Текст книги "Узник №8 (СИ)"

Автор книги: Алексей Притуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

    – Не сможете! – ещё более обмер узник.

    – Да, – кивнула дочь надзирателя. – Если через пять минут отец не получит требуемую отбивную, он явится на кухню. Увидев, что меня нет, он всё поймёт и примется искать меня повсюду. Тогда уж нам не уйти. Он и про тебя спрашивал, – повернулась она к сыну надзирателя. – Скажи, говорит, этому щенку, что дрова на кухне кончились, пусть, говорит, он бросает свои шахматы и идёт колоть дрова, да быстро. Если, говорит, печь погаснет, я с него семь шкур спущу.

    – Что же делать? – простонал узник. – Всё отменяется?

    – Нет, – сказал сын надзирателя. – Ничего не отменяется.

    – Ты побежишь хоть бы и один, – пояснила дочь надзирателя, стремясь поскорей уйти. – Я тебя найду в Ближней тюрьме. Только поджарю отбивную и отправлюсь следом.

    И она стремительно бросилась к двери и покинула беглецов, её торопливые шаги быстро затихли в коридоре.

    – Чёрт! – выругался сын надзирателя. – Эта старая ищейка всё же пронюхала, я так и чуял. Ну ничего, я всё равно сбегу, не сегодня, так завтра.

    – Не сегодня? – произнёс узник, то ли со страхом, то ли с облегчением. Ему уже хотелось поскорей вернуться в камеру, он был слишком испуган провалом и предвидел жестокое избиение, если надзиратель обнаружит его вне камеры.

    – Ничего, тебя-то это не касается, – успокоил сын надзирателя, – ты-то можешь сдёрнуть и сейчас. Лезь в дыру. Там ход. Ползи по нему, пока не уткнёшься в тупик. Как уткнёшься, начинай толкать головой потолок. Там будет небольшая плита, ты легко сдвинешь её. Когда вылезешь, увидишь прямо перед собой мост через реку. Поворачивай направо и иди, пока не упрёшься в зелёные полосатые ворота. Это и будет Ближняя, и дядька будет тебя ждать.

    – Бежать одному? – с сомнением и страхом прошептал узник. – Но…

    – Давай, давай, – поторопил мальчишка, подталкивая его к лазу. – Некогда мне – если не нарублю сейчас дров, то…

    Подгоняемый сыном надзирателя, узник головой вперёд заполз в дыру, пахнущую влажной землёй, древесными корнями и мокрицами. Сравнение с сырой могилой избито донельзя, но именно оно пришло сейчас узнику в голову и показалось предельно соответствующим действительности, особенно когда он кое-как протиснулся в начинавшийся вслед за лазом узкий тоннель, в котором он не только что повернуться, но даже дышать мог только прилагая значительные усилия. Сын надзирателя что-то крикнул ему вслед, какое-то, видимо, напутствие, но мальчишеский голос впитался в землю, не достигнув ушей узника.

    Ход был очень узкий, что, конечно, обусловливалось тем, что рыл его подросток. Благо ещё, что узник был человеком некрупным, ширина его плеч оставляла простор для фантазии любой женщины, ищущей в мужчине прежде всего физической представительности. Кое-как, с большими усилиями, часто и суетливо загребая руками в стремлении поскорей удалиться от лаза, узник медленно, буквально по сантиметру протискивался вперёд в абсолютной темноте. То ли от духоты, то ли от клаустрофобического ужаса (а может быть, и просто от страха перед возмездием со стороны надзирателя в случае поимки) он то и дело едва не терял сознание, постанывал и периодически всхлипывал, едва не срываясь в рыдания. Пару раз он задрёмывал, утомлённый безнадёжностью бегства, недостатком воздуха и усталостью. Ему даже снились сны, но были они неразборчивы, невнятны, пусты и комичны, что совершенно не соответствовало ситуации. «Нет большей глупости человеческой, – не к месту вспомнил он фон Лидовица, – чем рассказывать другим свои сны. Ещё более бесполезной глупостью можно считать лишь описание вымышленных автором снов им же вымышленного персонажа в литературном произведении».

    После двух или трёх часов уподобления червю он вдруг почувствовал, что тоннель стал шире. Теперь узник чувствовал себя в нём довольно свободно, будто именно дойдя до этой точки сын надзирателя решил, что следует копать с учётом ширины плеч взрослого человека. И он постарался на славу, поскольку теперь плечи узника даже не касались рыхлых земляных стен. Но страх его от этого не уменьшился и даже напротив – стал больше, поскольку теперь он отчётливо осознавал, насколько небезопасен этот тоннель, стены которого ничем не укреплены и могут осыпаться в любой момент, от малейшего неосторожного движения. Но двигаться теперь узник мог заметно быстрей.

    Прошло ещё часа полтора или два, прежде чем беглец достиг тупика, о котором говорил сын надзирателя. Тогда он принялся легонько тыкаться затылком в свод тоннеля в поисках обещанной плиты. И ничего не нащупывал.

    В какой-то момент, после очередной бесплодной попытки, его вдруг пробила дрожь, а на лбу выступил холодный пот при мысли, что надзиратель обнаружил подземный ход и завалил плиту, через которую ему следовало выбираться. Или мальчишка что-нибудь напутал. Или у тоннеля были ответвления и он, сам того не заметив, попал в одно из них…

    Узник закричал от ужаса, когда до конца осознал своё положение. Предположим, он бы мог двинуться в обратный путь, проталкивая себя по тоннелю ногами вперёд, но таким образом он смог бы добраться лишь до того места, где тоннель расширялся, а о том, чтобы пятиться раком по первой части хода не было и речи – это было бы совершенно невозможно. Тоннель грозил стать его могилой, могилой погребённого заживо. Он снова закричал что было сил и с отчаянием принялся биться в свод тоннеля. И тут вдруг боль в голове дала ему понять, что он со всей очевидностью бьётся не о мягкую землю, а обо что-то значительно более твёрдое. Несомненно, это была та самая плита, но оказалась она, видимо, значительно тяжелее, чем описывал сын надзирателя. Тогда, задыхаясь от усилия, он упёрся в эту плиту и изо всех сил отжался руками от земли. Казалось голова его вот-вот треснет, как грецкий орех, а проклятая тяжесть так и не сдвинется с места, но в какой-то момент он вдруг почувствовал, что плита подалась, услышал шорох, ощутил на лице осыпающуюся землю. Воодушевлённый скорым спасением он закричал ещё громче и настырней упёрся затылком и нажал так, что в шее захрустело.

    В глаза ударил ослепительный свет. Узник невольно закрыл привыкшие к полному мраку глаза и глубоко вдохнул свежий воздух улицы.

    Но свежий воздух был не таким уж свежим – воняло потом, грязью и чем-то ещё, до боли знакомым. Не сразу он понял, что это пахнет гороховой кашей. А когда понял – открыл глаза.

    Первым, что он увидел, было решётчатое окно, кое-как намалёванное коричневой и синей краской на цементной стене.

    – Ну вот и ты, скотина, – осклабился сидящий на табурете надзиратель с дубинкой в руках. – Наконец-то, а то я уже чуть не задохнулся в этой вони.

№6

    Ломило все кости. Сравнение с переехавшем тебя катком тоже давно затаскано, но оно было первым что пришло узнику в голову, когда он очнулся: ну вот, меня переехал каток…

    Потом он попытался сообразить, кто он, где находится, как умудрился попасть под асфальтоукладчик и жив ли он вообще. Делал он это не из какого-то дурацкого позёрства перед самим собой и своей болью – нет, он на самом деле не мог ответить ни на один из этих вопросов. Видимо, на этот раз избиение было особенно безжалостным, и надзирателю удалось нанести больше точных ударов по голове, чем обычно, что и обусловило наступившую амнезию.

    Через пару минут память начала возвращаться к нему сквозь тугую пену головной боли, лезущей из ушей и норовящей взорвать затылок.

    Перед тем как избить его до полусмерти, надзиратель рассказал о своих подозрениях, о проведённом расследовании, в результате которого выяснилось, что узник готовит побег, о том, как обнаружил подземный ход, ведущий к мосту и как засыпал его и сделал плавный переход в собственный тоннель, который терпеливо прокопал до самой камеры (вот почему тоннель внезапно стал шире, понял узник; вот почему в последнее время надзиратель редко появлялся на своём рабочем месте).

    Только теперь он до конца осознал, что находится снова в своей камере, на топчане. И единственное его утешение состоит в том, что наказание за неудавшийся побег он уже претерпел, осталось только претерпеть его последствия, что виделось делом отнюдь не лёгким.

    Узник застонал от боли и отчаяния.

    Услышав рядом чей-то разочарованный вздох, он повернул голову и увидел ангела, сидящего подле на табурете. Кажется, посланец божий был раздосадован тем, что в очередной раз ждал понапрасну, что узник снова обманул его ожидания. Он сунул фон Лидовица обратно в грязную котомку беглеца-неудачника, из которой при этом посыпалась земля, и встал.

    – Извини, – простонал узник.

    – Ничего, ничего, – отвечал ангел, прекрасно понявший, за что у него просят прощения. – Твоей вины в этом нет.

    – Значит, я действительно жив?

    – Ну, если не мёртв, то наверняка жив.

    – Жаль.

    – Это легко поправимо. Хочешь?

    – Хочу, – не раздумывая отвечал узник. – А выпить есть?

    – Такие дела делаются на трезвую голову, – хмыкнул ангел.

    – А каким способом?

    – Вариантов немного, – подумав отвечал ангел. – В общем-то, вариант всего один: головой в стену, с разбега.

    – Я не сумею, – с сожалением выдохнул узник. – Мне шевельнуться больно. А ты можешь просто забрать меня?

    – Живого? Нет. Живые там не нужны.

    – Даже в аду?

    Ангел лишь покачал головой.

    – Даже в аду нет места живым, – прошептал узник, приходя в ужас. – Тогда убей меня!

    – Я не убийца.

    – Да, прости.

    Ангел кивнул и сделал шаг к стене, чтобы в очередной раз исчезнуть в ней или за ней. Голос узника остановил его:

    – Как тебе фон Лидовиц?

    – Больше всего мне нравятся последние тридцать страниц пустоты, – ответил ангел. – Говорят, их он написал, когда уже не был начальником тюрьмы.

    – Начальником тюрьмы?

    – Фон Лидовиц – это литературный псевдоним, – неохотно пояснил ангел. – Этот человек всю свою жизнь работал начальником тюрьмы, настоящее его имя никому не известно. Зато известно кое-что другое…

    С этими словами он быстро растворился в стене.

    – Головой в стену, – пробормотал узник, оставшись один. – С разбега. О чём это он говорил, что он хотел этим сказать? Быть может, таким образом я смогу последовать за ним или стать как он? Но у него крылья, а у меня что, кроме не дожитой жизни?.. Тридцать страниц пустоты… Тридцать страниц пустоты! Вот что мне осталось…

    Застонав от боли, он взял с тумбочки котомку, достал из неё фон Лидовица, стряхнул с книги пыль и пролистал до чистых листов.

    – Так вот оно что! – шептал узник, переворачивая страницы без единой буквы, начинавшиеся после строчки «Вот она пустота, зри и разумей…» и заканчивающиеся листом с выходными данными. – Так вот в чём истина. А я-то думал… Пустота… Зри и разумей… О боже, боже…

    Он вернулся к началу и ещё раз – медленно, внимательно, вдумчиво – пролистал, пристально вглядываясь в каждый прямоугольник, словно видел незримые строки, слагавшиеся из потусторонних слов цвета воздуха.

    Книга вдруг выпала из его рук, узник затрясся в безудержном и беззвучном смехе. Это причинило страдание – тело моментально отозвалось ноющей болью в каждой, кажется, своей клетке, – но узник словно не замечал боли, поражённый приступом смеха. «Пустота… – повторял он. – Пустота!.. Зри и разумей».

    За этим полубезумным смехом его и застал начальник тюрьмы, прихода которого он даже не услышал.

    – Рад видеть вас в веселье и добром здравии, господин узник, – сказал начальник тюрьмы, широко улыбаясь, будто заражаясь весельем заключённого.

    – Простите, – смутился узник. – Только не подумайте, что я смеялся над вами, – добавил он с опаской. – Нет, господин начальник тюрьмы, я смеялся над Лидовицем и пустотой.

    – Над Лидовицем и пустотой, – кивнул начальник тюрьмы, словно знал, словно каждое произнесённое слово было продиктовано им лично. – Я и не сомневался, господин узник.

    – Но я правда не над вами смеялся, – повторил узник, настораживаясь всё более. – Я – над Лидовицем, – и он даже потряс книгой для наглядности.

    – И пустотой, – улыбнулся начальник тюрьмы, даже не взглянув на книгу.

    – И пустотой.

    – Да вы не бойтесь, господин узник, – улыбнулся начальник после минутного молчания, – я не стану вас бить. Я же не живодёр какой, я же вам не надзиратель, ей богу.

    – Это безумно радостно, – просиял узник.

    – Ну и как вам фон Лидовиц?

    – А… а вы его знаете? – опешил узник.

    – Знал, – небрежно усмехнулся начальник тюрьмы. – Сказать вам, какое моё любимое место у него?

    – Тридцать страниц пустоты?! – пролепетал узник, осенённый догадкой.

    – Хм, нет, – покачал головой начальник. – Нет. Шея.

    – Простите?

    – Я сказал – шея.

    – Шея?

    – Вы спросили, какое моё любимое место у фон Лидовица.

    – Я спросил?

    – Ну да. Я ответил – шея.

    – А-а, да, да, это же очевидно. Но… почему – шея?

    – У него была очень нервная шея, если вы понимаете, о чём я. Она была такая… такая длинная, тонкая и очень нервная, с острым выпирающим кадыком, который скользил вверх-вниз и дёргался, когда профессор говорил или сглатывал, с бледной кожей, при виде которой в памяти всплывала ощипанная тушка гуся; она была очень такая вся… сухая, скрипучая, как будто её никогда не смазывали, с чрезвычайно тонкой шкуркой, через которую едва ли не просвечивали вены, аорта, позвонки… В общем, очень нервная, как я изволил выразиться. Такие шеи будто специально созданы для верёвки.

    – Так вы его знали лично? – оживился узник.

    – Я вам так и сказал, – дёрнул бровью начальник тюрьмы. – Вы сегодня какой-то рассеянный, господин узник. Соберитесь.

    – Простите, господин начальник.

    – Используйте полное титулование, господин узник, если вас не затруднит.

    – Простите, господин начальник тюрьмы.

    – Да. Хорошо. Так о чём я говорил?

    – О шее фон Лидовица.

    – О шее фон Лидовица. Да. Как я сказал, такие шеи господь словно специально создаёт для верёвки… Представьте только на этой шее… Кстати, вы когда-нибудь видели верёвку для повешения?

    – Н-нет, – пролепетал узник, бледнея, будто побледнеть ещё больше было возможно.

    Дверь за спиной начальника чуть приоткрылась, в образовавшуюся щель просунулась голова сына надзирателя. Он с любопытством оглядел узника и подмигнул. Непонятно было, кому предназначался этот мимический фордепас – узнику или спине начальника тюрьмы, настолько быстр был взгляд мальчишки, перебегавший с одного на другого. Едва начальник продолжал свою речь, лицо надзирателева сына исчезло, дверь мягко и беззвучно закрылась.

    – Забавная штука, – улыбнулся начальник тюрьмы. – Вы, пожалуй, скажете: да что там забавного, самая обычная верёвка. Отнюдь, господин узник, отнюдь. Далеко не простая верёвочка, а весьма интересная и высокотехнологичная штучка. Представьте: нужен особый род нити, определённая её толщина, специфическое плетение, вымачивание в специальных рассолах, вощение, и даже, говорят, наговоры читаются. Общая толщина «струи» тоже имеет крайне важное значение. Конечно, соглашусь с вами, в наше время, верёвки уже не те, совсем не те, что были раньше, ибо настоящих мастеров плетения осталось раз-два и обчёлся. Наговоров не знают, рецепты восков давно перевраны или утрачены, диаметр волокна не блюдётся…

    А мыло, кстати! Вспомните про мыло. Ведь раньше какое мыло делали, а! Натрёшь, бывало, верёвочку, так петелька сама затягивается, под собственной тяжестью. И дух давало соответствующий моменту и даже настроению. Бывало придёшь накануне к приговорённому, принесёшь с собой несколько брусков того мыльца, разложишь перед ним: ароматец выбрать извольте-с. У бедняги аж голова закружится, глазки разбегутся – тут тебе и лаванда, и сено, и табак, и мята-шалфей-валерьяна тебе, и коньячный-ромовый-кальвадос… А для ценителей или особо капризных специальные сорта делались – с инжирным (успокаивает очень и смиряет), ладановым (умиротворяет), кофейным, чайным, грибным-земляным ароматом… Про качество даже и говорить не стану. Не успеешь скамеечку выбить из-под ног, а уж петелька-то на месте, уже позвоночки – хрусть!

    Эх, да что там – были, были времена! Нынче всё не так, всё как-то слишком просто… Да, увы, опростились люди, оскотинились – нет в них той возвышенности чувств и способности к наслаждению каждым жизненным мигом – пусть даже и последним.

    Начальник тюрьмы замолчал. Глаза его заволоклись томной дымкой воспоминаний. Рука достала из кармана платочек, провела им по губам, скомкала, сунула обратно в карман. Он вздохнул, возвращаясь в неприглядную реальность дня сегодняшнего.

    Потом деликатно присел на лежак рядом с узником и продолжал:

    – Профессор, – сказал я ему однажды в минуту доброй приятельской откровенности, – меня изумляет и приводит в восторг ваша шея. Отродясь я не видывал таких шей.

    Он рассмеялся понимающе, закивал – весь прямо лучился радостью и довольством старичок от моего удивления. А я, говорит, сыздавна, с самой, говорит, юности готовил её к решающему моменту. Мази разные, специальные притирания, кольца, пробные подвешивания, утяжки, инъекции. Волосы, говорит, на ней брил только палаческим топором… Такой вот презабавный был старичок. А шея… ну, шея, скажу я вам – это да, всем шеям шея.

    Мы с ним любили поболтать о том о сём. Я ему бывало говорю: как вы равнодушно себя ведёте – ни разу даже не спросили: когда? А он только улыбается: вы, говорит, человек молодой, горячий, всё торопитесь куда-то. Знаю, говорит, сам таким был. Только, говорит, я давно понял: прежде чем спрашивать, сколько тебе осталось, подумай, какой смысл ты вкладываешь в это слово. А то ведь, говорит, может статься, тебя давно уже нет. И смеётся по-стариковски так, мелко, а глазки – острые, пытливые, как у бесёнка. Меня даже передёрнуло. Но и восхищение – даже преклонение – испытал я пред ним ни с чем не сравнимое. Не поверите, руки ему целовал, как священнику какому-нибудь или, прости, господи, Папе. Благословения просил. С такою силою воздействовал он на мой тогда ещё юный неокрепший ум и психологический аппарат. Да. А он только смеялся – по-своему, мелко так; а губы у него, если вы не знаете, были такие тоненькие и бледные, а язычок – острый, как кинжальчик, как жальце. Я, говорит, рад бы вас благословить, дружок, но ведь священник здесь – вы, а я – прихожанин, и негоже, говорит, нам всё переворачивать с ног на голову в суете мирской, негоже закручивать бытие наше в петлю господина Мёбиуса. Вот так-то. Так и не благословил. А ведь я полюбил его всем сердцем, я руки ему целовал…

    А знаете, господин узник, какое он мыльце выбрал? – начальник тюрьмы выдержал торжественную паузу не меньше минуты и выпалил: – Детское клубничное! Но только вы не торопитесь делать из этого скоропалительных выводов. А то ведь знаю я вас: с вашим-то полётом мысли вы тут же вообразите себе, что старичок в детство на то время впал. Упаси вас бог так думать, господин узник! Ни на единый миг не потерял премудрый старец своего великого «Я».

    А уже когда я петельку пристроил и узелок в нужный ракурс приводил, в последний раз его шейкой любуясь, улыбнулся он мне одним уголком губ и шепчет задушевно так: заяц на завтрак был отменный! Повар, говорит, у вас просто гениальный. Передайте ему моё сердечное гран мерси. И вот это передайте. И вкладывает что-то мне в руку. Я уж потом, после всего, посмотрел, что он мне за гостинец вручил для повара. Вы не поверите – зуб. Да, зубик свой… Я ведь его повару так и не отдал, попутал меня бес. На словах всё обсказал, как велено было, гран мерсисы передал, а зубик утаил.

    С этими словами начальник тюрьмы торопливо расстегнул китель и рубашку, вытянул наружу нательный шнурок. В коронке зуба – жёлтого с чернотой, изъеденного, стёртого, отполированного долгой ноской, – была высверлена аккуратная дырочка, в которую и продет шнурок. Зуб был коренной, о трёх кривоватых корешках.

    – Сначала хотел посеребрить его или металлизировать, чтобы не пропал, – улыбнулся начальник тюрьмы, – да жена отговорила. Нельзя, говорит, ничего с ним делать, а то покойный станет приходить с того света, станет выговаривать за самовольство и требовать зуб назад. А то, говорит, может и за собой увести. Я не суеверный, но подумал-подумал и решил, что нет ничего лучше естественности. А что профессор пришёл бы ко мне, так я бы, пожалуй, только рад был бы. Я ведь долго потом и часто его вспоминал – разговоры наши и чаепития. Много, много поводов поразмыслить оставил он мне после себя… Ах, нет, впрочем, забыл! Однажды он таки пришёл ко мне. Правда, во сне всего лишь. Весь покрытый мухами, абсолютно весь, будто завёрнутый в чёрный плащ. Такой, знаете ли, благородный был у него вид. Жужжащий такой… Кстати, господин узник, вы, я слышал, любите мух?

    Узник вздрогнул от неожиданности. Кажется, он задремал, убаюканный неспешным монологом.

    – Это у вас чисто научный интерес? – лукаво прищурился начальник тюрьмы. – Или перверсия? Или… Небось отрываете им крылышки, а? Ну, признайтесь. Запускаете потом несчастных безобидных животных ползать по стенам и с наслаждением слушаете, как стонут они в бессилии оторваться от хладного камня и предаться полёту, не так ли? А потом, вдосталь усладив жестокосердие своё их горестями, насаживаете хрупкие тельца на иголку, аки жертвенного тельца, ведь так? И смо́трите, смотрите, наблюдаете, как корчатся они и трепещут, беспомощно дрыгают лапками в безнадежных попытках отогнать от себя боль умирания. И глаза их источают обречённость. И тогда в душе вашей выпрямляет согбенную спину сверхчеловек и упирается затылком прямо в небосвод, прямо в самое это самое вселенной, сбивая вниз пылающие звёзды. Что, господин узник, угадал я?

    – Не знаю. Трудно сказать. Отчасти, быть может, угадали.

    – Да конечно, угадал, вам же и человека убить раз плюнуть, а уж муху… Вон как вы бедолагу пожарника приговорили – глазом не моргнули, ни одной морщинки не прибавилось, ни один волосок не поседел. Мне бы ваше хладнокровие. Но без вашей жестокости – избави, боже.

    Узник спрятал лицо в ладонях.

    – Ну, да ладно, господин узник, – начальник тюрьмы ласково похлопал его по колену, – признаюсь вам по секрету. Скоро у вас будет муха. Большая. Вот такенная. Я лично вам её предоставлю.

    – Правда, господин начальник тюрьмы?! Это правда? – воскликнул узник, убирая с лица руки, немного, кажется, растерявшись. – Не знаю, как и благодарить вас.

    – Искренняя благодарность всегда изыщет пути к самовыражению, – добро улыбнулся начальник, поднимаясь. – Пора мне, однако, – служба, знаете ли. А между тем я так и не сказал главного, зачем приходил.

    Он задержался у двери, словно прислушиваясь – не стоит ли кто по ту сторону.

    – Тут в одной тюрьме по соседству требуется привести приговор в исполнение, а палач у них попал под сокращение штатов, знаете ли. Времена нынче у всех трудные, не только у нас. Так вот я и подумал, не могли бы вы… Они бы доставили приговорённого к нам, ещё и оплатили бы казнь. А? Что скажете?

    Узник глядел на него во все глаза. Кровь моментально отхлынула от его лица, так что лицо словно превратилось в белую как мел японскую театральную маску.

    Начальник тюрьмы хладнокровно ждал ответа. Он лишь достал из кармана смятый платочек и снова прошёлся им по губам, а потом по лбу, хотя жарко в камере отнюдь не было.

    – Я, право… – промямлил узник, понимая, что навязшая в ушах затянувшаяся тишина и внимательный, с усмешкой, взгляд начальника требуют ответа, и никуда ему от этого ответа не деться. – Право, я…

    – Ну, это всё слова, господин узник, – отмахнулся начальник тюрьмы, будто пред ним была произнесена целая речь, не имеющая отношения к делу. – Вы скажите просто: могу я на вас рассчитывать, да или нет?

    – Я не… Да.

    – Ну вот и славно, – кивнул начальник тюрьмы. – Вот и замечательно. Стало быть, я сегодня же отсемафорю тамошнему начальнику, что мы готовы помочь. Завтра, думаю, приговорённого и доставят.

    – А… кхм… какой вид… казни?

    – Да самый обычный вид, – улыбнулся начальник тюрьмы, уже взявшийся за дверь. – Как раз ваш любимый вид и есть – расстрел.

    – А вот скажите, господин узник, – уже выйдя в коридор, начальник тюрьмы остановился по ту сторону дверного проёма, – вам никогда не хотелось полюбить меня? Целовать мне руки?.. Нет?

    – Полюбить?.. – опешил узник. – Я не… Может быть, я… наверное… О боже, боже!

    – Ведь любовь – это всё, что нам осталось, господин узник, – грустно продолжал начальник. – Нам. Вам.

    – Я не… не думал о…

    – Ну что ж, – вздохнул начальник тюрьмы. – Ну что ж… Но вы подумайте, господин узник, загляните в свою душу, взвесьте вашу жизнь на весах бесконечности. И попытайтесь понять, что любовь к человеку – это всё, что вам осталось. Да. В вас живёт потребность любить, почитать, я же вижу. А во мне трепещет нужда быть любимым и почитаемым хоть кем-нибудь – о, знали бы вы, как трепещет и бьётся она! Полюбите меня, господин узник, умоляю вас. Хотите, на колени встану?

    – Что вы, господин начальник тюрьмы, что вы! – пролепетал узник, когда колени начальника дрогнули, словно вот сейчас устремятся к полу. – Я не… Я недостоин и…

    – Буду руки вам целовать в пароксизме самоуничижения, с наслаждением неземным, – почти кричал начальник тюрьмы с мукою неизбывного страдания в голосе, и в глазах его стояли слёзы. – А вы станете целовать мои – руки учителя, хранителя жизни вашей, наставника и водителя, коему, быть может, суждено однажды стать вашим проводником, вашим Хароном. Будем плакать святыми слезами покаяния и единения душ… Мы нужны друг другу, вам ли не понимать!

    – Я… я не могу! – закричал и узник. – Я грязен, я мерзок, я… я преступен! О боже, боже, пошли мне избавление смертью! Я не достоин. Прокляните меня во имя божье. Я не достоин…

    Когда дверь, разочарованно лязгнув, захлопнулась, узник заплакал. Плакал он без рыданий, без голоса – одними слезами. Потом его стошнило – едва успел свеситься с лежака, чтобы не замарать постель.

    К счастью, через пару минут пришла с обедом жена надзирателя, так что ему не пришлось самому, стеная от боли, сползать с лежака, искать какую-нибудь тряпку и убирать за собой.

    – Эка ты, развёл непотребство, – недовольно покачала головой жена надзирателя. – Животом захворал, что ли?

    – Безысходностью, – отозвался узник. – Пустотой.

    – Не знаю таких болезней, – пропыхтела жена надзирателя, суетясь с тряпкой. – Блажь это всё и маета. Коли животом захворал, так и скажи, я тебе касторки принесу или коры дубовой. А коли отлынить хочешь, так это у тебя не выйдет.

    – От чего отлынить? – насторожился узник.

    – От женитьбы, от чего ж ещё. Даже и не думай. Отец тебя убьёт тут же, не сходя с места, так и знай, голубь. Тебе давешняя порка манной небесной покажется.

    – Она меня не любит, – сказал он.

    – Дочка-то? Полюбит. Деваться всё одно некуда. А и не полюбит – не велика напасть. Я вон своего ирода тоже не полюбила, ненавижу его всем нутром, и ничего, пятерых ему нарожала, а боле от бабы ничего и не требуется. Деваться так и сяк некуда. Тюрьму на тюрьму менять – только время терять. А его и так не много человеку отпущено, времени-то.

    – У меня тёмное прошлое. Я преступник.

    Выполаскивая в унитазе тряпку, жена надзирателя усмехнулась, покачала головой, словно над ребёнком, что с самым серьёзным видом несёт свою детскую околесицу.

    – У меня оно тоже не светлое, прошлое-то, – пропыхтела она, отжимая тряпку. – А что преступник, так потому ты и в тюрьме, чтобы она тебя исправила, чтобы грех свой, стало быть, отмаял. Ты уж давай, милок, не кочевряжься, а не то отец тебя так прямо и убьёт, я тебе верно говорю. С дочкой вы худо-бедно поладите, она девка с умом и не простигосподи какая. Готовить умеет, домовитая, здоровая, ладная, всё при ей – а чего ещё мужику надо. Опять же: родит скоро, заматереет, укоренится, врастёт корнями в дитё, в тебя – не выкорчуешь… Так что ты уж давай не кочевряжься, милок, а не то отец тебя враз приговорит. Ты коли уж попортил девку, так хотя бы оставайся человеком, не отлынивай. Он у нас, сам знаешь, на руку быстрый. Прибьёт и бровь не дёрнется.

    – О боже, боже! – воскликнул узник, испытывая новые неимоверные позывы тошноты.

    – Поже́нитесь, – с улыбкой продолжала жена надзирателя, елозя тряпкой по полу, собирая остатки рвоты и не замечая его страданий, – заживёте. Тебе и отсиживать легче будет при жене-то: ухожен будешь, обстиран, накормлен, приласкан. Чего ещё мужику надо. Там, глядишь, второго родите, а охота будет – так и третьего. Девка она справная, ляжки вона какие, титьки добрые, кость широкая – рожай да рожай. Купите патефон, рамки для фотографий, пальму…

    – Зачем патефон? – перебил узник её размеренную присказку.

    – У меня всегда мечта была за патефон, – выпрямилась жена надзирателя. На губах её затрепетала бледная улыбка, руки задумчиво теребили тряпку. – Чтобы, значит, музыка была в доме… Да ты чего не ешь-то? – спохватилась она, щупая кастрюлю. – Остывает же. Возьмётся плёнкой, затвердеет.

    – А что там? – оживился узник.

    – Горох, чего ещё.

    – О-о! Горох! – воскликнул он, хватаясь за ложку. – Боже, боже, как я люблю горох! Как там погода? Дождя нет?

    – Да кто ж его знает, – бормотала жена надзирателя, опуская тряпку в унитаз, выполаскивая. – Коли есть, так на то воля божья, а коли нет – та́к тому, значит, и положено быть. Это не нашего с тобой ума дело, милок. Ешь себе, сопи в две дырки, а в божьи дела не суйся. И от женитьбы не отлынивай – человеком надо оставаться, как бы тебя жизнь ни маяла…

№7

    Приговорённый оказался юношей, почти мальчиком – рыжим, косоглазым, очень худым и вообще, кажется, нездоровым. Прижавшись спиной к стене, он осматривал камеру, но без всякого интереса. Впрочем, оно и понятно, какой ему интерес: что же он, камер не видел? Взгляд его был пуст, не выражал ни единой мысли или чувства, словно принадлежал обитателю какого-то иного, далёкого и непонятного мира, неспособного, в свою очередь, к пониманию того мира, в который заглянул. Лицо его, густо усеянное красными воспалёнными прыщами, не хранило на себе следов ни переживаний, ни рухнувших надежд, ни прошлого, ни будущего – ничего не отображало оно, кроме зябкой какой-то и бессильной улыбки, что временами скользила по его губам быстрым пугливым мышонком и пряталась в норке рта за редкими жёлтыми зубами.

    Начальник тюрьмы, из которой был привезён смертник, долго, монотонно, гнусаво и с неопределённым, но сильным акцентом читал приговор, растянувшийся едва ли не на десяток страниц убористого текста. Начальник этот был человеком неимоверно толстым, одышливым, пучеглазым и распространял вокруг густой и тяжёлый запах подмышек.