Текст книги "Чужестранец"

Автор книги: Алексей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Мирко ущипнул из любопытства одну из струн – и гусли (он называл пока это гуслями) отозвались чистым грустным эхом. Тогда мякша провел по струнам всеми пальцами – вроде того, как делают гусляры: печальный, как клич улетающих стай, но прекрасный, как живой родник, перебор прозвучал здесь, на сельском дворе у конюшни, странно и чуждо.

– Что это там у тебя? – подошел Ахти, уже управившийся с другой сумой. В ней вещей было побольше, только все не такие интересные: три тула с полянинскими стрелами, порты, подшитые кожей, для верховой езды, крепкие сапоги с жестким голенищем, новая шапка-колпак, конопляная рубаха, плотный черный плащ, а также деревянная резная ложка и такая же кружка с крышкой.

– Да вот, гусли какие-то ненашенские, – показал Мирко находку.

– Вот это да! – поразился Ахти. – Никогда таких не видывал.

– Отец с поля вернется – покажи ему.

– А ты почем знаешь, что отец на кантеле играет? – опять удивился хиитола.

– По пальцам догадался, – ответил Мирко. – А еще вот… – Он указал на нож.

Ахти взял его с осторожностью, повертел в руках, осмотрел насечку и, почесав макушку, спросил:

– И про это ничего не ведаешь?

– Нет, – разочарованно вздохнул Мирко, перебирая стрелы, нет ли какого изъяна, – а ты?

– Немного. Догадываюсь, – неуверенно согласился парень. – В старой кузнице на камне такое же выбито. Та кузня древняя – ее еще, говорят, вольки ставили. А значит это – колдуны говорили, что весь мир на сих трех камнях стоит, а камни как бы все поодиночке, но этим меж собой связаны.

– Складно, – согласился Мирко. – Ну, коли так, можно этот нож – красивый ведь – и в дело употребить без опаски, что он какое худо причинил.

– Верно, так, – с сомнением согласился Ахти – ему нож, видно, не очень понравился. – И остальное с собой забирай, кроме стрел, – в Радославе же и продашь.

– Нет, – возразил мякша. – Плащ ты себе возьми – такие, дядя сказывал, одни воины и носят, скажут еще, что украл. Да и порты, и рубаха с колпаком такие мне ни к чему, и утварь не надобна. Скажешь, это тебе я дал за то, что дорогу помог найти. А то и вовсе ничего не говори: спрячь до поры. Вещи добрые, порча их не возьмет, потом носить будешь. А лучше Тиине отдай, она их на тебя перешьет. Стрелы же пополам разделим.

– Идет, – быстро согласился Ахти. – Теперь давай все назад сложим да пойдем. Хилка сейчас должна прийти. – При словах о ней Ахти, только что по-мальчишески увлеченный разбором своей первой боевой добычи, тут же напрягся и побледнел, будто стеснялся себя перед девушкой, которую любил.

– Давай тогда скорее, негоже девицу заставлять парней ждать, – заторопился мякша.

Тиина была уже возле калитки.

– Что-то вы не больно быстро, – засмеялась она. – Или конькам овес наш не по нраву пришелся?

– Еще. как по нраву, любо-дорого было смотреть, как они едят: ели да нахваливали. Вот мы и засмотрелись.

– Кони нахваливали?! – прыснула Тиина. – Это как же?

– Вот так, по-конски. – И Мирко попытался изобразить, как лошадь кивает головой, жует и благодарно посматривает на хозяина.

– Веселый у нас гость, – отсмеявшись, молвила Тиина, разом забыв давешнюю церемонность. – Сразу видать, коневод – вон как по-конски навострился кушать.

– Ты бы думала, Тиина, что гостю говоришь, – вмешался строгий и серьезный Ахти. – Думаешь, ему по сердцу, что ты его с конем равняешь?

– Будет тебе, Ахти, дуться, – опять урезонила Тиина брата. – А вот и Хилка. Бедная, бела-то, будто снег!

К ним шла стройная девушка, одетая в сорочку, расшитую солнечными знаками, с тканым пояском с кисточками, на котором висели игольник, ножик и разные обереги. Налобная повязка удерживала густые черные волосы. Мирко всмотрелся в ее лицо… и обмер: перед ним была Риита! Тот же высокий лоб, тонкие, но густые брови, ресницы, сухие розоватые губы, чуть прозрачное лицо, большие, по-особому раскосые глаза – только вот почему-то заплаканные. И даже нитка зеленых бус лежала поверх ворота. Он едва сдержался, чтобы не закричать и не броситься тут же к ней. Но его остановило то, что и Ахти, и Тиина назвали ее по-иному. Да ведь и Риита – или Хилка? – уже смотрела на них, и ни малейшего признака того, что она узнала Мирко, не было на ее лице. «Колдовство какое-то! – подумал мякша. – Да что это она, в самом деле?»

Хорошо, что Ахти не видел его лица в этот момент: парень сам не отводил взгляда от девушки и глупо улыбался. Но Тиина приметила все: про брата она наверняка обо всем догадывалась, если не знала доподлинно, а вот перемена, случившаяся вдруг в госте, едва он завидел Хилку, удивила ее и встревожила. Мирко меж тем успел взглянуть на Ахти и тотчас понял, что тот видит именно Хилку, а не какую-то другую знакомую девушку, невзначай сюда зашедшую. Потом он заметил, какими глазами смотрит на него Тиина, все мигом понял и принял такой вид – годы мучительного домашнего притворства научили его быстро менять лицо, – будто и не было ничего вовсе. Опять стоял перед нею заезжий коневод-мякша, с любопытством, но без увлечения, дружелюбно встречавший девушку, вокруг которой поднялся такой переполох.

На самом деле все время, пока девушка шла к ним – прошло наяву всего ничего, а ему казалось, что долгие часы, – он напряженно, до кругов перед глазами, смотрел на нее, стараясь понять, что же не так, – и вдруг понял: это не Риита. Кто угодно – сестра-близнец, Двойник, оборотень, наваждение, – но не Риита. И, осознав это, Мирко действительно успокоился, но не было дна его тоске: судьба поманила, словно призрак, и опять показала, кто кому хозяин.

Девушка – теперь стало ясно, что это была действительно Хилка, – тоже немного оробела, увидев у калитки незнакомого плечистого парня, пристально рассматривавшего ее. Она по-женски даже оглядела себя – нет ли в наряде какого изъяна, что он так на нее уставился? – но одежда была чистой и справной, украшения не запутались, не рассыпались, волосы не разметались… И с чего это он? Но коль уж Ахти привел его с собой, значит, так было нужно. Может, как раз этот востроглазый чужак и принес ей весточку про милого? На самого Ахти она даже не взглянула.

– Доброго дня тебе, Хилка! – приветствовал ее Ахти, он собирался, видно, еще что-то сказать, но ей было не до бесед. – Вот это Мирко из Мякищей, с севера, – продолжил он поспешно. – Он коней на торг ведет, по дороге Антеро встретил. Вот у него все и узнаешь.

– Здравствуй, Хилка, – глухо и невесело начал Мирко. Горько было видеть это лицо – дважды за три дня любимое, но не то. Но, увидев глаза девушки, горящие светом надежды, и припомнив, что ведь в колодец она чуть не бросилась намедни, он превозмог себя. Сейчас нужно помочь ей, хотя бы и потому, что она была так похожа на Рииту. – Вот, оказывается, ты какова! – молвил он теплее: от принятого решения он почувствовал себя как-то сразу старше. – Глупость все же Антеро сделал, что ушел.

Девушка вспыхнула от смущения, и бледные щеки впервые за несколько дней залил румянец.

– Здравствуй, добрый молодец! – сказала она, и голос у нее был такой же, как у Рииты, даже «добрый молодец» прозвучало так, будто он снова оказался во вчерашней ночи у костра. – Как тебя величать прикажешь?

– Мирко Вилкович меня зовут. А ты попросту Мирко зови.

– Хорошо, – отвечала она, и после этих слов они словно вдвоем остались у калитки, будто и не было рядом белобрысых брата и сестры Виипуненов, да и все прочее – деревня, огороды, летняя жара – точно отступили на время. Она, слушая Мирко, говорила с далеким ныне Антеро, а он снова пребывал в минувшей ночи, и не золотое солнце ходило над ним в вышине, а искристые ночные светила.

– Скажи мне, ты и вправду Антеро видел?

– Правда видел.

– И какой он?

– Да, верно, такой же, как и ты. Умен да весел. Однако, видать, душа-то у него не на месте. Знает, кого за спиной оставил.

– Не надо так. Он вернуться за мной обещал, с собой забрать.

– Так обещал, значит? А что ж ты на сруб колодезный поутру вскочила? То-то радостно ему было бы возвратиться.

– Я и сама не знаю. Видение было, как он за болотом дальним в чужой деревне да с чужой…

– С девкой чужой? Не могло быть того, он ведь к тому времени едва на болота вышел. Да и не за сладкими утехами Антеро на север отправился.

– Знаю, только, неспокойно мне. Ведь как дед его, Тойво, помер, так все здесь ему постыло, кроме чащобы да болота.

– А ты как же?

– Может, и я тоже. Вот и ушел. А чтобы на шее не висла, он и обещал.

– Не скажи. Не таков Антеро, чтобы до того изолгаться и людей невзлюбить. Ты, смотрю, и впрямь его к сердцу приняла: то славишь, то лаешь.

– Скажешь тоже…

– Ты бусину его видывала? А теперь скажи, разве он там на красных девок за болотом любовался? Или Дед Тойво тоже за невестами все болота обошел?

– Нет, нет. Когда он в свою бусину глядел, он другой делался, прямо как в иное место попадал и оттуда с тобой говорил. Как будто он и здесь – и не здесь. И такой задумчивый делался, и рассказывал все про дальние края – не только про тот, что в бусине приметил, а про все, что у прохожих-проезжих наслушался.

– А тебе смотреть давал?

– Ага. С меня, дурехи, что взять? Кроме лугов, на которых холстины для беления раскатаны, да ручья, куда девки за водой ходят, чтобы те холсты смачивать, больше ничего и не разведала. А вот знак золотой – тот красивый был, светлый, словно солнышко.

– Так ты, выходит, видела там что? А мне он сказал, что никто, кроме деда, ничего разглядеть не смог.

– Нет, я смогла. Только два раза, более не вышло. А потом он эту бусину потерял, как в воду опущенный ходил. Зато, нет худа без добра, со мной больше говорить стал. А я так его слушать люблю… Постой, Мирко? А как же вышло, что ты бусину-то видел? Ведь пропала она? Или врал Антеро мне?

– Нет. Бусину он и правда утратил. Только она уж и не нужна ему стала: к тому времени нашел он место, что в ней видел, да и дед Йорма, думается, тоже. А коли так, ушла и бусина. Антеро случайно обронил, а я и нашел. Вот она – теперь веришь, что не басни баю?

– И верно, она. А я с самого первого слова тебе верю. Или я сказала, что нет? Коли так, прости. Я сейчас сама себя не помню. А он знает, что бусина его заветная к тебе пришла?

– Знает. Мы с ним ночью повстречались, на островине посреди болота. Есть там остров с двумя горбами.

– Помню, Антеро сказывал.

– Я там на ночлег остановился, а пока место для огня устраивал, возьми да на бусину и наткнись. А потом на знак этот залюбовался. А там и мне бусина стала разные дива показывать: воды великие, скалы, башни высокие, леса…

– А люди?

– Какие люди? А, нет, людей там не было, птицы одни. Старое это все было, будто брошенное давным-давно.

– Вот как. Мне бы такое повидать! А потом что?

– А потом ночь спустилась, я уж и почивать наладился, а тут слышу: снизу кричит кто-то – мол, пусти к костру обогреться. Я пустил, так и повстречались мы.

– А что говорили? Что он про меня сказал, про деревню нашу?

– Мало. Все больше про бусину да про то, как с дедом по болотам хаживал, про то, как от малого человека ее получил. А я сижу, смотрю и глазам не верю: где Антеро шагнул, там не человечий след, а кабаний! Ну, думаю, с лешим спознался, будь здоров, Мирко Вилкович: едва в чужой лес вышел, на тебе с хозяином сам-друг ночку у огня побалагурить. А наутро я к нему и подступился: если ты людского племени, зачем следы звериные оставляешь? А он пригорюнился так, будто и впрямь я секрет его разгадал, и говорит, что, мол, да, нечистый я, а сам смеется, и с ног срезы копыт кабаньих стаскивает: это, говорит, чтобы никто меня не настиг и след потерял.

– Правда-правда! Были у него такие копыта – он мне показывал, точь-в-точь как у вепря! Значит, не хотел, чтобы его догнали? Знал будто, что снарядят кого вдогон… А про меня-то, про меня хоть словечком обмолвился?

– Нет, чего не было, того не было, зря говорить не стану. Но слепой бы не увидел, что сидел он, как на муравейнике. И хотел сказать, да не мог. Потому что, как спросил я, не кинул ли он кого в деревне, так тут он взор и потупил.

– А после?

– А потом мы поели да рассказали друг дружке, как кому дальше идти удобнее – ему в Мякищи, мне до Хойры-реки.

– Хорошо расстались?

– Хорошо, по-доброму.

– А бусину что же, так легко он тебе оставил? Ведь не расставался с ней, в кармане вечно носил, нет-нет, да и поглядит – как там его деревня.

– Оставил. Это он сам и рассудил, что бусина моя теперь, что мне туда идти надо, куда она укажет. Я эту игрушку волшебную хотел было ему вернуть, а он не взял, руки за спину спрятал, будто боялся, что жадность одолеет. А как расставаться поутру стали, так взял, полюбовался напоследок и отдал, словно пуговицу медную.

– Значит, так тому и быть. Ему страны дальние, тебе бусина, а мне полотно белить – не перебелить. Даже привет не велел передать? Знал же, что через Сааримяки пойдешь…

– Не горюй, вернется Антеро. Не житье ныне на севере, он то поймет. А коли полюбится ему север, холмы наши, то все равно по родным краям тосковать станет – это ж надо камнем замшелым стать, чтобы такую красоту не помнить! Вот и надобна станет ему родная душа – он тебя и заберет к себе.

– Может, и так. Ему больше болота по сердцу были и еще озеро колдунье. Есть у вас там болота? И почему не житье?

– Почему не житье, это ты у стариков спрашивай, они лучше понимают – видели больше. Не про то разговор. Болота есть, конечно, только какие это болота? Так, болотины. Такого, как здесь, нет. Да и нигде, полагаю, нет более. А озеро колдунье – это не то ли, где баня стоит?

– То самое. Его хоть и считают нечистым, а всяк туда хаживал – любопытно. И красиво там, особенно когда листва палая на воду ложится…

– И ты, верно, туда ходила? И не забоялась?

– Ходила, а что ж, хуже других девок разве? А скажи, что Антеро еще тебе про себя поведал?

Мирко пересказал ей весь их разговор, слово за словом, благо помнил все хорошо, а она слушала, и глаза ее теплели, наполняясь нежным внутренним светом. Это

были дивные, прекрасные очи – но видели они не его, Мирко, а свою далекую мечту.

Время меж тем не стояло, пора было сказать Хилке, что ей предстоит еще услышать от сельчан, какую лишнюю ношу это на нее взвалит, как придется мучительно одиноко – как всякому, знающему правду, которая никому не надобна, и что ни у кого не найдет она приюта душе, кроме как у родни Антеро, да и то еще как сказать.

– Теперь вот что, – перешел наконец к самому неприятному Мирко. – Ты ведь помнишь, как люди в селе на Антеро смотрели, да и на всех Суолайненов? Как на чудаков, да? Это мне Ахти сказал, а он, я понял, Антеро другом был, так ли?

– Так, – кивнула Хилка, сразу поняв, что волшебство слышать и видеть любимого закончилось, и предстоит долгое и ненастное ожидание под колючими взглядами в спину.

– А то, что тебя с колодца сняли, Антеро доброй славы не добавило. Это тоже не вода, сквозь пальцы не пропустишь. Так ли?

– Так, – покорно согласилась она.

– А зачем Ахти по следу услали, это тебе понятно?

– Спрашиваешь еще? – вздохнула Хилка. – Только что поделаешь теперь-то? Мне мать да тетки и без того шагу сделать не дают – все им попрекают, и ты тоже совестить удумал? Хорошо, тетка Крета слова не сказала, а то хоть снова в колодец – оттуда уж никто не достанет.

– Да, тебе-то уж вовсе неважно станет, раз можно между родами вот так запросто смерть положить, – спокойно и как-то устало осадил ее Мирко.

Ему все это уже было хорошо знакомо, от этого он и уходил из дому, но длинная рука с кромешного севера тянулась и тянулась на юг, не встречая никого, кто бы подсунул ей горячую кипящую головню, чтобы змеей укусила. А ведь он тоже мог бы, пользуясь полученным от дяди умением, вбить неразумным сверстникам в голову, как следует жить по правде, или податься в разбойники и по-своему наводить кругом справедливость, а мог и в Снежное Поле уйти да замерзнуть – никто бы и не нашел, да и не мучился б. Ну кто заставлял их чуть что, сразу звать в помощь то, что и так не замедлит явиться: холод да смерть?

– А что с Суолайненами станется? А ну как Ахти опять прикажут: без крови, что у Антеро взял, не возвращайся? Любо тебе такое?

– Любо, не любо, – отмахнулась досадливо Хилка, и в голосе ее снова угадались близкие слезы. – Что ж ты, разумник, делать прикажешь?

– Приказать не могу, а думаю так: как лен уберут да пока холода еще не настанут и дожди не польются, собирай короб да иди за Ахти следом. Коли любишь – найдешь, а уж он тебя не прогонит. Одна только не ходи. Ахти вон тебя проводит и назад вернется.

– Эк ты легко решил, – усмехнулась Хилка, но задумалась. – А и пойду, пожалуй, – вдруг резко сказала она. – Ахти, ты и вправду проводишь?

На Ахти было жалко смотреть, но этот парень, с виду увалень, вряд ли бы дался северному мареву.

– Провожу, – сказал он прямо, хотя и без радости.

– Только прежде так сделать надо, чтобы никто не понял, куда ты идешь, в какую сторону и зачем.

– Это как же сделать? Неужто думаешь, что в Сааримяки одни олухи живут, что не догадаются? Вмиг разберутся да под белы руки назад вернут.

– А чтобы не вернули, придется нам всем неправду сказать, кроме Суолайненов разве.

– Вот так беда, – нарочито беспечно сказала Хилка. – Как человека колдуном нечистым оговаривать за одну бусину – это можно. А от них заветное спрятать – это уж и худо?

– Кабы только в том худо было, так это еще не худо, – отвечал мякша. – Хуже всего то, что человека, как заживо, похоронить надо будет.

– В чем суть-то, не томи! – вступила вдруг молчавшая до сих пор Тиина. – Кого хоронить?

– Нынче вечером, как станут Ахти пытать, почему он воротился так скоро, я скажу всем, будто видел, как Антеро в болоте сгинул, а как понял, что не выбраться ему, выбросил он вот ее на сухое место, да прямо к моим ногам она и выкатилась. – И Мирко опять вынул бусину, подержал на ладони, давая понять, кто будет на сходе главным ответчиком. – Вам двоим, – кивнул он на девушек, – только одно делать следует: молчать да плакать. Ахти все, как было, расскажет – как он меня у болота повстречал. А про все то, чего не было, я говорить стану.

Все замолчали, обдумывая услышанное. Мирко, никогда прежде не бывший заводилой, с удивлением прислушивался сам к себе, но не мог понять, по правде он поступает или против. Не было рядом ни дяди Неупокоя, ни кудесника, ни Рииты, и оставалось пробираться на ощупь по такому дремучему лесу, где не светили ни солнце, ни золотой знак.

– Нельзя так, – молвила наконец Тиина. – Нельзя, Хилка. А ну как беду накличем? Ты себе места потом не найдешь, да и все мы.

– А что лучше-то? Правду сказать, чтобы твоего Ахти каждый встречный щенком называл, а меня пуще глаза стерегли, как корову блудливую? Большая радость! А Йорме с Кюлликки много ли слаще? Нет, Тиина, не буду я против Мирко Вилковича на сходе говорить.

– И я не буду, – твердо сказал Ахти. – Одно только скажу: нельзя нам будет этой осенью уйти – заподозрят подвох да нагонят и словят, как зайцев. Один год повременить надо. И я заодно с тобой, Хилка, уйду – нельзя мне будет вернуться: не примут меня, да и я уж не тот буду.

Мирко понял, что парень говорит верно, что так и надо делать: год минет, а там и позарастет все быльем, и Антеро забудется, Ахти же все рядом будет. А не зарастет, так все одно Хилка сложа руки сидеть не станет, уж лучше из семьи выйдет, чем в колодец. Только что сейчас она скажет? А Тиина?

– Устала я, – молвила вдруг Хилка. Румянец на ее щеках опять ушел, черты заострились, и прежняя бледность и изнеможение взяли свое. – Ахти верно говорит, я чую. Только кто мне сил даст зиму пережить, когда дальше ручья носа не высунешь, а с полуночи оборотни приходят? Когда одна, как ива сломанная? А?

– Год? – грустно улыбнулся Мирко, которому вновь в этот момент в Хилке причудилась Риита. – А что бы ты сказала, коли надо было тебе идти незнамо куда, искать незнамо что, а на том, найдешь ли, все надежды держатся? Мне вот, может, целую жизнь ждать суждено и не дождаться. Прости, коли что не так сказал, да мне, по всему выходит, виднее…

– Не винись, – отвечала Хилка. – Мне легче не станет, а себя растравишь. Все сделаю, как ты сказал. Вот зиму бы только… – Тут она побледнела пуще, чем была, – хотя куда уж пуще, и пошатнулась.

Тиина кинулась к ней, неожиданно ловко и крепко подхватила подругу, не дав той упасть, обняла, зашептала что-то утешительное и повела девушку вдоль изгороди, к ее дому. Через пять шагов она обернулась, посмотрела на парней выразительно – ступайте, мол, – и опять обратилась к Хилке, которую дурнота, видать, не отпустила еще – она еле переступала.

– Пошли, Ахти, воды принесем, – хмуро сказал Мирко. – Вот все и уладили, да только опять не ладно все, не так…

Несмотря на то, что холм Сааримяки был гранитной твердыней, ходить за каждым ведром к озеру не требовалось. Самый упорный труженик – вода – пробила себе ходы и в каменном теле, и колодцы по склону стояли часто. Ближайший был как раз там, где собиралась топиться Хилка. Туда парни, понятное дело, не пошли. Они направились к другому, пусть не самому близкому, зато был он около двора Суолайненов. Предстоял еще один трудный разговор, и Мирко даже как-то заранее сгорбился, хотя пустое деревянное ведерко вовсе не было тяжелым. «Хоть бы их дома не случилось, – подумал он. – Сейчас вот поработаем чуток, а перед вечером и зайдем, глядишь, за работой и развеется». Что именно должно было развеяться, Мирко не понимал. Он хотел только побыстрее покинуть Сааримяки, хоть на коне, хоть пешим, хоть в самый дремучий лес, но уйти.

Им повезло: Суолайнены как ушли с зарей на поле, так и не возвращались – полдневали там же, где и работали. Мирко с Ахти тоже принялись трудиться. Хотя занимать гостя домашней работой и не к лицу хозяевам, но Мирко и слушать ничего не захотел, сразу дав понять, что сидеть сложа руки не намерен. Скоро Ахти убедился, что Мирко не только из лука метко бьет, но и дрова колет, как щепу, и огород для него – дело привычное. Одним словом, трудились оба на славу.

Тяжесть, морока душевная схлынули, да не заменились ничем: Рииты не было рядом, а посему земля была пуста, несмотря на наличие на ней лесов, болот, Сааримяки и самого Мирко. Душа его еще не привыкла к таким поворотам судьбы, и потому наступило какое-то бесчувствие, словно он спал долго и без снов, а после очнулся в абсолютной темноте, и не мог понять, какое вокруг время и где право и лево. Хотя он не смыкал глаз, почитай, третьи сутки – и какие сутки! – спать не хотелось совсем. Внутри словно мельничное колесо закрутили и все торопили – быстрее, быстрее. Что быстрее? Куда?

Меж тем день стал плавно переходить в вечер, работы в поле заканчивались, и пора было идти опять к Суолайненам.

Дом у родителей Антеро был попроще, чем у Виипуненов: не было каменного основания, не было горницы, да и сама изба была поменьше, зато резьба ее украшала такая, что глаза разбегались: охватить, осознать целиком весь узор было невозможно. Каждая мелкая деталь его была сама по себе превосходна, одно неуловимо переходило в другое, другое в третье, все это как-то объединялось, сплеталось, вновь разделялось, и вот уже терялось то место, откуда начал, и хотелось начать заново, думая: вот уж теперь поймаю! Ан нет – на третьем шаге все опять рушилось и зачиналось наново.

«Какой это затейник такое изобразил? – подумалось мякше. – Не иначе как дед Тойво».

Хозяева уже вернулись – возле бродили пестрые куры, а в хлеву блеяли овцы. По двору еще разгуливал большой пес – рыжая кудлатая дворняга с огромной лобастой головой и черной пастью, полной острых белых зубов. От собаки их отделяла – смешно сказать – низенькая слега. Памятуя, что хорошая собака – а в Мя-кищах, по крайней мере, плохих не держали – никогда не пойдет без дозволения хозяина за установленные им охраняемые пределы, подойти к калитке Мирко не опасался. Пес, к его удивлению, не залаял, а стоял напротив, шагах в десяти, помахивая хвостом и посматривая на мякшу хитрыми блестящими глазами: не поймешь, то ли приласкаться хочет, то ли – в горло клыками.

– Входи, не бойся, – деловито сказал Ахти. – Это Кууси, он не тронет.

– Тебя, может, и не тронет, – усомнился Мирко, – а вот со мной мешкать не будет. Иди, зови Йорму Тойвовича да не забудь упредить, с чем пожаловали.

Ахти ступил на двор, и хотя рыжий Кууси действительно признал его, парень держался все ж весьма аккуратно, а на протянутый на ладони хлеб Кууси даже ухом не повел – видать, хорошую трепку получил некогда за подобное чревоугодие.

Ахти заглянул в избу, но там никого не было, тогда он пошел за дом. Через некоторое время хиитола появился снова, а рядом с ним был крепкий широкоплечий мужчина в шапочке, скрывавшей лысину, лицом – совершенный полешук: нос с горбинкой, усищи длинные, аж свисают на концах, лоб высокий, виски вдавленные, а глаза – как у ребенка. По виду его никак нельзя было сказать, что три дня назад из дома ушел единственный сын. На левой руке у Йормы был обруч, плетеный из бисера, почти такой, как на руке у Рииты, но, приглядевшись, Мирко понял, что рисунок все же иной. Видно, сейчас Йорма работал топором – к штанам пристали мелкие щепочки и другой деревянный сор. Рубаху он не надел – так и вышел голый по пояс. Значит, все же спешил узнать про Антеро. В который раз за сегодняшний день Мирко знакомился.

– Здравствуй, Йорма Тойвович! Густой тебе стружки! – Здравствуй-здравствуй, Мирко Вилкович! – ухмыльнулся приветственно Йорма. – Кууси, гость! – скомандовал он псу, тот мигом понял, подошел чинно, помахивая хвостом, к Мирко, взял осторожно зубами за рукав и повел во двор. Подведя его к хозяину, Кууси уселся слева, ожидая всегдашней похвалы.

– Справный пес! – похвалил мякша собаку.

– Умен, умен, – согласился Йорма, поглаживая собаку, – но и хитер, как лиса. Ладно, гуляй. – Пес отошел и улегся прямо в пыль, с любопытством глядя на суетливых квохчущих куриц. – Что ж, Мирко, знаю, с чем пожаловал. Пойдем, на завалинку присядем, да и расскажешь, что там Антеро да как.

– Да рассказывать-то особо нечего, – растерялся немного мякша от такого легкого и безмятежного приема. – Встретились мы с ним пару дней назад, на болотной островине. – И Мирко в третий раз – как раньше для Ахти и Хилки, пересказал события позапрошлой ночи. Подробно описал все, связанное с голубой бусиной, не приминув показать ее отцу Антеро. Неслышно подошла и стала рядом, слушая, невысокая, но статная и красивая еще женщина в рогатой кике и глухой черной поневе. Лицом жена Йормы – Кюлликки – была чистая хиитола, а одевалась, как женщины из полешуков. Глаза только у нее были не холодные, как у хиитола, а живые, добрые. Мирко прервал было речь – поприветствовать ее, но она поднесла палец к губам – тихо, мол, потом!

– Ну, сдается мне, это добрый знак, что Антеро тебя в пути повстречал да на сокровище свое напоследок полюбовался, должно оно ему сил да смысла прибавить, – раз-думчивомолвил Йорма. – А знак тот, – он опять ухмыльнулся в окладистую бороду, – это верно. По осени как-то, лет пять назад, взбрело ему в голову знак тот на гранитной стене высечь. Мой отец тогда еще жив был, говорил, пусть, мол, будет чему противостоять тому камню поганому – мимо него ведь шли, коли с севера?

Йорма помолчал, потом, видя недоумение Мирко по поводу такого своего спокойного поведения, пояснил:

– Ты небось дивишься, парень, что это я за голову не хватаюсь, не выспрашиваю всего, не вою в голос, как собака, у которой кутят отняли да потопили? А вот почему. Посуди сам, хоть ты и молод, да и тебе, Ахти, послушать не грех. Вот мне пятьдесят пять весен ныне минуло. Что я сделать успел? Отца, Тойво, ни разу не прогневил, спокойно, легко старик отошел – раз; с женой тридцать зим прожили, ни разу того не было, чтобы повздорили – два. Так, Кюлликки, дочь Ристо?

Она в ответ по-девичьи бойко посмотрела на мужа и молвила уверенно:

– Правда, Йорма. Ты веди речь дальше, не останавливайся. Я после тебя скажу, если надо будет.

– Вот, – продолжал рассуждать Йорма, и борода его победно топорщилась, будто сама по себе была разумной и гордилась правотой своего владельца. – Братьев у меня двое, сестер трое – со всеми в мире живу, на одно поле всем родом выходим, все по чести. Детей боги дали четверых – первые трое все девки. Однако всех замуж отдал за добрых людей. А напоследок и сын родился. Плохо ли? Ты скажешь, что ж хорошего, раз сын из дома незнамо куда ушел, да только из-за того, что в игрушке глупой ему что-то там привиделось? Привиделось, нет ли, о том я судить не могу: сам, честно скажу, ничего не видел, кроме знака этого одного. Зато Тойво, отец мой, видел, Хилка видела – нешто все трое врать сговорились? Ну, ушел. Эка невидаль, и раньше такое было, и впредь будет. Молодому, ему всего хочется, он думает, ему по силам небо к земле притянуть, башню до звезд выстроить, и не понимает, что если сам Укко, хозяин небесный, за такое возьмется, и то не преуспеет. Потом все на круги своя вернется, а сейчас что горевать? Антеро – парень с головой, такой не пропадет. Кто в сердце топей с дедом Тойво да с дедом Арво бывал, того ни чаща четская, ни холодный север не съедят…

«Оно как же», – думал в ответ Мирко. Ему сразу припомнилось, как хотел было Антеро уйти в ночь от него, Мирко, да понял, что не сможет, – а попадись кто посильнее? И еще припомнились три стрелы из леса, примчавшиеся неведомо откуда. Хорошо, что предназначены они были оборотневой свите, а ну как случилось бы наоборот? Да, за эти дни дорога прибавила Мирко столько мудрости, сколько не могли дать, как бы ни старались, ни дядя, ни кудесник.

– А коли съедят? – спросил Мирко. – Я ведь про то говорил, да и Антеро знал: неладно в Мякищах ныне живут, смутно.

– А где оно ладно? – Йорма хитро сощурил левый глаз. – Здесь, что ли? Где нас за чудиков каждый не в глаза, так за глаза почитает? Знаешь небось. А все из-за чего – смешно сказать! За то, что болота уважаем, ходить там не боимся! Прежде такого не было, это ныне все за серебром потянулись: берут от земли, сколь могут, лес валят почем зря. Севера опасаются, а на все другие стороны так развернулись, только держи. И все на торг да купцам заезжим. А то, что Сааримяки всегда лесом да болотом жили, то и позабыли… Да не об этом я. Антеро все одно дома бы не усидел – в тоске бы утонул. Ты вот сам зачем на юг подался? Кому хошь можешь сочинять, будто коней продавать поехал. Что тебе в Мякищах с тамошнего серебра? Гривны ковать? А далее что? Девкам дарить? Гривны купцы и без тебя привезут, а девкам не только это надобно – не маленький, знаешь. А потому пошел, что испытать себя задумал, место свое найти. Вот и Антеро туда ж. В нашем роду чудики всегда были, выходит, и Антро не выродок, а самый что ни на есть наследник.