием швырнул ее черт знает куда, но должно быть она упала на руки Микешке.

Денщика, пробовавшего было поддержать его, он решительно оттолкнул.

– Сгинь.

– Никак оступишься, твое превосходительство. Да и сапоги надобно бы снять с тебя.

– Сгинь, говорю. Поди прочь. Где здесь эта…

– Которая, твое превосходительство? Которая горничная, что хвостом перед тобой все крутит?

– Какая еще горничная? Поди ты с ней… В общем ты меня понял, куда тебе должно идти с горничной. Что этот старый хрыч-небось дрыхнет?

– Так точно, твое превосходительство, дрыхнет. Боярин завсегда в это время спит.

– А где боярыня?

– Должно быть в своей комнате узоры вышивает.

– Укажи комнату.

– Как прямо пойдешь – по правую руку будет.

– Благодарствую. А теперь сгинь. Поди к горничной.

Де-Рибас открыл дверь без стука. Боярыня Анкуца сидела на софе, подобрав под себя ноги, совершенно углубившись в вышивание. Должно она думала, что вошел кто-то из прислуги.

Когда де-Рибас тяжело опустился рядом с ней на софу, она от неожиданности вскрикнула и, как бы защищаясь от непрошенного гостя, прижала к груди вышивание.

– Тише, сеньора, вы меня достаточно знаете. Я Хозе де-Рибас – лейтенант кирасир в армии его величества короля Обеих Сицилии. Наши казармы в Неаполе. Это прекрасно, сеньора, быть лейтенантом гораздо лучше чем генералом.

– Оставьте мою руку.

– Но зачем же, сеньора? Она прелестна – ваша рука, сеньора. Позвольте…

– Мне больно. К тому же не забывайтесь, где вы. В доме я не одна. Здесь мой муж. Может быть скандал.

– Ваш муж, сеньора? Неужели эта кляча ваш муж? Вы достойны лейтенанта и непременно королевских кирасир.

– Отпустите мою руку.

– Но вы прелесть, а я солдат и за сражениями вовсе забыл, как смотрится женщина.

– Глядеть на себя я позволю вам, но не делайте мне больно. Отпустите мою руку.

– Как прелестны ваши плечи, сеньора. Ваши глаза, ваши губы.

Анкуца хотела было отстраниться от де-Рибаса, но должно быть недостаточно решительно из боязни потревожить уснувшего боярина Кодэу.

– Не вздумайте в сапогах забраться на софу. И вообще сапоги вам следовало бы снять в вестибюле.

– Возразить вам нечего, сеньора. Я должен снять сапоги в вестибюле. Иначе черт знает что. Если каждый лейтенант станет бывать в сапогах в вашем будуаре – вы вправе станете гнать всех лейтенантов взашей. Снизойти, сеньора, можно только до генерала, но при одном условии, сеньора, если генерал молод и красив, если в него стреляли из пушек, а он вопреки желанию неприятеля остался жив. Это я, сеньора. Я хочу прикоснуться к вашим губам.

– Вы сумасшедший. Сюда могут войти. Не забывайте, что дом полон прислуги. Идите-ка лучше и снимите ваши сапоги в вестибюле.

– Слушаюсь, сеньора. Но вы дождитесь меня здесь. Я непременно вернусь и тотчас буду у ваших ног. Вы прелестны, сеньора. Я любил вас всегда. Сапоги я должен снять здесь. Не трудно догадаться, что иначе вы уйдете к вашему хрычу, и бедный кирасирский лейтенант его величества короля обеих Сицилии останется в совершенном одиночестве. Таков удел лейтенантов, позволяющих хорошеньким сеньорам водить их за нос. Но у вас, милая, не выйдет. Я ведь лейтенант, получивший производство в генералы.

– Послушайте, Хозе, вы забавны. Я прежде видела вас этаким важным. Мне казалось, вы неприступны. Вы же волокита.

– Но только за хорошенькой юбкой, как ваша, сеньора.

Хмель от винных паров стал уходить из головы де-Рибаса, но им совершенно овладел хмель близости к женщине. Анкуца была заметно взволнована.

– Послушайте, Хозе, – сказала она. – Прошу вас, идите к себе. Я приду к вам. Мы ведь не на военном бивуаке. Вы мне по душе. Бог простит мне супружескую неверность. Боярин Кодэу муж мне в законе, а более нигде.

– Я ухожу и жду вас, сеньора.

Де-Рибас встал и твердым шагом покинул салон боярыни Анкуцы. Он отправился к себе наверх, снял сапоги, мундир и лег в постель, приготовленную Микешкой.

Время тянулось мучительно долго. Де-Рибас встал, открыл окно. Дохнуло сыростью и холодом. Тяга ветра усилилась. Де-Рибас повернулся к двери. В комнату вошла Анкуца. Она была в длинной ночной робе под меховым манто, которое сбросила на пол.

– Закройте окно! Господи, прости меня грешную. Сил моих нет. Комната была в лунном свете. Когда упала роба, высокая, стройная она была подобна античной богине в мраморе. Стройные ноги переходили в красивый абрис бедер, от тонкой девичьей талии линии живота переходили на грудь и высокую шею в локонах пышных волос.

Де-Рибас в партикулярном платье из гардероба боярина Кодэу, с наклеенными усами и бородой сопровождал боярыню Анкуцу с визитом к наместнику Верхней Молдовы по случаю дня ангела его супруги. К тому времени боярыня Анкуца, весьма пригожая молодица, вовсю строила Осипу Михайловичу куры. В боярском доме это заметили все, исключая, разумеется, боярина, который был блажен, потому что не ведал. Гостей у пыркалаба оказалось не Бог весть сколько, но в означенное время прибыл сам господарь княжества – Мурузи в сопровождении свиты, вслед за ним подъехала кавалькада турецких всадников с Абдулах-рейс-эффенди.

Мужчин наместник принимал в селямлике по турецкому обычаю и в честь высоких гостей. Все они разместились вдоль стен зала на толстом ковре, сняв в прихожей обувь и поджав под себя ноги. Пили наливку и обильно закусывали, из чего следовало, что наместник живет не только в тепле, но и в довольстве.

Де-Рибас представленный как знаменитый хаким из далекой страны франков, сел рядом с Филадельфи. Между хакимами завязалась беседа о том, какие искусства врачевания имеют цену у разных народов. Когда Филадельфи вышел за малой нуждой, и у де-Рибаса случилась потребность по тому же делу.

Из разговора с Филадельфи Осип Михайлович понял, что тому есть за что держать обиду на турок. Дальше все вышло само собой. Филадельфи вызвался свести де-Рибаса с первым секретарем турецкой делегации Аввой-эффенди, некогда состоявшим от Порты при российском посольстве и, конечно, оказывавшим за приличное вознаграждение разные услуги Булгакову – министру ее величества при дворе султана.

Не мудрствуя лукаво, де-Рибас предложил Авве-эффенди через Филадельфи пять тысяч серебром за некоторые малозначащие сведения, в которых будет нужда у россиян. Авва от денег отказался, справедливо полагая их хранение у себя небезопасным. Он напомнил однако что Булгаков-эффенди за исполнение важных препоручений клятвенно обещал ему поставить дом на берегу Босфора, в чем у Аввы по многодетству и разной имущественной недостаточности большая нужда. Для начала недурно бы, сказал Авва, пожаловать ему табакерку и перстень на доброе воспоминание.

Излишне говорить, что пожелание Аввы было тотчас же и с величайшей предупредительностью исполнено. Означенные предметы были приобретены де-Рибасом через боярыню Анкуцу у местного ювелира за 2450 рублей из собственного кошелька.

В день вручения презентов Авве захворала боярыня Анкуца, предположительно инфлюэнцой, которая была в большом распространении в высшем обществе Дунайских княжеств. Что же касается мужиков, то они более страдали от разных несварений и лихорадок. По случаю болезни боярыни оба мудрых хакима каждодневно встречались в доме Кодэу, поили госпожу Анкуцу разным целительным зельем, делали ей примочки и растирания. При этом госпожа Анкуца особенно чувствительна была на пользование Осипа Михайловича. Де-Рибасу это занятие также пришлось по душе. К великому огорчению старого Кодэу молодой боярыне день ото дня становилось хуже.

Болезнь Анкуцы была непритворной. Инфлюэнца не щадила ни старых, ни молодых, и вызывала разные осложнения.

– Кручинится барыня, твое превосходительство, – заметил Микешка. – Отъезд наш должно близок.

– Чертова жизнь, – вздохнул де-Рибас. – Когда в студеных землянках – времени нет конца. А нынче только прибыли на постой – гляди и убираться надо.

Российская сторона то, о чем турки собирались говорить на конференции завтра, – знала сегодня. От Аввы-эффенди стало известно, что из турецкой депутации более других склонен к уступкам Исмет-бей от страха, что, продолжая войну, русские разрушат всю турецкую империю и повергнут в прах священное знамя пророка, осквернят святую Мекку.

Дурри мечтал стать господарем Молдовы вместо ныне сидящего здесь на троне его родича Мурузи. Де-Рибас дал понять Дурри, чтобы тот не вздумал делать глупости. Ежели будут замечены его козни против интересов России, то государыня учинит необходимое, чтоб молдавским князем ему не быть.

Безбородко по совету Аввы через де-Рибаса велел от постатейных переговоров о мире отказаться и представить туркам весь договор в целом как есть.

Тяжба более всего была о полосе земли вдоль левого берега Днестра, которую турки хотели удержать за собой и тем отстранить русских от славной многими достоинствами реки. Они решительно уклонились дать гарантии безопасности от набегов качевников из Закубанской стороны. Большие препирательства вызвали требования россиян выплатить им двенадцать миллионов рублей в возмещение военных убытков, так как война начата Портой, а Российская империя первоначально была в защите своих владений. Авва однако через мудрых и добродетельных хакимов передал: пусть-де русские ни в чем послам великого падишаха не уступают. От Блистательной Порты послы имеют наставление мир подписать без замедления и любой ценой. Войска для успешной войны с Россией у Турции больше нет. Поэтому 30 ноября 1791 года канцлер Безбородко велел российской делегации взять тон сухой. Четыре батальона гренадеров были посажены на канонерки. По главной улице Ясс походной колонной в сторону Шумлы, где стоял визирь, потянулись 200 полевых орудий с пехотным и кавалерийским прикрытием. С обозами и санитарными фурами, с грохотом и громкими командами армия прошла мимо квартиры турецких уполномоченных. Исмет-бею стало совершенно не по себе. При всей своей телесной громадности он дрожал как осиновый лист, призывая гнев аллаха на головы неверных, и заклинал Абдуллах-рейс-эффенди немедля согласиться на условия проклятых гяуров, пусть сократит их дни аллах.

Абдуллах также загрустил. Последняя, пятнадцатая конференция была в кануне нового тысяча семьсот девяносто второго года. На улицы и крыши домов белой пеленой ложился густой снег и тут же таял, низкие тучи нависали над городом. После непродолжительных морозов наступала оттепель.

Турки спешились, отдали поводья лошадей, отряхнулись от снега и вошли в дом. Российская делегация прибыла вслед за ними: генералы де – Рибас и Самойлов верхом, а тайный советник Лошкарев в санях. В этот раз полагалось подписать условия договора. На конференцию в сопровождении большой свиты прибыл и Безбородко.

Церемония началась после ничего не значащих слов с обеих сторон. «Земля между Бугом и Днестром с населением на ней уступлена нашей державе, – напишет Безбородко государыне. – Подвинув пределы России на реку Днестр, которая нынче есть границей обоюдною – нашей и Турецкой империи, получили мы через свободное судоходство по сей реке новые возможности к распространению торговли».

Прежде чем поставить подпись, Абдуллах-рейс-эффенди еще раз приложил силы, чтобы добыть известные уступки Турции: российской стороне не следует настаивать на возмещение ей ущерба, Порта не гарантирует безопасность российских границ от набегов башибузуков с Закубанской стороны, свободу мореплавания хитросплетением словес он обращает в несвободу.

Ответное слово взял известный тонкостью ума канцлер Безбородко.

– Достопочтенные господа послы его величества султана, честь

имею по поручению моей государыни сказать вам селям аллейкум[33]33
  Салям аллейкум – мир тебе


[Закрыть], поелику вы с добрыми намерениями прекратить войну между двумя великими державами. Видит Бог – не Россия зачинала кровавые битвы. Но коль турецкая сторона развязала войну – россиянам оставалось сражаться и поражать неприятеля на суше и на море, с милосердием к мирным обывателям и пленникам. Не славу Россия искала в войне и не приращения владений, а едино справедливость. Велики наши потери. Я мыслю не только издержки в миллионах рублей, но и жизни человеческие. Порта Оттоманская дошла до такого коварства, что вопреки святому праву народов заточила в подземелье российского посла господина Булгакова. Множество сынов России остается увечными, изнуряется телом и духом в неприятельской неволе. Невыгодные для Порты Оттоманской статьи договора отвратят ее навпредь от нападений на соседние державы. Пусть мир между нами, однако, будет не только справедливым, но и на все времена.

Получалось, что территориальные уступки и выплаты Турцией значительных сумм России станут гарантией мира между двумя державами.

Абдуллах-рейс-эффенди был вынужден поставить подпись под мирным трактатом, не добившись уступок от россиян.

Грянул пушечный залп, задрожали окна и стены домов, захлопали последние ружейные выстрелы этой войны, ракеты осветили улицы и дома погрузившегося было в темень города, повсюду запылали костры. Улицы и площади заполнили военные разных родов войск, началось всеобщее ликование по случаю российской виктории и наступившего мира.

Вышла и неприятная оказия. Микешка был взят под караул и посажен на гауптвахту приказом неизвестного Осипу Михайловичу офицера Ростопчина за непочтительность к чину. Де-Рибас велел, разумеется, немедля Микешку от гауптвахты уволить.

– Неуважительность к офицерам, казак Гвоздев, противна воинской дисциплине и по армейскому уставу примерно наказуема, – сказал он в крайнем недовольстве.

– Так это же он, твое превосходительство.

– Кто он?

– Барин, что пырнул меня ножом, когда мы уходили от погони эдисанцев.

– Ты по чем определил?

– Я бы его узнал среди тысячи. Только встретить-то не пришлось.

– Это меняет дело, Микешка.

Было неприятное объяснение с Ростопчиным.

– Я, сударь, граф – указывал тот.

– А я, голубчик, генерал-адмирал. В армии старшинство определяется, как должно быть вам ведомо, по уставу, не по сословной принадлежности и титулу, а по чину и должности.

– Вы еще пожалеете и не раз, – мрачно сказал Ростопчин.

– К тому же, – проговорил де-Рибас, с презрением оглядев Ростопчина, – мне все известно. Этот человек избавил вас от неприятельского пленения, возможно сохранил вам жизнь. Вы, граф, поступили с ним дурно, очень дурно. Вы предательски ранили его и оставили на верную гибель. Как нижний чин, он нарушил закон воинский. Как человек – иначе он поступить не мог. На его стороне закон нравственный, изначально определяющий природу человеческих отношений. Нравственный закон, сударь, должно паче всего уважать, иное противно высоким понятиям, которые всяк, не исключая вас, должен иметь о чести и достоинстве.

– Это вам сказал он?

– Не имеет значения кто.

– Нет, сударь, имеет. Хаму вы верите больше чем офицеру.

При встречах с боярином де-Рибас раскланивался с учтивой сухостью. Боярин отвечал ему сообразно, не роняя достоинство сословной принадлежности и придворного чина вистиерника то есть министра финансов. Чин был прибыльный и в княжестве весомый.

Догадывался ли боярин об истинных отношениях между Анкуцей и де-Рибасом? Должно быть, догадывался. Человек он был умный и наблюдательный. Разумеется, он желал бы прервать эти отношения, но слишком большую силу набрала над ним Анкуца. На указание боярина о переезде в сельское поместье она ответила решительным «нет» и сказала так, что боярин принужден был смириться. У боярина Кодэу оставалась одна надежда – на скорое завершение переговоров о мире и отъезд де-Рибаса. Было у боярина и большое опасение – не увезет ли генерал жену в Россию. Ежели с неверностью Анкуцы боярин еще мог смириться, то ее уход ускорил бы его кончину.

Анкуца не заговаривала с де-Рибасом о причинах, побудивших ее выйти замуж за Кодэу. И сам де-Рибас полагал неприличным навязывать ей разговор об этом. Да и особого любопытства к личной жизни Анкуцы у него не было. Такие связи на постоях у офицеров легко завязывались и легко прекращались. Завязывались, за малым исключением, без серьезных намерений, а только ради препровождения времени, нередко в той глуши, которая была за тридевять земель от самого захудалого губернского городишки. За границей они завязывались сложнее, но и там за офицерским сословием водилось довольно амуров.

По приглашению боярыни и боярина Кодэу де-Рибас в два пополудни являлся на обеды в их господскую трапезную. После умывания он внимательно и придирчиво осматривал себя в зеркало, приказывал Микешке подать сменную пару сапог, которые по этому случаю были начищены до зеркального блеска. В трапезной он усаживался за стол прямо против Анкуцы.

К тому времени на столе уже были бокалы из зеленого богемского стекла на высоких крученных ножках с серебряной оковкой. Первым в столовой появлялся дюжий мужик с черной окладистой бородой – боярский виночерпий Ионел. Красное вино, которое здесь почему-то называли «бычья кровь», он наливал под мясные яства, наливал священнодействуя. Бывшие здесь в услужении дворовые люди шли гуськом, в руках у каждого свое блюдо, из которого полагалось брать на заранее расставленные тарелки. К обеду приступали не ранее того, как священником будет сказана застольная молитва. Первым подымал бокал боярин, его примеру следовали остальные. Анкуца пила мало. Пригубив бокал, она тотчас отставляла его в сторону и принималась мелкими ломтиками нарезать мясо, будь то говядина или свинина, проваренная или прожаренная. За столом почти не говорили. Не лишенный остроумия боярин, случалось, однако, сказывал каламбур, и в таких случаях де-Рибас украдкой поглядывал на Анкуцу. В улыбке она обнажала два ряда ровных жемчужных зубов. В сочетании с лучистыми карими глазами они превращали Анкуцу в совершенную красавицу. Анкуца на де-Рибаса старалась не глядеть, глаза их встречались лишь изредка и всегда для боярина Кодэу непроницаемо. И все же боярин Кодэу, пожалуй, наверное знал об истинных отношениях между его женой и постояльцем. Изменить эти отношения, как уже отмечалось, он был, однако, бессилен.

Как-то де-Рибас был представлен моложавой даме, названой матерью Анкуцы, и уже поэтому вызвавшей его любопытство. В отличие от Анкуцы, ее матушка была более разговорчивой. От нее де-Рибас узнал, что отец Анкуцы был мазылом, то есть выходцем из боярского рода, что семейство их многодетное и малодостаточное, что боярин Кодэу довольно прижимист. Ежели чем семейству он и помог, то лишь определением родителя Анкуцы в незначущую и малодоходную должность. Так что все семейство едва сводит концы с концами, а на выданьи еще две дочери. Обе красавицы, но жениться на бесприданницах охотников нет. Сидеть им в старых девах или идти за простых мужиков ежели Господь не определит их в случай Анкуцы, которая нынче при таком-то богатстве к сестрам довольно холодна.

Анкуца за мамочку не держалась и вскоре спровадила ее домой, считая помехой в своих отношениях с постояльцем, потому что мамочка засиживалась в комнате Анкуцы далеко за полночь с расспросами и пространными сообщениями о домашних событиях, о происшествиях у соседей, вдаваясь в разные пересуды. В первую же ночь после отъезда мамочки, Анкуца пришла к де-Рибасу ранее обычного, до его возвращения со службы. Она ждала его, сидя в кресле, нервно перебирая пальцами подлокотник. Несмотря, что в этот раз де-Рибас был несколько навеселе, у него нашлось достаточно здравого смысла, чтобы поступок Анкуцы осудить. Как-никак, еще не пришло время боярину укладываться, и он мог ее хватиться. Де-Рибас не удержался, чтобы о том не сказать Анкуце.

– Черт с ним, – отмахнулась Анкуца. – Мне решительно все равно, что он думает и какие у него могут быть чувства. Когда он меня покупал у мамочки, то следовало бы ему знать на что идет. Впрочем, я и говорить об этом не желаю.

Анкуца встала, задула свечи, сбросила манто и осталась обнаженной. В этот раз она несколько задержалась, распуская косу. Затем она легла, прижавшись грудью к его груди, стала целовать его с обычной неистовой страстью.

Когда пропели первые петухи, она не ушла. Де-Рибас сквозь дрему слышал, как мимо комнаты прошаркал в отхожее место боярин Кодэу. Уже засветло он был разбужен стуком в дверь. Это был Микешка.

– Твое превосходительство, пора на службу.

– Поди прочь.

– Никак нельзя, ваше превосходительство, взыщется.

– Ну, скотина, погоди у меня. – Де-Рибас встал, вышел в переднюю каморку, где Микешка стоял с ковшом студеной воды. Умывался де-Рибас над походным тазом. – В комнате спит дама, туда

ходить не смей.

– А мне там делать нечего. У меня, чай, своя баба есть, не хуже твоей будет. Твоя больно худая, а моя идет – половицы прогибаются, – со свойственной ему независимостью сказал Микешка.

Анкуца спала, ее дыхание было ровным, рот слегка приоткрыт. Де-Рибас долго не мог оторваться от ее умиротворенного лица, затем перекрестил ее и оставил комнату. У крыльца уже стояли лошади под седлами.

Любовное приключение между де-Рибасом и Анкуцей набрало ту силу, что нынче вынудила его глядеть на эту историю совершенно другими глазами. Не оставалось сомнения – Анкуца была во власти тех чувств, которые могли толкнуть ее на прямое безумство. Ее манера держать себя за столом становилась все более вызывающей, ее отношение к тому, что пытался говорить муж, – дерзким, отчего боярин Кодэу впадал в растерянность, а де-Рибас – в определенную неловкость. Попытки несколько урезонить Анкуцу ни к чему не привели. Она становилась прямо-таки бешеной, ее красивое лицо искажалось гримасой гнева.