Текст книги "Много дней впереди"

Автор книги: Алексей Белянинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Дядя Федя предложил так:

– Будем двигаться по их следу, пройдём, сколько успеем до темноты. Заночуем в тайге. Будем жечь костры, время от времени стрелять в воздух. Кто знает, может быть, они идут нам навстречу.

– Хорошо бы так, – сказал Пётр Тихонович. – Надо идти, Фёдор Григорьевич…

Неужели он тоже собрался в тайгу?.. Ведь ему, старику, трудно будет. Не помешает ли он остальным быстрее двигаться по следу, не станут ли они из-за него задерживаться в пути?

Двое мужчин из колхоза, те, что нас встретили на конном дворе, тоже уходили с ними.

В конюшне стояли три осёдланные лошади. Лошадей вывели к машине и навьючили на них тёплую одежду, спальные мешки, привязали два небольших кожаных мешка с патронами, рюкзаки с едой. И когда только успели всё это приготовить?..

Недолгими были сборы. Дядя Федя подошёл ко мне, ухватил под мышки и высоко поднял.

– Я пошёл, – сказал он так, как будто просто собирался после обеда к себе в контору. Так он маме говорил, когда уходил. – Будь молодцом, Женя… Женя, слышишь? И вы с Кристепом, я прошу вас, больше ничего не предпринимайте, ждите нас здесь, а то ещё и вас придётся… Ну, будь молодцом!

– Буду, – сказал я, хоть это очень трудно – быть молодцом, когда у тебя всё так плохо.

Он опустил меня обратно на землю, закинул за плечо заряженную двустволку. Ружьё было не только у него одного, ружья были у всех, кто уходил в тайгу. Все пятеро надели лыжи. Дмитрий Романович и те двое колхозников повели лошадей в поводу.

Мы с Кристепом и женщина – здешняя учительница – проводили их немного по тропинке, протоптанной от конного двора в сторону тайги, которая синела совсем близко.

На снегу были хорошо заметны следы двух лошадей; следы шли рядом, а позади них – след сломанных, искривлённых полозьев. Уж его-то я бы ни с каким другим не спутал, сразу отличил бы!

И этот след вёл к маме.

По этому следу и направлялся дядя Федя со всеми остальными. Зря я боялся, что Пётр Тихонович будет им мешать. Он на лыжах шёл так, что не всякий молодой за ним угонится. Ну, а если даже и устанет, может верхом на лошади проехать, отдохнуть и снова на лыжи…

Последним мимо меня прошёл колхозник с толстыми губами. Он на ходу ухватил меня за руку, повыше локтя, и сказал что-то по-якутски.

Кристеп мне перевёл:

– Говорит, мы хорошо сделали, что приехали… Удача будет ждать их на тропе…

– Вот видишь, а ты хотел остаться в Хара-Сайялыке!

Кристеп ничего не ответил, шмыгнул носом.

Дядя Федя обернулся посмотреть, стоим мы ещё или уже ушли. Я закричал ему, им всем:

– Доброго пути! Доброй удачи!

Но они уже не могли услыхать – далеко отошли.

Мы не трогались, пока все пятеро и три лошади с ними не скрылись в тайге. Тогда мы тоже пошли, только в обратную сторону, назад к посёлку. Машина-то уехала, я забыл про это сказать. Она должна была перебросить ещё одну партию людей из соседнего колхоза: люди шли на поиски с другой стороны, в обхват. Ведь мама могла оказаться и там, – никто же не мог точно сказать, где её найти.

Учительница вела нас к себе домой. И что-то говорила, но я не слышал ни одного слова.

Я думал о том, сколько друзей – и знакомых и незнакомых – нашлось у мамы и у меня.

7

Все ушли.

А мне никуда не надо было собираться, спешить. Одно оставалось – ждать. Я слышал, как говорят: ждать и догонять хуже всего… Но уж лучше догонять! А то оденешься, выйдешь во двор, походишь – и обратно в комнату. Вернёшься, а в комнате что?..

Кристеп от меня не отступал ни на шаг. Он звал в снежки… Звал к здешним ребятам – посмотреть школу, в которой они учатся. Я никуда не пошёл. Я сидел на широкой лавке возле окна и теребил бахрому тяжёлой скатерти, покрывавшей квадратный стол.

Смеркалось быстро. Окно, когда мы только пришли к учительнице домой, было сперва белое, потом оно стало сизым и, наконец, совсем чёрным. От этого сделалось ещё неспокойней. Времени прошло мало с тех пор, как они пустились в дорогу, – не успели далеко продвинуться по следу. А вдруг ночью потеряют след или ещё что-нибудь случится…

Учительница позвала ужинать.

Я люблю беляши, люблю жареную картошку с мясом, но сейчас мне кусок в горло не лез, и я больше на квас налегал – я такого не пил никогда, это был брусничный квас.

Учительница постелила нам на русской печке.

– Укроетесь этим ватным одеялом, ребятки, – сказала она. – Одеяло большое, вам двоим вполне хватит.

Мы сняли валенки, и Кристеп поставил их сбоку на плиту сушиться. Забрались наверх, и раздеваться пришлось в темноте – учительница погасила керосиновую лампу, и окно сразу поголубело – на улице была луна.

– Ты как думаешь? – спросил я Кристепа. – Если луна, может быть, они и ночью след не потеряют, всё равно будут идти? А?.. Светло ведь…

– В самой тайге темно… Если след по полянам идёт, тогда увидят его. От поляны к поляне можно искать. Однако, так и сделают, они знают… Ты спи. На печке всю ночь нам будет тепло, даже если раскроемся.

Нам-то тепло. А маме сейчас в тайге?..

– Спите, мальчики, – сказала учительница. – Знаете, есть поговорка о том, что утро вечера мудренее.

Я думал, что не смогу уснуть. Я лежал с открытыми глазами, думал о маме, о себе и потом как в чёрную яму провалился. Утром, когда проснулся, долго боялся пошевелиться и глаза не открывал. Рукой пощупал – Кристепа рядом нет. Значит, он ещё раньше проснулся и не захотел меня будить. Что будет?.. Я слез и увидел, что нечего и спрашивать.

Их нет… Ни её, ни его.

Но больше я не мог оставаться в комнате. Мне надо было куда-то идти, что-то делать.

Кристеп пришёл со двора, обил у порога снег с валенок. Он молчал и был мрачный.

– Пойдём, Кристеп?

– Куда пойдём?

– Не знаю, хоть куда… Хоть на конный двор, ещё посмотрим тех лошадей, что везли маму, посидим в кошеве, в которой она ехала…

Самой учительницы дома не было. Она оставила нам завтрак на столе и ушла: торопилась, наверно, на уроки, ведь учителям тоже нельзя опаздывать. Значит, спрашиваться нам не у кого было. Я оделся, и мы пошли.

День был такой же серый, как и накануне, и тучи опять прижимались к самым верхушкам деревьев. Но мне показалось, что сегодня теплее: мороз не щипал за нос и за щёки. Падал снег, густой, крупный. Мы и ста шагов не успели пройти, как шапка у Кристепа, плечи его полушубка и рукава стали белыми. И у меня тоже.

Я остановился посередине улицы как вкопанный… Как это я сразу не сообразил?

Снег!..

Этот снег занесёт следы!

Говорил же дядя Федя: как хорошо, что нет снегопада… Вот тебе и хорошо!

– Кристеп, снег… – Вот всё, что я мог сказать.

По его лицу я увидел, что он понял беду ещё раньше меня и не говорил – думал, может, я не пойму.

– След потеряют, по-другому искать будут, – сказал он. – А мы собрались на конный двор, давай туда и пойдём.

Мы побежали, хотя бежать было трудно – много снега. Я несколько раз падал, поднимался и снова догонял Кристепа. Так мы добежали до конного двора, обошли его кругом и остановились возле колодца, мимо которого вчера вёл след поломанных, искривлённых полозьев.

Вчера вёл…

А сегодня следа не было. Вот здесь же он проходил, возле сруба, и дальше, возле того кустика… И Кристеп молчал, значит, тоже ничего не обнаружил.

Я присел на сруб колодца.

И вдруг Кристеп – он стоял рядом – изо всех сил ударил меня по спине и протянул руку по направлению к тайге.

Я вскочил и туда же посмотрел. Тайга была седая – она почти сливалась с пасмурным днём – и молчала. Что он там увидел?.. И я тоже, тоже: там было пятеро на лыжах! На белом снегу чернели ещё три точки – вьючные лошади. Я хотел бежать к ним и не мог с места сойти: ноги меня не слушались. Крикнуть хотел, что я здесь, здесь, – голос куда-то пропал.

А они приближались… Ступали тяжело, как люди, которые прошли много-много километров. Я крепко зажмурил глаза: пока ведь не разберёшь… Их по-прежнему пятеро или… Первым шёл дядя Федя, – это он вёл в поводу первую лошадь. В седле кто-то сидел. Кто – не узнаешь: он весь был закутан в меха.

Дядя Федя окликнул меня:

– Женька!..

И я побежал к ним так быстро, как никогда до сих пор не бегал, и ухватился за стремя, и прыгал, чтобы достать до мамы. Чьи-то руки подняли меня сзади, подсадили наверх, и на меня совсем вблизи взглянули зеленоватые глаза, мама сдёрнула варежку, и её рука гладила меня по шапке и по лицу. А я хватал эту руку, я не хотел выпускать её, чтобы мама снова не потерялась.

Ещё две лошади шли за нашей следом, одна за другой.

К стременам у них были привязаны жерди, как носилки, и там кто-то лежал под дохой. Дмитрий Романович шёл рядом и осторожно вёл лошадь под уздцы, а с другой лошадью шёл Пётр Тихонович.

– А там кто, сзади? – спросил я.

– Ямщик, – сказала мама.

– Он живой?

– Живой. Но сильно ранен.

Больше я ни о чём не расспрашивал: мы как раз остановились возле дома учительницы, где Кристеп и я ночевали.

Пётр Тихонович повёл лошадей с носилками дальше, в здешний медпункт. Маме он не разрешил идти с ними, сказал, что сам сделает ямщику перевязку и всё, что надо…

В комнате мы разделись.

Мама сидела на лавке, а локтями упёрлась в стол. Дядя Федя подошёл, взял мамину руку и поцеловал.

– Ты знаешь, Нина, – сказал он, – я вот только сейчас, в этой комнате, когда ты сидишь у стола, окончательно поверил, что ты нашлась, что это тебя мы привезли, что ты – это ты, с нами…

– Я тоже, – сказал я. – Я тоже только сейчас. А когда на лошади тебя увидал, то не сразу понял…

Она тихо засмеялась и поправила волосы – они налезли ей на лоб.

– Как же я могла совсем потеряться?

Я только теперь услышал, какой у неё хриплый голос, увидел, как она похудела за эти дни. Подбородок заострился, щёк у неё не было…

Дядя Федя ещё раз поцеловал мамину руку, потёр свои щёки – они у него густо заросли чёрной щетиной, – прошёлся по комнате из угла в угол и остановился перед Дмитрием Романовичем: председатель к этому времени уже вернулся и сидел с нами.

– А как же мы, Дмитрий Романович, дадим знать остальным группам, что можно прекращать поиски и возвращаться, что искать больше некого?

– Люди пойдут в тайгу за ними, – коротко ответил он, не вынимая изо рта трубки. – Кому надо, я сказал…

Правильно сказал дядя Федя: искать больше некого!.. Он как сказал, так и сделал – маму нашёл!

Что же с ней случилось?..

Я столько раз заставлял её рассказывать – и тогда, в «Хотугу сулус», заставлял, и потом, что знаю теперь всё так, будто сам находился с ней в тайге…

Семьдесят километров им надо было проехать от Ыйылы до того посёлка, где ждал больной, – до Кангаласов, и на всём этом пути нет жилья. Ехали они – и замёрзли. Хоть и в дохе сидишь, а всё равно холод до тебя добирается, особенно до ног. Ямщик пустил коней шагом, а сам с мамой пешком двинулся следом за санями.

День кончался – зимний день короткий. Ехать им было ещё много километров: к утру только должны были попасть на место. Но старик ямщик и ночью мог бы найти дорогу. Тяжело шагать в дохе, в валенках, но мама и он от ходьбы разогрелись и хотели уже садиться обратно, как вдруг кони захрапели и как бешеные рванули галопом вперёд – попробуй догони!

На дорогу из тайги вышел медведь… Время бы ему спать, укладываться на зиму в берлогу, а этот ещё бродил чего-то!.. И хромал. Видно, охотники его подранили, но он от них ушёл. И злой был медведь как чёрт!

Людей увидал – заревел, встал на задние лапы и двинулся на них. А ружьё в кошеве осталось! Но длинный якутский нож был у ямщика привязан к поясу. Он доху скинул, чтобы не запутаться в ней, и с ножом – навстречу зверю.

Ох и схватились!.. Медведь сгрёб ямщика передними лапами, не видно стало человека, а потом заревел ещё громче, выпустил его и несколько раз дёрнулся, перекатился через себя и затих.

Медведь лежит на снегу неподвижно, и ямщик тоже не шевелится.

Мама бросилась к нему – ямщик без сознания. Но дышит. На лице раны от когтей, кровь, и штанина на меховых брюках располосована, на бедре рваная рана.

Уже темнеть начало. И надежды не было никакой, что кто-нибудь встретится. Ямщик сам говорил, что этой дорогой почти не ездят теперь, а им надо было быстро добраться, вот и поехали здесь, напрямую.

Мама подумала: что, если у ямщика не окажется в карманах спичек? Что тогда?.. Ведь они замёрзнут, ведь ночевать придётся здесь: куда пойдёшь в темноте, да ещё она и дороги не знает.

Обшарила его карманы – нет спичек; последний карман остался, и там, на счастье, брякнул коробок!

Но костёр костром, а надо было ямщику раны перевязать. Ямщик так и не приходил в себя. Она его рубашку кое-как разорвала, свою рубашку разорвала. Пока делала перевязку, стало темно. Хорошо ещё, что поблизости валялось много сухого валежника. Мама натаскала его, стала разыскивать нож, чтобы наколоть щепок для растопки.

Ножа нигде не было. Потом она сообразила, нащупала рукой, а нож – в медведе, по самую рукоятку торчит в том месте, где у медведя сердце.

Сухие ветки разгорелись быстро. Костёр запылал, и ей стало немного веселее. Мама вспомнила: дядя Федя рассказывал, как ему однажды пришлось неожиданно налегке ночевать зимой в тайге. Она взяла палку и расчистила снег возле костра, чтобы он не таял от жара. Ямщика уложила поудобнее и накрыла дохой. А сама при свете костра насобирала хворосту. И не одного хворосту – тащила и толстые сухие сучья, чтобы насовать их побольше в костёр: не надо будет каждую минуту подкладывать.

Поесть у них ничего не было: свёртки с едой остались в кошеве. А есть не будешь – ослабнешь… А слабеть нельзя. Мама ножом рассадила на ляжке у медведя шкуру – он был ещё тёплый – и отрезала несколько больших кусков мяса. Посмотрела, сколько это получается, и отрезала ещё. Ведь неизвестно, как долго ей придётся пробыть в тайге без помощи.

Когда запасла топлива на всю ночь, когда еду добыла, расчистила и для себя место, прилегла отдохнуть. Хотела поспать, но заснуть ей не удалось. Она всё думала, как же теперь быть. Нога у ямщика разодрана чуть ли не до кости, сам он двигаться не сможет, – это ясно. Тащить его на себе – не дотащит. Оставить здесь, а самой тронуться в путь за помощью тоже нельзя: человек же без сознания, кто знает, что может произойти… Он маму от медведя спас, и она должна его спасти.

Так она и не придумала ничего – задремала. Проснулась уже под утро, холодно стало, костёр почти прогорел. Она раздула угли, накидала поверх свежих веток. На завтрак поджарила кусок мяса. А ямщик всё не приходил в сознание. Мама стала делать что-то вроде носилок или санок, чтобы можно было тащить их по снегу. От своей дохи отрезала несколько ремней, взяла две большие палки и поперёк привязала несколько коротких. Поверх разложила доху, перетащила на эти самодельные салазки ямщика, укрыла его получше второй дохой. Две палки потоньше прикрепила вроде как оглобли.

Впряглась, ухватилась покрепче – и вперёд…

В том-то и беда, что плохо знала, куда ей идти… По дороге давно никто не ездил, свежего следа не было. Думала, что верно выбрала направление, а весь день тащилась по тайге – никаких признаков человеческого жилья нет. Хоть бы зимовье попалось брошенное – тоже нет… И ямщик в себя не приходит – бредит: у него не спросишь, как идти, чтобы выбраться к жилью… И что с ним будешь делать без всяких лекарств? Она только холодные компрессы ему меняла, да ещё у неё в кармане нашлись таблетки против воспаления: пенициллин, что ли, называется…

Вечер наступил, опять пришлось ночевать в тайге. А потом опять целый день тащила салазки. Плечи у неё сильно болели, ноги она еле переставляла, часто останавливалась, чтобы передохнуть. Но она всё равно тащила!

Перед вечером на узкой тропинке натолкнулась на след – двое коней шли, в санки запряжённые. И она догадалась, хоть и не следопыт: это же их лошади! А лошади непременно находят дорогу к жилью!

Сколько успела до темноты, столько и прошла по их следу… Это она уже которую ночь должна была провести на холоде, без еды, без питья… Банки ведь у неё никакой не было, чтобы растопить снег; она просто так его ела, когда пить хотела.

Она сидела у костра и плакала: так ей стало горько, и одиноко, и обидно. Сидит и плачет и ест полусырую жареную медвежатину без хлеба и без соли. Про меня думала, про дядю Федю, что мы её ждём, а она неизвестно когда выберется из проклятой тайги, да и выберется ли вообще, и как мы будем без неё жить.

Надо было раны ямщику перевязать. Он по-прежнему бредил и говорил что-то по-якутски, и вдруг – выстрел вдали!.. За первым выстрелом – и второй, и третий, и четвёртый, и пятый… Она поняла, что это её ищут.

Она вскочила, стала кричать во всё горло – тогда-то и охрипла, покидала в костёр весь сушняк, который заготовила на долгую ночь. Пламя большое выросло, его издалека можно заметить. И кричала: «Я здесь! Сюда! Я здесь!» Подкидывала в костёр ветки и боялась: услышат ли голос, увидят ли её огонь?

Должно быть, увидели, потому что выстрелы стали приближаться к ней и голоса людей доносились: люди тоже что-то кричали.

Потом она услыхала, как скрипит снег под чьими-то шагами, трещит валежник. Показался человек. Он из темноты вступил в светлый круг, и мама испугалась: она подумала, что за эти дни сошла с ума.

Дядя Федя стоял перед ней: а откуда ему здесь взяться?

А дядя Федя рассказывал, что он тоже испугался. Мама увидела его и, вместо того чтобы к нему броситься, стала назад отступать, в темноту… Он её позвал: «Нина, Нина…»

Она услышала его голос и поняла, что это в самом деле он.

Они думали сразу пуститься в обратный путь, но мама совсем обессилела, как только подоспела помощь. Надо было дать ей отдохнуть, и она тут же заснула.

Пока она спала, Пётр Тихонович осматривал ямщика, чистыми бинтами перебинтовал его раны и сделал какой-то укол. Мало, что медведь его терзал, так ещё и укол понадобился…

Мама спала часа три, а потом они поели как следует; дядя Федя заставил её выпить спирту, чтобы она согрелась и подбодрилась, усадил её верхом на лошадь и повёз в «Хотугу сулус», где я их ожидал.

Я не стану говорить, как мы возвращались в Ыйылы. Пришла наша машина – и поехали… На прощание Дмитрий Романович повторил, чтобы мы с Кристепом летом не забыли заглянуть в гости к нему и его ребятам в Хара-Сайялык, и дядя Федя сказал: «Конечно, приедем».

Не успел я дома раздеться, как ко мне прибежали Костя и Оля. С тех пор как мы уехали, они – все наши ребята – тоже не знали покоя: через Олину маму узнавали, не вернулись ли мы… И теперь они хотели узнать, как мы с Кристепом ездили на поиски, что там было, хорошо ли всё обошлось.

Я им рассказал, как нам удалось спрятаться в кузове и как дядя Федя всё же нас обнаружил, но мы поехали дальше, как искали маму и сколько самых разных людей отправились за ней в тайгу. Как наконец нашли её…

Оля всё время хлопала себя по коленкам и ахала, а мне нравилось, что она так внимательно меня слушает.

Потом она рассказывала, как Вера Петровна сказала, что раз так, конечно, я контрольную по арифметике отдельно писать не буду – просто она меня лишний раз вызовет. Ну, ещё как все ругались, что мы с Кристепом без спросу уехали на поиски, что мы будем там мешать…

Они посидели и стали собираться. А я в тот день, конечно, в школу не пошёл: отдыхал после дороги и после всего, что было. На завтра приходилось воскресенье – совсем хорошо!

С утра ко мне прибежал Кристеп. Он рассказал, что его мать пробовала ругаться за то, что он тайком уехал со мной. А он ей в ответ: отец всегда говорит, что охотники не могут бросать друг друга в беде, должны обязательно помогать… Она только головой покачала, но больше Кристепа не ругала. Но на всякий случай мне надо будет к нему зайти, – это он сказал. Его мать хочет меня видеть: она ведь не видела меня – я ещё ни разу не заходил к нему с тех пор, как она вернулась из деревни, от бабушки.

Мы не знали, чем нам заняться, но тут на помощь пришёл дядя Федя. Он тоже никуда с утра не ушёл: собирался снаружи заливать дом водой.

Здесь все так делают: когда наступают холода, таскают вёдрами воду и из ковша плещут на бревенчатые стены.

Мороз сразу схватывает воду, она на глазах превращается в лёд, закупоривает все щели, и холодный воздух с улицы не может проникнуть в дом – закрыта ему дорога.

Мама дала мне и Кристепу кружки; дядя Федя таскал воду из колодца во дворе и сам тоже поливал из ковша.

Втроём мы быстро управились. Со всех сторон наш дом был закован в лёд. Вот как: сам лёд холодный, а в комнате от него теплее.

День был морозный, и вода на стене сразу становилась льдом. И когда я один раз сплюнул, на снег упала льдинка… На лету мороз её прихватил! А я раньше не верил, что так может быть.

Когда мы вернулись в комнату, мама по телефону разговаривала с Петром Тихоновичем: он сам находился в больнице, а ей не разрешил выходить на работу, велел, чтобы она отогревалась и отлёживалась. Она бы всё равно пошла, но дядя Федя за ней следил и не пускал.

– Ну тебя, ещё потеряешься, – говорил он ей и не давал одеваться.

Она и смеялась, и сердилась, жаловалась Петру Тихоновичу, но тот дядю Федю одобрял.

Выходить она не выходила, зато часто звонила в больницу: как чувствует себя ямщик. Его привезли сюда вчера вместе с нами. Я не всё понимал, о чём она спрашивала Петра Тихоновича, но одно разобрал: ямщик пришёл в сознание, больше не бредит, а лежать ему придётся долго – раны тяжёлые. Но пусть она не беспокоится – ямщика лечит он сам.

Только мама повесила трубку, не успела отойти, снова раздался звонок, громкий и долгий. Телефонистка сказала, что товарища Маковского вызывает Якутск, пусть он подойдёт, если дома.

Дядя Федя минут пятнадцать разговаривал с Якутском. Слышимость была плохая, и ему приходилось громко кричать, зажимая рукой другое ухо, одно и то же несколько раз переспрашивать и самому одно и то же повторять. Когда он поговорил, стукнул кулаком по столу.

– Вот глупость!.. – сказал он маме. – Вызывают немедленно в Якутск, в геологоуправление, чтобы я им лично объяснил, почему решил увеличить район обследования… Всё этот бестолковый Сергей!.. Его работа! И обязательно надо завтра с утра там быть, потому что начальник управления улетает в Москву.

– Ты с ним самим разговаривал? – спросила мама.

– Нет, с заместителем. Если бы с ним самим, может быть, отговорился бы от поездки. А так – я ещё успеваю сегодня, на последний самолёт.

– А что, Федя, у тебя могут быть неприятности? – спросила мама, немного подумав.

– Не знаю… Ведь решение совершенно правильное, на пользу дела. Думаю, что я сумею доказать это. И вообще поговорить там по душам…

И снова стал крутить ручку – звонить в аэропорт, чтобы ему оставили билет.

Мама спросила у него про неприятности, потому что не знает… А я же слышал всё, и дядя Федя мне объяснял, когда я был там, у него в экспедиции. И времени они нисколько не потеряют, и прямой дорогой выйдут на озеро… Оно называется… Ытык-Кюёль – вот как!

Дядя Федя не хотел, чтобы мама ехала его провожать: она же устала. Но она захотела поехать, и мы все втроём его провожали: мама, Кристеп и я. За нами из гаража пришла машина, та самая, на которой мы ездили в Хара-Сайялык и «Хотугу сулус». Только шофёр был другой, незнакомый, а тот, наверно, отдыхал с дороги.

Большой зеленоватый самолёт уже прилетел из Якутска: он стоял на поле, напротив вокзального домика. Самолёт ждал пассажиров, и ещё лётчики отдыхали перед обратной дорогой: сидели в буфете и пили чай с бутербродами.

К самолёту нас никто не пустил бы, прощались мы в зале ожидания, откуда выходят на посадку.

– Дядя Федя, а мы пойдём на охоту на зайцев? – спросил я. – Вы обещали, помните?

– Помню. Конечно, пойдём, – ответил он. – Вот я послезавтра вернусь, и в следующее воскресенье прямо с утра отправимся. Готовь, Кристеп, свою «тозовку». Я тут знаю хорошие места: там очень много всегда бывает зайцев. Мама приготовит отличное жаркое.

На прощание он её поцеловал.

– Смотри, пожалуйста, больше не пропадай, – сказал он ей. – Ты следи за ней, Женя, в оба глаза. Остаёшься в доме за главного мужчину.

Он и меня поцеловал, а Кристепу пожал руку.

В окно было видно, как дядя Федя с небольшим чемоданчиком в руках поднялся по крутой лесенке в самолёт и обернулся: махнул нам шапкой. Хоть и не мог оттуда разглядеть нас, но знал, что мы следим за ним.

Лесенку откатили – она на колёсах, дверь плотно захлопнулась изнутри, и стали вращаться два больших винта, завихрился снег. Настоящая вьюга поднялась возле самолёта.

– А он… не упадёт? – спросил я у мамы.

– Что ты, что ты! – замахала она руками. – Как он может упасть? Лётчики здесь опытные, и механики опытные.

Самолёт побежал по полю, оторвался от земли и скрылся в облаках. А мы вернулись домой.

Мама принялась готовить обед.

У неё оставался ещё большой кусок медвежатины. Он был тёмно-красный; если не присмотреться, то просто чёрным мог показаться; и замёрзший, твёрдый как камень. Но в комнате, в кастрюле на плите, быстро оттаял. Мама привернула к столу мясорубку: она хотела пожарить котлеты.

Так ему и надо, этому медведю! Не шатался бы по тайге, а спал бы в берлоге, и ничего бы с ним не случилось: весной спокойно бы проснулся и гулял…

Кристеп и я договаривались с Олей и Костей встретиться в четыре часа: пойти походить на лыжах, пока можно. А времени до четырёх оставалось много.

– Мама, – сказал я, – ты слыхала: дядя Федя говорил, что там, куда мы пойдём, много зайцев?

– Ну, слыхала…

– Вот и получится: зайцы будут бегать у нас под носом, а патронов не хватит. Что мы тогда будем делать?.. Мы с Кристепом набьём побольше. А?

– Ещё только этого не хватало! – закричала она и перестала вертеть мясорубку. – Только этого у нас не было! Комнату взорвёте, и все мы взорвёмся. Ты этого хочешь?

– Ну да, взорваться я хочу!.. Вот ничего не знаешь, а говоришь. Мы сколько раз набивали с Кристепом для Спиридона Иннокентьевича, когда он собирался в тайгу на промысел. Он говорил, что мы научились набивать не хуже, чем он сам! Он в тайге вспоминает нас добрым словом. А «тозовку» – «тозовку» он подарил Кристепу!.. Значит, можно? Значит, доверяет? А ты… «взорвёмся»!

Она молчала, слушала, но смотрела на меня всё же недоверчиво, головой покачивала.

– Причёска у тебя как у мальчишки, а боишься, как девчонка, – сказал я.

– Порох… Порох вам в руки? – сказала она.

– Однако, патроны умеем набивать, – сказал Кристеп; это я незаметно его подтолкнул.

Наверно, его слова своё дело сделали. Мама очень неохотно, но всё же вытерла мокрые руки о фартук, отперла в шкафу нижний ящик и достала оттуда кожаные мешочки с порохом и дробью и коробку, где хранились пустые гильзы.

– Ну смотрите… – сказала она.

– Вот так лучше, – сказал я и скорей забрал у неё мешочек. – Кто остался за главного?

Мы устроились на полу, на медвежьей шкуре возле тахты, и набивали патроны один за другим… Послезавтра или через два дня дядя Федя вернётся, и в воскресенье с утра, ещё затемно, мы пойдём на зайцев. Мама тоже встанет в это время – она приготовит завтрак и крикнет с порога вслед:

«Доброй охоты!»

А пойти однажды на охоту – и всё будет, как Спиридон Иннокентьевич объяснял нам тогда с Кристепом про настоящего мужчину и настоящего охотника.

Вот я уже и всё рассказал, как было в самом начале, когда мы с мамой приехали в Ыйылы, на Север… А теперь у нас ещё очень много дней впереди.

* * *

Белянинов А. С.

Б44. Много дней впереди: Повесть / Рис. Г. Акулова. – Переизд. – М.: Дет. лит., 1988. – 174 с: ил. – Литературно-художественное издание. Для младшего школьного возраста.

Тираж 100 000 экз. Цена 60 коп. ISBN 5-08-001107-6

Повествование ведётся от лица главного героя – мальчика-третьеклассника, приехавшего из Москвы в далёкий якутский посёлок. В школе мальчик находит новых друзей, отношения с которыми складываются очень непросто. Якутские ребята помогают герою понять и полюбить Север.

ББК 84Р7. ИБ № 10152

Ответственный редактор Н. Е. Дубань. Художественный редактор Н. З. Левинская. Технический редактор В. К. Егорова. Корректоры И. В. Козлова, Ю. Н. Феликсова.

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 08.10.2004

О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: [email protected]

Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/