Текст книги "Много дней впереди"

Автор книги: Алексей Белянинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Давай бабахнем, Кристеп, – предложил я. – Зачем обратно тащить патроны? Или ворону подобьём, чтоб не каркала.

– Лучше поймать её и научить говорить, – сказала Оля.

– Ещё не хватало, чтоб и вороны разговаривали, – сказал я. – Давай бабахнем!

– Нет, – ответил Кристеп, и когда он так говорит, таким голосом, его не заставишь что-нибудь сделать. – Охотник не будет даром жечь патроны.

– Придумал тоже… И пострелять нельзя! Так мы же с тобой не охотники!

– Кто ружьё взял и в тайгу пошёл, тот охотник. Подождём, Ыйген… Может, заяц прибежит.

– Нечего больше зайцу делать – он под вашу пулю помчится, – сказала Оля. – Очень ему надо!

Кристеп снял с плеча винтовку, отодвинул затвор, и маленький патрончик выпрыгнул и упал на песок. Кристеп поднял, подул на него и положил в карман телогрейки, к остальным одиннадцати.

– Учиться будете? – спросил он. – Как целиться, как курок нажимать? Хотите?

Конечно, мы хотели.

Первым улёгся на землю я, животом вниз. Кристеп сверху командовал, и я делал всё, как он говорил.

Приклад упирался в моё правое плечо, а левый глаз я крепко зажмурил. Я целился в ворону, которая сидела на острой верхушке большого камня и клювом оглаживала свои перья. Я старался, чтобы мушка на конце ствола совпала с прорезью прицела. А мушка, как назло, уходила то вправо, то влево… Когда она всё же совпала, проклятая, непоседливая ворона сказала «карр», замахала крыльями и полетела к той самой корчаге, из-за которой появилась Оля.

– Оксэ! – возмутился Кристеп. – Камень видишь, слева лежит от большого?.. В него целься. Камень не улетит никуда и не убежит…

– А я когда буду учиться? – сказала Оля. Она стояла рядом с Кристепом и пританцовывала от нетерпения.

– Женя научится, потом ты.

На этот раз у меня мушка быстрее совпала, и я затаил дыхание и спустил курок. Раздался щелчок, и я открыл затвор: так делают, чтобы пустая гильза выскочила и можно было бы снова заряжать винтовку.

Потом Оля целилась в тот же камень. Она с первого раза быстро щёлкнула, сказала, что мушка с прорезью у неё точно совпала. Сказать-то можно, а как проверить? Это тебе не задача, где сразу видно, решал ты её самостоятельно или списал. Ещё Оля сказала, что она будет, как та женщина-охотница из Средне-Колымска, ничуть не хуже.

Долго учиться целиться нам мороз не позволил, и мы приставили малопульку к островерхому камню и гонялись друг за другом, чтобы согреться. Олю никак не поймаешь – она увёртливая, и я преследовал Кристепа. Он и так и этак, но я всё же его поймал: загнал в бурелом и ему некуда было деваться. Возле поваленной сухой сосны я его и стукнул по плечу.

Его теперь была очередь ловить, но ему тоже не удалось захватить Олю. А меня он прижал к самому берегу. Я – на лёд, но только наступил, лёд хрустнул и от ноги побежала трещинка. Я скорей обратно на берег, навстречу Кристепу, и поднял кверху обе руки.

Уходить из тайги никому из нас не хотелось, но пора было возвращаться.

Пообедать бы надо, но мы же не догадались еды с собой захватить. Да и мама начнёт беспокоиться: она не знает, где я, куда мы пошли. Она всегда беспокоится, если меня нет долго, как будто со мной, как с маленьким, может что-нибудь случиться.

– Да пора, пора!.. – заторопилась Оля. – Мы долго будем до дому идти – рысью шкуру ведь очень тяжело тащить…

Я хотел её дёрнуть за косу, чтобы не дразнилась, но она отскочила и побежала по тропинке между деревьями.

Мы с Кристепом побежали за ней.

Как я думал, так и вышло.

– Ты где же ходишь? – спросила мама, стоило мне толкнуть дверь в комнату. – В два часа я была в кино, брала билеты на вечерний сеанс, думала тебя встретить. Как раз выходили ребята… И не нашла. И уже тревожиться начала. Разве можно так надолго пропадать?

– Никуда я никогда не пропаду, – сказал я. – Мы вместо кино ходили в тайгу, на протоку… Недалеко, недалеко!.. Не делай таких глаз, пожалуйста, а давай скорей обедать. Знаешь, я какой голодный… Как пять волков зимой.

А что было бы, если б она узнала, что мы винтовку с собой брали и патроны, что у меня под ногой лёд треснул, когда я от Кристепа убегал!..

После обеда я снова с ним встретился. Винтовку удалось незаметно положить туда же, где она лежала, в сундук, под медвежью шкуру. Мы до вечера бегали с Олей и другими ребятами, и домой я пришёл затемно. Мамы не было. Ключ лежал в нашем условленном месте, за бочкой в сенях.

Мама пришла позднее. Картина ей, наверно, понравилась. Она, пока разогревала на керогазе ужин, улыбалась и напевала.

За столом я завёл разговор о том, что в здешней школе ничуть не легче учиться, чем в московской. А ребята, дураки, завидовали мне, когда я уезжал на Север. Думали, что тут получить пятёрку – раз плюнуть… Как бы не так! Попали бы сами, другое запели бы…

– Да-да… – сказала мама.

Это я очень правильно сделал, что заговорил с ней о школе. Пусть она знает, что Вера Петровна строгая учительница и двойку может запросто поставить, не успеешь и оглянуться.

– Ребята у нас её боятся, – продолжал я. – Она ведь каждый день у всех проверяет домашние задания, как ей не надоест! И велит, чтобы красиво писали, без помарок. А как ты думаешь, что лучше – писать без помарок, но неправильно или с помарками и правильно? А-а?..

– Что? – переспросила она.

– Я говорю, как быть: если ты кляксу поставил, а она не разрешает листы вырывать. Так пусть у человека и будет с кляксой тетрадка, пока не кончится?

– Пусть будет с кляксой, если этот человек неряха, – ответила мама и снова задумалась.

Я тоже задумался и решил, что про школу хватит. Но ведь я же не успел ей рассказать про вчерашние патроны, про Сольджута – как я с ним подружился, про золотистую уху, которой меня кормил Спиридон Иннокентьевич. Этого хватит на весь вечер, а там и улягусь спать.

– Ты знаешь, – начал я, – Спиридон Иннокентьевич – это отец Кристепа – обещал научить меня охотиться. Буду уток тебе приносить, гусей, диких гусей… Только не сейчас а весной, когда они с юга полетят к родным гнездовьям. Кристеп говорил, ох и много их весной бывает! С одного выстрела по три, по четыре утки запросто снимают.

Мама кивнула. Она плохо слушала. Какая-то была не такая, как всегда. Может, у неё опять трудный больной – тяжёлый случай, как она говорит. Что это, в самом деле! В больнице она и без того много времени проводит, а теперь ещё и дома будет думать о том же самом, не видеть меня и не слышать. Как будто это не я сижу напротив и про разное ей говорю!

Я замолчал, больше ни слова не сказал. Но мама на это не обратила никакого внимания. Выходит, я зря обижался? Сказать ей про двойку? Она тогда так же будет сидеть и смотреть в окно, словно там что-то можно увидеть в черноте. Да, можно сейчас… Всё равно уже поздно и я никуда не собираюсь идти.

Мама встала из-за стола, надела клеёнчатый пёстрый фартук и принялась мыть посуду в большой зелёной миске с белыми крапинками. Я покачался немного на стуле и решил, что теперь самое время, если уж начинать…

– Я вчера двойку получил, – сказал я и перестал раскачиваться. – Двойку по этой несчастной арифметике.

Она с размаху опустила чайную чашку в миску, чуть не разбила, и мокрые руки засунула в карманы фартука. Ага, теперь-то услыхала, о чём я говорю!

– Вот это мило! За что же двойку?

– Я у доски не мог решить задачу про отца, сына и дочь, которые белые грибы собирали, только белые, а все другие пропускали… Вера Петровна мне и поставила в журнал, а я сперва думал, она не поставит.

– Так вот для чего ты завёл речь, что здесь труднее, чем в Москве, учиться!

Она, выходит, кое-что всё же слышала. А сейчас начнёт про то, как она сама училась в школе, как хорошо задачи решала и по всем, по всем предметам получала одни пятёрки. У всех ребят, у тех, кого я знаю, родители очень хорошо учились, когда ходили в школу.

Но она только головой покачала и сказала:

– Ох, Женя, Женя…

Я приготовился долго её слушать и потому очень удивился, что всё так обошлось.

Пока не поздно, пока она не передумала, надо ложиться.

Мама заставляла меня ещё горячего молока выпить, хотя мы недавно ужинали, но я не стал.

Я разделся и лёг в кровать.

Заснул не сразу. Отвернулся к стене и думал: что такое сегодня случилось с мамой, просто невозможно понять?! Что она там сейчас делает, почему тихо в комнате?..

Мама одетая лежала на своей тахте, в руках держала раскрытую книгу. Но она не читала, потому что ни разу не перевернула страницы. Когда заметила, что я на неё смотрю, встала с тахты и пересела ко мне на кровать.

– Ты почему не спишь, а?

– А ты про что думаешь? – спросил я. – Опять… опять про своих больных? Так нельзя, так у тебя голова заболит, если всё время думать про одно и то же!

– Нет, Женя, я думаю о нас с тобой.

– Я двойку исправлю, ты не думай, – успокоил я её.

– Спи, глупый, – сказала она и положила руку мне на плечо. Рука была мягкая и тёплая.

Я не понял, почему я глупый, но, чтобы она не ушла, положил свою руку на её руку и снова отвернулся к стене, коленки подтянул к животу. Мама продолжала сидеть рядом со мной, и я сам не заметил, как заснул.

3

Вот уж я никогда бы не поверил, что так может быть!

Вчера солнце вовсю светило, а когда утром я подошёл к окну, всё кругом было белое, как будто расстелили тысячу больничных халатов.

Первый снег!

Я тотчас вытащил из шкафа валенки, надел их, притопнул и выбежал наружу, телогрейку на ходу натягивал.

Снег, наверно, падал ночь напролёт, столько его нападало! Он был пушистый, мягкий; во дворе только узкая цепочка маминых следов вела за ворота. Снежинки и сейчас медленно кружились, я ловил их на рукав, они садились на него и не таяли. Это снег уже на всю зиму лёг; до весны успеешь забыть, что земля чёрная, а трава зелёная.

В моих новых валенках было тепло и удобно. И хорошо, что шапку купили вчера, вовремя. Как будто знали, что сегодня зима настанет. Вот пальто ещё осталось. Ну ничего. Пока не так холодно, можно до школы бегом бежать. Тут недалеко, не успеешь замёрзнуть.

Я ждал Кристепа. Мы с ним накануне договорились, что всё равно заниматься будем вместе. Разве какая-то двойка может нам помешать?

Я скатал десяток снежков и спрятался за сарайчиком. Такое выбрал место, чтобы мне ворота были видны, а тот, кто входит, чтобы не мог меня обнаружить. Как только Кристеп появится и подойдёт поближе, я его обстреляю.

Он сегодня что-то задерживался. Может, сказал про двойку Спиридону Иннокентьевичу, а тот его не пустил? Я ещё десять снарядов приготовил. Кристепа по-прежнему не было… И вдруг сзади мне кто-то ка-ак снежком по шее!.. Я обернулся и начал пулять в Кристепа, шапку с него сбил. Это он перелез через забор ко мне в тыл.

У меня все снежки кончились, и я ему крикнул:

– Мир!.. А как ты догадался, что я тебя подстерегаю в засаде? – решил я узнать: ведь увидеть меня он не мог.

– Следы во дворе, – ответил он, – твои следы. Туда есть, обратно нет. Значит, ты в скрадке…

Мы были, как партизаны в маскировочных халатах, все в снегу.

Пришлось долго отряхивать друг друга, прежде чем зайти в комнату.

Снова я сидел над задачей, соображал, соображал, в окно поглядывал… Кристеп старался мне объяснить, как надо её решать, махал руками, вспотел, но я всё равно ничего не сообразил. Нет у меня способностей к арифметике!.. Как они все не хотят этого понять? Я снова списал решение. Сегодня Вера Петровна навряд ли меня вызовет, и Кристепа навряд ли. У нас в классе тридцать девять учеников, она должна успеть спросить каждого. И нельзя же постоянно мучать у доски одного и того же человека.

Не успел я поставить последнюю точку, как во двор к нам въехала грузовая автомашина. Она развернулась и задним ходом стала подбираться к сарайчику. Машина была с верхом нагружена расколотыми поленьями. Я и забыл совсем – мама утром перед уходом три раза повторила, что нам должны привезти из лесу.

Мы скорей оделись и выбежали с ключом от сарайчика.

Шофёр-якут открывал борт машины, чтобы удобней было сбрасывать дрова.

– Давай в сторонку, давай, давай! – сказал он, не оборачиваясь. – Зашибёт поленом…

Он забрался наверх и принялся сталкивать дрова. Поленья сыпались на землю, только снежная пыль летела.

– Мы хотим тоже… помогать хотим… – сказал я, когда шофёр остановился на минутку поправить шапку – она у него сбилась на затылок.

Он сердито посмотрел на нас, махнул рукой и что-то сказал Кристепу по-якутски. Кристеп ответил ему, и он крикнул уже по-русски:

– Покоя от вас нет!.. Однако, мальчишки, попадёт поленом по ноге – не реветь. Прогоню тогда совсем.

Это мы-то реветь?

Кристеп и я с колеса забрались в кузов и тоже начали сбрасывать поленья. Мы, конечно, медленней шофёра работали, а всё же машина быстрей разгружалась. Работа эта не лёгкая… Поленья толстые, некоторые из них двумя руками приходится хватать, и то не обхватишь. А поленьев, может, тысяча, а может, и ещё больше. Разве сосчитаешь?

Мы хорошо работали, старались, и шофёр больше не ворчал.

Дров в кузове оставалось не так уж много, когда мама пришла. Она пришла не одна. Следом за ней в воротах показался Фёдор Григорьевич.

Я сперва даже не узнал его; он сегодня совсем иначе выглядел: в короткой меховой куртке, в чёрной, а на ногах – белые бурки, обшитые яркой коричневой кожей.

В воротах они остановились. Мама что-то сказала, повернувшись к нему, он ей ответил, и она приподняла руку, точно защищалась. Фёдор Григорьевич засмеялся, и она засмеялась и весело закричала:

– Вот сколько тепла нам привезли! Ну-у!.. Все вместе мы это сейчас, мигом!..

А чего там мигом, когда почти всё разгружено?..

Мы последние поленья сбросили и спрыгнули. Надо было ещё уложить дрова в сарайчик, а то их занесёт снегом, и не найдёшь… Фёдор Григорьевич скинул куртку и остался в одном свитере, поддёрнул рукава, как если бы собрался драться. Они с шофёром не торопясь закурили, потом шофёр достал из кабины гладкую блестящую ручку, завёл мотор, и машина двинулась к воротам. На пушистом снегу остались плотные узоры от её шин.

Вернулась мама. Она успела повязаться платком, нацепила большие мохнатые рукавицы, как лапы у медведя. Она их недавно принесла домой: будет надевать поверх обычных перчаток, когда в холода ей придётся ездить к больным на вызовы.

– Уговор такой – от меня не отставать, – предупредил Фёдор Григорьевич, набрал большущую охапку дров и пошёл в сарайчик.

Мама, Кристеп и я подносили ему поленья. Он их укладывал одно к одному, а ведь поленья неровные. Мы втроём еле поспевали за ним. А сарайчик-то, оказывается, какой большой! Целую машину дров уложили в поленницу, а там ещё столько же места осталось, если не больше.

– Кору вы тоже подберите и посушите её, – посоветовал он, вытирая руки снегом. – Лучшей растопки зимой не найти.

– Вы бы куртку надели, – сказала ему мама. – Простудитесь, придётся вас положить в больницу.

– Я бы с удовольствием, доктор! Лежишь спокойно в палате, за тобой ухаживают, суют под мышку градусник. Хочешь – спишь, хочешь – читаешь, думаешь о приятном. Милая жизнь! Но, к сожалению, ничего такому таёжному волку не сделается. Десятый раз зимую на Севере, ко всему привык.

Но куртку он всё же надел. Мама застегнула ему верхнюю пуговицу, как мне застёгивает, когда я ухожу на улицу. Хоть он и помог нам быстрее управиться, хоть смеялся и шутил, а я думал: зачем он пришёл? То шапку советует какую купить, то с нашими дровами возится – очень ему надо! И мама тоже смеялась и шутила с ним. Один я ничего не видал смешного.

– Дрова привезли вам хорошие, – похвалил он. – Добрый швырок – лиственница, сухая…

Швырок?.. Я такого слова никогда не слыхал. Мама заметила, что я удивился, и объяснила:

– Это дрова пилёные и колотые…

– А вот если целые брёвна, то «долготьё» называется, – добавил Фёдор Григорьевич.

– Верно, что швырок, – сказал я. – Сколько мы его швыряли? С машины – на землю, ещё в кладовку. Так руки можно отмахать! Но теперь нам на всю зиму хватит, да?

– Нет, что ты… – ответил он. – Не хватит, конечно. Нужно ещё столько и ещё. Зимой, в самые морозы, топить приходится два раза в день, и помногу.

– Ну хорошо… – сказала мама. – Дело сделано, и теперь по всем правилам найма полагается накормить работников плотным обедом. Идёмте…

Я и Кристепа позвал – он ведь тоже работник. Но Кристеп не мог с нами оставаться. Спиридон Иннокентьевич ждал его дома по делу.

Кристеп попрощался, и мы остались втроём.

Фёдор Григорьевич зачем-то надвинул мне шапку на самые глаза и следом за мамой двинулся к дому.

В комнате мама надела зелёный фартук – я у неё такого не видел, – достала из комода свежее полотенце. Фёдор Григорьевич погремел умывальником и стал прохаживаться от угла до угла вдоль стены. Мама и меня заставила два раза намыливать руки, а ведь я дрова подносил в рукавицах: руки у меня были чище некуда…

– Вы разрешите мне закурить, Нина Игнатьевна? – спросил он.

– Да, пожалуйста, курите, – сказала она, стоя у плиты.

Вот говорит «пожалуйста», а мне сколько раз объясняла, что в табаке содержится страшный яд и кто курит, тот гораздо меньше проживёт, чем тот, кто не курит.

Фёдор Григорьевич достал из заднего кармана брюк чёрную прямую трубку с блестящим металлическим кольцом посередине. А табак он держал в красном кожаном кисете. Набил трубку, чиркнул спичкой и выпустил изо рта и из ноздрей синеватый дым, целое облако. В комнате вкусно запахло пряным табаком, и я шмыгнул носом, чтобы лучше принюхаться, а мама, конечно, тут же пощупала мне лоб – не простудился ли я.

Но лоб был нормальный, холодный, и она стала накрывать на стол. Поверх голубоватой, с синими цветами клеёнки постелила хрустящую белую скатерть, поставила каждому по две тарелки – глубокую и мелкую, разложила ложки, ножи, вилки.

– Ну, кажется, всё… – сказала она, осмотрев стол. – Всё как в лучших домах. Салфетками, правда, я ещё не успела обзавестись. Прошу, граждане…

Фёдору Григорьевичу она предложила налить спирту из квадратного графинчика. Но он повздыхал и отказался:

– Конечно, полагалось бы к обеду после трудов… Но у меня в половине третьего совещание: приехали люди с участков – из тайги. Неудобно…

Мама у плиты наливала борщ в тарелки, а сметана стояла на столе; надо было самому заправлять борщ. Я взял кусок хлеба, ложка была уже у меня в руках. Но первую налитую тарелку мама пронесла мимо меня – поставила перед Фёдором Григорьевичем. Так, наверно, полагается, когда в доме гость.

Фёдор Григорьевич попробовал борщ и прищёлкнул пальцами. Борщ был что надо! Мама купила однажды несколько банок консервов. И капуста, и картошка, и помидоры, и морковка, и свёкла – все овощи такие вкусные, как будто их только что сорвали с грядки. Всякому понравится. Особенно когда здесь всё это не растёт.

Я ел и молчал.

А Фёдор Григорьевич тоже ел, но успевал рассказывать, как он впервые приехал сюда десять лет назад с геологической партией. Целых два года они бродили в тайге, вдали от жилья… Мошкара их жрала – и не сожрала; в речке на переправе они тонули – и не утонули; пожар в тайге их захватил, но они сумели выбраться. У них проводник был старый якут – все тропы в тайге знал и мог вывести геологов в любое место, куда им понадобится.

Мама слушала его будто внимательно, но мне казалось, она думает о чём-то другом. Она катала хлебные шарики и время от времени поглядывала на Фёдора Григорьевича, и тогда он замолкал на секунду и не сразу продолжал; как они самостоятельно отправились в поиск, заблудились и старик проводник еле-еле отыскал их в каменном лабиринте, в каких-то горах – они называются Токко…

Борщ мы доели как раз в то время, когда проводник уже нашёл их группу и повёл обратно, на базу экспедиции. Мама убрала со стола глубокие тарелки и подала второе – котлеты с картофельным пюре. Когда и котлет не стало, Фёдор Григорьевич достал трубку и кисет, хотел набить её табаком, но тут взглянул на наш будильник:

– О-о!.. Мне пора, к сожалению…

Мама непременно хотела, чтобы он ещё выпил чаю с её пирогом сладким, но Фёдор Григорьевич покачал головой и поднялся. Конечно, взрослым всё можно. Можно из-за стола вставать, когда обед ещё не кончился…

– Нет, спасибо, – сказал он маме. – В другой раз, Нина Игнатьевна, а сейчас никак не могу. Перед совещанием мне надо материалы посмотреть, подготовиться к выступлению. Предстоит небольшое сражение…

Но уходить ему, кажется, без пирога не хотелось. Ведь человек, когда торопится, одевается быстро, не держит в руках полушубок, не говорит:

– Значит, Нина Игнатьевна, я вам позвоню в больницу. Вы у себя будете?

– У себя. До шести вечера я у себя или в лаборатории. Но меня позовут, я предупрежу.

– Хорошо. Только… вы не забудете наш уговор?

Она ему ответила почему-то очень тихо:

– Нет. Не забуду.

На прощание он и мою руку потряс, наклонил голову, чтобы лоб не расшибить о косяк, и перешагнул через порог. Мама вернулась к столу.

– Он разве болен? – спросил я.

– Болен?.. Фёдор Григорьевич?.. Нет. А почему ты вдруг так решил?

– Чего же тогда звонить в больницу?

– По делу, – коротко ответила она.

Я замолчал и только теперь заметил, что мамина тарелка с борщом осталась почти нетронутой. Значит, так, поболтала ложкой, хотя работала наравне с нами и сама хвалила борщ всякий раз, когда открывала новую банку и готовила его. И котлету не доела…

– Ты что же? – сказал я. – Меня всегда заставляешь есть, даже когда я нисколько не голодный, а сама?.. Сама почему?.. Я в другой раз тоже не буду, как бы ты ни заставляла!

Мама посмотрела на меня и потёрла пальцами лоб.

– Женя, мне с тобой надо очень серьёзно поговорить. Рано ли, поздно ли…

Ну, опять!.. А я-то вчера удивлялся, что она мало говорит про двойку, и радовался, что так вышло. Мама, значит, на сегодня перенесла… И я уж убедился: если «серьёзно поговорить», то ничем не поможешь, всё придется выслушать, хотя я и заранее знаю, что она скажет.

Я вздохнул и сказал:

– Ну давай…

Мне жалко её стало – так она волновалась. Всё время причёску взбивала рукой, и на лице у неё выступили красные пятна, и на шее красные пятна. Нет, она, наверно, не про двойку… Про что же? Уж начинала бы…

– Ты знаешь, Женя, что я осталась одна, когда тебя ещё на свете не было?

Я молчал, слушал. Конечно, знаю. Она же сама рассказывала мне, что мой отец очень крепко её обидел, они поссорились, он уехал, и с тех пор они не встречаются, не пишут друг другу писем. Она мне рассказала про это, когда я начал ходить в школу и спросил у неё, почему мы с ней только вдвоём, а не так, как другие ребята. Тогда я ещё спросил: а из-за чего они поссорились так сильно, что не могут помириться? И мама сказала: «Он не хотел, чтобы у нас был ты». Ну, раз он не хотел, чтобы я был, и никогда потом не хотел увидеть меня, узнать, как я живу, – я тоже не хотел больше про него узнавать. Чего же мама опять о нём вспоминает?

– Да… Мы с ним расстались как раз за полгода до тебя. А теперь тебе уже десятый… И мне тридцать один. А женщине очень трудно одной. Ты этого, конечно, не можешь понять, а я-то знаю. – Она отодвинула от стола стул и обеими руками опёрлась на спинку. – Я… я выхожу замуж. Фёдор Григорьевич – он будет жить с нами. Он очень хороший человек, ты и сам убедишься в этом очень скоро. И для тебя это будет хорошо. В доме нужна мужская рука. Со мной ты совсем разбаловался.

Она говорила, я молчал.

Вот о чём она – «серьёзно поговорить». Я не понимал: почему же это мама долго была одна? А я?.. Мне, например, никого не надо. Мне и с ней было хорошо. Я думал, что и ей хорошо со мной. Оказывается, нет. Она сейчас ждала, что я отвечу. Хотела, чтобы я сказал: пускай, ладно… Пусть он живёт с нами. А я не мог этого сказать! И всё… Фёдор Григорьевич и без того мне не нравился, а тут ещё он отнимает у меня маму. У меня ведь никого, кроме неё, нет. Ни бабушки, как у других ребят, ни тётки, ни дедушки. Зато Фёдор Григорьевич теперь будет! Вовка, мой товарищ в Москве, рассказывал, у него был чужой отец. Это ещё хуже, чем совсем без отца жить!

– Что же ты молчишь? – спросила она. – Что ты молчишь?

Я смотрел на неё, прямо ей в глаза, и не мог сказать ни одного слова. Если начну, обязательно расплачусь. А расплакаться я не хотел. И так у меня какой-то комок подкатил к горлу. Да и что там: если скажу «не надо, не надо нам никого», разве она послушается?

– Говори же! – крикнула мама.

Красные пятна у неё на щеках и на шее всё не проходили.

– Мамочка!.. – закричал я. – Мамочка, не надо нам никого, никого не надо, мамочка! Я тебе всё буду делать и дрова сам сегодня сложил бы, мы с Кристепом сложили бы! Не надо!..

И я заплакал, больше не мог сдержаться.

Мама заговорила, что у меня нет сердца, и я нисколько её не жалею, и что она сама виновата: всегда о себе забывала, думала только обо мне, не то что многие другие женщины, которых она знала.

Так она говорила долго, незнакомым голосом, хорошо хоть не кричала больше, а я продолжал плакать. Потом она замолчала и посмотрела на будильник.

– Отправляйся в школу, время… Гадкий ты и злой, бессердечный! Никогда бы я не подумала, что у меня может быть такой сын, а вот есть…

И сама тоже начала одеваться.

В комнате горько и отвратительно пахло его трубкой.

Я не стал дожидаться ни её, ни Кристепа, пошёл один. Лучше бы и совсем один был. Что ж, если он ей дороже, чем я, пусть! Пусть как хочет… Это ничего, что в поезде, в самолёте и на пароходе мне полагается только полбилета. Возьму и уеду. В суворовское училище. Форму буду носить. Исправлю по арифметике двойку и узнаю у кого-нибудь, куда нужно обращаться… Если бы война была, я бы к партизанам в лес ушёл. Пусть она тогда не одна живёт! Но суворовское училище далеко, и войны нет. Я попрошу, чтобы меня поместили в интернат для тех, у кого родители на всю зиму уходят в дальнюю тайгу.

– О-оу!.. – окликнул меня сзади Кристеп. – Постой! Почему дома не ожидал меня?

Я оглянулся, подождал его, и мы пошли вместе.

Говорить Кристепу, какая у меня большая беда? Или не говорить? Он разве поймёт? Но я решил сказать. Друг он мне. И не мог же я один обо всём об этом думать!

Когда я решился сказать, было уже поздно начинать – мы как раз подошли к школе.

На уроках я не слушал, о чём говорила Вера Петровна, как отвечали ребята, которых она вызывала. Не до них мне было… Ещё только утром, утром я не знал ничего, думал, что буду жить, как жил… Снежки лепил, чтобы пулять ими в Кристепа, дрова мне хотелось сгружать с машины… Совсем это недавно было, а кажется, очень много времени прошло с тех пор – так у меня всё перевернулось. И я даже не знаю, что сегодня вечером будет, не то что завтра или через неделю. Теперь-то я припоминал… Когда мы только-только приехали в Ыйылы, мне мама рассказывала, что встретилась с нашим попутчиком, с которым мы летели из Якутска. Он приходил к нам в больницу навестить товарища. «Настоящий полярник», – сказала она про него. Больше она мне про него не рассказывала ни тогда, ни потом. Я и забыл, что есть такой на свете! А мама, выходит, не забыла. Она с ним в кино ходила… И когда на площади он встретился с нами, знал, как меня зовут, хотя в самолёте по пути в Ыйылы мы с ним не знакомились, я точно помню. Значит, мама ему про меня говорила. И в магазин за нами он пришёл не просто так. Ну, а если бы я про всё раньше узнал, что бы мог сделать? Ничего не мог бы…

На большой перемене я Кристепа отозвал в самый дальний угол длинного коридора, к окну.

– Мне с тобой нужно поговорить, – сказал я и вспомнил, что мама так же начала. Глаза у меня стали горячими, но я крепко стиснул зубы и помолчал. Тут плачь не плачь…

– Ты чего молчишь? – спросил Кристеп. – Зачем позвал меня сюда?

– Большой секрет, Кристеп! Тайна… Дай честное пионерское, что ты никому…

Он рассердился.

Все сердились на меня в этот день.

– Если не веришь – молчи!.. Веришь – так говори. Охотник умеет молчать… Не хочешь – я пойду в снежки, третий «Б» нас вызывал.

Он спрыгнул с подоконника.

– Да подожди ты, охотник! – Я схватил его за локоть. – «Снежки, снежки… Третий «Б»!.. Делать больше нечего – «в снежки»! Ты этого видал сегодня у меня дома? Ну, Фёдора Григорьевича – что помогал нам дрова складывать?

– Видал… Я его знаю: он работает в экспедиции. Вместе с отцом ходил весновать на Улу-Кюёль, озеро такое есть… Отец говорил, однако, его ружьё промаха не знает.

– Мне какое дело – знает не знает!.. – сказал я. – Он в экспедиции или не в экспедиции… Он будет мой отец, чужой отец, понимаешь ты?

– Оксэ!

– Оксэ или не оксэ, а будет…

Кристеп вытаращил глаза и уставился на меня, но ничего не успел сказать, потому что к нам подбежал и остановился возле нас Костя Макаров, как будто кто-то просил его подбегать и останавливаться.

– А вы чего тут? – спросил он. – Знаете, что третий «Б» опять нос задирает? Все ребята во двор побежали, а вы прячетесь. Боитесь с третьим «Б»?..

– Ты… ты… ты проваливай! – сказал я, не слезая с подоконника. – Коридор большой, ходи гуляй. Сам-то почему не во дворе, сам-то побоялся? А тут нечего тебе делать.

– Смотри ты – «коридор большой»! Где хочу, там и буду стоять, двоечник ты московский!

Я слез с подоконника и показал ему кулак:

– Да мы в Москве таких…

– А что «в Москве, в Москве»?.. Кулаками хвастались друг перед другом: у кого кулак грязнее?

– А и били!

– Да ну? Ты?.. Ври побольше!

Он так смотрел на меня, что стоило ему съездить как следует, чтобы знал.

Костя ещё добавил:

– И кулак-то, однако, с воробьиный клюв. Таким кулаком чесаться разве хорошо!..

Ах, чесаться? Так…

И я ему засветил с правой, только зубы у него лязгнули! От его руки увернулся и ещё раз дал, и ещё раз! Будет знать, как… Ух!.. Это он меня достал, в кровь, кажется, расцарапал щёку.

– Ну подожди же ты! – крикнул я ему.

Вот! Но тут не сосчитать было, сколько раз я его, сколько раз он меня… И не чувствовал я, больно ли мне или не больно. Ага, вот сейчас ему по уху… Но кто-то схватил меня сзади за руку. Костю тоже оттащили.

Это два наших семиклассника, здоровые ребята, вмешались.

А рядом стояла Вера Петровна, тёрла подбородок и качала головой. Теперь-то начнётся… Принесло её сюда, сидела бы в учительской, как все учителя, и ничего бы не знала: дерёмся мы или играем…

– Та-ак… – сказала она. – Хорошо. Хороши оба. Просто красавцы. Приводите себя в порядок и пойдёмте со мной в учительскую: будем во всём разбираться.

Кристеп рядом морщился, как будто у него зубы болят. Я подмигнул ему и платком промакнул кровь на щеке, заправил рубашку в пояс, руки вытер о штаны, пригладил волосы. А ещё чего в порядок приводить?

В учительской Вера Петровна заставила нас сесть на диван и сама села между нами.

Высокий худой учитель географии, с носом, похожим на вороний клюв, надел очки и посмотрел в нашу сторону.

– Что они там у вас натворили, Вера Петровна? – спросил он.