Текст книги "Много дней впереди"

Автор книги: Алексей Белянинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Впереди зазвенели колокольчики на шеях оленей, – это первая упряжка двинулась к воротам, на выход.

– На нарты!.. – крикнул Спиридон Иннокентьевич нам с Кристепом. – Живей! Олешки пошли!

Одной рукой я прижимал к себе лыжи и палки, а другую просунул под сыромятный желтоватый ремень и держался изо всех сил, чтобы не свалиться. Ведь олешки с места взяли бегом – шагом они не умеют. Нарты подпрыгивали на ухабах. Спиридон Иннокентьевич бежал рядом. Я и не заметил, когда он успел надеть охотничьи лыжи – короткие и широкие, обшитые лысой шкурой. На них, говорят, удобно ходить по глубокому снегу, в тайге. Сольджут бежал с другой стороны и дёргал головой – хотел освободиться от ошейника и ремня.

Впереди, над мордами оленей, над рогами, висел густой пар от их дыхания. Нарты легко и быстро скользили по дороге, как лодка по воде. Не успел надвинуться сбоку дом, смотришь – он уже позади. Эх, не возвращаться бы с горы обратно, а нам троим уйти в тайгу на всю зиму! Жили бы в палатке, там места хватит, Спиридон Иннокентьевич учил бы нас добывать белку и другую пушнину. По вечерам грелись бы у маленькой железной печурки, на ночь устраивались бы в спальных мешках – они тёплые и мягкие, мы с Кристепом забирались вдвоём в один, когда Спиридона Иннокентьевича не было дома.

Жить в тайге охотником я бы согласился не только зимой, но и летом, и весной, и осенью. Но разве ж возьмут?.. Нарты проскочили уже последний дом, дальше дорога уходила круто в гору. Гора была высокая, а вершина её казалась седой оттого, что там, наверху, росли деревья.

Мы поднялись по дороге до первой петли, как будто в самом деле уходили в тайгу… Спиридон Иннокентьевич остановил упряжку и повернулся к нам.

Надо было слезать.

Кристеп стоял, смотрел на отца. Спиридон Иннокентьевич скинул рукавицы. Они на длинной тесёмке болтались у пояса, когда он шёл к нартам. Там у него было привязано четыре ружья: двустволка, один карабин и две малокалиберки – «тозовки»: старая, та, которую мы тайком таскали в тайгу, и совсем новенькая, семизарядная; мы все вместе ходили покупать её в лавку.

Старую он отвязал. Протянул Кристепу. Достал из кармана куртки небольшой охотничий нож в ножнах, расшитых голубым и красным бисером, тоже сунул ему в руки.

– Тебе, Кристеп, – сказал Спиридон Иннокентьевич, по-русски сказал, чтобы и я понял. – Ты сын охотника, ты жил в тайге. Тебе уже можно дать ружьё. Твоё ружьё пусть никогда не знает промаха… Мой отец когда-то так сказал мне, давно это было. Мой отец, а твой дед – Иннокентий Гаврильевич. Он был знаменитый охотник: его имя знали от Хахахтаха до колымской тундры и всюду его сажали на почётное место. Ты начинай промышлять, сынок… Ходи здесь, рядом, зайца ищи… Доброй тебе охоты, доброй охоты, Христофор Спиридонович!

Он снял шапку и низко поклонился Кристепу.

– Доброй охоты, – прошептал Кристеп едва слышно.

Одной рукой он прижимал к груди свою «тозовку» и нож, а другой снял шапку и поклонился отцу.

Но Спиридон Иннокентьевич ещё не всё сказал, что хотел… Он заговорил про тех, кто однажды взял в руки ружьё и пошёл по охотничьей тропе. Пойди однажды на охоту – и будешь учиться не только находить зверя по следу или по другим приметам, стрелять без промаха или наверняка ставить капканы и ловушки.

В тайге узнаешь, что такое честность, решительность, мужество, осторожность, и поделишь с товарищем последний кусок хлеба, последнюю заварку чая, последнюю щепотку табака и горсть пороха; и скорей ты погибнешь сам, чем дашь погибнуть ему. И если ты сумеешь стать таким, то люди скажут про тебя: «Вот настоящий мужчина, вот кто настоящий охотник…»

Я слушал Спиридона Иннокентьевича и думал, что я тоже, хоть у меня и нет своего ружья, сумею научиться всему этому, чтобы и про меня когда-нибудь так сказали люди.

– Патроны дома, – сказал отец Кристепа. – Сто штук. Кончатся – мама ещё купит, она знает. Ножны бабушка бисером вышила, прислала из деревни. Учи Ыйгена стрелять и ходить по следу. Приехал к нам жить – тоже пусть будет охотник. Однако, мне пора…

Мимо нас, верно, проскочила последняя упряжка.

Спиридон Иннокентьевич и со мной попрощался за руку, а потом надел шапку и стал подниматься дальше в гору. Олени бежали помедленнее, и мы с Кристепом махали вслед шапками, и Спиридон Иннокентьевич оборачивался, тоже махал нам, пока не исчез в деревьях за новой петлей дороги.

Кристеп вынул винтовку из чехла, перекинул её через плечо дулом вниз, как тогда. Нож привязал к поясу. Нож был блестящий, острый; мы попробовали построгать им палку от лыж – он без всякого нажима снял большую стружку.

– Больше я… никогда не буду! – сказал Кристеп и погладил приклад «тозовки».

А я понял, о чём он: больше не будет лазить тайком в сундук, под медвежью шкуру, и вообще… тайком ничего не будет брать. Охотнику нельзя.

Мы припустили с горы. Кристеп впереди, а мне лицо покалывала снежная пыль.

Он кричал:

– Доброй охоты!

Я ответил ему:

– Доброй охоты! Доброй охоты!

Тайга до этого времени молчала, а теперь откликнулась нам с вершины горы:

«…о-ой, хо-ты…»

Мы торопились, но в школу опоздали.

Когда прибежали с сумками, в коридорах было тихо, а из нашего класса доносился ровный голос Веры Петровны.

Она начала перекличку.

Я не сразу, но набрался храбрости и толкнул дверь, и мы остановились у порога…

– Занятия в школе начинаются в два часа, – сказала Вера Петровна.

Я смотрел мимо неё в окно, на ледяные узоры.

– Я понимаю, – продолжала она. – Гермогенов, наверно, провожал отца: все охотники сегодня ушли в тайгу. А ты, Савельев, ты почему опоздал?

– И я с ним… Мы на оленьей упряжке до горы. Не успели…

– Хорошо, садитесь, – разрешила она.

Я слушал, как она выкликает по фамилии наших ребят и девочек, как они отвечают: «я», «тут», «здесь»… Вот у Кристепа тоже бывают двойки, и лет ему столько же, сколько мне, он даже на один месяц и двадцать дней моложе меня, и дома он тоже иногда не слушается… А Спиридон Иннокентьевич всё равно подарил ему ружьё. И патроны. И нож с ножнами, расшитыми голубым и красным бисером, под цвет северных ягод. А мне никто никогда этого не подарит. Мама – женщина, а ведь женщины в таких делах ничего не понимают.

5

Нам поставили дома телефон!

Приходил монтёр. На усах сосульки… Он их с хрустом обкусывал, пока толстыми шурупами прилаживал к стене аппарат. А потом полез на столб, что врыт на улице напротив окна. Ловко он цеплялся на своих «кошках» – это крючья, большие и кривые. А верно, что они так называются… Если человек их надевает, он и в самом деле может, как кошка, забраться куда угодно. Монтёр со столба протянул к нашему окну два тонких провода, просверлил в раме дырочку и подключил телефон. Он здесь совсем другой, не такой, как в Москве. Диска нет, никаких не надо набирать цифр… Покрутишь ручку и можешь сказать дежурной, кого тебе вызвать, – она соединит. Телефон поставили не потому, что Фёдор Григорьевич перешёл к нам жить. Это для мамы. Ей часто звонит дежурный врач или она сама звонит ему: спрашивает, как себя чувствует какой-нибудь тяжелобольной, говорит, что надо сделать, чтобы ему стало легче.

Телефон дома – и хорошо и плохо. Надо мне – звоню в больницу, спрашиваю у мамы… Но ведь и она теперь сама в любую минуту может позвонить мне. И если никто не берёт трубку, значит, я гоняю где-то с ребятами, вместо того чтобы сидеть за уроками.

Но в то утро мне повезло. Только я собрался на улицу – оделся уже, как затрезвонил телефон. Голос у него дребезжащий, хриплый, точно он один раз сильно простудился и с тех пор не может вылечиться.

Звонила, конечно, мама – кто же ещё?

– Слышишь меня, Женя?.. Мне сейчас некогда, придётся тебе самому… Ты знаешь, где дядя Федя работает? Это рядом с тем магазином, где мы покупали тебе ушанку, прямо в соседнем доме. Ты найдёшь?

– Найду, – ответил я, а сам подумал: «Вот ещё не хватало мне на работу к нему таскаться, делать больше нечего!»

– Зайдёшь к дяде Феде, он тебя отведёт…

– А куда?

– Ты не перебивай, слушай!.. Мы решили не покупать тебе пальто. Пальто ещё неизвестно когда привезут и какие они будут. Возьмём меховую куртку. Одна женщина их шьёт… Может быть, у неё найдётся готовая, а если нет – закажете. Она быстро сделает. Ты понял меня?

Понять-то я, конечно, понял. Кто станет спорить, меховую куртку куда лучше, чем какое-то пальто! Буду как настоящий полярный волк. Сфотографируюсь и пошлю в Москву. Пусть ребята посмотрят, какие тут морозы, как я тут хожу зимой.

– Возьми листок бумаги и напиши название учреждения, – продолжала мама. – Взял? Пиши: «Контора геологической экспедиции № 3». А фамилию дяди Феди ты помнишь? Маковский, Маковский… Тоже запиши. Ну вот, кажется, всё. Сейчас же иди, не задерживайся. Слышишь?

– Сейчас же и пойду, – сказал я.

Бумажку я сунул в карман телогрейки, натянул варежки и выбежал на улицу. День был пасмурный, морозный. Над теми домами, в которых топились печи, стояли ровные столбы дыма. Этот дым заволок всё небо, со всех сторон, – так мне казалось, потому что тучи были точь-в-точь того же цвета, что и дым.

До площади, до магазина, я бежал бегом. Уже холодно в телогрейке, хоть мама и добавила туда ваты. Куртку – это они вовремя решили взять.

Контору я сразу нашёл, нисколько даже не искал. Рядом с магазином был длинный дом из старых, тёмных брёвен. На доме вывеска: «ГЕОЛОГОРАЗВЕДОЧНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ № 3». Большие белые косые буквы на зеленоватой фанере. И чего это мама спрашивала, найду ли я?.. Всё ей кажется, что я маленький, что меня за ручку надо водить! А я и фамилию знал: Маковский, Маковский, Маковский, – в бумажку не пришлось заглядывать.

Там был длинный пустой коридор, в их конторе. В него с обеих сторон выходили двери, много дверей. Все они были плотно закрыты. В какую стучаться – поди узнай! Не станешь же открывать все подряд? Я постоял немного в коридоре – может, появится кто-нибудь. Так и получилось. Одна тётка вышла из второй с краю комнаты. На плечи у неё был накинут серый пуховый платок, а на ногах – торбаса оленьи, сверху расшиты бисером, голубым и красным, как у Кристепа ножны.

Я кашлянул, и тётка ко мне повернулась:

– Ты к кому, мальчик?

– А как тут… как Маковского найти? – спросил я.

Она внимательно меня осмотрела. Как это в книжках пишут, с головы до ног. Не видела, что ли, никогда мальчишек?!

– Так тебе, значит, Маковского, Фёдора Григорьевича? – переспросила она.

– Маковского, – повторил я погромче. Может, она глухая и с первого раза не разобрала, кого мне надо.

– Вон там сидит Маковский, – показала она рукой. – Третья дверь слева, в самом конце коридора. Там кабинет главного геолога.

Она пошла и ещё раз обернулась. Очень мне хотелось показать ей язык, но я удержался. Ещё увидит и пожалуется Фёдору Григорьевичу… Ну его!

Я постучал в ту самую дверь, на которую она указала, эта глазастая тётка в платке.

Никто не ответил, хоть в комнате слышались громкие голоса. Тогда я потянул дверь на себя. Там был дядя Федя. Он вовсе и не сидел, а стоял возле стола. И ещё в комнате был маленький толстячок с большой чёрной бородой, борода закрывала ему шею. Они спорили над картой, что была разостлана перед ними.

– А-а, это ты, Женя! – сказал Фёдор Григорьевич. – Заходи, заходи… Погрейся пока минутку, и мы с тобой отправимся по нашим делам.

Я сел в углу на длинный ящик. Маленькими дощечками он был поделён на ячейки, а в них – обыкновенная земля. Она была серая, сухая, потрескавшаяся.

Шапку я снял ещё у порога, а здесь пришлось и телогрейку расстегнуть. Жарко стало: на Севере сильно топят, чтобы с мороза быстрей отогреваться.

О чём они спорили, я плохо понимал…

Фёдор Григорьевич сердито тыкал концом трубки в карту и наседал на бородача. А бородач отмахивался и всё больше на одно слово напирал: «С-сомнительно, с-сомнительно, оч-чень сомнительно». И это слово, и другие слова выходили у него какие-то свистящие, будто они запутывались в бороде и с трудом выскакивали. А дядя Федя ему:

– Что ты говоришь! Ничего сомнительного нет… Мы выйдем к Суоле, спустимся до Саныяхтаха, там переправим буровые станки и – прямиком на озеро Ытык-Кюёль. Что же тут тебя смущает, мой дорогой?

Он говорил так уверенно, как будто они уже пошли и вышли, спустились, переправились… А «мой дорогой» у него прозвучало, как иногда мама говорит мне: «Ты, мой милый, опять приволок двойку?»

Но бородач не сдавался ни в какую! Маленький, круглый как мяч, он наскакивал, наскакивал…

Говорил:

– Нет, ты невозможный человек! А время?.. Ты не думаешь, Фёдор, что при таком маршруте мы потеряем время!

– Зато найдём кое-что другое.

– Ты уверен?

– А ты уверен, что нет? Вот смотри ещё раз…

Они опять наклонились над картой и опять спорили и водили пальцами, словно играли в ричи-рачи. И смотрели друг на друга злющими глазами. Только ещё им оставалось подраться.

А вот нам всегда говорят, что взрослые ошибаться не могут… Как они сказали, так всё и должно быть, так и есть. Бородач – взрослый. И дядя Федя – взрослый. И один одно говорит, другой – другое. Кто прав из них?

Бородач пожал плечами и просвистел:

– Яс-сно! Яс-сно, что мы с тобой не найдём общего языка в этом деле. Я буду писать в Якутск, в управление. Увеличивать район обследования или не увеличивать – пусть Фёдоров решает, начальству виднее…

Теперь ещё и третий взрослый вмешается в их спор… И тоже будет прав?

Я думал, дядя Федя сейчас опять начнёт доказывать бородачу, а он нет, сунул в рот трубку и сложил карту. Большая карта: я считал, он в восемь раз её сложил.

– Начальству виднее. И писать – это твоё право, – сказал он совсем спокойно, как будто и не горячился, не шумел вот только что. – Но я сейчас подписываю приказ… – Он сел к столу и пером пробежал по бумаге. – Выполнять этот приказ придётся с понедельника.

– Яс-сно!

Ох и не хотелось ему, наверно… Борода у него, как живая, зашевелилась от возмущения.

– Я даже не писать буду, а позвоню и не скрываю это от тебя, как видишь!

– Очень тебе благодарен, – засмеялся дядя Федя и похлопал его по плечу: ничего, дескать, всё равно будет по-моему, а не по-твоему.

– Да ну тебя! – отмахнулся бородач. – Вечное твоё упрямство!.. Но мы с тобой спорили, спорили, и ты даже не познакомил меня с молодым человеком…

Я очень не люблю, когда меня называют «молодой человек»… Почти так же, как когда мама говорит «птенец». Но всё же я протянул ему руку и сказал:

– Женя…

– Сергей Иванович… – пожал он мою руку.

Странно!.. Только что ссорились, один из них жаловаться собрался на другого… И теперь шутят и мирно разговаривают.

Фёдор Григорьевич спрятал карту в большой железный ящик, запер его, а ключ положил в карман.

– Согрелся, Женя?.. Пошли?

На улице он хлопнул себя по лбу и сказал:

– Есть же на свете такие твердолобые люди!.. Впрочем, он всегда был такой, и в институте… Мы с ним в одно время учились, но он на два курса моложе меня. Хоть ты ему кол на голове теши, он всё равно упирает на своё: никак его с места не сдвинешь!

Я спросил:

– А чего он?.. Потеряем, говорит, чего-то… Чего он боится потерять?

Фёдор Григорьевич рукой махнул:

– Просто он не понимает, в чём дело, и думает, что мы потеряем много времени, если выберем тот маршрут, который я предлагаю. Ты знаешь, мы же геологоразведчики. Наше дело: пройти по этой тайге, посмотреть, где какие клады спрятала природа. Тут же всё есть: уголь, золото, нефть, алмазы, железо и многое другое. Так мы хотим пройти таким путём: захватить участки, где никто из разведчиков никогда не был… А он сопротивляется, боится, что потеряем много времени, а на самом деле всё отлично успеем!

– Но выполнять-то ему придётся всё равно? – спросил я. – Он не успеет пожаловаться?

– Успеет или не успеет – выполнять придётся, а как же!.. – прищурился Фёдор Григорьевич. – Не хочется, а придётся. Это как у тебя с арифметикой… Задачи решать нет никакого желания, а нужно!

Что же, мама ему и про мою арифметику рассказывала? Вот уж я этого не ожидал, что она станет меня выдавать! Я обиделся на неё и замолчал.

Пока мы шли, я здорово застыл в телогрейке. Рядом с ним приходилось идти шагом. Но Фёдор Григорьевич догадался и сам предложил:

– Беги, брат, вон до того столба. Потом обратно ко мне. Теперь уже недалеко осталось.

Я добежал до столба, обратно, и до другого столба, с перекладиной. Согрелся.

Фёдор Григорьевич свернул в узенький проулок, вошёл в ворота, вторые слева. Нам навстречу кинулась небольшая рыжая собака, похожая на лисицу. Она залаяла, но я больше не боялся собак – пусть они меня боятся. Я затопал на неё ногами и закричал:

– Пошла вон!..

Она поджала хвост и спряталась под крыльцо, оттуда стала ворчать, когда мы поднимались по скрипучим ступенькам.

В холодных сенях никого не было, а в комнате на больших нарах у окна сидела старуха якутка. В жёлтых, прокуренных зубах торчала трубка, медная на конце, куда кладут табак. Возле старухи лежало много пушистых шкурок; она подбирала одинаковые по цвету и сшивала их длинной толстой иглой.

– Доробо, – сказал Фёдор Григорьевич.

Она ответила:

– Доробо…

Но глаз на нас не подняла – следила за иглой. Ловко у неё ходили руки: раз, раз, раз… Как будто на машине строчит… Пока здоровались, она уже успела две шкурки сшить в одну.

– Ты пошто пришёл? – спросила она сквозь зубы, чтобы трубку не выронить.

– Полушубок надо, – сказал Фёдор Григорьевич. – На мальчика. Да вот он и сам здесь, перед тобой. Если готовый есть, тем лучше, сразу и возьмём.

Он заговорил вдруг по-якутски – свободно, быстро, не хуже, чем Кристеп или Спиридон Иннокентьевич разговаривают.

Старуха слушала, молчала и продолжала шить. На меня один раз взглянула.

– Бар, – коротко, вроде каркнула, ответила она, когда Фёдор Григорьевич замолчал.

Я сперва думал, откуда она возьмёт готовый, а теперь обрадовался. Я знал: «бар» – значит «есть».

Мы ещё немного подождали, пока она не вшила рукав. Потом встала, засеменила в соседнюю комнату. Я не успел решить, какого цвета мне хочется полушубок, а она уже вернулась с курткой из серого меха и бросила перед нами на нары.

– Эта смотри, – сказала она.

На спине я заметил длинную тёмную полосу. Она, эта полоса, должно быть, шла по хребту зверя. Я не знал, чья это шкура, но скорее всего волка.

Бегал волк по тайге в этой шкуре, а теперь я в ней буду бегать в Ыйылы!

– Примерь, – сказал мне Фёдор Григорьевич и помог надеть куртку.

А старуха как будто раньше меня знала – прямо на меня была сшита куртка! Не успел я все пуговицы застегнуть – они тоже мехом обтянуты, – мне стало жарко…

Фёдор Григорьевич обошёл вокруг, пощупал под рукавами, засунул руку под воротник.

– Всё в порядке… Будешь носить её на телогрейку – она в самый раз.

Он снова заговорил со старухой по-якутски. Она сперва отрицательно качала головой, не соглашалась. Я уж испугался, что они не договорятся… Наконец она помахала в воздухе трубкой, отчего потянулись синие змейки, и сказала на этот раз по-русски:

– Так, однако, пойдёт…

Фёдор Григорьевич достал из бокового кармана деньги и отдал синюю пачечку старухе. Она, не считая, сунула их в карман юбки, под фартуком.

– Носи, сынок, – сказала она.

И снова заходила её иголка.

Мы вышли. Спросить у него, какой же это у меня на куртке мех?.. Но мне трудно часто обращаться к Фёдору Григорьевичу с вопросами.

Всё же я не выдержал:

– А чей это у меня мех, чья шкура?..

Я по-прежнему старался никак не называть его.

– Это собака.

– Ну-у!.. А я думал – волк…

– И хорошо, что не волк. У волка шкура грубая, тяжёлая… Ты сам увидишь, если мне волк на охоте встретится. А собачий мех очень тёплый, он теплее медвежьего. И легче и мягче, конечно. Спальные мешки тоже из него шьют. Сколько раз мне приходилось на снегу в таком ночевать! Спишь себе, мороза не чувствуешь. Так… Ты мчись домой, а я пойду в экспедицию доругиваться с Сергеем. Понятно?

Он свернул в другую сторону.

А мне, зачем было мне мчаться?.. Я шёл медленно, но было тепло. Только нос и щёки я тёр шерстяной варежкой. Щёки и нос мёрзли, хотя на мне и была куртка из собачьего меха – самого тёплого, самого мягкого, самого лёгкого!

Я посмотрел – вокруг никого не было, и я животом упал на снег проверить: верно ли, что холод не пробирается через такую куртку?

Животу всё равно было тепло.

Мне казалось, что всем, кто не одет, как я, должно быть непременно холодно. Как они только терпят?..

…В школе моя новая куртка понравилась. Боря Кругликов её похвалил.

– Вот это да так да! – сказал он, обходя меня со всех сторон. – Ты, однако, в тайгу на промысел собрался, раз надел такую? Чего же не ушёл с охотниками?

Костя Макаров стоял в сторонке и сказал кому-то из ребят:

– А чего на промысел?.. Пять белок собьёшь и ещё семь, так надо же уметь сосчитать, сколько это будет…

Это он про меня, но я сделал вид, что не слышу, а то бы опять с ним пришлось подраться.

Ребята долго не давали мне раздеться. Они окружили меня и пинали от одного к другому, словно я им футбольный мяч! Но я нисколько не злился, а хохотал вместе с ними, поэтому и не было сил вырваться из кольца. Вдруг откуда-то Оля появилась, протолкалась ко мне.

– Вы опять?! Опять?.. – закричала она и завертела над головой портфель, чтобы все расступились.

– Шутим с Женькой, понимаешь ты, шутим! – сказал Боря и на всякий случай отошёл в сторонку.

– Знаю я, знаю ваши шутки! Сперва шутки, а потом нос в крови!

– Чей нос в крови?.. – спросил я. – Мой? Пусть они свои носы поберегут! Сколько будет один раз по носу и два раза по уху – это я сосчитать сумею…

Теперь Костя отвернулся и сделал вид, что не слышит моих слов, а если и слышит, то уж к нему-то они никакого отношения не имеют.

Мне понравилось, что Оля заступается за меня, но совсем не хотелось, чтобы ребята прозвали меня девчатником… И я изо всех сил рванулся, прорвал круг и побежал к вешалке. Наконец-то я сумел раздеться и в телогрейке вышел во двор.

Нашим приходилось туго, и с ходу пришлось вступить в бой – пулять снежками в ребят из третьего «Б». Они воспользовались, что их больше во дворе собралось, и насели… Но мы начали их теснить… Тут возле ворот остановились лёгкие санки, запряжённые парой лошадей: гнедая – в оглоблях, а пегая, чёрная с белым, – сбоку, пристяжная. Я засмотрелся, кто это подъехал, и как раз мне снежком угодили в лоб. Пока я отряхивался, ко мне подошла… мама!

– Что ж ты не сумел увернуться? – сказала она.

– А я смотрел, кто там в санках. А это ты…

Я не сразу её узнал, потому что всё лицо было закутано платком. Неужели опять Вера Петровна её вызвала? Я ведь ничего в последние дни…

– Знаешь, мальчик, зачем я тебя ищу?.. – сказала мама. – Я сейчас уезжаю. Срочный вызов. На дальней ферме заболел человек… И нельзя его везти сюда, на месте нужен врач. Очень тяжёлый случай. А так получилось, что, кроме меня, некому… Проехать туда можно только на санях – машины не ходят.

– Это далеко, куда ты едешь?

– Кангаласы, семьдесят километров… Но кони у нас хорошие, так что не страшно.

Я опять посмотрел на гнедого и на пегашку. Как, интересно, хороших лошадей отличают от плохих? Вот меня бы спросили, я бы не сумел сказать…

– Ты слушай… Я всё дома приготовила, вечером дядя Федя даст тебе поужинать, а завтра, товарищи мужчины, сами будете управляться, обед разогревать… Утром борщ отлей в маленькую кастрюлечку и поставь в духовку, когда дрова уже прогорят. Понятно?

– Поставлю в духовку борщ, когда прогорят все дрова…

– Вот и будешь молодец! А где же твоя новая куртка? Ну-ка, сбегай надень – я хочу посмотреть. Дядя Федя по телефону мне сказал, что удачная попалась.

– Очень даже, очень удачная!

Но посмотреть ей не пришлось. Тётке Марфе надо было выйти на крыльцо и начать вовсю трезвонить!

– Ладно. Вернусь, тогда… – сказала мама.

– А когда ты?..

– Точно не знаю. Дня через два, через три.

– Ты смотри не замёрзни, – сказал я. – Семьдесят километров, а ты в пальто!

– Вот глупый! У меня же в санях лежит доха, широкая, длинная… Как я в неё завернусь, сразу похожа на медведицу. Когда поедем, я её надену. А если ноги замёрзнут, слезу и побегу за санями. Думаешь, я разучилась?

Она наклонилась поцеловать меня на прощание, но я увернулся, схватил её за руку и потряс. Придумала тоже… Нельзя при всех во дворе. Прохода потом не будет.

Я побежал в школу, но ещё из окна коридора посмотрел маме вслед. Было видно, как санки повернули обратно на площадь. Лошади быстро бежали, а пристяжная голову набок воротила. Мама сидела спиной ко мне, вся мохнатая, в чёрной дохе. И правда, настоящая медведица. В лесу встретишь такую – испугаешься!

В дверях учительской показалась Вера Петровна, и я со всех ног кинулся в класс, чтобы успеть до её прихода сесть на своё место.

Была арифметика.

Вера Петровна обыскала глазами все парты, задержалась на моей и сказала:

– Я хочу проверить: Женя Савельев по-прежнему в ссоре с арифметикой или успел помириться? Вот он и пойдёт отвечать, а мы послушаем.

Может, она думала, что я опять буду стоять у доски, скобку подрисовывать и не знать, зачем надо в первом действии пятьдесят делить на два?.. Так нет, я не испугался! Стучал мелом по доске не хуже, чем твой Костя! Когда я всё решил и всё объяснил, Вера Петровна ничего не могла сказать. Смотрела на меня, покачивала головой, а я не понимал, о чём она думает. О чём думать, если человек всё правильно сделал?..

– Вот видишь, стоило тебе захотеть, и дело пошло на лад, – выговорила она наконец. – Другому за такой ответ я не задумываясь поставила бы пятёрку. Но тебе не могу – рано… Четвёрка! Если увижу, что ты не успокоился, не бросил заниматься, тогда получишь полный балл. А сейчас садись.

Ну, раз не может, пусть не ставит. И чего так долго было думать!.. С меня и четвёрки пока хватит. Костя пусть не воображает, что будет обсуждать меня! Такого ему не дождаться! Две двойки, одна четвёрка – будет восемь, если сложить. А спрашивала она меня три раза. Вот и получается в четверти почти что тройка.

На большой перемене Кристеп куда-то исчез. Я искал его по всем уголкам, но не нашёл. И вернулся в класс.

Дежурила Оля. Она стирала с доски решение задачи, которое я писал, – уже только третье действие осталось. Вот соображаешь, пишешь, гадаешь, сколько тебе за ответ поставят, а потом ничего не остаётся!

– Я так испугалась, – сказала Оля, – когда она вызвала тебя!.. Сижу думаю: решит Женька или опять?.. Но ты сразу начал писать и объяснять. Знаешь, если бы я была учительница, я бы поставила пятёрку. Я так – сколько заслужил, столько и получай. Правда?

Вот Оля говорит по справедливости. Но ведь отметки-то не она вписывает в журнал, а Вера Петровна…

– Подумаешь, задача! – сказал я. – Пусть она меня хоть каждый день вызывает, ничуть не страшно. Вчера я дома задачу сам составил…

Я Оле рассказал условие: про то, как мы втроём набивали патроны, и надо узнать, кто сколько набил. Ей понравилась задача. Она сказала, хорошо бы в учебнике такие помещали, тогда веселее было бы их решать.

– А с Костей ты больше не дрался? – спросила она. – Я видела в тот раз, как вы в коридоре схватились. Вот никогда бы не подумала! Ты с виду не очень-то сильный, а ловко дрался.

– Я с ним ещё хотел. Так, чтоб или он, или я… Только Костя не пришёл, когда я его ждал.

– Испугался?..

– Наверно, испугался.

Пока мы с ней разговаривали, Оля одной рукой продолжала вытирать доску, а другой поминутно поправляла косички. Они у неё ещё совсем короткие и торчат в разные стороны, как хвосты у зайцев. А всё-таки смешные эти девчонки! Потеряет какая-нибудь из них ленту и начинает стонать и ахать, словно это камера лопнула в футбольном мяче, когда ты гол забиваешь, или отсырели пистоны от пистолета…

Доска была мокрая и блестела, потому что в классе горел свет. Дни-то становятся короче и короче… После второго звонка Вере Петровне уже не видно, кто разговаривает на последних партах или на контрольной списывает у соседа.

Я раньше думал, что здесь зимой солнца не увидишь. Но это не так: в Ыйылы полярной ночи не бывает. Хоть ненадолго, а день наступает всякий раз. Значит, это ещё не самый край Севера.

Оля теребила в руках тряпку.

Несколько раз она хотела что-то сказать, но словно проглатывала слова.

– Чего ты? – спросил я.

– А вот хочу… Ты, Женя, не рассердишься, если я спрошу? Я слыхала дома от мамы, что у тебя новый отец, чужой… отчим… Он с тобой как? Не обижает?

Я ответил:

– Никак… Ну ладно, пойду – надо посмотреть, не напал ли опять третий «Б»…

Об этом разговаривать я ни с кем не собирался!

После маминого отъезда, на следующий день, Фёдор Григорьевич пришёл домой в обеденный перерыв. Мама оставила супу, нажарила мяса кусками. Ещё и поужинать хватило, и позавтракать. А на следующий день после завтрака он мне сказал, чтобы в двенадцать, ровно в двенадцать, я был у него в экспедиции: мы пойдём в столовую, потому что дома обеда больше нет, а приготовить что-нибудь не будет времени.

Я решил сразу захватить с собой сумку. Если в столовой много народу, если я задержусь, прямо оттуда – в школу.

В столовой хорошо обедать. Дома что – сварила мама борщ, ешь обязательно борщ, даже если не хочется; голубцы – голубцы… А я капусту ну терпеть не могу! В столовой же можешь выбрать то, что тебе больше всего нравится.

Мы разделись, прошли в большой и светлый зал, выбрали столик у окна.

Фёдор Григорьевич спросил меня:

– Ну, брат, выбирай, какой будешь есть суп, что закажешь на второе. А на вечер и на утро я что-нибудь в магазине куплю, зайду после работы. Ну что же ты не берёшь меню? Смотри сам, по своему вкусу.

И он протянул мне листок бумаги.

Там голубым химическим карандашом было написано, что сегодня приготовил повар на кухне. Я читал, читал, но так ничего и не смог выбрать: было очень непонятно написано. Вроде и по-русски, а не поймёшь. Вот, например, что такое: «суп конс. с вер.»? Я думал, это суп конский, а оказывается – консервированный, с вермишелью.

– Вы лучше… сами, – сказал я Фёдору Григорьевичу и протянул ему обратно листок – это самое меню.

– Я так я, – согласился он. – Будешь салат из квашеной капусты?

– Квашеная – это солёная?

– Да.

– Буду.

– Хорошо… А суп гороховый? Вот… На второе – бифштекс с яйцом. Согласен?

– Пускай…

Я уже несколько раз ел бифштекс в ресторане на пароходе, когда мы с мамой плыли в Якутск. Дома это просто кусок жареного мяса, а в ресторане – бифштекс.

На соседнем столике стояла бутылка с яркой жёлтой наклейкой; красными буквами было написано: «Лимонад». И сам лимонад тоже был красный. Я видел, как женщина наливала в стакан и в стакане закипали пузырьки.

Мне бы тоже хотелось лимонаду.

– А что мы с тобой будем пить? – спросил Фёдор Григорьевич. – Я, например, выпью кружку пива – его к нам в Ыйылы не часто привозят. А ты хочешь лимонаду, не замёрзнешь потом?