Текст книги "Женщина в море"

Автор книги: Алексей Новиков-Прибой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Каждый из вахтенных – в непромокаемой куртке, а на голове – большая желтая зюйдвестка, похожая на гриб.

Старший офицер, нагнув голову, протирает замшей линзы бинокля и говорит как бы про себя:

– Мы вышли из гавани в понедельник…

Узкие глаза рулевого на секунду оторвались от компаса и покосились на старшего офицера:

– И тринадцатого числа, ваше благородие.

– Да, и тринадцатого числа.

– Значит, еще хуже?

– Наоборот. По алгебре – минус, умноженный на минус, дает плюс. Поход наш будет удачный.

Незаметно подкрадывается вечер. Мутнеет, наливается сумраком, потом становится черным, как свежевспаханная земля.

Изредка появляются острова. Возможно, что здесь скрываются неприятельские миноносцы.

У меня ноет зуб, и я не нахожу себе нигде места.

Зобов сидит в своей телеграфной рубке. На голове у него наушники с проводом. Усердно вызывает кого-то по радио. На лобастом лице – досада.

– Точно под хлороформом их всех положили – не отвечают. Вот гады полосатые!

– Кого это ты обкладываешь?

– Да на сторожевых постах, должно быть, заснули.

Я спрашиваю у Зобова:

– Не напоремся на этот раз?

Пытливо уставилась на меня пара зрачков, заострившихся от яркого света электричества.

– Наш долг идти вперед, живота не жалеючи.

Хочется ударить по руке, что ключом телеграфа выстукивает позывные.

– Я должен лишь одной проститутке, которая научила меня грамоте. Больше никому. Ненавижу, когда ты кривишь душой. Зачем тебе притворяться передо мною?..

Зобов восклицает:

– Ага! Наконец-то! Гм… Да… Противник не появлялся. Все хорошо.

Быстро набрасывает надпись на бумажке и бежит к командиру.

По вертикальному железному трапу спускается из рубки в центральный пост человеческая фигура, одетая в непромокаемое платье. По свисту я догадываюсь, что это старший офицер, окончивший свою вахту. Он всегда свистит. Губы у него, как флейта, – могут выполнять любой мотив.

В носовом отделении – большинство команды. Пока есть возможность – отсыпаются. Впрочем, это не сон, а только тревожное забытье. То и дело поднимают головы, беспокойно оглядываются.

Вахтенные сосредоточены во второй половине лодки.

На главной электрической станции сидят на табуретках два электрика: один лицом к одному борту, а второй – к другому. Перед ними – распределительная доска с рубильниками, циферблаты вольтметров, амперметров.

Подальше, на корме, у своих машин стоят мотористы. Рабочее платье на них грязное, насквозь пропитанное соляром и смазочным маслом. Словом – «маслопуты». Здесь же, несмотря на жару, толкутся и те, кому не спится.

В шум стучащих дизелей вдруг врезалось звякание машинного телеграфа – дзинь! дзинь! На большом медном циферблате стрелка передвинулась за «стон».

Матросы переглянулись… Потом засуетились, передвигая рычаги.

Дизель-моторы замерли.

Из рупора переговорной трубы донеслось повелительное:

– Электромоторы вперед!

– Есть! – подхватил унтер-офицер.

Рубильники на мгновение вспыхнули красно-зелеными искрами.

Чем вызвана эта перемена в двигателях?

Матросы молча ждут следующей команды, более тревожной. Напрасно. В тишину лодки вливается заглушенный гул электромоторов. Тихо, но вместе с тем чувствуется, как внизу, под железной настилкой, напряженно вращаются два гребных вала. А когда все успокоились, начинают смеяться над своим же товарищем, – смеяться жестоко, чтобы рассеять собственную тоску.

– Плохие дела твои, Кирсанкин!

– Чем?

– Ты тут, можно сказать, мучаешься, как грешник в аду, а в это время поди какой-нибудь суфлер твою жену охаживает. Вот жизнь, а?

Кирсанкин – только что подошедший вестовой, молодой парень. У него красивая жена. Но войне до этого дела нет: через какой-нибудь месяц после свадьбы его оторвали от любимой подруги. Он очень тоскует по ней, часто пишет письма. Это всем известно по его же рассказам.

Пробует защищаться:

– Вокруг моей походят… Она у меня строгая…

На вестового набрасываются все:

– Хо-хо! Походят! Нынче какой народ? В два счета обработают…

– Ты бы, Кирсанкин, до поры до времени не трогал жену. Тогда бы можно еще надеяться. А то только растравил бабу…

– Будь у нее дети – могла бы терпеть. Дети не дают женщине баловаться. А без них – конец! Пиши пропало – баба…

Вестовой огрызается, пуская ругань в двадцать пять оборотов. Не помогает! Еще хуже нападают, точно он является главным виновником их кошмарной жизни.

– Не то еще, братцы, может случиться. Вернется, скажем, Кирсанкин домой, а у жены – памятник нерукотворенный. Будет пестовать да приговаривать: «Весь в отца! Вылитый! И мордашка, и глазки, и пяточки!» Вот где обида…

Веселье разгорается. Затравленным зверем оглядывается Кирсанкин, оглушенный ядовитым смехом других.

Его хлопают по плечу, советуют:

– Одно, брат, тебе остается – это удавиться. Ей-богу! А для нас это будет развлечением…

Наступила внезапная пауза.

– Над чем это вы хохотали так? – спрашивает подошедший инженер-механик Острогорский.

Старший унтер-офицер докладывает серьезно:

– Кирсанкин, ваше благородие, здесь все чудил: о жене своей рассказывал.

– Наверно, какие-нибудь гадости?

Наперебой поясняют другие матросы:

– Да уж хорошего не услышишь от него.

– Прямо хоть уши затыкай.

Инженер смотрит в сконфуженное лицо вестового.

– Трепачи они, ваше благородие, и больше ничего, – заявляет Кирсанкин и уходит в носовое отделение.

Зуб мой продолжает ныть. Нестерпимая боль в голове, точно бурав, сверлит мозг.

Какой уж раз я выхожу наверх?

Двигаемся бесшумно, окутанные ночной тьмой. Снаружи на лодке – ни одного огня. Даже курить строго запрещено. На рубке стоит несколько человек; здесь же находится и сам командир, но никого не видно. Мрак кажется бездонным, смущающим ум. Перед ним чувствуешь свое несовершенство, свою слабость. Кругом – ни звука. Только у бортов тихо шумит вода, разворачиваемая форштевнем.

– Ваше высокоблагородие! Впереди как будто огонек…

– Где? – спрашивает командир.

Немного справа от носа.

Голос у боцмана глухой, точно отсырел от влажной ночи.

– Ничего не вижу.

– Да вот, вот…

– Осторожнее, черт! Биноклем в лицо мне не тычь!

– Виноват, ваше высокоблагородие!

Командир обращается к минному офицеру, мичману Кудрявцеву:

– Петр Петрович, вы что-нибудь видите?

У Кудрявцева юный голос, но сейчас он отвечает баском:

– Ерунда! У боцмана в голове огонек.

Напрягаю зрение, стараюсь проникнуть в сырую, как в погребе, тьму, и мне начинают казаться несуществующие огни.

И вдруг – неожиданное явление слева, немного впереди. На темном фоне ночи, совсем близко, открывается дверь, выбросившая полосу света. Ясно обозначается человек, выходящий из рубки неведомого корабля. И снова ничего нет. Ночь проглотила видение. Только огонек вспыхивающей папиросы красным светлячком чертит тьму. Что-то огромное с шумом проносится мимо нас. Кажется, заденет нашу лодку, подомнет под себя, раздавит. Мысли мои дробятся, как налетевшие на камни волны. Нет, это не сон, это чудовищная явь, дохнувшая холодом смерти. Я чувствую, как закачалась «Мурена». Все молчат, точно онемели.

– Вот так встреча! – наконец восклицает командир.

– А как вы думаете – не заметил он нас? – придушенно, почти шепотом, расспрашивает Кудрявцев.

– Ясно, что нет. В противном случае мы бы дальше этого места никуда не ушли…

Немного погодя у Кудрявцева опять появляется басок, спокойный и надежный, как буксирный катер.

У меня никакой боли в зубах, точно я побывал у дантиста.

На рассвете в лодке опять раздался знакомый дробный стук. «Мурена» шла медленно – под одним только дизелем, а другой пустили на зарядку аккумуляторов. Когда пополнили запас электрической энергии, двинулись вперед быстрее.

Редели облака. В небе кое-где появились просини. Изредка показывалось солнце, разбрасывало червонцы по заштилевшему морю.

Матросы часто выходили на верхнюю палубу, курили и болтали между собою.

К вечеру на горизонте показались четыре дымка, направлявшиеся на зюйд-вест. «Мурена» повернула к ним на сближение. Каждая пара глаз остро смотрела в сторону невидимых кораблей.

– Не иначе как немцы, – говорит кто-то.

По распоряжению с рубки мы начали было задраивать люки, но тут же последовала другая команда:

– Отставить!

Показавшиеся дымки начали удаляться от нас. По-видимому, неизвестные корабли изменили курс.

Ночью прогремела команда:

– Приготовиться к погружению.

Матросы и офицеры на своих местах. Каждый знает, что это не встреча с неприятелем, а здесь предстоит ночевка. Поэтому никто не тревожится. Тем не менее чувствуется напряженность, и каждое слово командира ловится с лету.

– Застопорить дизеля! Пустить электромоторы!

Задраивается последний люк над боевой рубкой.

Я стою на самом носу. И не только ушами, но, кажется, каждою частицею своего тела прислушиваюсь к отрывистым приказаниям начальства. Да, сейчас я точный, как стрелка манометра. Вот команда, заставившая меня встрепенуться. Я быстро открываю клапан носовой цистерны и повертываю рычаг манипулятора. Потом кричу:

– Пошел помпы!

Электрик замыкает рубильники.

Загудел мотор помпы.

По трубам с металлическим звоном врывается вода. То же самое проделывается и в корме.

Концевые цистерны наполняются балластом. «Мурена» медленно утопает. Слышен голос человека, что следит за глубомером:

– Десять, двадцать футов!.. Сто! Сто три! Остановилась!

Мы мягко прикоснулись к грунту.

В лодке водворяется тишина.

Кок, пухлый и шаровидный человек, похожий на меч-рыбу, уже давно возится у своего камбуза: готовит на электрической плите ужин. У него всегда глуповато-растерянный вид, словно он что-то потерял или о чем-то хочет вспомнить и не может.

«Камбузный Тюлень» – прозвала его команда.

Пахнет жареным мясом, луком.

– Команде ужинать! – разносится радостная весть.

Каждый с мискою в руках примащивается там, где ему удобнее. С большим аппетитом уничтожаем мясо, рисовую кашу, какао со сгущенным молоком.

На ночь остается дежурить только один человек: следить за глубомером. Остальные все свободны.

Я лежу на рундуках, жую табак – в лодке курить нельзя – и думаю о той, чьи поцелуи так звонки.

Трещит звонок.

Вместе с другими срываюсь и я со своей постели.

Секунду-две мы смотрим друг на друга с недоумением:

«Что случилось?»

В следующий момент уже начинаем понимать, что готовимся к всплытию.

Каждый стоит на своем месте. По команде повертываются нужные рычаги. Сжатый воздух с шумом выбрасывает из цистерн водный балласт. Лодка начинает подниматься. Точно пчелиный улей, гудят электромоторы. Некоторое время идем на глубине двадцати четырех футов. Осторожный командир не хочет сразу всплывать, через перископ он осматривает горизонт. Снова поднимаемся. Свист и шипение. Открываем люки. В уши что-то ударило, точно заткнуло их пробками. На две-три минуты мы остаемся глухими. Внутрь лодки врывается свежая струя воздуха. Дышим глубоко и жадно.

Утро тихое и туманное. Ползут, движутся белые призраки, прячут море. Мы идем медленно и чутко прислушиваемся. Командир то и дело протирает пенсне. Входим в полосу еще более густой мглы. Ничего не видно. Не помогают и бинокли – все загадочно и мутно, словно в молоко окунулась «Мурена». Кажется, что все живое здесь превратилось в блуждающий мир.

Застопорили машины. Ждем прояснения, одинокие среди мертвой тишины.

Но вот где-то проснулся ветер. Туман дрогнул, заколебался. Поплыли толпы бестелесных видений. Образовались прогалины, похожие на каменные ущелья, а в них серебристо засверкали фантастические реки. Вскоре весь простор стал чист, прозрачен и сиял свежестью утреннего солнца. Море и небо, словно после долгой разлуки, влюбленно смотрели друг на друга.

Мы снова тронулись в путь. Здесь наш мысленный квадрат. Мы долго блуждаем в безлюдье синей пустыни.

Вдруг торопливый возглас сигнальщика:

– Ваше высокоблагородие! Слева, на нос, что-то есть…

Вскидываются бинокли.

Для невооруженного глаза видна лишь маленькая черная точка. Она быстро катится навстречу «Мурене», как маленький шарик. Солнце бьет в глаза, ослепляет. До слез напрягаем зрение. К нам несется муха. А через минуту – нет, это большой жук скользит по голубому зеркалу, весь в золоте отраженных лучей.

– Подводная лодка! – с уверенностью определяет старший офицер.

– К погружению! – раздалась команда.

С быстротою испуганных кошек все метнулись внутрь лодки.

«Мурена» принимает балласт и при помощи горизонтальных рулей, похожих на рыбьи плавники, вонзается в недра моря. Идем под перископом.

Я у своих минных аппаратов.

– На фут уменьшить глубину! – командует командир.

– Есть на фут уменьшить глубину! – как эхо, раздается в лодке.

– Носовые аппараты приготовить к выстрелу!

– Есть аппараты приготовить к выстрелу!

Открываем передние крышки минных аппаратов. В носу слышны всплески воды.

Тревожное ожидание. Я во власти судовой дисциплины. Душа будто затянута в железный корсет. Ни одной мысли. Весь – слух и напряжение.

Вдруг и сам я и все другие, что находились в носовом отделении, быстро присели, нагнулись, точно от полета брошенного камня. Грудь задохнулась втянутым воздухом.

За бортом послышались знакомые звуки смерти, похожие на торопливое клохтание – ко-ко-ко-ко… Это сверлит зеленую массу воды неприятельская мина, пущенная в нас. Она проносится над самой головою, – так близко, что, кажется, заденет за череп.

В позвоночник будто вонзилась длинная ледяная игла. По телу разливается холодный ток. Я не вижу себя, но у других – помертвевшие лица, а взгляд точно у быка, которого молотом ударили по голове. В этот момент страшного напряжения немногие секунды превращаются в мучительно долгие часы. Наконец медленно выпрямляются человеческие фигуры. Кто-то облегченно вздыхает:

– Не задела…

Молодой матрос Митрошкин все еще держится за голову, втянутую в плечи, словно старается предохранить ее от удара, и визгливо восклицает:

– Прошла, окаянная!.. Хи-хи-хи… Вот, братцы, чудо-то. Хи-хи-хи…

Он дергается весь, оглядывается. С посинелых губ опять срывается нервный смех. Потом Митрошкин спохватывается и начинает креститься.

Залейкин бросает шутку:

– Вот, черт возьми! Лодка наша – точно гитара; каждый звук отдается в ней…

Снова команда. Погружаемся глубже.

– Что такое?

Взрыв за кормою, взрыв впереди. А через минуту – грохочущий лязг железа с правого борта, почти рядом. «Мурена», словно с испугу, шарахается в сторону.

Глубомер показывает шестьдесят два фута. Дно лодки царапает морской грунт. Раздается звук, похожий на скрежет зубов, Словно от страха, содрогается весь корпус.

В голове, как бумажки в вихре, скачут и кружатся обрывки мыслей. Представляется, что нас преследуют миноносцы. А может быть, при них есть и тральщики. Нас нащупают сетями и забросают бомбами. Тогда гибель неминуема. Но что можно предпринять? Мы беспомощны. Мы только трагически таращим глаза…

Еще два взрыва по сторонам.

Море кажется минным складом.

По лодке проносится шепот:

– Гидропланы! Гидропланы нас преследуют…

Это известие исходит из рубки, от самого командира, единственного человека, который доподлинно знает, в чем дело.

С высоты мы, безусловно, видны неприятелю. Он выслеживает нас, как чайка рыбу. Чтобы скрыться от него, мы должны зарыться глубже в море. Но под ногами опять слышен железный скрежет. А каждый посторонний звук, врывающийся внутрь лодки, теркой царапает нервы.

Дальше и дальше от этой проклятой мели! Только бы не заклиниться между камней!

Бухнуло что-то за кормой, точно кто молотом ударил по корпусу лодки. Матросы съежились и молча переглянулись холодными взглядами.

В горле у меня до боли сухо.

Наконец глубина в сто тридцать футов.

Ложимся на дно.

– Горячего чаю мне! – резко выкрикивает командир из офицерской кают-компании.

В матросском отделении матрос Залейкин налаживает свою мандолину.

Возвращаемся в свой порт.

Ночь. Не уснешь никак. Не спят и другие матросы. Зобов рассказывает им об астрономии. Залейкин несет:

– Нет, вот у нас в Пензенской губернии девки – так уж девки!

– Хороши?

– Эх, чудак! Наши девки черноземные, хлебные. Поглядеть – малина, а чуть прикоснешься – ток электрический!

– Только, говорят, толстопятые больно, – вставляет кто-то.

– А ты любишь овечьи ножки, как у городских. Нет, наши плотно на земле стоят. Бывало, пока ее за угол затащишь – весь потом обольешься. Значит, в поте лица добывай себе удовольствие. Так, что ли, в писании говорится, а?..

Кто-то грустит, что из дому давно нет писем.

В офицерской кают-компании сражаются в шахматы.

Выхожу на верхнюю палубу. Никого нет. Только на рубке двое несут свою вахту: старший офицер Голубев и рулевой Мазурин. Поднимаюсь к ним и присаживаюсь на край рубки.

– Не спишь, Власов? – спрашивает старший офицер.

– Освежиться захотелось, ваше благородие.

– Признайся уж откровенно – зазноба не дает покоя.

– Мышка соломку точит и то любви хочет, а я чистый хлеб ем да какао пью!

Такая приятная ночь, что говорить не хочется.

Стучат дизель-моторы, нижут морской простор, как швейные машины. «Мурена» без огней, черная, несется по глади моря, словно испуганная рыба. Вдоль бортов с шумом струится пена.

Я глотаю соленый воздух, а из головы не выходит Полина. Тоска по ней разрывает грудь. Чтобы забыться, смотрю в небо. Усеяно оно зернами золотой чечевицы. С правого траверза – недавно родившаяся луна. Где же горы на ней, как объяснял Зобов? И кажется уже, что это не луна, а серебряный ноготь, что состриг бог с большого пальца ноги. Ангелы не успели подхватить его, – он повис в темно-синем воздухе. И опять мысли, как перелетные птицы, несутся туда, на берег…

Так просидел до зари, пока не вошли в свою гавань.

Я отправился к Полине прямо на квартиру. Застал ее дома. В середине узкой и длинной комнаты, с одним окном, она примеряла на манекене какое-то платье.

– Здравствуйте, Полина!

– А, вернулся…

Нехотя протягивает холодную руку и продолжает свою работу.

– Что с тобой, дорогая? Заболела, что ли?

– Да.

– Чем же это?

– Сердечной болью.

– Это что же за болезнь такая?

На мне недоверчиво-пытливый взгляд Полины. Спрашивает с раздражением:

– Лучше скажи-ка, как поживает твоя драгоценная жена?

Я в недоумении.

– Какая жена?

– Какие бывают жены у людей.

– Это кто же тебе набрехал?

– Слухами земля полна.

Голос у Полины сухой, как осенняя полынь.

Я понял лишь одно, что между нами все кончено. Счастье провалилось в черную яму. Кто ее выкопал? В замутившейся голове нет ответа.

На комоде скучно тикает будильник. Весь пол в разбросанных лоскутках. На столе – швейная машина, утюг, куски разрезанной материи. И вдруг – откуда он взялся? Передо мною, у противоположной стены, стоит страшно знакомый матрос: крупный и взъерошенный; весь вытянулся, точно на адмиральском смотру; на безусом, как у актера, лице движутся скулы; желтые глаза округлились; в одной руке – крепко сжатая фуражка, и я никак не могу прочитать на ней золотую надпись.

Зарябило в глазах.

Перевожу взгляд на Полину. Испуг и тревога у нее на лице. Опять смотрю в сторону противоположной стены. И только теперь замечаю большое трюмо, а в нем – мое отражение.

– Прощай, Полина, навсегда!

И уже в дверях дрогнувший голос толкнул в сердце:

– Подожди, Сеня!.. Вернись…

Я послушался.

На мою грудь падает темно-русая головка. Отчаяние, скорбь, признание, жалобы на безотрадное одиночество вырываются вместе с рыданиями. Мне всегда больно смотреть на женские слезы, в них есть что-то детское, беспомощное. Я клянусь, утешаю, целую милое лицо, соленое, как море…

Стало тихо. Ясным небом засияла душа. Передо мною, как два маяка с синими огнями, мерцают глаза. В них – призыв земли, в них – радость солнца.

Целый день льет дождь. Поэтому матросы никуда не уходят с базы. На «Амуре» стоит гул человеческих голосов и музыки.

Я насытился сведениями о войне и передаю газету Зобову.

– Может, заглянешь?

– Зачем?

– О войне здорово пишут.

– Нет, спасибо. Об этой человеческой глупости я почитаю потом, когда умные и добросовестные люди напишут серьезные книги.

Зобов сидит на рундуках и усердно занимается починкой своих старых штанов.

Меня все больше и больше интригует этот несуразный с виду человек. Я знаю почти всю команду, знаю, откуда каждый явился сюда, кто женат, кто холост, – все знаю. Но кто такой Зобов? У него широкие ладони, толстые пальцы в заросших шрамах, со сбитыми кривыми ногтями. Словом, у него руки, испытанные в физической работе. Это наводит на некоторые догадки и – только. Прошлое его – неизвестно. В настоящем – недовольный человек, который все подвергает злой критике. Сейчас он рекомендует мне мир с очень плохой стороны. Всюду очень мало добра и очень много зла. Для него красота природы, что приводит меня в восторг, – только декорация. За нею он видит разбой, душегубство. И люди, поднявшиеся в своих знаниях до величайших высот, занимаются тем же разбоем, что и животные, – рвут и гложут друг друга.

– А ты? – спрашиваю я.

– И я! – мрачно восклицает Зобов. – Потому что я тоже живу на грешной земле. И мне некуда деться.

Если бы можно переселиться на одну из планет, я охотно бы это сделал…

Против нас под звуки гармошки матросы танцуют краковяк.

Зобов смотрит на них и других матросов и хмурит большой лоб. Потом опускает свою отяжелевшую голову, думает.

– Эх, сколько в людях дури! – снова заговаривает. Зобов.

– А именно? – спрашиваю я.

– Посмотри вон на Мазурина.

Мазурин – наш рулевой. Он стоит недалеко от нас, переодетый в новую форменку, и не знает, куда приколоть на грудь георгиевский крест.

– Не вижу тут никакой дури.

– А сейчас узнаем.

Зобов подзывает Мазурина и спрашивает его:

– Ты имеешь еще один крест, не георгиевский, а другой?

Мазурин не понимает и таращит глаза.

– Ну, что дали тебе при крещении?

– Ношу, а что?

Зобов злорадствует:

– Так. Значит, на одной и той же груди у тебя два креста: на одном изображен распятый Христос, а на другом – Георгий Победоносец. Скажи теперь – во имя чего ты носишь первый крест и во имя чего второй?

– Блажной ты – и больше ничего! – бросает Мазурин и уходит.

– Ну и беспроволочный! – восторгается один матрос, глядя на Зобова. – Выходит, значит, что один крест дают человеку, чтобы не проливал людскую кровь, а другой за то, что пролил кровь. Здорово загнул!

– Ну, что скажешь на это? – обращается ко мне Зобов.

Говорить мне нечего, и я молчу.

Мысли Зобова пристают к моему мозгу, как репей к овечьей шкуре, и не дают покоя.

В душе, как воды в Бискайском заливе, бушуют вихри чувств. Начинаю яростные атаки, бурный натиск на Полину. Но она проявляет упорное сопротивление.

– А потом что?

Когда она задает этот вопрос, у нее трагически заостряется лицо.

– Что потом? Жизнь покажет путь…

– А если случится?..

Краскою стыда, словно малиновым соком, наливается ее лицо.

– Будем вместе радоваться новому человеку.

– Хорошо ты, Сеня, поешь, но только… Уж лучше по закону, как и все добрые люди делают.

– При чем тут добрые? Венцы и на мерзавцев можно надеть!

Она хотела что-то возразить, но я перебиваю ее и начинаю злобно издеваться:

– Хочешь, Полина, я водолазные колпаки принесу. Надраю их песком – лучше венцов заблестят. Надвинем их на головы и айда на лодке вокруг каменного мола. Не три, а тридцать раз можем объехать. Морской ветер пропоет нам: «Семен и Полина! Оставьте своих родителей и пришвартуйтесь друг к другу крепкими канатами любви. И ликуйте, ликуйте так, чтобы самого бога покорежило». А мой друг и приятель радиотелеграфист Зобов сделает нам наставление насчет супружеской жизни. Ты как-нибудь поговори с ним. Это замечательный человек. Он тебе расскажет о разных людских комедиях. Ха-ха… Было время, когда люди обходились без попов; любили, родили, умирали. Потом появились актеры…

Полина смотрит на меня с испугом, как на сумасшедшего. Потом у нее набухают веки, а из васильковых глаз, словно от увядающей осени, сочится печаль.

Я обезоружен и смят.

Что такое любовь?

На это не может ответить даже сам Зобов.

Наступил торжественный день.

Ровно два года тому назад наша «Мурена» оставила чрево строительных верфей и впервые сползла на воду. Вот почему этот день считается днем рождения ее, и мы его празднуем.

Накануне подкрашивались, мыли палубу, прибирались, надраивали медяшку циферблатов и стальные части машин. Кудрявый боцман покрикивал:

– Не подгадь, братва! Сделайте, чтобы сияло все, как в соборе Исакия, чтобы без зеркала можно прическу свою видеть…

А сегодня с семи утра вся лодка разукрашена флагами. В синей пустоте ветер полощет разноцветными полотнищами, а солнце освежает краски.

Камбузный Тюлень давно уже возится у электрической плиты. Вид у него озабоченный, точно у колдуна, исцеляющего человека от тяжелых болезней. Ворчит на назначенного ему в помощь комендора Рубцова:

– Проворнее крути мясо. Тебя приставили ко мне дело делать, а не варежку жевать.

Рубцов щерит зубы, похожие на частокол.

– Ну и надоел же ты мне, чумичка толсторожая!

К полудню все приготовления закончены. На импровизированных столах – вазы с пышными цветами. Вся внутренность «Мурены» в ярком свете электрических ламп. Приборы и механизмы убраны зеленью, живыми цветами.

Боцман – в центральном посту. Вонзает наметанный взгляд в корму, а потом – в нос, распускает по лицу широкую улыбку.

– Лодка что надо! Все сделано на контрзекс.

Кроме наших офицеров, собираются гости: начальник дивизиона, его помощник, командиры других подводных лодок. Кают-компания полна белыми кителями, сверкает золотом погонов. В носовом отделении – ряды белых форменок с синими воротниками.

Я сижу крайним в кают-компании, и мне все видно, что делается там.

На верхней палубе грянул оркестр духовой музыки «Боже, царя храни».

Все встали. Но это только для порядка. Главный интерес теперь не в гимне. Глаза жадно устремлены на столы, где аппетитно расставлены закуски и выпивка. У нас разведенный спирт, а у офицеров в хрустальных рюмках горит коричневая жидкость.

После музыки начальник дивизиона капитан первого ранга Берг заявляет:

– Прошу внимания…

Тишина нарушается лишь гудением электрических вентиляторов.

У Берга глаза навыкате, строгие.

– Господа офицеры! Сегодня «Мурена», согласно установившейся у нас традиции, справляет свой лодочный праздник. Два года она несла во флоте свою верную службу. За нею уже есть немало заслуг. Я надеюсь, что под руководством такого опытного командира, каким является Владимир Николаевич Бельский, и его помощников в лице офицеров и команды она и впредь будет, на страх врагам, проявлять чудеса храбрости…

Холодные казенные слова летят рыбьей шелухой мимо нас, но мы все кричим «ура» и пьем водку.

Наш командир в ответной речи благодарит своих офицеров и команду, а в заключение предлагает поднять бокалы за начальника дивизиона.

В лодке опять громыхают крики «ура», несуразно вклиниваются в пляшущие звуки оркестра.

Меня интересует командир «Росомахи» лейтенант Ракитников. В плотной фигуре его чувствуется физическая сила. Лицо угловатое, с резкими чертами. Из-под крупного носа, как два острых гвоздя, торчат в стороны напомаженные усы.

Ракитникова хорошо знают все подводники. Он плавал раньше на английской лодке практикантом, один среди англичан. Лодка эта потерпела аварию: при встрече с неприятельским истребителем получила от снаряда пробоину в корме. Истребитель был взорван миной, но и лодка легла на дно, на очень большой глубине. Роковые снаряды противников – один перелетный, а другой плавающий – были выпущены одновременно. Поэтому страшные взрывы раздались один за другим, с промежутками в несколько секунд.

В английской лодке кормовая цистерна оказалась настолько поврежденной, что никакими мерами нельзя было освободить ее от балласта. А когда продули среднюю и носовую цистерны, лодка только могла вздыбиться. Но до поверхности моря оставался еще толстый слой воды. Положение было трагическое. Пахло смертью. Сколько ни изворачивался человеческий ум, другого выхода не было, как спасаться через носовые минные аппараты. Решились на отчаянный риск. Человек залезал в длинное круглое жерло. Захлопывалась задняя крышка и открывалась передняя. Сжатым воздухом подводник выбрасывался из лодки. Эта стрельба людьми вместо мин похожа на кошмарный сон, но разве был у них выбор?

К счастью, подвернулись два русских тральщика. В числе немногих англичан, спасенных ими, оказался и Ракитников.

Ему давали отпуск – отказался. Сейчас же был назначен командиром «Росомахи». А через несколько походов он затмил своей славой всех остальных подводников. Для него не существовало ни минного поля, ни сетевых заграждений. Появлялся в неприятельских водах, поднимал переполох. Не раз уходил от стаи преследующих его истребителей.

Сейчас меня занимает вопрос: что заставляет этого человека проявлять бесшабашную удаль, кружиться над бездной? Он имеет золотое оружие за храбрость, но это, видимо, мало его интересует. Понурившись, он глотает водку больше всех. На широком темени, как лужица среди травы, поблескивает лысина, (Что творится под нею? У Ракитникова напряженный взгляд, а поперек лба, над переносицей – крупная складка. И я чувствую, что какая-то тяжелая дума беспокоит его.

Капитан первого ранга Берг покосился на него, встал. Вместо прежней строгости приклеил к своему лицу официальную улыбку.

– Среди нас, господа, присутствует самый боевой командир, достойный подражания. Со свойственной ему скромностью он старается быть незамеченным. Вы, конечно, догадываетесь, кого я имею в виду…

– Виктора Самсоновича Ракитникова! – раздаются голоса.

– Выпьем за командира «Росомахи»!

Ракитников встал, поднял на людей темные, мутные от выпитой водки глаза, загадочные, как перископы:

– Господа! За восьми летнюю свою службу подводного плавания я стал фаталистом. Вы все хорошо знаете моего бывшего командира мистера Крука. В каких только переделках не был он еще раньше, до моей встречи с ним! Знаете вы и то, как он спасся с погибшей лодки вместе со мной чрез минный аппарат. И все это только для того, чтобы потом поехать в Англию, и там, на суше, при самых благоприятных условиях жизни, простудиться и умереть. Следовательно, все зависит от судьбы. Я вот, например, почему-то уверен, что ни со мною, ни с «Росомахой» ничего не случится. Поэтому лично я никакой храбрости за собою не признаю. Я предлагаю лучше выпить за самого старейшего и первого нашего подводника – за пророка Иону…

– Браво, Ракитников! Ура!..

Провозглашаются тосты и за других офицеров.

Позднее ушли только два человека: начальник дивизиона и его помощник.

Но в лодке сразу стало просторнее, свободнее.

Что будет с нами завтра? Наплевать! Не стоит об этом думать. Старший офицер дал нам еще водки и несколько бутылок коньяку. Сказывается наша нервная жизнь – мы быстро возбуждаемся. Начинается дьявольская карусель. Надрывается музыка. От носа до кормы носится прыгающий смех. Шумно. Слышны обрывки выкриков, осколки слов.