Текст книги "Исторические рассказы и биографии"

Автор книги: Алексей Разин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

XIII
ФРАНКЛИН
Его погибель и попытки отыскать его

Джон Франклин родился в Англии в 1776 году; теперь ему было бы уже семьдесят лет. С самого раннего детства он отличался большою любовью к морю и ко всяким опасным предприятиям. Чтобы вылечить его от этого, отец отправил его на купеческом корабле в Лиссабон. Это лекарство произвело противное действие. Только что вернувшись, молодой Франклин записался во флот мичманом. Семнадцати лет, он с своим родственником Флиндерсом, сделал большое путешествие и потерпел крушение на берегах Новой Голландии. Его путешествия в моря на севере Америки начались с 1818 года. Еще прежде Росс старался открыть путь сообщения между Восточным океаном и Атлантическим через северо-американские моря; но это ему не удалось. Франклину поручено было пройти сухим путем от устья реки Медных-Рудников вдоль морского берега и исследовать его, как можно подробнее и дальше. Ему, вместе с Ричардсоном и Беком, удалось исследовать берега на большое протяжение, но потом, перетерпев невероятные страдания и лишения, полумертвые от голода и холода, они пропали бы еще тогда, если бы несколько сострадательных дикарей не спасли их. Франклин вернулся в Англию, и через шесть лет (1826) опять пустился с теми же товарищами, узнавать море на севере Америки. Забравшись очень далеко на север, он принужден был вернуться, потому что подходила зима, которая грозила затереть их корабль сплошными льдами. После 1830 года он был сделан губернатором Фан-Дименовой земли. В начале 1845 года, только что он вернулся в Англию, как изъявил готовность опять принять начальство над экспедицией, снаряжавшеюся в Северный Ледовитый Океан. Эребус и Террор, два корабля, на которых Франклин плавал уже на север, очень скоро были снаряжены. Франклин выбрал себе двух надежных помощников, Крозьера и Фиц-Джемса, матросов и служителей было всего 136 человек. 26 июня 1845 года корабли пристали к Китовым островам, а в последний раз Европейцы видели их в Мельвилевой бухте 26 июля. Там встретился с ними китолов капитан Дэннер.

С тех пор не было больше известий о бесстрашных мореходах. Хотя у них было провианту лет на пять, однако в 1847 году в Англии стали о них беспокоиться. Знавшие полярное море, говорили, что ежели Франклин должен был покинуть корабли, затертые льдами, то он по льду мог бы добраться до твердой земли к устью реки Медных-Рудников или к мысу Тёрн-Эгэн. В инструкциях, данных Франклину Адмиралтейством, было сказано, чтобы он старался пройти в Тихий океан через Берингов пролив, а если это будет невозможно, то вернулся бы в Англию через пролив Веллингтона. С 1848 года были обещаны большие премии тем, кто найдет Франклина с его экипажем, или хотя откроет их следы. Все попытки были напрасны. Думали, что Франклин был принужден покинуть затертые или раздавленные корабли и спасся с экипажем на каком-нибудь неведомом острове. Мореходцы, подстрекнутые денежною премиею, и суда, снаряженные правительством, осмотрели все берега, к каким только можно было пристать, и не нашли никаких следов. Правительство наконец убедилось, что Франклин с товарищами пропали безвозвратно, и объявило, что не станет более снаряжать новых экспедиций на бесполезные поиски.

В октябре 1854 года доктор Рэ донес адмиралтейству, что он, по поручению компании Гудзонова залива, занимался исследованием мало известной Ботии (Bootia) на берегах Северных морей, и во время своих странствований встретил партию Эскимосов, которые дали вести о Франклине. Эти дикари за четыре зимы перед тем (именно в 1850 году) видели отряд белых людей, человек в сорок. Они пробирались к югу и тащили по льду большую лодку. Они растолковали дикарям, что их корабль погиб между льдами, а что теперь они ищут ланей, или какой-нибудь другой дичи: говорят, что у них было уже очень мало провизии. Через несколько времени после того, но раньше, чем снега начали таять, Эскимосы видели тридцать тел на твердой земле и пять на острове, на большом расстоянии от рыбной реки (вероятно Back’s great Fish River). Некоторые тела были похоронены; может быть, это были первые жертвы голодной смерти. Некоторые трупы лежали в палатках, другие под лодкой, которая была опрокинута. Между трупами, найденными на острове, было, как видно, тело одного офицера; через плечо у него висел телескоп, а возле, на снегу, лежало двуствольное ружье. Судя по положениям, в каких были найдены тела, и судя по истерзанным членам некоторых, ясно было видно, что эти несчастные голодом были доведены до ужасной крайности, до людоедства.

Доктор Рэ доносил еще, что он видел у тех же Эскимосов разные вещи и обломки вещей, наверное принадлежавшие матросам и офицерам погибших кораблей, Эребуса и Террора. Между этими вещами были обломки циркулей, телескопов, и т. п., серебряные вилки, ложки и другое серебро, намеченное начальными буквами имен и фамилий офицеров экспедиции, и стакан с вырезанною надписью: Сэр Джон Франклин.

Участь Франклина и его экипажа, кажется, теперь несомненна, особенно если вспомнить, что бриг Renovation видел 30 апреля 1851 года два корабля, которые казались совершенно покинутыми. Однако весною 1855 года английское правительство снарядило еще последнюю экспедицию, чтобы удостовериться в справедливости донесения доктора Рэ, отыскать виденных им Эскимосов и допросить их хорошенько.

Теперь последняя экспедиция возвратилась и подтвердила все показания Рэ. Она посетила устье реки Рыбной и остров Мэконочи, где, говорят, погиб экипаж Франклина. Тут неподалеку встречены были Эскимосы, видевшие белых и давшие последнее о них известие. На острове найдены остатки лодки, сломанной дикарями на дрова; но по остаткам можно было убедиться, что она принадлежала к кораблям Франклина. На одном обломке дерева было вырезано имя корабля Террор; на другом – вырезана фамилия Станлея, доктора корабля Эребус. Этот обломок – часть лыж, сделанных в Англии из дубового дерева. Но ни бумаг, ни книг, ни тел человеческих не найдено. Эскимосы с большою готовностью показывали все, что они взяли из европейской лодки; это были жестяные ящики, бочонки, веревки с вплетенною в них красною бечевкой (знак английских казенных веревок), остатки вымпела, мачты, и т. п. Совершенное добродушие этих Эскимосов не дает возможности думать, чтобы они могли сделать какое-нибудь зло полумертвым от голода и холода страдальцам.

Так огромные минеральные богатства на реке Медных-Рудников, впадающей в Северный Ледовитый океан, остаются покамест бесполезными для Англии, по неудобству сообщения с Атлантическим океаном.

XIV
ДЖОН ТЕННЕР

Наш знаменитый поэт Пушкин в последние годы своей жизни занимался изданием журнала, и не смотря на торопливую журнальную работу, все статьи написанные поэтом, отличаются и превосходным языком и занимательностью содержания. В кратком извлечении из записок Джона Теннера Пушкин остался верен себе; но объем журнальной статьи или, может быть, торопливость работы не дозволили ему извлечь из записок Теннера многих очень занимательных подробностей относительно переписки между дикарями, страсти их к игре, их гербов, поверий, предрассудков и праздников. По история похищения Джона Теннера и охотничьи похождения дикарей рассказаны с такою простотою и так искусно, как только умел рассказывать Пушкин[24]24
  Все, означенное знаком * – выписано из Пушкина.


[Закрыть].

* Отец Джона Теннера, выходец из Виргинии, был священником. По смерти жены своей, он поселился в одном месте, называемом Эльк-Горн, в недальнем расстоянии от Цинциннати.

* Эльк-Горн был подвержен нападениям Индейцев. Дядя Джона Теннера однажды новью, сговорясь с своими соседями, приблизился к стану Индейцев и застрелил одного из них. Прочие бросились в реку и уплыли…

* Отец Теннера, отправляясь однажды утром в дальнее селение, приказал своим обеим дочерям отослать маленького Джона в школу. Они вспомнили о том уже после обеда. Но шел дождь, и Джон остался дома. Вечером отец возвратился и, узнав, что он в школу не ходил, послал его самого за тростником и больно его высек. С той поры отеческий дом опостылел Джону Теннеру; он часто думал и говаривал: «Мне-бы хотелось уйти к диким!» *

** Отец мой[25]25
  Знаки ** обозначают места, переведенные Пушкиным из Записок Джона Теннера.


[Закрыть] – пишет Теннер – оставил Эльк-Горн и отправился к устью Биг-Миами, где он должен был завести новое поселение. Там на берегу нашли мы обработанную землю и несколько хижин, покинутых поселенцами из опасения диких. Отец мой исправил хижины и окружил их забором. Это было весною. Он занялся хлебопашеством. Дней десять спустя по своем прибытии на место, он сказал нам, что лошади его беспокоятся, чуя близость Индейцев, которые, вероятно, рыщут по лесу. «Джон – прибавил он, обращаясь ко мне, – ты сегодня сиди дома». Потом пошел засевать поле с своими Неграми и старшим моим братом.

** Нас осталось дома четверо детей. Мачеха, чтоб вернее меня удержать, поручила мне смотреть за младшим, которому не было еще году. Я скоро соскучился и стал щипать его, чтобы заставить кричать. Мачеха велела мне взять его на руки и с ним гулять по комнатам. Я послушался, но не перестал его щипать. Наконец она стала его кормить, а я побежал проворно на двор и ускользнул в калитку, оттуда в поле.

** Не в далеком расстоянии от дома, и близ самого поля, стояло ореховое дерево, под которым бегал я собирать прошлогодние орехи. Я осторожно до него добрался, чтоб не быть замеченным ни отцом, ни его работниками… Как теперь вижу отца моего, стоящего с ружьем на страже посреди поля. Я спрятался за дерево и думал про себя: «Мне бы очень хотелось увидеть Индейцев!»

** Уж моя соломенная шляпа была почти полна орехами, как вдруг услышал я шорох. Я оглянулся – Индейцы! Старик и молодой человек схватили меня и потащили. Один из них выбросил из моей шляпы орехи и надел мне ее на голову. После того ничего не помню. Вероятно, я упал в обморок потому что не закричал. Наконец я очнулся под высоким деревом. Старика не было. Я находился между молодым человеком и другим Индейцем, широкоплечим и малорослым. Вероятно, я его чем-нибудь да рассердил, потому что он потащил меня в сторону, схватил свой томагавк (дубину) и знаками велел мне глядеть вверх. Я понял, что он мне приказал в последний раз взглянуть на небо, потому что готовился меня убить. Я повиновался; но молодой Индеец, похитивший меня, удержал удар, взнесенный над моею головою. Оба заспорили с живостию. Покровитель мой закричал. Несколько голосов ему отвечало. Старик и четыре другие Индейца прибежали поспешно. Старый начальник, казалось, строго говорил тому, кто угрожал мне смертию. Потом он и молодой человек взяли меня, каждый за руку, и потащили опять. Между тем, ужасный Индеец шел за нами. Я замедлял их отступление, и заметно было, что они боялись быть настигнуты.

** В расстоянии одной мили от нашего дома, у берега реки, в кустах, спрятан был ими челнок из древесной коры. Они сели в него все семеро, взяли меня с собою и переправились на другой берег, у самого устья Биг-Миами. Челнок остановили. В лесу спрятаны были одеяла (кожаные) и запасы; они предложили мне дичины и медвежьего жиру. Но я не мог есть. Наш дом отселе был еще виден; они смотрели на него и потом обращались ко мне со смехом. Не знаю, что они говорили.

** Отобедав, они пошли вверх по берегу, таща меня с собою по-прежнему, и сняли с меня башмаки, полагая, что они мешали бежать. Я не терял еще надежды от них избавиться, не смотря на надзор, и замечал все предметы, дабы по ним направить свой обратный побег; упирался также ногами о высокую траву и о мягкую землю, дабы оставить следы. Я надеялся убежать во время их сна. Настала ночь; старик и молодой Индеец легли со мною под одно одеяло и крепко прижали меня. Я так устал, что тотчас заснул. На другой день я проснулся на заре. Индейцы уже встали и готовы были в путь. Таким образом шли мы четыре дня. Меня кормили скудно. Я все надеялся убежать; но при наступлении ночи сон каждый раз овладевал мною совершенно. Ноги мои распухли и были все в ранах и в занозах. Старик мне помог кое-как и дал мне пару мокасин (род кожаных лаптей), которые облегчили меня немного.

** Я шел обыкновенно между стариком и молодым Индейцем. Часто заставляли они меня бегать до упаду. Несколько дней я почти ничего не ел. Мы встретили широкую реку, впадающую (думаю) в Миами. Она была так глубока, что мне нельзя было ее перейти. Старик взял меня к себе на плечи и перенес на другой берег. Вода доходила ему под мышки; я увидел, что одному мне перейти эту реку было невозможно, и потерял всю надежду на скорое избавление. Я проворно вскарабкался на берег, стал бегать по лесу и спугнул с гнезда дикую птицу. Гнездо было полно яиц. Я взял их в платок и воротился к реке. Индейцы стали смеяться, увидев меня с моею добычею, разложили огонь и стали варить яйца в маленьком котле. Я был голоден и жадно смотрел на эти приготовления. Вдруг прибежал старик, схватил котел и вылил воду на огонь вместе с яйцами. Он наскоро что то шепнул молодому человеку. Индейцы поспешно подобрали яйца и рассеялись по лесам. Двое из них умчали меня со всевозможною быстротою. Я думал, что за нами гнались, и впоследствии узнал, что не ошибся. Вероятно, меня искали на том берегу реки…

** Два, или три дня после того, встретили мы отряд Индейцев, состоявший из двадцати, или тридцати человек. Они шли в европейские селения. Старик долго с ними разговаривал. Узнав, (как после мне сказали), что белые люди за нами гнались, они пошли им навстречу. Произошло жаркое сражение, и с обеих сторон легло много мертвых.

** Поход наш сквозь леса был труден и скучен. Через десять дней пришли мы на берег Миами. Индейцы рассыпались по лесу и стали осматривать деревья, перекликаясь между собою. Выбрали одно ореховое дерево, срубили его, сняли кору и сшили из нее челнок, в котором мы все поместились; поплыли по течению реки и вышли на берег у большой индейской деревни, выстроенной близ устья другой какой-то реки. Жители выбежали к нам навстречу. Молодая женщина с криком кинулась на меня и била по голове. Казалось, многие из жителей хотели меня убить. Однако старик и молодой человек уговорили их меня оставить. По-видимому, я часто бывал предметом разговоров, но не понимал их языка. Старик знал несколько английских слов. Он иногда приказывал мне сходить за водою, разложить огонь и тому подобное, начиная, таким образом, требовать от меня различных услуг.

** Мы отправились далее. В некотором расстоянии от индейской деревни находилась американская контора. Тут несколько купцов со мною долго разговаривали. Они хотели меня выкупить; но старик на то не согласился. Они объяснили мне, что я у старика заступлю место сына, умершего недавно, обошлись со мною ласково и хорошо меня кормили во все время нашего пребывания. Когда мы расстались, я стал кричать – в первый раз после моего похищения из дому родительского. Купцы утешили меня, обещав через десять дней выкупить из неволи **.

* Наконец челнок причалил к месту, где обитали похитители бедного Джона. Старуха вышла из деревянного шалаша и побежала к нам навстречу. Старик сказал ей несколько слов; она закричала, обняла, прижала к сердцу своему маленького пленника и потащила в шалаш.

* Жизнь маленького приемыша была самая горестная. Его заставляли работать сверх сил; старик и сыновья его били бедного мальчика поминутно. Есть ему почти ничего не давали; ночью он спал обыкновенно между дверью и очагом, и всякий, входя и выходя, непременно давал ему ногою толчок. Старик возненавидел его и обходился с ним с удивительной жестокостью. Теннер не мог забыть следующего происшествия.

* Однажды старик, вышед из своей хижины, вдруг возвратился, схватил мальчика за волосы, потащил за дверь и уткнул, как кошку, лицом в навозную кучу. «Подобно всем Индейцам – говорит американский издатель его Записок – Теннер имеет привычку скрывать свои ощущения. Но когда рассказывал он мне сие приключение, блеск его взгляда и судорожный трепет верхней губы доказывали, что жажда мщения – отличительное свойство людей, с которыми он провел свою жизнь – не была чужда и ему. Тридцать лет спустя, желал он еще омыть обиду, претерпенную им на двенадцатом году!»

* Зимою начались военные приготовления. Старик Монито-о-гезик, отправляясь в поход, сказал Теннеру: «Иду убить твоего отца, братьев и всех родственников…» Через несколько дней он возвратился и показал Джону белую, старую шляпу, которую он тотчас узнал: она принадлежала брату его. Старик уверил его, что сдержал свое слово, и что никто из его родных уже более не существует.

* Время шло, и Джон Теннер начал привыкать к судьбе своей. Хотя Монито-о-гезик все обходился с ним сурово, но старуха его любила искренно и старалась облегчить его участь. Через два года произошла важная перемена. Начальница племени Отавуавов, Нет-но-куа, родственница старого Индейца, похитителя Джона Теннера, купила его, чтоб заменить себе потерю сына. Джон Теннер был выменен на бочонок водки и на несколько фунтов табаку.

* Вторично усыновленный Теннер нашел в новой матери своей ласковую и добрую покровительницу. Он искренно к ней привязался; вскоре отвык от привычек своей детской образованности и сделался совершенным Индейцем; и теперь, когда судьба привела его снова в общество, от коего был он отторгнут в младенчестве, Джон Теннер сохранил вид, характер и предрассудки дикарей, его усыновивших.

* Записки Теннера (прожившего тридцать лет в пустынях Северной Америки между дикими ее обитателями) представляют живую и грустную картину. В них есть какое-то однообразие, какая-то сонная бессвязность и отсутствие мысли, дающие некоторое понятие о жизни американских дикарей. Это длинная повесть о застреленных зверях, о метелях, о голодных дальних путешествиях, об охотниках, замерзших на пути, о скотских оргиях, о ссорах, о вражде, о жизни бедной и трудной, о нуждах, непонятных для чад образованности *.

Хотя Пушкин совершенно справедливо называл Записки Джона Теннера однообразными, скучными, однако по ним можно составить себе довольно ясное понятие о физической и духовной жизни северо-американских дикарей, которые скоро совсем исчезнут с лица земли, вытесненные образованностью.

Северо-американские дикари живут охотой, и потому самый неутомимый ходок между ними и самый лучший стрелок считается великим человеком, потому что кормит свое племя. Несмотря однако же на то, что необходимость заставляет их охотиться без устали, часто им случается голодать от недостатка дичи, или неудачи. В такое несчастное время – не то, чтобы они ели не досыта, они ровно ничего не едят. Напрасно отыскивая дичи по два и по три дня, они часто бывают доведены до того, что едва могут волочить ноги, возвращаясь домой, то есть, в бедный шалаш, в который из всех щелей ветер наносит сугробы снегу. Возвратясь, они убивают свою последнюю тощую собаку, которая едва могла идти домой, после неудачной, бесплодной охоты, и едят ее худое, жилистое мясо. Подкрепившись этою неприятною пищей и отдыхом в прозрачном шалаше, они встают еще до свету и отправляются опять на охоту; потому что иначе есть вовсе нечего. Женщины и дети, между тем остаются в шалаше и грызут старые мокасины и ремни, которыми привязывали их к ногам; некоторые сгрызают без остатка кости собаки, съеденной накануне.

К такой печальной жизни, конечно, надо быть приготовленным с детства и, при воспитании детей, дикари обращают большое внимание на то, чтобы приучить сына, или дочь не есть как можно дольше. Бедные дети иногда не едят ровно ничего дня по четыре, по пяти. Джон Теннер, вероятно, преувеличивает, уверяя, что есть дети, которые не едят по десяти дней. Во все это время они пьют только воду, и то понемножку, и раза два, много три в день. По утру, когда обыкновенно дикари завтракают, отец дает своему маленькому сыну, уже голодающему два дня, одной рукою кусок жареной дичины, например мяса оленя, лося, или медведя, а другою уголь. Если дитя не бросится с жадностью на жаркое, а напротив, возьмет уголь, то отец приходит в восторг. Он не знает, как выразить свое удовольствие: и хвалит своего сына, и гладит его по головке, и носит на плече, а сам между тем тут же, в глазах голодающего ребенка съедает его порцию. С самого раннего детства ребенок привыкает уже скрывать свои чувства и ни за что не покажет, что ему хочется есть, и с явным равнодушием смотрит, как ест его отец. Он знает очень хорошо, что и отец в детстве прошел точно такую школу, может быть, даже видал, что зимою, во время настоящего, а не искусственного голода, отец сам не ел по три дня, а детей все чем-нибудь да кормил.

Сын всегда наследует прозвище, или лучше сказать герб своего отца. Имена их изменяются часто: один и тот же человек иногда переменяет имя раз десять в жизни. По большей части это случается в каких-нибудь важных обстоятельствах, например, после войны, за какие-нибудь особенные подвиги, человека называют или соколиным глазом, или орлиной лапой, или волчьим зубом, и т. п. Но герб остается на всю жизнь и непременно переходит не только к детям, но даже ко всем военнопленным, вступающим в семейство победителя, взявшего их в плен. Индейцы уверяют, что ежели в двух враждебных шайках встретятся два человека с одинаковым гербом, то они должны обращаться друг с другом не только как друзья, но как братья, дети одного отца. И это часто так случается, потому что у человека, имевшего гербом своим журавля и жившего лет триста, или пятьсот тому назад, бывает иногда столько потомков, что они и не знают друг друга не только в лицо, но и по имени, хотя и имеют одинаковый герб. От этого и сражения иногда оканчиваются очень миролюбиво. При встрече враги объявляют свои гербы, и если окажется, что в гербе обоих предводителей щука, то вместо драки происходит пожатие рук, целованье и тому подобные нежности. Этот обычай, разумеется, гораздо благоразумнее и благороднее того, вследствие которого Рустем дрался с Зорабом, не говоря друг другу своих имен и своего происхождения: отец убил сына, потому что какое-то дикое понятие о чести делает зверьми двух людей, встречающихся с оружием в руках.

У многих Индейцев на груди, или на руке нататуированы их гербы, у одного медведь, у другого щука, у третьего белорыбица; олень, белоголовый орел, сокол, водяная змея, сучковатое дерево, чайка, – все это очень известные гербы. Эти гербы служат Индейцам и для передачи друг другу известий не изустно, а письменно, хотя собственно говоря, у них и нет письменности.

Когда нужно дать знать человеку своего племени о каком-нибудь важном событии, дикарь выбирает близ переправы через реку, или близ перекрестка двух тропинок такое место, на котором всякий особенно внимательно осматривается. Такие места хорошо известны дикарям на пространстве нескольких сот верст. Индейцы знают очень хорошо, около какого времени и откуда придется их родичам проходить к такому, или другому месту охоты, или к какому-нибудь поселению белых для размена бобровых шкур на капканы, или на что другое. В таких-то местах они втыкают в землю расколотую сверху палочку, а в щель ее вкладывают кусок бересты; на этой бересте изображено то, что они хотят сообщить. Так Джон Теннер получил однажды известие об убийстве, совершенном его братом. Перейдя через реку в обычном месте, он увидел кусок бересты на палочке. Сначала он, конечно, не знал, что это письмо адресовано к нему, потому что много Индейцев ходит по той же дороге. Всмотревшись ближе, видит он, что на коре нацарапана гремучая змея. К ней прикасается рукоятка ножа, а его острие вошло в медведя, стоящего с опущенною к земле головой. Возле змеи была еще нацарапана бобровая самка. Рассмотрев это, Джон Теннер понял, что письмо это писано к нему. У его названного брата, Уа-ме-гон-э-бью, в гербе была гремучая змея и он был сын женщины, гербом которой был бобр. Немногие из того племени имели гербом медведя, и Теннер догадался, что убит был молодой человек по имени Ке-за-зунс. Опущенная голова медведя показывала, что он был убит, а не ранен.

Получив такое известие, Теннер поспешил туда, где совершилось преступление. Уа-ме-гон-э-бью сам выкопал большую яму. Родственники и друзья убитого опустили туда тело покойника. Тогда убийца сбросил с себя всю одежду, стоя на самом краю ямы, взял за острие свой нож и предложил его ближайшему родственнику убитого. «Друг мой – сказал он – я убил твоего брата; ты видишь, что я выкопал яму, довольно широкую для двоих; я готов лечь в ней спать возле него».

Первый, второй и наконец все родственники и друзья убитого молодого человека не приняли ножа, предложенного убийцей. Может быть, они боялись могущественной родни преступника, а может быть, находили, что убийца прав, потому что покойник рассердил его, назвав безносым. В извлечении Пушкина из Записок Джона Теннера рассказано, как во время ссоры пьяный старик откусил нос Уа-ме-гон-э-бью, названного брата Теннера.

Индейцам довольно часто случается писать друг к другу, и всегда почти они пишут очень понятно. Гербы своего племени они знают очень хорошо, а когда на бересте нацарапают изображение человека, то это значит, что он чужого племени, по большей части неприятель. Когда хотят уведомить своих родичей, что одна ватага из нескольких семейств голодает, по недостатку дичи, то царапают на бересте гербы этой ватаги, а рты красят белой краской, или просто делают ножом на месте рта дырочку.

Увидев такое письмо, родственники, у которых есть запас дичи, спешат на помощь к голодающим братьям, и если застают их еще в живых, то выручают из беды. Чаще всего случается, что надо только раз покормить семью бедного дикаря и его самого, чтобы избавить их от голодной смерти. Бывает, что отец семейства, или сын, тот, кто добывает для всех остальных пропитание, так изнурен бесполезною ходьбою, что его надо покормить только раз, подкрепить его силы, чтобы ему только можно было опять пуститься на охоту. Тогда он, может быть, будет так счастлив, что нападет на след бизонов.

Не мудрено, что когда ему опять грозит голодная смерть, в случае неудачи, он подползает к бизонам осторожнее лисицы.

Едва только бизоны услышат малейший шорох, тотчас в них пробуждается дикая недоверчивость, и в ту же минуту они с любопытством и со страхом поднимают головы. Дикарь осторожно припадает к земле и готов неподвижно лежать целый час, до тех пор, пока звери не успокоятся совершенною тишиною.

Тогда он опять ползет еще осторожнее прежнего и опять долго лежит неподвижно, если заметит в стаде малейшие признаки беспокойства. Подобравшись на расстояние ружейного выстрела, он приготовляется стрелять, и не торопится, потому что если второпях промахнется, то испуганные выстрелом бизоны убегут на несколько верст, может быть, верст на двадцать, на тридцать. Достанет ли сил снова пускаться за ними в погоню? А что если случится осечка?.. А дети голодают…

Хорошо еще, что среди таких бедствий, у этих дикарей есть твердое убеждение, что после смерти они возвратятся к Великому Духу и там, у него, будут охотиться в лесах, необыкновенно обильных всякою дичью. Они уверены, что и прежде земной жизни душа или, как они говорят, их тень жила с Великим Духом. У Джона Теннера есть описание кончины одного дикаря:

«На берегу озера Виннипега я остановился, потому что тогда еще не кончилась война между Соединенными Штатами и Англиею, и потому нельзя было безопасно переходить границы. Ко мне скоро пристали Пе-шо-бэ, Уа-зе-квау-мет-кун и многие другие, счетом три шалаша. Уау-со, старый товарищ Пе-шо-бэ, был нечаянно застрелен на охоте. Мы жили вместе в совершенном довольстве и удовольствии. Но Пе-шо-бэ очень скучал после смерти своего товарища, а вскоре и захворал очень опасно. Он был уверен, что конец его не далек, и часто говорил нам об этом.

Однажды он мне сказал: „Я помню, что прежде чем я пришел жить на этот свет, я был там, вверху, с Великим Духом. Я часто смотрел вниз и увидел на земле людей. Я видел много хорошего и желанного на свете, и между прочим прекрасную женщину. Как я смотрел на нее всякий день, то Великий Дух раз мне и говорит: Пе-шо-бэ, любишь ли ты женщину, на которую так часто смотришь? – Я отвечал: Да. – Ну, отвечал Он, так ступай на землю, поживи там несколько зим: ты не долго там останешься. Смотри же, будь всегда кроток и добр с моими тамошними детьми. – И я никогда не забывал того, что мне сказал Великий Дух. Я всегда держался в дыму между двумя враждебными шайками, и теперь отсюда слышу голос, говоривший мне перед тем, как я стал жить на земле. Голос говорит, что я тут уж не долго останусь. А ты, брат, ты станешь печален, как я тебя покину; только не походи же на женщину: скоро и ты пойдешь по моим следам“. Тогда он надел новое одеяло, которое я для него выменял, вышел из шалаша и долго смотрел на небо, на солнце, на озеро, на дальние горы. Потом он опять вошел и сел на свое обычное место. Через несколько минут он перестал дышать».

Стойкость дикарей в страданиях, даже смертных едва вероятна. Случается, что они сами из себя вынимают пули, а эту операцию белый едва может выносить, когда он делает ее даже не сам. Один из друзей Теннера, прозванный Пэ-ки-кен-ни-гэ-бо, то есть стоящий в дыму, получил жестокий удар, раздробивший ему плечевую кость левой руки. Рана день ото дня разбаливалась. Он просил многих Индейцев и всякого встречного белого, отрезать ему руку, или по крайней мере помочь ему сделать эту операцию; никто не хотел.

Однажды остался он в шалаше один. Он взял два ножа, один отточил как можно лучше, другой зазубрил пилой, и правою рукою сначала обрезал себе мясо на левой, а потом, зажав кисть руки между коленами, перепилил кость выше локтя и бросил свою руку как можно дальше. Перевязав кое-как остаток, он заснул, и друзья нашли его в этом положении. У него вышло пропасть крови; недолго был он болен, поправился, и не смотря на то, что у него не доставало одной руки, все же был великим охотником. С тех пор его стали звать не прежним именем, а Кош-кин-ни-кэт (безрукий).

Как все необразованные люди, Индейцы верят разным заговорам, снадобьям и талисманам. Когда охота не удается, они принимаются за снадобья, которые, по их мнению, доставят им верный успех. Особенные знахари приготовляют эти снадобья. Чаще всего это различные корни растений, истолченные в порошок и смешанные с красноватою землей. Все это в кожаном мешочке дикари носят с собой. Когда они хотят убить лося, или какое другое животное, то царапают его изображение на бересте, потом острием ножа прокалывают то место, против которого приходится сердце и в разрез кладут немножко снадобья. Правда, что это средство очень действительно, и если дикарь набредет случайно на лося, если ему удастся довольно осторожно подойти на выстрел и если не сделает он промаха, или не случится осечки, то охота обыкновенно бывает счастлива. Надобно только, чтобы во время приготовления снадобья пелась надлежащая песня; эти песни, большею частию, если и заключают в себе какой-нибудь смысл, то очень скрытый, так что его и не найдешь. Часто они поют такую песню: