Текст книги "Живодер"

Автор книги: Алексей Сейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Прости, дружище, я нездешний, – ответил Татем и двинулся обратно в больницу, оставив борца в полном недоумении.

9

Клайв Хоул сидел за столом и пытался сосредоточиться на чтении сценария Татема и Черри, но слова плясали у него перед глазами, разбегаясь черными кругами, как бывает, когда тебе кто-нибудь заедет в глаз. Он не знал, что ему делать. Осторожно положив сценарий на стол, он в отчаянии схватился за голову. Однако через несколько секунд раздавшиеся снаружи звуки вернули его к реальности. Через окно было видно, как рабочие восстанавливают поваленную секцию заграждения, через которую он совершал свои побеги. За работой наблюдала Черри. Потом она повернулась в сторону окон его кабинета и наградила его презрительным взглядом.

И тут у него родилась мысль – она мелькнула и начала испаряться, но он вцепился в нее, как в улетающего бумажного змея, и двинулся вслед за ней в небольшое полузаброшенное помещение, которое использовалось иногда для подготовки программ.

Клайв вышел в коридор первого этажа, который смутно помнил еще по тому времени, когда работал продюсером, и двинулся к двери с табличкой "Гримерная В". Внутри на высоких табуретах сидели несколько гримерш, рассматривавших фотографии своих кошек. При виде Клайва они оторвались от этого занятия, и он увидел, что с одной из них он пару лет назад работал на постановке комедии "Тусклые огни заштатного городка". Если бы не она, никто бы даже не догадался, кто он такой.

– Привет, Клайв, – сказала она.

– Привет, Кларисса, – ответил он и затараторил с бешеной скоростью, чтобы решение не успело оказаться погребенным под всеми контрдоводами, роившимися в его голове: —Да, я… э-э… я делаю скетч для… э-э… "Смехопомощи"… и мне нужен рыжий… э-э… рыжий человек, и я… э-э… хочу рыжий парик и бороду… да, парик и бороду, чтобы сыграть рыжего.

– Съемки уже начались? Мне казалось, что в этом году "Смехопомощи" вообще не будет.

– Нет, да, но через несколько дней начнут снимать, и я бы хотел немножко привыкнуть к э-э…

– К тому, как ведут себя рыжие?

– Вот именно.

– Евгения, – обратилась она к своей ассистентке, – ты не могла бы сходить на склад и принести рыжий парик и бороду?

Не прошло и нескольких минут, как довольный Клайв Хоул с рыжим париком на голове и рыжей бородой вышел в фойе и двинулся мимо огромной скульптуры работы Генри Мура, изображавшей фигуру полулежащего человека, о которой все говорили, что Мур вылепил ее в ожидании аудиенции у Клайва. Когда он приблизился к главному выходу, Татем, следивший за всеми выходящими в инфракрасный прицел снайперской винтовки из окна своего кабинета, не узнал его.

Выйдя за ворота, Клайв немного помедлил на Вуд-лейн и двинулся в сторону станции метро; он еще помнил о том, что подземка – это вид транспорта, которым он пользовался до того, как его начала возить служебная машина Би-би-си. Запихав руки в карманы, он принялся искать мелочь, пока не нащупал монету, напоминавшую по своим размерам фунт. Однако это оказался не фунт, а испанские сто песет – как они очутились у него в кармане? Может, он, сам того не заметив, побывал в Испании? Однако он был уверен, что не ездил туда, и тут ему пришло в голову, что он ни в чем не может быть уверенным, поскольку может полагаться лишь на сведения, поставляемые его собственным мозгом, а этот его мозг является слишком ненадежным свидетелем.

– Билетик, пожалуйста, – попросил он в кассе.

– До какой станции? – поинтересовался кассир.

Это поставило Клайва в тупик – он и так с трудом попал внутрь, несколько раз пройдя мимо входа, словно скромняга, не решающийся зайти в секс-шоп.

– Э-э, а-а, не знаю… билетик на метро.

– Ну тогда почему бы вам не приобрести однодневный проездной? – осведомился кассир из-за плексигласовой перегородки, установить которую ему посоветовал его лечащий врач для предотвращения приступов раздражительности. – Он дает право неограниченного пользования автобусами и метро, так что вы сможете поехать куда вам заблагорассудится. А если вам там не понравится, всегда сможете за бесплатно вернуться обратно.

Для нерешительного Клайва это стало просто небесным даром.

– Как замечательно! – чуть ли не со слезами на глазах воскликнул он. – Сколько?

– Четыре фунта девяносто пенсов, – ответил кассир.

У Клайва, который обедал в ресторанах, где тарелочка горошка, заказанного на гарнир, стоила три пятьдесят, дух перехватило.

– Как дешево! – воскликнул он.

И кассир не смог сдержать своего врожденного сарказма:

– Вы что, издеваетесь? – осведомился он.

Но Клайв вовсе не издевался. Он спустился на платформу и сел в первый подошедший поезд, который довез его до Илинг-Бродвей, где какая-то чернокожая женщина велела ему выйти, потому что это была конечная остановка. Клайв вышел на улицу и запрыгнул в микроавтобус, стоявший перед станцией. Показывая свой проездной водителю, он почувствовал себя детективом, который может попасть в любое место, предъявив свой значок. На этом автобусе он доехал до места, называющегося Рейнерс-лейн, после чего снова сгустился в метро и вернулся в город. Клайву без лишних вопросов удалось выйти на Бейкер-стрит, где он сел уже на другой автобус, на котором и добрался до Сохо. Идя пешком по Олд-Комптон-стрит, он обратил внимание на дверь, на которой висело написанное от руки объявление: "Австралийка Таня, 18 лет. 2 этаж". И снова у Клайва мелькнула мысль. Он понуро начал дожидаться, когда у него в голове зазвучат возражающие голоса, но, похоже, все они были согласны с этой мыслью, и он поднялся вверх по скрипучей лестнице.

Войдя в крайне убогую комнату, Клайв увидел женщину, которой было существенно больше восемнадцати и которая явно не являлась австралийкой, – она курила, сидя за туалетным столиком и подпиливая себе ногти.

– Э-э… а где Таня? – спросил Клайв.

– Уехала обратно в Квинсленд, дорогуша, – не поднимая головы, ответила женщина. – У них там такое страшное наводнение, вот она и поехала на осушительные работы. Может, я чем-нибудь могу тебе помочь, дорогуша? – добавила она, наконец посмотрев на Клайва.

– Ну, мне вообще нужно кое-что не совсем обычное…

– Чего я только ни делала, дорогуша, вряд ли тебе удастся меня удивить, правда это обойдется тебе дороже. Так что ты хочешь?

Клайв достал из кармана пальто сценарий Татема и Черри и протянул его женщине.

– Чтобы вы прочитали этот сценарий и высказали мне свое мнение…

– Действительно, это что-то новенькое, – сказала проститутка, потом достала очки из ящика стола, старомодно облизала палец и принялась читать.

Клайв сел на стул, нервно наблюдая за ее реакцией. Через полчаса она перевернула последнюю страницу и отложила сценарий в сторону.

– Ну так и что вы думаете? – спросил Клайв.

– Об этом "Сальном спокойствии"? Ну, я думаю, что первая сцена перенасыщена действием, а характеры следует углубить, пока они кажутся довольно плоскими. Готовишься к съемкам?

– Сериал.

– Мне больше нравится настоящее кино. Однако и это сойдет для воскресного вечера.

– Так что, вы бы стали это снимать?

– А почему бы и нет? – Похоже, больше говорить было не о чем. Женщина помолчала и добавила: – Может, хочешь трахнуться?

Клайв окаменел, но ему не пришлось принимать решения, потому что женщина уже расстегивала ему брюки.

– Так, значит, на самом деле ты не рыжий? – сказала она.

10

Черри сидела в кондитерской Торнтона и слушала, как какая-то особа, явно актриса, сидя на полу, беседует с кем-то по своему мобильнику.

"…Конечно, мое положение несколько лучше, чем у этой глупой коровы Дженни Трактер. Она должна была сниматься в главной роли в детективном сериале. Что-то о Джейн Остин, которая разъезжает по Англии и раскрывает преступления. Он назывался "Джейн Остин. Честные и обстоятельные расследования". Ну, знаешь, в одной серии у нее интрижка с молодым графом Толстым и она участвует в Бородинском сражении, в другой пытается убить Наполеона. Короче, за день до начала съемок Клайв Хоул заявил, что в сценарии мало африканцев и выходцев из Карибского бассейна, что все должно быть переписано и найдена роль для Ленни Генри, так что на ближайшие девять месяцев она осталась без работы, и если ты думаешь, что я не в себе…"

11

У Клайва зазвонил мобильник, когда он перешел на Северную линию. Это была его ассистентка Элен. В приступе энтузиазма и решительности он дал добро на запуск целого ряда проектов, включая "Сальное спокойствие". Он разъединился и снова сел, чувствуя себя абсолютно счастливым от того, что его жуткая неспособность принять решение, казалось, прошла и теперь он ощущал себя гораздо лучше. Однако это приятное, согревающее душу чувство длилось недолго. И в то время как лобные доли его мозга испытывали чопорное самодовольство, в постоянно досаждавшем ему мозжечке метались неприятные мысли, взволнованные происходящей аномалией. Внезапно леденящая мысль посетила его. Мобильные телефоны не работали так глубоко под землей. Элен не могла ему звонить. Так, может, он все выдумал? Может, он просто сидел и грезил? Или, напротив, вытащил мобильник и начал кричать в него совершенно немыслимые вещи? Взгляды, которые на него бросали ехавшие с ним пассажиры, убедили его в последнем.

И тогда Клайв понял, что сходит с ума, и это совсем не похоже на то, как он это себе представлял. Он всегда почему-то считал, что если сойдет с ума, то его уже не будет в этой реальности и она будет представляться ему сном или чем-то таким, за чем спокойно наблюдаешь со стороны. Или что он настолько переменится, что уже не будет Клайвом в состоянии безумия, но станет абсолютно другим человеком, о котором и тревожиться-то нечего. Вместо этого он ощущал себя невыносимо, чудовищно – он продолжал оставаться Клайвом, но Клайвом, от которого с визгом и грохотом сбежали все его мысли, чтобы впредь действовать самостоятельно в соответствии с их собственной логикой.

Когда-то, еще в Глостершире, он купил себе американскую газонокосилку, которая так и называлась "Газонокосильщик". Отчасти он ее и приобрел из-за ее названия. Эта машина то ли в силу своего устройства, то ли по причине какого-то дефекта, когда у нее кончалось горючее, начинала работать с такой дикой скоростью, словно ее лезвия приводились в движение двигателем истребителя, так что она могла перемолоть садовые стулья и кормушки для птиц, если бы он вовремя ее не отключал. Точно так же вели себя сейчас его мысли – острые как бритва, они вертелись, резали и крушили все на своем пути, поднимая в воздух целые снопы земли и пыли.

Он вышел из метро, пересел на поезд, потом на автобус и оказался в Кройдоне. Это было очень оживленное место, где располагался рынок с двумя карибскими заведениями, принадлежавшими двум европейцам, на вывеске которых значилось, что здесь предлагаются "Выпивка, танцы и прочие прибамбасы". Дойдя до слова "прибамбасы", Клайв аж подпрыгнул. Здесь стояли большие уродливые здания постройки шестидесятых годов и ходили трамваи. Серо-красные трамваи скользили почти бесшумно вдоль тротуаров. Из-за кромки холма появился номер 2 (кольцо в Бекенхэме), двигавшийся со скоростью двадцать миль в час. И Клайв вдруг поймал себя на том, что быстро идет ему навстречу на своих маленьких коротких ножках. Он еще не был уверен в том, что ему пришла хорошая мысль, поэтому он начал совещаться с остальными голосами, звучавшими в его голове. Но толку от них было мало. Одни утверждали, что это глупое желание, другие, перекрикивая первых, заявляли, что идти навстречу трамваю очень весело, а третьи намекали на то, что он вообще не может быть уверен в том, что находится в Кройдоне, поэтому может делать все что угодно. Подойдя поближе, он увидел на боковой стенке трамвая рекламу малайского ресторана в Уимблдоне, в ассортимент которого входило сорок блюд по пять пятьдесят каждое. Это заставило его усмехнуться, когда он представил себе, как он будет выбирать что съесть, – он и тарелку-то не смог бы себе выбрать. Трамвай находился уже в нескольких шагах от него – он отчетливо видел вагоновожатого и слышал, как звенит звонок. "Ну что, мы уверены в том, что хотим это сделать?" – спросил он у себя. И сам же ответил: "С одной сто…"

12

Татем стоял у могилы отца и удивлялся тому, что не может заплакать. Он только утром приехал из Лондона. Проснувшись на рассвете, он начал в панике метаться по квартире, не в силах отыскать свою единственную белую рубашку.

– Я не могу найти рубашку! Где моя рубашка? – кричал он на сонную Черри. – Ты не знаешь? Где моя рубашка?

Она не знала, но он наконец нашел ее в шкафу, где та и висела все время.

Моросящий дождь омывал небольшую группу скорбящих, придававших могиле приличный вид в лучших традициях идеальной викторианской печали, но глаза Татема так и оставались сухими. Потом он почувствовал какое-то жужжание в кармане брюк, словно туда залетела большая пчела. Это был один из пейджеров, оповещавших, что ему пришло сообщение. Отвернувшись от могилы – якобы убитый горем, как сочли остальные его родственники, – он тайком вынул пейджер и прочитал предназначавшееся ему послание. Оно пришло от Черри. "Назначена художественным руководителем программ Би-би-си. Приказываю незамедлительно отменить съемки "Сального спокойствия". Сценарий устарел, и к тому же не хочу оказаться заподозренной в проявлении семейственности. Черри".

13

И тогда он разрыдался.

Единственный человек, которого боялся Сталин

1

В тот весенний день 1937 года, когда генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза товарищ Иосиф Сталин решил выехать на одну из своих редких и наводящих ужас встреч с народом, красные знамена и флаги так хлопали на ветру, что охранники НКВД постоянно были вынуждены находиться начеку. На много километров улицы были очищены от какого бы то ни было транспорта, в то время как его бронированный американский "паккард" в окружении целого легиона охранников на грузовиках и мотоциклах направлялся к пекарне, расположенной неподалеку от Ленинградского вокзала. Он намеревался посетить именно эту пекарню, так как ей удалось на сто процентов перевыполнить Второй пятилетний план по производству хлебобулочных изделий. То, что этот великий хлебный скачок достигнут с помощью добавления в муку разных ядовитых металлов, никого не волновало, за исключением тех, кто после обеда отправлялся на тот свет. Сталин ехал, чтобы наградить всех членов трудового коллектива медалями Герой Труда (второй степени).

Генеральный секретарь двигался вдоль шеренги тружеников и тружениц, что-то угрюмо произнося и прикрепляя ордена к их грубым гимнастеркам, сделанным из того же материала, что и у него.

Сталин был невысоким мужчиной, и большинство рабочих превосходило его ростом, но в самом конце шеренги его ожидал трепещущий пекарь третьего разряда товарищ И. М. Востеров – кругленький коротышка с густыми черными усами, круглыми блестящими карими глазами и изящным тонким носом. И когда Сталин случайно посмотрел в глаза этого обливающегося потом человечка, он вдруг с изумлением ощутил приступ такого необъяснимого ужаса, не связанного ни с чем конкретно и свободно парящего в пространстве, что если бы он не умел скрывать свои чувства, то, наверное, с воплем выскочил бы на улицу. Однако ничто не отразилось на лице товарища Сталина, разве что ус нервно задергался, когда он двинулся дальше, и чем дальше он уходил от И. М. Востерова, тем больше отступал страх. Но стоило ему оглянуться и снова хотя бы мельком увидеть коротышку, как ужас возвращался с прежней силой. Сталин даже не понимал, как ему еще удается двигаться, – чувство страха было невыносимым. Ему казалось, что еще пара минут, и он не выдержит. А то, что ему удастся прожить с этим чувством еще несколько дней, представлялось и вовсе немыслимым.

Конечно, ему и прежде доводилось испытывать страх, но то был страх совсем иного свойства – он был не таким сильным и вполне объяснимым. Собственно, в большей или меньшей степени он боялся всех, опасаясь того, что они могут с ним сделать. Например, он боялся старых большевиков, которые читали последнее письмо Ленина в Центральный комитет, где он был назван тираном и отъявленным негодяем. Но теперь все старые большевики были расстреляны или замучены в лагерях, так что больше бояться было нечего. Он боялся Троцкого, единственного человека, который в свое время мог претендовать на его пост. Но Троцкого изгнали, и теперь он дожидался своей участи в Мексике. Он боялся Бухарина, потому что тот считался умнее. За это преступление Сталин дважды высылал его и дважды позволял ему вернуться, после чего заставил его признать все свои ошибки перед съездом партии, играя с ним как с заводной игрушкой (впрочем, покаяние не могло спасти Бухарина, и он со своим умом прекрасно понимал, что рано или поздно его ждет расправа). И Сталин получал удовольствие от того, как Бухарин смотрел на него, ему нравилось читать это понимание в его взгляде. Сталин даже позволил ему выехать за границу, не сомневаясь в том, что он вернется. И Бухарин вернулся. Русским невыносимо трудно жить вдали от святой земли своей Родины, даже если возвращение грозит им смертью; они считают, что эта поэтическая привязанность к земле является составной частью духовности, которую они себе приписывают.

Однако ужас, который Сталин испытывал при мысли о маленьком пекаре, был совсем иного рода. Он не мог опасаться, что Востеров сделает ему что-нибудь плохое: что ему, генеральному секретарю Коммунистической партии Советского Союза Иосифу Сталину, мог сделать пекарь? Спечь ему плохую буханку хлеба? Нет, казалось, что в самом этом коротышке есть нечто такое, что вызывает необъяснимый животный ужас. Этот чистый страх пронимал до костей, как пшеничная водка, разжижающая сознание и искажающая действительность. Может, Сталину казалось, что этот маленький пекарь зеркально отражает весь невыносимый ужас, который, как болотные испарения, поднимается от всей его империи?.. Он не мог сказать это наверняка. Он не знал. Он, кто благодаря сети своих доносчиков и сексотов знал все, что творится в холодном Архангельске, или солнечной Ялте, или среди минаретов и башен Ташкента, теперь не знал, что происходит в его собственной голове. Он был взбешен и страшно напуган.

Вернувшись на кожаное сиденье своей машины, Сталин задумался об источнике этой тревоги. Он многих подозревал в измене и считал, что многие могут желать его смерти, он многих ненавидел (например, всех кулаков как класс), но здесь явно дело было в другом. Обычно страх придавал ему силы, становясь поводом для уничтожения того или иного человека, деревни или целого класса. Однако с маленьким пекарем все обстояло иначе – он чувствовал себя парализованным.

Вернувшись в Кремль и отпустив охрану, Сталин принялся метаться из комнаты в комнату, задирая ноги, хлопая руками, как птица, и повторяя: "Боже мой! Боже мой! Боже мой!" Потом он забился в угол и начал кричать, колотя себя рукой по виску: "Прекрати! Прекрати! Прекрати!" Затем он сел за стол и написал приказ главе НКВД Ягоде, чтобы тот арестовал и выслал в лагеря весь трудовой коллектив пекарни, расположенной рядом с Ленинградским вокзалом. Однако не успел он отправить приказ по внутренней почте, как перед его глазами снова возник образ И. М. Востерова.

Страх накатил с еще большей силой. Сталин сполз с кресла на пол и в течение нескольких минут лежал, глядя на кружащийся потолок, что наконец дало ему возможность осмотреть нижнюю часть столешницы и проверить, нет ли там микрофонов. Через некоторое время Сталину удалось снова сесть за стол, и он дрожащей рукой дописал: "За исключением пекаря третьего разряда товарища И. М. Востерова".

И тем не менее на протяжении последующих нескольких недель Сталина то и дело посещали воспоминания об И. М. Востерове, каждый раз вызывая в нем чувство невыносимой тревоги. Он утешал себя мыслью о том, что больше его никогда не увидит; и действительно, мог ли скромный пекарь надеяться на то, что ему еще когда-либо удастся встретиться с генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза Иосифом Сталиным?

Мало-помалу он все больше времени начал посвящать подготовке к XVI съезду партии, и страх начал отступать.

И вот когда Сталин вышел на трибуну огромного зала, чтобы объявить XVI съезд партии открытым, он увидел во втором ряду, среди узбеков, таджиков и казахов в цветастых национальных костюмах, вставших вместе с остальными тысячами делегатов со всех концов обширной советской империи, чтобы поприветствовать генерального секретаря, улыбающегося и вспотевшего от возбуждения И. М. Востерова, хлопавшего в ладоши, как колибри крыльями.

Сталин сразу же его заметил, как сразу замечают змей или свернутые шланги, которые могут оказаться змеями, те, кто их боится, ибо страх заставляет видеть то, на что другие и внимания-то не обращают.

Сталин впился глазами в И. М. Востерова. Страх наделил его даром видеть Востеровых повсюду: он различил бы маленького пекаря и среди десятка миллионов делегатов, даже если бы тот был за километр от него в самом конце зала, даже если бы он натянул на себя казацкую папаху или защитные очки сварщика. Навалившийся ужас заставил Сталина отшатнуться в сторону, и он удержался на ногах лишь потому, что успел схватиться за украшенную серпом и молотом трибуну в центре сцены. Что этот мерзавец здесь делал?

А произошло следующее. Когда И. М. Востеров пришел на работу на следующий день после мимолетного посещения пекарни генеральным секретарем, он с удивлением обнаружил, что кроме него в огромном гулком здании никого нет. Естественно, он не стал об этом никому рассказывать и не стал никого искать. Какой смысл сообщать властям об исчезновении людей, если за эти исчезновения ответственны сами власти. Считалось, что если люди исчезали, то на это были веские причины: нельзя было усомниться в том, что власти под руководством великого кормчего товарища Иосифа Сталина не знают, что делают: хотя порой было нелегко понять причины их действий, не говоря уже о том, какие уроки из них предполагалось извлечь. Поэтому И. М. Востеров взялся в одиночку печь хлеб, и каким-то образом ленивое стадо русского населения вполне удовлетворилось гораздо меньшим количеством выпущенной продукции. Только с женой Иван Востеров мог говорить откровенно. Выполнив свою индивидуальную норму и вычтя из своего жалованья пятьдесят копеек за опоздание, он вернулся домой и рассказал жене об исчезновении всего трудового коллектива.

Находясь в своей квартире в относительной безопасности, он дал волю чувствам.

– Какие мы бедные, русские, – возопил И. М. Востеров. – Несчастные сыны земли русской, сколько бед выпало на нашу долю! – Но тут его шарахнуло в другую крайность: —…Но дай нам пару-тройку друзей, бутылку водки и соленый огурец – и мы будем счастливы. Как мы будем смеяться! Ха-ха-ха!

– Что-то я не припомню, чтобы мы часто смеялись, – заметила его жена.

Однако партячейку И. М. Востерова очень встревожили действия партии: ликвидация всего трудового коллектива за исключением этого на вид безобидного человечка явно свидетельствовала о чем-то очень серьезном – вот только о чем? Партийные функционеры не могли занять позицию пассивного подчинения; их жизнь зависела от их способности разгадывать тайные знаки и сигналы, которые посылала им партия, какими бы изощренными те ни были. Именно таким образом директором Челябинского тракторного завода стала корова.

Поэтому после многочисленных споров секретарь и председатель партячейки пришли к выводу, что партия таким образом намекала им на то, что они недооценивают И. М. Востерова. Пощадив и выделив его при истреблении всего коллектива, партия таким образом заявляла о том, что он является человеком, достойным большего уважения. Конечно, партия могла бы и письменно поставить их об этом в известность, но это был не ее стиль. Таким образом, И. М. Востерова выбрали делегатом от московского горкома партии на XVI съезд Коммунистической партии Советского Союза.

Произнеся с запинками свою речь, весь остальной день товарищ Сталин просидел закрыв лицо руками, вынуждая остальных выступавших подумывать о самоубийстве или о прыжке с шестом через ворота французского посольства. К тому же генеральный секретарь в нарушение распорядка отказался идти с делегатами на торжественный обед "Сто казахских блюд".

Сталину удалось возвыситься до своего божественного статуса с помощью манипуляций различными комитетами и подкомитетами, поэтому обеденный перерыв он провел размышляя над тем, как бы перевести И. М. Востерова в пленарный подкомитет по борьбе с фракцией Кирова. Он остался в кабинете и после того, как съезд продолжил работу, – так, рассчитывая время своих появлений и уходов, он мог не опасаться столкновения с этим человеком.

После закрытия съезда Сталин начал подумывать о том, чтобы расстрелять секретаря и председателя партячейки Востерова за то, что они испортили ему любимое мероприятие года, однако делегат московского горкома партии продолжал вызывать у него такие приступы неуверенности, что генеральному секретарю пришлось нехотя удовлетвориться высылкой нескольких украинцев в Сибирь. Он понимал, что на самом деле туда следовало бы отправить Востерова, но теперь испытывал какое-то странное желание иметь пекаря под боком в Москве: он убеждал себя в том, что, когда ему удастся избавиться от страха, он захочет взглянуть на этого человека уже без того чувства ужаса, которое возникало в нем сейчас, как только он себе его представлял. На этот раз он проверил гладильную доску на предмет наличия глазков.

Чем больше Сталин думал об И. М. Востерове, тем меньше у него оставалось времени на свойственные ему взрывы негодования и ярости, в результате все меньшее количество людей стало приговариваться к расстрелам и высылке. Этот период мог бы стать золотым временем, но люди не сумели насладиться им, опасаясь возобновления еще более ужасных репрессий. "О, как страдают наши поэтические русские души", – думали они и внезапно разражались слезами в столовых самообслуживания. А некоторые члены партии восприняли уменьшение казней безвинных людей как знак ослабления власти Сталина и начали злоумышлять против него.

Меж тем генеральный секретарь испробовал уже все, чтобы избавиться от страха. Например, он пытался высмеивать про себя маленького пекаря. Сталин представлял себе И. М. Востерова сидящим в уборной со спущенными штанами, но это привело лишь к тому, что он сам начал бояться ходить в уборную, так как его мысли приняли следующий оборот: "Я иду в уборную, но я думал о том, как И. М. Востеров сидит в уборной. Господи… какой здесь холодный пол".

И вот однажды Сталин в отчаянии пригласил к себе министра здравоохранения Куйбышева.

– Скажи мне, Костя, – начал он. – Я тут недавно спорил с этим болваном Молотовым, кто у нас лучший психиатр в Советском Союзе. Ты же умный мужик – кто, на твой взгляд?

Куйбышев не знал, что на это ответить, так как этот вопрос с самых разных точек зрения мог оказаться роковой ловушкой. Абсолютно невинная болтовня о щенках или мандолинах со Сталиным могла привести к обвинению в государственной измене, ибо генеральный секретарь был подобен змее, таящейся в свернутом шланге. Поэтому, оказавшись в безвыходной ситуации, он решил сказать правду.

– Никто, товарищ генеральный секретарь, – ответил Куйбышев. – Как вы наверняка помните, товарищ генеральный секретарь, в 1932 году на съезде Академии наук, который проходил под вашим умелым руководством, было принято решение, что причиной психических нарушений является отчуждение рабочего класса от остальной части общества, и так как Советский Союз представляет собой идеальное общество, существующее в соответствии с принципами марксизма-ленинизма, в котором средства производства принадлежат рабочим, у нас не может быть никакого отчуждения, а следовательно, и психических нарушений. Если бы в Советском Союзе существовали психические нарушения, это свидетельствовало бы о том, что он не является идеальным обществом, что не соответствует действительности. Трудящиеся живут в идеальной гармонии в процветающем Советском Союзе, который создали вы, товарищ Сталин, следуя всепобеждающему учению товарища Ленина, поэтому у нас нигде и никогда не может быть никаких психических нарушений. Поэтому психическими нарушениями могут страдать только лодыри и саботажники, которых следует расстреливать или сажать в тюрьму. – Куйбышев сделал паузу, чтобы оценить реакцию Сталина. Тот, казалось, погрузился в глубокое раздумье, поэтому он решил продолжить: – На самом деле я думаю, товарищ генеральный секретарь, что психические нарушения могут наблюдаться лишь у того, кто находится в стороне от блаженства трудящихся, у какого-нибудь кулака-кровопийцы или буржуазного интеллигента, поддерживавшего Керенского…

Куйбышев очень гордился этим уточнением, только что пришедшим ему в голову. Такое нельзя было говорить в присутствии свидетеля, так как таким образом ты мог показаться умнее Сталина, что было прямым путем в ГУЛАГ, однако, если рядом никого не было, подобные высказывания поощрялись, потому что впоследствии Сталин мог выдавать их за свои собственные мысли.

– К тому же психиатрия является еврейской выдумкой, – продолжил министр здравоохранения, – а мы знаем, что этой братии нельзя доверять. Поэтому в 1933 году мы отправили всех психиатров в Сибирь на лесоповал, где, кстати, после их прибытия добыча леса сократилась на тридцать пять процентов.

– Так кто же лучше всех? – повторил Сталин. – Из тех, кто еще жив.

Куйбышев задумался.

– Никого не осталось, товарищ генеральный секретарь; раз они были сосланы в 33-м, значит, все уже умерли. – И тут ему пришла в голову мысль. – А, нет, постойте-ка… есть один Новгерод Мандельштим, он в 36-м со всей семьей вернулся из Соединенных Штатов после издания новой конституции. Мы их арестовали за саботаж только в начале этого года, так что, думаю, они еще живы.

Куйбышев замер в ожидании. И наконец генеральный секретарь открыл рот.

– Если он жив, приведите его ко мне, – распорядился Сталин.

2

Далеко на востоке ранним утром Новгерод Мандельштим неумело пытался повалить дерево в сибирской тайге. Он стоял в глубоком снегу, доходящем до колен и просачивавшемся внутрь через тонкую мешковину его штанов. Он уже не сомневался в том, что лишится пальцев ног. А когда он увидел приближающихся охранников НКВД, то подумал, что может лишиться и большего.

Однако, к его удивлению, те повели себя относительно вежливо и даже не стали долго его бить. Внизу на дороге их ждала машина с включенным двигателем и печкой. Его зашвырнули на заднее сиденье, и он впервые за полгода согрелся. С визгом промерзших тормозов машина рванула вперед и трясясь помчалась по лесным дорогам, пока через час они не выехали на узкое мощеное шоссе.