Текст книги "Островитянин"

Автор книги: Алексей Азаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

18

...Я волнуюсь.

Не за себя волнуюсь, за дело. Наверное, так чувствует себя командир, посылая людей в атаку – вперед, в неизвестность, к притихшей до поры черной линии чужих окопов.

Нервничает и Петков.

Мы стоим на трамвайной остановке недалеко от школы запасных офицеров. Идет тихий крупный снег и тут же тает; в углублениях рельсов скапливается темная подвижная вода. Снег пошел где-то с полуночи, сопровождаемый капелью. Она звенела под окнами, обваливала сосульки и с трудолюбием дятла клевала жестяные подоконники. Петков, незадолго до того прибывший на виллу, в мокром плаще сидел в углу и безостановочно, одну за другой, истреблял сигареты. Пепел, похожий на цилиндрики артиллерийского пороха, был рассыпан где попало – на столе, на полу, в складках брюк. Мы обговорили все, глаза у меня слипались, но Петкову было мало – он раз за разом возвращался к одному и тому же, не уставая и не повышая голоса. В конце концов мне надоело, и я запротестовал.

– Сколько можно? Я все понял – и о вас и о себе. Надо ли повторяться?

– Считаете, не надо? – сказал Петков. – Как знать! От повторения вреда не будет; зато, если что-нибудь напутаете, пеняйте на себя... Главное, ведите себя смирно.

До этого Петков битый час объяснял мне, чем все кончится, если я попытаюсь отступить от инструкций. Я слушал его вполуха и радовался, что все скоро кончится. Капель обрабатывала подоконники, и сосульки ухали, мягко взрываясь в сугробах; для ощущения благополучия не хватало мурлыкающей кошки.

Волнение пришло ко мне только сейчас, на остановке. Мы добрались сюда на двух автомобилях – в головном ехали агенты, в другом – мы с Петковым.

Ноги у меня мерзнут, и я тихонько постукиваю каблуками, украшая брюки стоящего рядом Петкова серыми точками грязи. Агенты – их четверо – зябнут поодаль, одинаковые, в плащах с поднятыми воротниками. Им еще предстоит померзнуть, околачиваясь возле храма. Заутреня протянется не менее часа, и я, думая об этом, испытываю некоторое удовольствие.

Трамвая все нет и нет. Я выплясываю ритмический танец и рассматриваю забеленный снегом склон напротив. Трамвайная линия проложена у подошвы невысокого холма, за которым – если взять вправо – лежит Лозенец, самый что ни. на есть респектабельный квартал Софии. О том, что за моей спиной расположен стрелковый полигон, я стараюсь не думать. На полигоне расстреливают.

Петков вплотную придвигается ко мне, берет под руку. Он неестественно оживлен; губы растянуты в улыбке.

– Замерз, бай-Слави?

– Опоздаем к заутрене, – говорю я и пристукиваю каблуками.

– Не о том беспокоишься, – говорит Петков, – Моли бога, чтобы он пришел,

– Трамвай?

– Т в о й  человек.

– Придет. Послушай, надо ехать в машине. Ручаюсь, нас некому засекать.

Остановка пуста – только мы шестеро, и я говорю громко. Агенты поворачиваются на голос, а Петков изо всей силы сжимает мой локоть.

– Потерпим. Христос и тот терпел.

Один из агентов длинно, с присвистом зевает. На лице у него скука и томление. Он мелко крестит рот и, не отнимая пальцев от губ, дует на них. Глядя на него, зеваю и я, и как раз в эту минуту с воем раздавленной собаки возникает трамвай – желто-красный вагончик, не спеша скатывающийся вниз, под уклон. Пальцы Петкова впиваются в мой локоть, и по мышце до плеча молнией проскакивает судорога. Я невольно вырываю руку, заставив агентов встрепенуться. Тот, что зевал, делает шаг ко мне и лезет в карман.

– Ты чего? – окликает его Петков. – А ну на место! И чтобы не лезть к нам в вагоне. Держитесь поодаль, поняли? А ты не дергайся, бай-Слави. Они могут не понять, в чем дело... Ну с богом!

Я сжимаю зубы и карабкаюсь на обледенелую подножку подошедшего трамвая. Петков подталкивает меня в спину, помогает не соскользнуть. Рука у него твердая.

В трамвае пусто. Лишь у будочки вожатого дремлет, кивая при толчках, пожилая крестьянка в шопском платке. Платок в нескольких местах заштопан; я успеваю заметить это, пока Петков, звеня стотинками, расплачивается и садится, притиснув меня к стенке.

Плечо Петкова наваливается на мое. Губы приникают к уху.

– Бай-Слави. Ты слышишь меня? Не вздумай глупить в храме. Уйти тебе не дадут. Ты понял?

– Угу, – говорю я, чувствуя на щеке капельки слюны.

– Ты узнаешь его?

– Откуда? Говорил же тебе: он сам меня узнает.

Петков отодвигается, чтобы через секунду вновь придавить меня к стенке. Шепот буравит перепонки.

– Наступишь мне на ногу, когда он подойдет. Два раза.

– Помню.

– Веди себя так, словно меня нет.

– Хватит, – говорю я сердито. – Сколько можно? Если ты в чем-то не уверен, давай вернемся.

Я вытираю со щеки слюну и раздраженно отстраняюсь. Я что ему – железный, каменный, бетонный, кирпичный? Египетская пирамида, что ли? И когда только настанет конец? Знал бы кто-нибудь, как я устал!

А Петкова все несет. Он не может или не хочет остановиться. Слова выскакивают из него, стертые, не имеющие смысла. О чем говорить, если все решено? Если все, до самой последней запятой, обговорено еще там, на вилле? Я выстраиваю глухую стену, отгораживаюсь ею и пытаюсь жить сам по себе – шевелю пальцами в ботинках, отогревая ноги, считаю штопки на платке крестьянки.

– Вставай, бай-Слави! Пересадка. Живее!

Стена, воздвигнутая с немалым трудом, рушится, и я, поднявшись, двигаюсь к выходу. Один из агентов прет за мной через весь трамвай и выскакивает уже на ходу. Прыгает он неловко, подворачивает ногу, и Петков, услышав вскрик за спиной, не оборачиваясь, рычит:

– Болван! – И ко мне: – Не отставай, бай-Слави.

Спотыкаясь, я перехожу пути; останавливаюсь, и почти сразу же подходит вагон – череда светящихся квадратов, опушенных инеем. Желто-красные бока посеребрены. Дошагивая до подножки, я провожу по серебру растопыренной пятерней и оставляю на ней волнистую нотную строку. «Ля!» – вызванивает трамвай. «До!» – протягивают, сдвигаясь с места, колеса. «Соль!» – чистенько тренькает колокольчик в будке водителя. Не трамвай – музыкальная шкатулка.

Не хочу думать. Ни о чем.

– Бай-Слави! – толкает меня в бок Петков. – В храм войдем вместе. Не забудь снять шапку и перекреститься.

– Без креста нельзя?

– Хватит!

Рука Петкова, просунутая под мой локоть, сигналит, что пора подниматься. По зыбкому полу мы идем к задней площадке, и я рассматриваю темные от грязи планки настила. Между ними поблескивает монетка. Я нагибаюсь, поднимаю и, зажав в кулаке, кожей пытаюсь определить – орел или решка.

Мы выбираемся на улицу, и сырость темного, непрогретого утра заставляет меня задрожать. Площадь перед храмом полна народу, мы вклиниваемся в толпу, нас толкают, бранят; зубы у меня клацают, а Петков что-то говорит мне, но я не слышу, все еще стараясь понять, какой стороной лежала монетка – решкой или орлом.

Ступень. Еще ступень. До разверстой двери храма рукой подать. Оттуда тянет теплом, сладким воздухом хорошо протопленного жилья.

Служба еще не началась, огни пригашены, и лики святых – темные на темном – прячутся в полутьме. Сотни и тысячи маленьких свечек отражаются в золоте риз. Они горят ровно и спокойно, освещая самих себя, и люди – лица их, одежды, руки – тенями скользят, приникая друг к другу, благостно призрачные и отрешенные ото всего.

– Свечи, – нервно говорит Петков. – Возьми же свечи!

Две тонкие восковые тростинки покорно сгибаются у меня в руке. Воск податлив, пальцы сминают его; я смотрю на огоньки свечей и ничего не понимаю. Где я? Кто я? Зачем я здесь?

Призрак среди призраков.

Я резко встряхиваю головой, и тени превращаются в людей. Мужчин и женщин. Они окружают нас с Петковым – дышат, сопят, кашляют, сморкаются, что-то пришептывают – сотни богомольцев, братьев и сестер во Христе, словно бы приросшие к полу и отделяющие нас от аналоя и царских врат.

«Ну?» – спрашивает глазами Петков.

Я пожимаю плечами и взглядом указываю вперед.

Петков кивает.

Плечи у него чугунные, и прихожане, уступая напору, без протестов очищают дорогу. Нам надо туда, в глубь храма – поближе к вызолоченным царским вратам. Я верчу головой, пытаясь найти агентов, но толпа густа, и если они есть, то отличить и выделить их не удается. Четверо охранников остались на улице; здесь должны быть другие, чьи лица мне незнакомы, и я, подумав об этом, воздаю Петкову должное. Он, как всегда, предусмотрителен – не зная никого, я должен бояться всех.

«Не отставай!» – сигналит Петков глазами.

«Иду!» – отвечаю я и двигаюсь к аналою.

Где-то здесь должна произойти встреча.

Золото, бархат, серебро лампад. Удлиненные лики на досках и тяжкий запах пота, идущий от людей. Я сжимаю незажженные свечи и кошусь в сторону одной из богомолок. Черный платок, черное пальто... Искра!

Петков больно толкает меня локтем. Шепчет сквозь зубы:

– Где?

На миг я отвлекаюсь и теряю женщину из виду. Искра или нет? Мало ли в мире черных пальто?

Мы останавливаемся на свободном пятачке – слева от огороженного квадрата, предназначенного для священника. Впрочем, может быть, не для священника, а для кого-то еще – я плохо разбираюсь в тонкостях богослужения и знаю только одно: стоим мы там, где надо.

Все должно начаться одновременно со службой.

Через несколько минут.

Теперь ничто уже не зависит от меня. Если шифровки Центра попали по назначению, если половина прихожан не является агентами ДС, если мне удастся превозмочь слабость, если тот, кого я знаю как Густава, окажется рядом и ответит на сигнал, то тогда я получу шанс – первый и последний реальный шанс! – превратить желаемое в сущее... Как много «если», а шанс – один...

Я оглядываюсь – аккуратно, не поводя головой. Рядом почти нет мужчин, а те, что есть, непохожи на агентов. Впрочем, черт их разберет, кто есть кто. Не проворонить бы Густава.

Дыхание мое пресекается. Горло перехвачено, и тугой комок у кадыка никак не хочет сглатываться. Три свечки в протянутой руке возникают из-за спин, и я поднимаю повыше две.

Густав!

– О! – говорит Петков и не успевает докончить.

Я вижу его округленный рот, немыслимо вздернутые брови и что есть силы наотмашь рублю ребром ладони по ненавистной шее. По адамову яблоку. Изумление возникает на лице Петкова и исчезает – вместе с лицом, телом, самим Петковым, кулем оседающим к моим ногам.

Кто-то хватает меня за руку... Я вырываюсь... Крик...

– Сюда!

Опять кто-то хватает меня, но теперь я уже соображаю, что это Густав, и, не рассуждая, устремляюсь туда, куда он меня тащит, волочет, тянет, расшвыривая людей. Что-то выпадает из моего разжатого кулака. Что? Ах да, монетка. Пропади она пропадом!

Огромная икона возникает на пути, и я не успеваю удивиться, увидев на ней дверную ручку. Дверь? Чертовщина какая-то! Густав ногой пинает ее, вбрасывает меня в черный зияющий подвал; я едва успеваю пригнуться; попадаю в чьи-то руки и, безотчетно доверяясь им, бегу, увлекаемый невидимыми мне людьми, по неосвещенному коридору.

Чья-то рука, тяжелая, как глыба, рвет меня за плечо. Я не успеваю сбросить ее – Густав, вынырнувший откуда-то сбоку, разрубает воздух пистолетом, схваченным за ствол. Глухой стон и трель полицейского свистка – откуда-то из глубины храма – сливаются в единый странный звук, перекрываемый криком Густава:

– Скорее, черт дери!

Не оглядываясь, бегу, натыкаясь на спины и плечи; где-то позади остается яростный оклик «Стой!» и срывающаяся на вопль боли команда «Берите живым!».

Метры – как километры.

«Не вздумай глупить в храме...» Это Петков так говорил? Ну да, Петков! Здесь его люди... И боевики Густава... Уйду или нет?..

– Скорее! – задыхаясь, орет Густав.

Он огромен и тяжел, гораздо выше и тяжелее меня; я знаю, что у него астма, и, как о чем-то постороннем, думаю, что ему, должно быть, очень трудно бежать. А эти с ним – кто они? Двое.

Поворот... Снова поворот... Еще один... Меня разворачивают, подталкивают, направляют – и все это молча, тяжело дыша.

– Стой, – запаленно командует Густав. – Боян, проверь.

– Ты где? – говорю я, едва держась на нотах.

– Здесь. Тише. Ну что, Боян?

– Там женщина. Та самая...

– О черт!.. Вперед, ребята! Боян, прикроешь!

– Понял!

– Слави, за мной!

Мокрая от пота рука вцепляется в мою и тянет. Опять бежать? Не могу!..

– Слави. Да не упирайся, мать твою!..

Я бегу – нет, лечу! – из последних сил. Сиплое дыхание, мое собственное или чье-то, бьется в ушах.

– Не могу...

– Можешь!.. Давай сюда...

Неестественно беззвучно открытая дверь – и улица. Не развеянная рассветом темнота. Холод валится на меня, снежным кляпом забивает рот.

– Перебегай, – неожиданно спокойно говорит Густав из-за спины.

– Куда?

– На ту сторону. Боян прикроет.

Я ступаю на тротуар, пытаюсь оглядеться и оскальзываюсь. Балансирую на одной ноге, только бы не упасть!

– Берегись! – кричит Густав.

Темнота улицы, темнота одежд. Удержавшись на ногах, я на миг, на десятую секунды столбенею – черное пальто, белый овал... Искра! Значит, я не ошибся там, в церкви! Как она попала сюда?

– Стой, бай-Слави!

– Искра?! – говорю я и делаю шаг к ней.

– Назад! – ревет Густав.

Кто-то выпрыгивает из-за моей спины, а я стою, стыну на месте, глядя, как медленно – слева направо – рассекает нож сначала мрак, потом черное пальто, и женщина падает, совсем уже медленно, клонится ко мне, длинно всхлипывает и, отбросив телом мою руку, скорчившись, ложится в снег.

– Что? – говорю я. – Что?

Другие слова не идут на язык. Я забыл, как они произносятся.

– Что? – шепчу я на бегу, подхваченный Густавом и одним из боевиков. – Зачем? Куда?

Ничего не понимаю... Кажется, мы стоим во дворе. Или в подворотне. Или нет – в парадном. Стоим. Живем. Дышим.

– Слави! Ты как?

– Ничего.

– Сейчас, старина.

– Ничего, – твержу я и ощупываю рукав – мокрый, теплый.

Кровь? Чья? Искры? Ну да, не моя же. Я-то жив!

– Тише, – говорит Густав. – Ну и задал ты нам работы, старина.

Где-то далеко – в тридевятом царстве – начинают надрываться полицейские свистки. Поздно.

– Порядок, – говорю я. – Чего ждем?

– Сейчас. Помолчи, старина.

Густав треплет меня по плечу, и я закрываю глаза. Ничего нет – пустота. Темное тепло неосвещенного подъезда. Остров. Ну да, остров. А я островитянин и скоро поеду на материк. Вот только отдам чемоданчик и поеду...

– Где ты, Густав?

– Здесь, старина. Потерпи немного.

Старый товарищ, мы работали с ним. Иногда – не чаще раза в месяц – пили кофе в моей конторе на улице... на улице... Как она называлась, эта улица? Забыл.

– За что вы ее? Зачем?

– Она из ДС.

– Знаю.

– Ничего не поделаешь, старина.

Почему Искра? И как она оказалась здесь? Нелепое совпадение. Шла молиться или выполняла приказ Петкова? Мертва. И я никогда не узнаю правды. Никогда. Глупая, глупая Искра! Она была еще молода и могла начать жизнь иначе. Была... Я стою и не могу заставить себя открыть глаза. Я, взрослый несентиментальный мужчина, многое перевидевший на своем веку. Почему же мне так больно, хотя убит враг? Кто скажет почему?

– Пора, – говорит Густав обыденным голосом. – Прикроешь нас, Боян. Пошли!

– Пошли...

Все еще темно, и в небе – ни одной звезды. Зимой не видно звезд. Я стою на тротуаре, а в глубине переулка тигриными зрачками мерцают притемненные фары автомобиля.