Текст книги "Первый разведвзвод"

Автор книги: Алексей Кейзаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

На дне старого колодца

Хоть ты в школу не иди. Заболеть бы дня на три. Бывают же такие счастливчики, что болеют. А то опять будет шум. А что шум будет и не малый, я не сомневался. Сначала позовут к директору. Михаил Михайлович не любит читать нотаций. Скажет: «А ну-ка сам подумай. Не носи зря голову на плечах».

Попасть к директору – это полбеды. Беда, что в его кабинет надо идти через учительскую. И тогда за тобой войдет Иван Макарович. Ну, я провинился, и понятно, почему я в директорском кабинете. А вот Ивана Макаровича никак не пойму. Он меньше всего будет говорить о сегодняшнем проступке. Он с математической точностью припомнит все твои давние грехи. Ну, которые ты совершил на уроках языка и литературы. И выйдет, что ты самый распоследний негодяй.

Да, было все. И были все. Будто сговорились. Упреки сыпались на нас всех, четверых. Да, на четверых, хоть я и сказал, что Федор Лебедев не давал нам этого делать. Но у Ивана Макаровича так много было фактов против Лебедева, что на мой протест никто не обратил внимания. Правда, директор хотел было отпустить Федю, но Иван Макарович был другого мнения.

Но самое обидное было на большой переменке. Нашу фотографию со школьной стенной газеты сняли и на том месте поместили фельетон. Фельетон назывался «Новый способ добычи лома». Фотография была ерундовская. Мы вчетвером силились улыбнуться и никак не могли. А как ты будешь улыбаться, если тебе говорят: «Вспомните что-либо веселенькое?» Веселенькое-то вспомнилось, да на тебя пристально смотрит одноглазый циклоп – объектив… До слез обидно, что вся работа первого разведвзвода зачеркивалась фельетоном. Обидно не только мне, как командиру, а и всем рядовым. Что мы разведвзвод, никто, конечно, не знает. Знаем только мы вчетвером. Да еще дед Кузьма. Хорошо, что он посоветовал не выходить из подполья. А то бы еще склоняли и как разведвзводовцев…

И вот уже нет теперь ни крыши тетки Аксиньи, ни детсадика, ни даже Авдулиной козы. Есть фельетон. На целую колонку…

Фельетон мы так и не прочли. Нас после двух уроков сразу же отправили чистить колодец. Сказать об этом родителям, ну, и с ними чистить… Мы видели у газеты только галдящую толпу.

Конечно, мы домой не пошли, а направились к деду Кузьме. Он ухмыльнулся в усы, затем нахмурился, а потом захохотал. От его хохота стало не то что весело. Нам показалось, что вовсе не над нами смеется дед Кузьма. Нет, и над нами тоже. Только чуть-чуть. И все-таки добрый у него смех! Не обидный для меня, как командира. Да и для рядовых не обидный. Потому что Славка, Олег и Федя тоже повеселели…

И вот мы ведрами таскаем из колодца воду. По канавке, прорытой от колодца, она стекает в придорожную канаву. Целый ручей побежал к выгону, мимо кузни. А дна не видно…

Подходит и дед Антип. Его позвал дед Кузьма, чтобы быстрей было, чтобы не звать наших, а то без трепки не обойдется… Из-под шапки-ушанки торчат седые волосы Антипа. Зимнюю шапку он носит не только осенью, но и летом. Антип – ночной сторож на бригадном дворе, поэтому он потеплее одевается, поэтому по привычке и днем не сбрасывает шапку-ушанку.

Теперь легче работать. Мы уже таскаем только по десять ведер. Наши деды – по двадцать. Я решительно возражаю. Поровну надо. Дед Антип улыбается:

– У вас, хлопчики, все впереди. Успеете еще жилы натрудить.

Вообще-то дед Антип – разговорчивый старик. Бубнит себе и бубнит да время от времени, будто для отдыха, заливается смехом. А видно, силы не те, что у деда Кузьмы. Запыхался, даже шапку снял и вытирает ею розовую макушку. Вытирает он пот и хихикает:

– Это же хорошо вы додумались! Колодец-то, считай, как построили перед самой войной, так и стоит, ни разу не чищенный. Заплыл колодец. Вода стала припахивать, особенно весной. Говорил Миките: давай, человече, почистим. Да разве с Сапуном сговоришься… Хорошо, что вы железяк набросали в наш колодец… Да и сруб надо было починить. Подался сруб сверху. А в земле – что звон. До-обрый дуб попался! Помнишь, Кузьма, как дуб валили? У кого это мы брали пилу?

– У Мартина покойного, – отзывается дед Кузьма. – Такой пилы теперь во всем свете не найдешь…

– До-обрая пила! Три аршина! Немцы, паразиты, забрали. И на что она им сдалась, скажи на милость? У них таких дубов нет. – Потом вздыхает: – Да и нам такая пила теперича ни к чему. Порезали лес на корню, поглумили. Дубцы растут, а не деревья. Да и тех мало…

Уже царапает ведро по нашим железякам. И как раз в это время подходит сюда Микита. Паразит, никогда не чистил колодец, отлынивал, а нам чисти… Микита, как всегда, хмурый. В руках у него веревка. Молча прилаживает ее на конец колодезного журавля. Не там, где ведро, а с другой стороны.

Дед Кузьма надевает фуфайку, становится в ведро, и мы тихонько опускаем его в колодец. И снова таскаем мы полные ведра мутно-рыжей воды. А затем и наши железяки появляются из глубины колодца.

Микита все время молчит. Но когда увидел почти новый лемех, проворчал:

– Ишь, сопляки! Взять бы да по мягкому месту этим лемехом…

Он угрожающе глядит на нас. И все еще держит в больших черных руках поблескивающий лемех. Дед Кузьма в колодце – кто защитит?

Выручает Антип:

– Пособи, Яковлич.

Микита швыряет к самому забору злополучный лемех, берется за шест. Легко перебирают отполированный шест его бугристые руки.

Шмякает мокрый песок из ведра, и снова скрипит колодезный журавель. Ноют руки, болит спина. Горят ладони, будто не за веревку хватаемся, а за угли.

– Эге-эй! Хлопцы! – гремит из колодца голос деда Кузьмы. – Звезды вижу! Звезды!

Мы не верим. Как это: звезды – днем? Дед горячится, что-то доказывает. Слов не разобрать: сплошное «бу-бу-бу» несется из колодца.

– Полезай! Сюда полезай!

– Еще что? – отзывается Микита. – Мало, что железяками запачкали, так и самих туда?

– Ты скажи спасибо, Яковлич, – зашелся в мелком смехе Антип. – Хоть колодец почистим…

– Добрячий колодец, на добрячем месте.

– Полезай! – снова гремит из колодца.

И вот мы лезем за звездами. Вернее, нас спускают на дно, по очереди.

В сером четырехугольнике сруба видно мутное небо. Будто слегка кто-то затушевал его черным карандашом. И на нем – звезды. Да-да, звезды! Дневные звезды!

– Да вы с ума посходили, что ли? – ворчит Микита Силивонец. – Посмеяться хотите?

– Полезай, Яковлич, а? – подзадоривает Антип. – Хотя тебе – слабо. Трус ты, Яковлич.

Микита вдруг глубоко насунул кепку. Уже занес одну ногу в ведро. Оглянулся, долго смотрел на нас.

– Ты прав, Антип: боюсь. Разве они, – показал он на нас, – вытянут?

– Ого-о! – засмеялся дед Антип. – Эти хлопцы, человече, быка вытянут! – А потом добавил: – Да и я пособлю ж…

– Смотри-ка, елки-моталки! – глухо доносится Микитов голос. – Звезды! Чего не ждал, того не ждал.

Но никто из нас не ждал, что будет через полчаса.

А вышла необыкновенная история.

Дед Кузьма уже добрался до самого дна колодца и крикнул:

– Последнее! Скорей тащите ведро! Замерзаю!

Последнее ведро было, как и прежние: песок да рыжая вода. Ну, может было больше в нем воды. Потому что вода быстро прибывала.

Я торопливо выплеснул воду, а Федя начал двумя руками выскребать осевший песок. Под клетчатой, уже порядком запачканной рубашкой ходуном ходили острые лопатки. Федя сегодня был угрюм, вроде Микиты, молчалив. Конечно, было из-за чего. Уже третий час работали без передышки. Вдруг острые лопатки нашего Феди замерли.

– Шевелись же ты, а то дед замерзнет, – сказал я, и не только из-за деда. Тяжело долго держать на весу скользкий шест с ведром.

– Погляди-ка! – проговорил Федя.

В руках он держал какой-то черный предмет. Вроде наконечника от авторучки, только граненый да толще.

– Брось! – крикнул Микита и вмиг побледнел. – Взорвется!

Федя выронил этот черный предмет, и он шлепнулся в грязь. Мне показалось, что грохнул взрыв. Я выпустил ведро, схватился за голову. А Микита в то же мгновение схватил Федю, заслонил его собой.

Через минуту мы уже хохотали. Правда, не очень дружным был смех. Не очень-то посмеешься, когда и руки дрожат, и спину будто кто-то иголками колет.

– Вот черт, – оправдывался Микита. – Думал, немецкая «игрушка». Во время войны немцы бросали такие. Возьмет ребятенок и…

Я тоже читал о таких игрушках. Какие все-таки подлые были немцы! Сказано-то: фашисты.

– Эге-эй! Ведро давай! – снова загремел дед Кузьма.

Мы вытащили его из колодца мокрого, испачканного грязью. Даже борода была заляпана песком.

– Ух ты! – жмурится дед Кузьма. – Как из того света.

– А мы тут без тебя на том свете побывали, – начал Антип. – Думали, взорвется.

– Вот что нашли. – Олег уже держал эту граненую черную палочку.

Дед Кузьма, увидев находку, воскликнул:

– Смотри-ка, почтальон!

И он рассказал нам, что такое солдатский «почтальон». В небольшую эбонитовую трубочку кладут полоску бумаги. На ней – фамилия солдата, адрес семьи. Потом плотно завинчивают колпачок… Убьют солдата или тяжело ранят, и «почтальон» скажет, кого ранило или куда и кому следует отправлять недобрую весть…

Колпачок не отвинчивался.

– Дай-ка я.

Микита крутнул в своих прокопченных пальцах трубочку. Колпачок хрустнул, и мы чуть не стукнулись лбами, так хотелось посмотреть, что там.

В «почтальоне» находился пожелтевший сверточек бумаги. Мы осторожно вынули его.

Видно, руки дрожали, а может, бумага такая. Первый лоскуток раскрошился, а сверточек никак не развернуть.

Зашли в Микитов дом. И хоть я первый раз был здесь, а так и не запомнил тогда, что там, внутри дома…

Осторожно развернули на столе бумажную полоску. И я, будто первоклассник, прочел по слогам: «Пальчиков Иван Максимович, г. р. 1895». Дальше был адрес. Я читал и не верил, что это «почтальон» моего деда.

– Царство ему небесное, – перекрестился дед Антип. – Добрый был человек…

Мы сняли шапки. Я бережно взял желтый листок… И будто только сейчас понял, что мой дедушка умер…

– Смотрите, – выдохнул Славка, – еще что-то написано!

На обратной стороне, будто ржавчиной, бледно нацарапано: «Микита Силивонец не предатель. Нас предал Юрас Ник…» Буквы обрывались – конец слова как раз приходился на тот лоскуток, который раскрошился. Трудно было прочесть! Не то «Ник…», не то «Пик…», не то «Пин…»

Я оглянулся, хотел спросить у Феди. Но Федя уже бежал сюда почему-то с кружкой. И тут только я заметил Микиту Силивонца. Он сидел на лавке, голова неестественно запрокинута назад. Дед Кузьма старается поправить голову, а она снова запрокидывается, черная, лохматая.

– Антип, помоги…

Они вдвоем положили его на широкий топчан. Когда дед Кузьма стал расстегивать пуговицы Микитовой рубашки, его руки дрожали. Пуговицы не поддавались. Тогда он рванул рубашку и разорвал ее до самого пояса.

– Ведро неси… – крикнул он Феде, а сам уже из кружки смачивал волосатую грудь кузнеца.

Почти полное ведро вылили на Микиту, пока он пришел в себя. Он судорожно мигнул черными глазами раз, второй. Потом очень часто замигал, будто соринка попала в глаз. И лицо постепенно принимало свое прежнее выражение.

– Вот и хорошо, – бойко проговорил дед Кузьма. – Теперь глотни-ка разок.

Мелко застучали прокуренные зубы Микиты Силивонца о край зеленой кружки. Вода расплескивалась, текла на морщинистую шею.

– Хлопцы… это правда? Или приснилось?

Глаза у Микиты стали страшными. Такие я видел только в кино.

– Правда! Вот чудак-человек. Да я всегда тебе верил, Яковлич. Вот крест, верил, – и дед Кузьма снова перекрестился.

Большие навыкате глаза Микиты вдруг метнулись в сторону, остановились на нас. Стало жутко.

– А люди? – Он даже не раскрыл рта, будто простонал.

– Что – люди?.. Всякие бывают люди, – дед Кузьма тоже взглянул на нас и глазами указал на дверь.

Верить или не верить?

И пошла по деревне весть: Микита не предатель. Предатель – Юрас. А кто такой Юрас, никто не знал. Не было Юрасов в Осиновке. Деревня шумела, как улей деда Кузьмы, когда рой высыпает.

Но странно одно. Чем больше говорили, тем больше не верили. Хитрый, мол, старый Микита Сапун. Сопел-сопел, думал-думал и додумался. Знал, что хлопцы колодец будут чистить, вот и бросил туда «почтальона»…

Но откуда у него «почтальон» моего деда? Может, и правду говорят люди: каратели специально отдали. Ну, он и придумал: написал кровью. Но чья кровь? Когда написал?

Наш Михаил Михайлович уехал в Минск, в какую-то лабораторию. Там должны определить, когда была сделана запись.

Ну, а мы ходили вовсе не героями. И Микита Силивонец стал сам не свой. Вовсе замолчал. Не слышно звона наковальни, не вздыхает кузнечный мех. Микита не выходил из дому. Говорят, заболел. Лида его даже фельдшера вызывала.

Неожиданно для нас Иван Макарович развил бурную деятельность. Просто не верится, что это – наш учитель языка и литературы. Оказывается, и он был в партизанах. Да не простым партизаном, а командиром диверсионного взвода!

И сегодня на уроке он рассказывал о партизанах. О том, как они поезда подрывали, как громили фашистов. Правда, о себе мало рассказывал. Все о хлопцах. Он так и говорит: «наши хлопцы». О Миките тоже рассказывал. Храбрый был Микита. И на выдумку горазд.

Однажды вот что придумал. Был в районе начальник полиции, Марченко по фамилии. Очень уж он выслуживался перед немцами. И тогда на железнодорожном переезде партизаны оставили письмо:

«Здравствуй, многоуважаемый друг и товарищ Марченко!

Сообщаю, что мы все живы, чего и тебе тоже желаем. Одновременно сообщаю о незабываемой утрате боевого друга Володи, который погиб от рук фашистов. Прошу тебя сообщить нам фамилию предателя, который донес немцам, что мы вечером заходим в поселок Муравей. Ну, конечно, прими там нужные меры. К ногтю предателя!

А вот задание штаба. Как можно скорее составь план райцентра, укажи укрепления, численность фашистов, не забудь о секретных постах. Еще нам нужны батареи или аккумулятор к рации и приемнику. Еще одно: передай Шеверневу, чтобы он доставил мне станковый пулемет. Его я сам отремонтирую. И пусть он передаст давно обещанный немецкий автомат.

С тов. приветом – Микита Силивонец».

На этом переезде партизаны дали бой. И потом, будто в спешке, отступили. Одна телега с убитой лошадью осталась прямо на рельсах. На телеге лежало три вещмешка. В одном было вот это письмо.

Почерк Микиты знали в полиции. Он ведь там служил. Микиту знал и начальник полиции Марченко, и бургомистр Шевернев. И Марченко, и Шевернева немцы расстреляли, потому что факты совпали. Микита мог починить пулемет. На поселке Муравей по доносу предателя был убит партизан…

– Молодец, Микита! – шепчу я Феде.

Тот криво усмехается:

– Практику имеет. Руку набил.

Я недоумеваю.

– Не понял? Раз сделал – получилось. Вот он еще раз такое же написал, – глаза у Феди колючие. – Только нас не проведешь. Мы не маленькие!

Я молчу. Страшные догадки роятся в голове. А что, если правда. Тогда обманул немцев: ну, старался спасти свою шкуру. Предал, значит, бывших своих начальников. Но только-только полицейский Силивонец переметнулся к партизанам и уже пишет письмо своему начальству. Партизаны тоже довольны: предатели народа казнены самими же фашистами! А больше всех доволен Микита Силивонец. Теперь-то его никто не упрекнет.

Потом, когда Микита попался в лапы немцев во время разведки, то, чтобы спасти свою шкуру, он показывает место лагеря семей партизан. И, конечно же, по нему стреляют, а он цел и невредим удирает из-под расстрела. Деда моего расстреляли, а Микита удрал…

Да, Микита предатель! И как я, дурак, этого не заметил?

Я так и говорю. Без позволения вскакиваю с места и кричу на весь класс! В классе будто никого нет. Будто все оцепенели. Один Иван Макарович то нацепит очки, то снимет их и щурится близоруко.

– А я не верю, – глухо, будто за стенкой, говорит учитель.

– А я верю! – громко говорит Федя Лебедев.

И тогда класс ожил. Каждый кричит свое. Да – нет, верит – не верит.

Напрасно пробовал успокоить нас Иван Макарович. Потом он вдруг тяжело опустился на стул, обхватив руками голову. Так и сидел, не поднимая глаз. И когда в классе стало совсем тихо, проговорил, тоже будто из-за стенки!

– Микита сделать этого не мог. Не такой он. Микита Силивонец лез в самый огонь, в самое пекло… А предатель дрожит за свою шкуру.

Давно уже прозвенел звонок, а мы все спорим.

– А чего нам спорить? – сказал Олег. – Надо разведать. На то мы и раз…

Я вовремя закрыл ему рот. Олег Звонцов чуть не выдал нашу тайну. Хотя он и не болтливый хлопец, а…

– Вот это правильно! – воскликнул Иван Макарович. – Надо разведать!

Так и стали мы – уже в открытую – называться первым разведвзводом. Конечно же, меня – Леньку Пальчикова – выбрали командиром. Никто мне не присваивал нового звания. По привычке наши хлопцы звали меня лейтенантом. Откровенно говоря, я немного недоволен. Разведывать о партизанах – это совсем не то, что крышу крыть, играть с малышами или поймать козу возле морковного бурта.

– А мы тогда завысили звание! – авторитетно говорит Федя.

Может, Лебедев и прав, а все-таки обидно.

В тот же день мы пошли к Миките Силивонцу.

– Все вытянем, до ниточки! – горячится Федя.

– У нас не отвертится! – уверяет и Славка.

– До чего же вы – петухи, хлопцы, – говорит спокойно Олег. – Расскажет или не расскажет – его дело. А сходить надо.

Сказал и умолк. Наш Звонцов выговорился на целых два часа вперед, не меньше…

Мне самому не очень хочется идти к Сапуну. Я и пошел только ради одного: бросить ему прямо в лицо жестокую правду.

Микита лежал на стареньком диване и курил толстую самокрутку.

Он не сразу заметил нас. Притворяется, гад! Вдруг вздрогнул, приподнял голову и тут же снова откинулся на подушку. Подушка измятая, грязная…

– А-а, – проворчал он, – это вы…

И снова глядит в потолок. Будто главное – потолок, закопченный и засиженный мухами, а не мы, разведвзводовцы.

Мы тоже молчим. Сказать правду в глаза все-таки тяжело. Шел, думал, скажу. А увидел его, лохматого, обрюзгшего, и не могу. Язык не поворачивается, не шевельнется, так сухо почему-то во рту стало.

– Микита Яковлевич, расскажите нам, как вы партизанили! – вдруг заговорил Олег. Здорово! Я думал, что Звонцов на два часа вперед выговорился, а он опять: – Как эшелоны взрывали, как вас потом схватили немцы, ну, вместе с Пальчиковым.

Микита медленно, будто свинцовую, поднял голову. Взгляд блеклый, оловянный.

– Сами дразнили: «полицай!» А теперь… – Он закрыл глаза и долго лежал, будто уснул.

И вдруг я увидел слезу. Прозрачная, крупная, она вздрогнула в уголке правого глаза, скользнула по щеке.

Потом вторая также быстро сверкнула и растаяла на грязной подушке.

Он рывком повернулся к стене. Задрожали плечи.

Мы на цыпочках пошли к двери. Когда дверь скрипнула, от дивана вдруг донесся хриплый, вздрагивающий голос:

– Стойте, хлопцы. Я все расскажу…

Мы нерешительно подошли к дивану.

– Мне все равно. Столько пережито, что и десятерым хватит… Расскажу. Не оправдаться хочу. Мне не оправдаться… Расскажу вам за то, что целый день вы мне дали пожить как человеку. Целый день!.. Ну, когда нашли «почтальона»…

Рассказ Микиты Силивонца

– …Перед самой войной моя жена умерла. Осталась дочка – Лида. Оттого в армию меня взяли за неделю до оккупации нашей деревни. В окружение попал в своей же области. Думал, загляну домой, посмотрю на дочку и махну через фронт.

Да не так вышло, как думалось. Сестра моя Нюра, которая за Лидушкой смотрела, занемогла. Больше месяца пробыл я дома. Конечно, можно было бы раньше уйти. И Нюру, и Лидушку соседи доглядели бы… Да окруженцы уже шли от самого Орла, Тамбова. Думалось, нажмут наши, фронт станет ближе, тогда и отправлюсь к своим.

Почти год вот так собирался. А тут немцы начали в Германию людей угонять. И Нюрин настал черед. Пошел я к Шеверневу, немецкому бургомистру. Я его знал до войны. Свинья свиньёй, скажу я вам… В кошелку окорок, ну и понес. Шевернев говорил со мной ласково. А когда я заговорил о Нюре, бургомистр насупился:

– Я не могу обманывать немцев, – говорит. – А вот что посоветую. Иди к нам кузнецом. Сам знаешь, членов семей немецких служащих в Германию не отправляют.

– Да, это я знал. Но идти кузнецом в полицию? Подумал я, подумал и решил: кузнец же не полицейский…

Ковал коней, чинил брички, телеги оковывал, то-се – ну, работы для моей наковальни и молота хватало. На тех конях ездили полицейские, на бричках и телегах – тоже полицейские… Тяжело было на душе, ой, как тяжело. Терпел. Зато Нюра дома – не в Неметчине: Лидушку мою глядит… А сам хоть и не дома – в местечке, зато раз-другой в недельку да заскочу домой.

А тут партизаны появились. Встретили однажды. Коня отобрали, а самого к командиру. Посидел я с ним, поговорили. Дал он мне задание: разведать укрепление в местечке. Через три дня я уже докладывал командиру все честь по чести… Еду в местечко, а самого распирает от радости, будто мех кузнечный от воздуха…

А приехал в местечко – за голову хватился. Висит приказ Марченко, и в том приказе я зачислен полицейским. Я к Марченко, тот скалит зубы:

– Да ты давно уже полицейский. Это теперь в ранг возводим. Прости, что с опозданием. Кому коней ковал? Кому брички оковывал? Ну вот, как же можно без звания тебя оставить? При том сверху меня жмут за увеличение боевых единиц. Понял?

Прав, сукин сын. Но сегодня-то я и сам знаю, какой я кузнец! И все же говорю:

– Дайте дня три подумать! Дома то-се в порядок привести. – А сам думаю: за три дня как-нибудь встречусь с партизанским командиром, посоветуюсь, как быть.

Три дня я шатался по лесу до поздней ночи. Да так и не нашел партизан. Они ушли в Брянские леса… Ну, что мне было делать, хлопцы? Партизаны из окруженцев: сегодня тут, завтра там. А у меня семья. Не пойдешь, не вернешься в полицию – веревку намылят и на шею. У немцев расправа короткая…

А через месяц снова какой-то отряд объявился в районе. Взял я самый нужный свой инструмент да и махнул прямо в лес. Пулемет, что ремонтировал для полиции, прихватил, еще кое-что из мелкого оружия, патроны. А перед этим Нюру с Лидой за Сож переправил, к дальним родственникам… Будь что будет, только в полиции я больше не служака. Повезло! Мне вообще тогда добряче везло. Не потому, что встретил партизан. А потому, что два партизана узнали меня. Оказывается, тот, первый, отряд оставил своих хлопцев, чтобы они новый отряд создали в наших лесах. Знакомые партизаны обругали меня за самоволку. Да что сделаешь? Не ехать же мне обратно с пулеметом да с оружием в полицию.

А инструмент мой кузнечный ох как пригодился! То оружие починить, то коня подковать на все четыре – партизанского коня! А потом – уже когда ваш Иван Макарович диверсионный взвод создавал – без моего инструмента как без рук. Я мины делал. Наделаем мин – и на железку. Добрячее было времечко!

Микита вдруг осекся, нахмурился.

– Ну, а что дальше, дядька Микита? – не вытерпел Олег.

– Так вас… вас прислали… следователями? – глухо спросил он, но потом со злостью добавил: – Ну что ж, пиши, пиши…

И мы только теперь заметили в руках Олега тетрадку.

– Да мы о партизанах материал собираем, – обиделся Олег, но тетрадку сунул в карман. – И никто нас не присылал…

– И никакие мы не следователи! – добавил я. – Мы с Иваном Макаровичем решили о наших земляках-партизанах написать.

– С Иваном Макаровичем?! – как-то сразу оживился Микита Силивонец. – Добрячей души человек!.. Попало ему, бедняге. Ну, когда меня судили. Из партии его выбросили. Мол, заступаешься за предателя Силивонца. Хлебнул из-за меня горюшка ваш Иван Макарович…

– Ну, что же дальше?

Микита тяжело вздохнул. Снова закурил. И уже прикуривал цигарку от цигарки…

– …В сорок третьем пришли каратели, под осень. Оцепили леса. Нам-то что? Вывернемся, с боем, а прорвемся. Плохо, что половина Осиновки с нами, в лесу.

А мы придумали все-таки, нашли место. Кругом болото, шагу не ступишь, а на самой середке, километра за два от берега, – сухой островок. Узенькую тропинку загатили, особые тайные переходы на всякий случай сделали и по одному всех людей перевели на остров. Замаскировали тропинку. Короче, все честь по чести… А надо было уже и самим уходить пока не поздно. Уходить решили через нашу деревню. Отсюда ближе к Сожу…

Мы с твоим дедом, Ленька, пошли в разведку. Подходим к своему последнему посту. Нас окликнули. Мы ответили паролем. Остановились у густой елки, чтобы перекурить на дальнюю дорогу. Тогда я еще не курил, а покойный Иван Максимович – заядлый курец…

Но покурить не удалось…

Набросились на нас, руки заломили, во рты кляпы сунули. И – повели…

Ну, и пошли допросы. Били нас, крепко били. Мы молчали. И тогда поволокли к начальнику полиции, Прусову. Он сразу же ко мне, как к знакомому:

– Я тебе спасибо должон сказать за Марченко. Видишь, теперь я вместо него. Но что стоит то спасибо? Я, знаешь, жизнь тебе – в подарок, – и крикнул: – Позвать Юраса!

Гляжу и глазам не верю. На Юрасе Николайчике – бывшем партизане из окруженцев – новенький мундир. Ремень скрипит, аж уши режет. Так вот, значится, из-за кого мы с Иваном попались… А дальше волосы на голове дыбом стали. Прусов подсовывает бумагу:

– Не обманул ли нас господин Николайчик?

На бумаге – план лагеря. Вот и тропинка, вот и переходы. Здесь грязюка по колено. Это – тайные переходы…

Я рванулся, схватил бумагу. Жую, глотаю… А Прусов хохочет, блестит золотыми зубами. Юрас тоненько повизгивает…

Проглотил! И так добряче стало, будто самую что ни есть сладкую конфетину проглотил.

– Вижу, брат Микита, ты здорово напартизанился. – Прусов перестал хохотать. – Так и быть, отправлю тебя к твоим партизанам. Из-под расстрела отправлю… Только листовку подпиши.

И показывает листовку с моей фотографией. Мол, призываю своих сдаться…

Не подписал. Нас крепко избили. Пальчиков пришел в сознание, шепчет:

– На стене ногтями выцарапаем. Об Юрасе… – а потом вдруг встрепенулся: – У меня «почтальон» в подкладке. На «почтальоне» напишем. Поведут на расстрел – бросим в толпу. Кто-нибудь поднимет, спрячет, и наши узнают…

На стене выцарапали. Да на второй день вместе со всей деревней амбар тот сгорел… И тогда Иван Максимович написал на бумажке. Обмакнет в свою кровь и пишет…

Утром повели на расстрел. Тихо-тихо было. И вдруг взрыв, второй.

– Ваших выкуривают, – Прусов захохотал.

Ведут. Напрасно надеялись мы на людей. Ни души… Вот и попробуй бросить «почтальона». Конвой и поднимет… Я поддерживаю Ивана Максимовича, а он шепчет: «Беги, Микита, беги». А как ты побежишь? Четверо с автоматами. И Прусов – пятый…

Вот и мой дом. Давно я его не видел. Ни одного окна. Пустота. Лидушка так и осталась за Сожем, у родственников. А Нюра, сестренка, там, на островке… Прощаюсь я со всеми. Даже с колодцем.

– А может, водички, господа партизаны? – снова захохотал Прусов.

Ох, никогда я не пил такой воды, никогда! Будто крови и силы подбавил мне мой колодец, вместо той, что Прусов с эсэсовцами выбили.

Поставили нас возле кузницы. Давно не работала кузница. А углем пахнет, окалиной…

– Беги, Ми..! – крикнул Иван Максимович, и голос заглушили автоматы.

Я еще взглянул на Прусова. Он хохотал – сверкали золотые зубы.

Пули то свистели сверху, то дзынкали с боков. Я бежал. Вот и кусты. Споткнулся, полетел на землю. А земля оказалась черной пропастью. Долго я летел… Когда увидел солнце в зените, понял, что потерял сознание…

Сначала я увидел солнце, а затем – траву. Трава до боли зеленая. А позже услышал далекий гул.

Я подхватился. В той стороне, где моя Нюра, где полдеревни сидело на островке, гудела земля.

Бежал, долго бежал. Потом шел, потом полз. И понял: напрасно. Там уже не гремело, самолеты не кружились над лесом. Даже автоматов не было слышно.

Опять провалился в пропасть. Потом всю ночь кружил по лесу. На рассвете подошел к тропинке. К месту, где была тропинка. Тут лежало семеро партизан. Иссеченные пулями, осколками. Шестерых я не мог узнать. Седьмой был твой дед, Олег…

Олег Звонцов перестал писать. Он смотрел на Микиту широко раскрытыми глазами.

– А потом – что? – прошептал Федя. – Что потом было?

– …Потом, – кузнец подавил вздох густой струей дыма, – трижды тонул в трясине, а добрался-таки до островка. Целый день добирался – прудил болото… И никого. Весь островок в воронках. Где – рука, где – нога, где – голова… Я, кажется, с ума сошел. Бегу, зову свою Нюру. Она отзывается. Бегу туда, а голос уже в стороне…

Ну, а потом подобрали меня партизаны… Э-эх, лучше бы не подбирали. Я уже выздоровел, и тут входит в землянку Иван Макарович:

– Мужайся, Яковлевич, – говорит. – Плюй на все! Они и не такое выдумать горазды…

– Кто – они? – спрашиваю.

– Фашисты… Вот посмотри, – и дает мне листовку.

А там, хлопчики мои, Микита Силивонец улыбается во все свои крепкие зубы. И написано большими буквами: «Я подаю вам руку!» И моя роспись внизу… Расписывался же, дурак, когда их зарплату марками получал. Ну, тогда, в полиции… А листовка – это, мол, мое обращение к мирным жителям Осиновки, которые в лесу прятались, и к партизанам. Немцам, мол, все известно, где вы прячетесь; вернитесь с островка среди Гнилого Болота, и все будет очень хорошо…

Вот что гад Прусов натворил. Зачем расстреливать – пусть свои расстреляют. И только тогда я понял, что по мне для вида стреляли…

А через месяц встречали Красную Армию. Только я не встречал да еще двое. Я сидел в землянке, они – у двери стояли. Охрана…

Пятнадцать лет просидел на севере…

– Так и не поверили? Судили все-таки? – спросил я, будто сам не знал, что Микита Силивонец отбывал срок.

– Без меня Лида росла, без меня. Спасибо, люди добрые вырастили…

Мы долго молчали.

Жестокость фашистов поразила нас. Удивило недоверие односельчан…

Вдруг дверь взвизгнула, и в хату вбежала Наташка.

– Дедусь, а мне… – она увидела нас и замолчала.

Потом на цыпочках подкралась к дивану, вскарабкалась на него, обняла Микиту за шею, прижалась к нему.

– Мамка мне новую куклу купит. Завтра, – громко зашептала в заросшее черными волосами ухо. – Можно мне отнести им, в детсадик?

Микита Яковлевич улыбнулся:

– Теперь садик в отпуску. Они же, – он кивнул в нашу сторону, – в школу ходят.

– А на лето будет? – забеспокоилась внучка. – Будет, Ленька, а? Ну, что ты молчишь? Воды в рот набрал, а?

Что ей ответишь?