Текст книги "Узник №8 (СИ)"

Автор книги: Алексей Притуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

    Узник некоторое время смотрел на фотопортрет женщины, потом задумчиво поставил его обратно на полку. И снова снял и смотрел, словно терзаясь сомнениями. Потом опять возвратил фотографию на полку, улёгся на топчан, взял книгу. Он пытался читать, но фон Лидовиц не в силах был отвлечь его от действительности, и, пролежав минуту, узник снова поднялся и подошёл к стеллажу. Снял фотографию с полки и долго смотрел на неё. «Нет, – выдохнул он наконец. – Нет! Только не это…»

    Заскрежетал вынимаемый засов, дверь открылась. Явилась дочь надзирателя, но теперь не одна, а в сопровождении своей матери – полноватой женщины, одетой точно так же, как и дочь, только с добавлением не самого свежего чепца на голове. Одна несла кастрюлю и кружку, другая – тарелку с ложкой и чайник.

    Услышав стук засова, узник торопливо поставил фотографию на место и прыгнул на топчан, делая вид, что читает. Потом быстро поднялся и, схватив фотографию, положил её на полку лицом вниз. Снова метнулся к топчану и улёгся, взяв в руки книгу.

    Женщины вошли и, быстро глянув на узника (жена надзирателя покачала головой: охота, мол, глаза портить при таком-то свете), принялись составлять посуду на тумбочку, открывать кастрюлю, из которой пошёл пар и запах гороховой каши, накладывать жёлтую массу в тарелку, наливать дымящийся чай. При виде кастрюли и почуяв запах еды, узник торопливо поднялся и пересел на табурет. Несмотря на неприязнь к надоевшей гороховой каше, он оживился, в движениях его появилась суетливость голодного, дорвавшегося наконец-то до еды.

    – Ах, как пахнет горохом! – воскликнул он. – Мой любимый, мой обожаемый горох!

    – Ага, обед прибыл, милок, – добродушно улыбнулась жена надзирателя.

    – И ваше желание, – дочь надзирателя поднесла к его лицу сжатый кулак.

    – Желание? – опешил узник, с подозрением глядя на кулак у своего носа. – Постойте… Неужели вы…

    – Тс-с-с! – шикнула девушка. – Здесь и стены имеют уши.

    – Да, да, понимаю, – возбуждённо прошептал узник. – Но скорей же, скорей выпустите её! Она большая? Здорова?

    – Нет-нет, господин узник, – улыбнулась дочь надзирателя, убирая кулак за спину, – не торопитесь, она пока побудет у меня. Ведь мы же ещё не сговорились окончательно о цене.

    – У меня ничего нет.

    – Я смотрю, вы так и не сожгли фотографию, – с намёком произнесла девица.

    – Фотографию? Нет. Видите ли, я…

    – Ну что ж, – перебила девушка, – видать, не очень-то она вам и нужна.

    – Напротив, она мне очень нужна, поэтому я и не сжёг.

    – Да я не про фотку, – усмехнулась девица. – Я – про м…

    – М?

    – Му…

    – Му?

    – Ну про ту, которую вы просили. Видать, она не очень-то вам нужна.

    – Ах, это! – спохватился узник, до которого наконец дошло, о чём говорит девушка. – Очень нужна! Вы же знаете, как она мне нужна.

    – Право, и не знаю даже, кто вам дороже, – произнесла дочь надзирателя, многозначительно поглядывая на фотографию, – эта маленькая чёрненькая прелестница, или какая-то баба на бумаге.

    – О боже, боже! – простонал узник, горестно пряча лицо в ладонях. – Что же делать мне? Каждый раз – выбор. Каждый раз, когда хочешь ты, боже, наказать человека, ты ставишь его перед мучительным выбором – или, или!

    – Если она вам не нужна, – напирала девица, – если вы выбираете ту рожу на картоне, то… Мне только немного сжать кулак, и эта прелесть…

    – Нет! – возопил узник. – Не мучьте меня, умоляю!

    – Видел бы ты, голубь, – вмешалась жена надзирателя, покончив с приготовлениями к трапезе, – видел бы ты, какая она жирная! Отъелась у нас в кухне, на дармовых харчах. Это я показала её дочке: вон ту, говорю, лови, вон ту. Господин узник, говорю, будет просто счастлив иметь такую красавицу.

    – Только господин узник, кажется, предпочитает живой «му» неживую «же», – рассмеялась дочь. – Ему дороже кусок картона, ему веселей с ним, он хочет шептать ему по ночам любовные глупости.

    – О боже, боже! – снова простонал узник. – Да гори оно всё огнём!

    – Хорошо, договорились, – тут же подхватила девушка. – Мама, возьмите-ка эту рожу на полке.

    Жена надзирателя подошла к стеллажу и взяла фотографию женщины. Посмотрев на неё с минуту и покачав головой – не понять, одобрительно или с осуждением, – протянула дочери. Та небрежно, с довольной улыбкой, спрятала фотографию в карман передника. Потом приблизилась к узнику, поднесла кулак к его лицу и разжала пальцы. Заливисто засмеялась, показывая пальцем на удивлённое лицо узника.

    – Как? Где же она? – оторопело произнёс тот.

    – Вы меня за дуру считаете, господин узник, – подняла брови девушка. – В надёжном месте, не волнуйтесь, жива, здорова и сыта ваша радость, дожидается расплаты.

    – Расплаты? Разве я ещё не заплатил вам?

    – Вот только не надо прикидываться дурачком, узник, – покачала головой дочь надзирателя. – Вы же прекрасно поняли, что́ я имею в виду.

    – А что вы имеете в виду?

    – Ты пойми, милок, – снова возникла жена надзирателя, – ведь у тебя всё равно пожизненное, так что тебе изнасилованием больше, изнасилованием меньше – всё едино.

    – Что значит больше-меньше? – оторопел узник. – Я ещё никого в своей жизни не насиловал.

    – Во как! – удивлённо всплеснула руками женщина. – Никого. В твои-то годы… Святой господь вседержитель! Ну так и тем более тогда, милок, и тем более. Жизнь-то скоро кончится, а ты в ней никого ещё не снасильничал, так девственником и помрёшь.

    – Но я не насильник! – возразил узник

    – А чего же тогда здесь сидишь? – пригвоздила его жена надзирателя и кивнула в знак неопровержимости приведённого аргумента.

    – Это… – растерялся узник, – это драма моей жизни.

    – Он убийца, – пояснила дочь надзирателя матери.

    – Да бог с вами, что вы такое говорите! – воскликнул заключённый. – Я никого не убивал.

    – Алиментщик, поди, небось, – понимающе предположила мать.

    – Я честный человек! – отчаянно воскликнул узник.

    – А-а, понятно, – кивнула дочь. – Не даром же у него эта фотография стоит. Понятно. А то он мне тут в уши дует: какая-то женщина, какая-то женщина… Всё ясно.

    – Не знаю, о чём вы подумали, но это совсем не то, – пытался оправдаться узник.

    – Надо у отца спросить, чего он тут сидит, – сказала мать.

    – Я уже спрашивала, он не знает, – пожала плечами дочь.

    – Ну, значит, так то и надобно, – подвела итог жена надзирателя.

    – Вот вы, я вижу, женщина простая, добрая, – с надеждой обратился к ней узник. – Скажите же мне, идёт ли на улице дождь?

    – Да почём же мне знать-то, милок, – удивилась та неожиданному вопросу. – Я же не господь бог. Если идёт, так на то, значит, воля божья. А если не идёт, значит, так тому и до́лжно быть.

    – Давайте наконец говорить о главном, – напомнила дочь.

    – О главном? – спохватился узник. – Давайте. А вы кто по убеждениям?

    – Я ещё раз предлагаю поговорить о главном, – настаивала дочь. – А если нет, так мы пошли.

    – В самом деле, милок, наплюём-ка на убеждения, – подхватила мать. – А то будто нам и поговорить не о чем окромя убеждений-то.

    – Сегодня вечером, вы согласны? – обратилась девушка к узнику.

    – Что? – узник испуганно уставился на неё. – Побег? Нет, я законопослужный гражданин и честный человек.

    – Ты милок, смотрю, не понимаешь, или придуряешься, – лукаво улыбнулась жена надзирателя.

    – Послушайте, узник… – вступила дочь, беря заключённого за руку и настойчиво заглядывая ему в глаза. – У меня будет ребёнок.

    – Поздравляю! – отозвался тот.

    – Это не смешно, – отмахнулась девушка. – Если отец узнает, что я беременна от пожарника, он меня убьёт.

    – Он не любит пожарных? – удивился узник.

    – Он не любит пожарника, – с нажимом отвечала дочь. – Ненавидит. Его просто трясёт от него. А моя девственность для отца – так просто фетиш.

    Узник непонимающе посмотрел на неё, на носки своих тапок, на жену надзирателя.

    – Вы хотите сделать аборт? – спросил он наконец.

    – За аборт он меня убьёт ещё вернее, он страстный противник абортов, почему, вы думаете, нас у него пятеро детей.

    – Пятеро… – задумчивым эхом отозвался узник.

    – Он убил свою первую жену за то, что она сделала аборт, – продолжала девушка.

    – Ужас!

    – Вот у нас только один выход и остался, как есть один, – сокрушённо покачала головой жена надзирателя.

    – Бежать с пожарным? – предположил заключённый.

    – Отсюда не сбежишь, – усмехнулась девушка.

    – На тебя вся надёжа, милок, – доверительно прошептала жена надзирателя.

    – Не понимаю, – покачал головой узник. Он в самом деле не понимал, чего от него хотят эти женщины.

    – Ну тебе же всё равно сидеть не пересидеть, голубь, – принялась терпеливо объяснять жена надзирателя. – Тебе что так, что этак – пожизненно тут куковать. Так сделай себе приятно и нам хорошо.

    – И что же я должен сделать?

    – Ключик в замочек, – игриво ответила жена надзирателя, – меч в ножны, болтик в гаечку… Ну?

    – Я не слесарь, я работник умственного труда.

    – Чтобы детей умом делали, такого я не слыхала, – оторопело произнесла мать.

    – Я тоже, – отозвался узник.

    – Ну вот и славно, – обрадовалась жена надзирателя, – вот и договорились. Сегодня, стало быть, вечером и сладим дело, ага?

    – Да как хотите, – пожал плечами узник. – А какое дело?

    – Святая дева, пресвятая богоматерь, храни господь и святые твои… – вздохнула жена надзирателя и во вздохе её впервые почувствовалось то ли нетерпение, то ли досада. – Да что же это за дундук-то, ей богу! Как ты столько детей-то настрогал, если ни бельмеса в этом не смыслишь?

    – Сколько? – опешил узник.

    – Отвечай, охломон ты этакий, – окончательно потеряла терпение жена надзирателя, – будешь сильничать девку или нет?!

    – Тише, мама, тише, – зашикала дочь надзирателя. – Вы не понимаете, узник. У меня будет ребёнок. От пожарника. Этого нельзя. А от вас – можно, если вы меня изнасилуете. Понимаете теперь? Отцу просто не к чему будет придраться. А вы получите свою радость. И не одну. Обещаю снабжать вас мухами весь срок вашего заключения, то есть пожизненно.

    – Ах вот в чём дело! – простонал узник, наконец-то уразумев желание женщин. – О боже, боже! O tempora, o mores!^[2] О трагифарс души человеческой, о горе от ума!

    – Слава богу, наконец-то, – с облегчением вздохнула мать. – Ну и ладно. Теперь ешь свой обед, милок, а то, я чай, остыло уже всё. Того и гляди отец пожалует, нагорит нам тогда всем.

    – Так вы согласны, узник? – уточнила дочь.

    «Что делать мне? – думал узник. – Отказаться?.. Но – мухи… И я так давно не был с женщиной… О боже, боже!»

    – Вы ещё не сожгли фотографию? – обратился он к дочери надзирателя. – Покажите мне её. В последний раз. Умоляю.

    Она достала из кармана передника фотографию, на вытянутой руке показала её узнику, осторожно, чтобы тот ненароком не выхватил. Через минуту достала спички и споро подожгла фото. Узник с выражением ужаса и бесконечной муки взирал на происходящее, но не делал попыток вмешаться. Когда портрет догорел, он упал лицом в ладони.

    – О горе, горе! – плача, простонал он.

    – Ты есть-то будешь, милок? – спросила жена надзирателя, словно и не замечая его состояния. – Или уносить?

    Спохватившись, он набросился на еду, принялся жадно пожирать остывший горох, почти не жуя, торопливо глотая, давясь и откашливаясь.

    Жена надзирателя удовлетворённо кивнула и перешла к наставлениям:

    – Значит, завтрева мы тебе ужин принесём, ты поешь, наберёшь сил для подвига. А как поешь, я понесу касрули, а дочка с тобой останется, ну, будто прибрать. Возьмётся она пыль протирать, тут ты начинай ходить по камере, ходить и на неё поглядывать – примеряешься, стало быть, и лихой замысел лелеешь. Господин надзиратель-то в колидоре будет сидеть на то время. Когда я выйду, он ещё спросит меня, мол, а дочь-то где. Я ему и скажу: пылюку, скажу, надо протереть, а то этот охломон грязюкой зарос уже по самые уши. Ну, ладно, скажет господин надзиратель и хлопнет меня по заду и заржёт, что твой Букефал. Но я ему подмигивать в этот раз не стану, чтобы он за мной не увязался на кухню, а то ведь не услышит, когда дочка кричать станет. Если увяжется, то опять поставит меня у печки или у мешка с картошкой и будет потешаться. Оно, конечно, ничего бы так-то, но не нынче только, а в другой раз я ему подмигну. Так вот, стало быть, ходишь ты вокруг дочки-то, ходишь и посматриваешь, как она пылюку сметает. Потом она юбку подоткнёт, чтобы, мол, полы помыть. И наклоняться будет ещё этак, и вот этак, и зад выпячивать, как последняя, – жена надзирателя даже согнулась, показывая, как будет выпячивать зад дочь. – Ага. Тут ты на неё и набросишься. Но поначалу сильно не шуми, а тихохонько тащи её на топчан, там лезь под юбку и трусы с неё сдёргивай. Ты дочка, – обратилась она к дочери, – тоже не верещи раньше времени, дай человеку потешиться над тобой, а то не поверит отец – у него, заразы, на такие дела чутьё. Если спросит потом, почему ты не орала сразу, то скажешь, что узник, мол, тебе в рот юбку затолкал, а уж потом надругивался. Тебе, милок, в самом деле нужно будет подол ей в рот запихать. Только не сильно пихай, не глубоко, а то удушишь девку, и всё тогда насмарку пойдёт, ничего тогда не получится. Вот, стало быть. Затолкаешь ей юбку-то в рот и делай своё дело. Делать надо как полагается, по-человечески, а не для виду, потому как отец потом обязательно проверит, чего было и осталось ли чего в ней.

    – Он же убьёт меня! – простонал узник.

    – Не бойся, милок, не убьёт, – успокоила жена надзирателя, – не имеет он такого права – его тогда господин начальник тюрьмы самого убьёт и фамилию не спросит. Да и я прибегу из кухни на шум, удержу его, если убивать примется. Ну вот, стало быть, как закончишь дело своё, так юбку она у себя изо рта вытянет и начнёт визжать. Ты сразу-то с ней не соскакивай, чтобы господин надзиратель вас при этом самом застал. А ты, дочка, когда начнёшь верещать, дай волю рукам – поцарапай мурло узнику, помолоти кулаками, но смотри, осторожно, глаза ему не выдери, а то что ж мы, нехристи какие, что ли – человек к нам с добром, а мы к нему с топором, мы ему глаза выдирать – не гоже так. Вот как отец-то ворвётся, ты узника с себя сталкивай и смотри у себя промеж ног и кричи чего-нибудь, чтобы господин надзиратель понял, что зараза в тебя всё ж таки попала. Ну и всё, а там уже как бог даст. А я через минуту здесь буду, так что ты, милок, за жизнь свою не опасайся, хоть она тебе и не особо-то нужная, чего уж там говорить. Вот, стало быть. А теперь – с богом, дочка, давай посуду уносить будем.

    Не дожидаясь, пока узник допьёт холодный уже чай, женщины принялись собирать посуду, буквально вырывая из руки узника кружку. Собрав, просеменили к двери и вышли. Снова проскрежетал и стукнул засов.

    Узник остался сидеть на табурете с потерянным видом, уставя отсутствующий взгляд на хлопья пепла, оставшиеся на полу после сожжённой фотографии. Потом взял с топчана фон Лидовица, не глядя выдрал одну страницу, свернул в кулёк, поднялся с табурета, подошёл к чернеющим лохмотьям и принялся осторожно собирать их. По щекам его текли слёзы, а из груди порой, вместе с сиплым дыханием отбитых, кажется, лёгких, вырывались прерывистые всхлипы.

    Он уже совсем было задремал, когда снова загремел засов, дверь открылась, и в камеру ступил надзиратель. В руке его подрагивала нетерпеливой готовностью дубинка, доброе лицо не сулило ничего хорошего, хотя при взгляде на него и нельзя было сказать, что тюремщик в гневе. Тем не менее, что-то такое было в его глазах, от чего узнику захотелось забиться в угол и трепетать.

    Надзиратель же, ни слова не говоря, приблизился, встал напротив и вперил в узника долгий взгляд, в котором теперь светилось, кажется, сожаление. При этом он нервно поигрывал дубинкой.

    – Сидишь, подлец? – произнёс он наконец голосом с хрипотцой, от которого узнику сразу захотелось прокашляться, будто это у него заложило горло, а не у надзирателя.

    – Давно уже сижу, – тихо отвечал он, кашлянув.

    – Как разговариваешь с надзирателем, скотина! – вспыхнул тюремщик. – А ну, представься как положено!

    Узник с готовностью подскочил и вытянулся во фрунт.

    – Узник номер восемь, срок заключения пожизненный, осуществляю послеобеденный отдых, – отрапортовал он.

    – Ну что, скотина, накляузничал, да? – прищурился надзиратель снизу вверх, поскольку он был заметно ниже узника ростом – на полголовы, наверное. – Нажаловался, значит, на меня господину начальнику тюрьмы?

    – Осуществил законное право всякого заключённого, – отвечал узник, не меняя торжественности голоса.

    – Ну-ну… И чего ты добиваешься? А? Ты думаешь, господин начальник накажет меня? Думаешь, снимет меня с должности? Или, может быть, ты думаешь, меня самого посадят? – Он саркастически рассмеялся и продолжал: – Да господин начальник – мой лучший друг, чтобы ты знал, понятно? А? Съел?

    – Коррупция? – в голосе узника прозвучало отчаяние.

    – Чего?

    – Рука руку моет?

    – Знаешь, что мне сказал господин начальник тюрьмы? – усмехнулся тюремщик. – Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: до чего же глуп этот узник, не так ли, господин надзиратель? И где только берут таких глупых узников, сказал он. Вот в моё время, когда я был ещё надзирателем, как вы сейчас, узники были совсем другие – это были настоящие узники. И уж если давали человеку пожизненный срок, то он с честью отсиживал его и дурацких записок начальнику тюрьмы, анонимок и кляуз не писал…

    Надзиратель торжествующе посмотрел на узника, а потом, моментально сменив торжество во взгляде на строгость, спросил:

    – Что же ты, сволочь трусливая, даже имени своего не поставил, не подписал свою мерзкую кляузу? Испугался?

    – Я подписал!

    – Ха-ха! Подписал, говоришь? А как подписал?

    – Узник.

    – Каков молодец, а! Надо же, какой молодец! Герой! Узник… И как же, по-твоему, господин начальник должен был догадаться, что́ это за узник?

    – Простите, я не подумал, – стушевался узник.

    – То-то и оно, – с горечью покачал головой тюремщик.

    – Я напишу новое письмо.

    – Новое? – надзиратель неожиданно ударил заключённого дубинкой в бок. – Новое?! Ах ты скотина! – удары посыпались один за другим. – А господин начальник тюрьмы будет тратить своё драгоценное время на твои каракули!.. Будь ты проклят, мерзавец, скотина!.. И где вас только берут, таких узников!.. Хоть бы один нормальный… Хоть бы один…

    Узник склонялся под ударами всё ниже, прикрывая голову руками, пока, наконец, не упал. Его падение не остановило надзирателя (да и редко наше падение останавливает наших противников, оно скорей вызывает ещё большую ярость – чем ниже падение, тем выше ярость) и он продолжал наносить удары, а потом перешёл на пинки, произнося после каждого «Ссскотина!» Избиение продолжалось до тех пор, пока у надзирателя хватало дыхания, пока яростная одышка не испугала его самого, промаячив пред мысленным взором апоплексическим ударом.

    Отвлечённые, один своей одышкой, другой – вспышками боли, они и не услышали ни шороха, ни скрипа, ни тихих шагов. Тюремщик ещё наносил удары ногами, хотя уже и не такие полновесные, так что ангелу пришлось подождать – он со скучающим видом присел на топчан и от нечего делать взял в руки фон Лидовица, принялся перелистывать. Попробовал читать, но только усмехнулся над мыслями знаменитого философа (видел бы эту усмешку господин фон Лидовиц!) и небрежно отбросил книгу. Потом откинулся к стене и, кажется, задремал. Вид у него и в самом деле был утомлённый.

    – Всё, – простонал узник. – Умер! Умер.

    – Что? – прохрипел надзиратель. – Умер, скотина? А кто тебе позволил? Умер? – пинок. – Умер?! – пинок.

    Узник затих и больше не шевелился. Он даже не стонал от последних, уже усталых и слабых ударов. Надзиратель наконец спохватился – на миг замерев, он упал перед лежащим на колени и принялся теребить его за плечо. Потом, убедившись, что узник никак не реагирует, взялся ласково гладить его по голове, испуганно приговаривая:

    – Эй, узник… Узник, не умирай… Умер, что ли? Ах ты, будь ты неладен, неужели умер?! Что же делать-то? Как же я теперь? Узник, родной, слышишь?

    Ангел вернулся из дрёмы, поморгал глазами и уже с оживлённым интересом посмотрел на узника. Затем поднялся, подошёл к телу и принялся щупать пульс.

    – Что? – с надеждой обратился к нему надзиратель. – Ну? Что? Скажи. Умер, да?

    Ангел вздохнул и вернулся на топчан.

    – А-а, жив, – улыбнулся надзиратель. – Жив, да?

    Он с наслаждением ударил узника кулаком в бок в наказание за пережитый испуг. – Жив, скотина! Жив, подлец! Убил бы дрянь такую.

    Наконец, совсем запыхавшись и едва переводя дыхание, он поднялся с колен, отёр со лба пот. Взглянул на часы и произнёс:

    – Ух ты, как летит время, когда занят делом!

    Бросив взгляд на узника и ещё раз небрежно пнув его, он кивнул ангелу и вышел, с гулким ударом захлопнув за собой дверь камеры и навесив засов.

    Несколько минут узник лежал не шевелясь. Потом поднял голову, огляделся, словно видел камеру впервые, и медленно принял сидячее положение. Взгляд его был бессмыслен и вопросителен, будто он только что проснулся или вышел из комы. Заметив ангела, он простонал:

    – Ушёл… Однажды он меня всё-таки убьёт. Тогда моё заключение станет не пожизненным, но ему, кажется, нет до этого никакого дела, для него главное – собственное удовольствие. Не могу его в этом винить, конечно, ибо все мы живём ради одного – ради собственного удовольствия, но всё-таки должна же быть у человека какая-то граница, вернее говоря, понимание этой границы и того, что переступать её не следует даже в крайнем случае… А вот интересно, если он убьёт меня, то каким бюрократическим оборотом меня вычеркнут из списка живых, как ты думаешь? Ведь не смогут же они написать: по окончании пожизненного срока. Не смогут. В связи с безвременной кончиной? Но какая же она безвременная, когда я мог бы ещё жить да жить – в запасе у меня была ещё куча времени. Не-ет, тут у них будет немалая заминка, и уж вряд ли они смогут выгородить надзирателя, представить дело так, будто это только мой скверный характер и преступная натура довели меня до могилы. Как бы мне сделать так, чтобы ему было плохо, этому мерзавцу? Так хочется умереть, пока он меня бьёт, – уж тогда-то ему точно не отвертеться, уж в таком-то случае ему наверняка придётся не сладко: убийство, как-никак. Но организм у меня до омерзения крепок, видать – не поддаётся, хотя и силён этот надзиратель, что твой медведь и кулаки у него пудовые, а ярости хватит на четверых. Эх!..

    Выдав эту медленную, с передышками и сглатыванием крови из разбитых губ, тираду, он несколько раз сплюнул на пол тягучим и красным, кое-как поднялся, дошёл до лежака и уселся рядом с ангелом, припав спиной к стене.

    – Скажи, ангел, на улице идёт дождь? – спросил через минуту, с шумом переводя дыхание.

    – Не знаю, я не хожу по улице, – равнодушно отозвался ангел.

    – Никто не знает, – сокрушённо покачал головой узник. – Никто не знает такой элементарной вещи… Слушай, а почему ты не уходишь? – спохватившись, произнёс он настороженно. – Чего ты ждёшь? Я что, должен умереть, да?

    – Устал я, – ответил ангел, смежая очи.

    – А-а, понимаю. Понимаю. Ну, отдохни, отдохни. Здесь хорошо – тихо, спокойно, не суетно. Воняет, правда, но к этому быстро привыкаешь. Конечно, таскать покойников туда-сюда, по божьим судам, по раям-адам – это тебе не крестиком вышивать. Отдохни, конечно. А хочешь, так ляг, вздремни.

    – Устал я, – повторил ангел, словно не слыша узника.

    – Ну да, это я понимаю. Это бывает. Иногда кажется: всё, никаких больше сил нет, вот забился бы в угол сейчас, лёг бы там и издох, как собака. А надо идти, опять надо идти и получать новые зуботычины от судьбы.

    – Почём тебе знать.

    – Ну… все мы из одного теста же. Скажи, а как ты приходишь сюда?

    – Не тщись понять то, что тебе непоумно.

    – Как? – оживился узник. – Непоумно?.. Интересно… Вот бы мне такие крылья, как у тебя.

    – И что бы ты делал?

    – Улетел бы.

    – Уйти хочешь? Так пойдём со мной.

    – Куда? – испугался узник. – Не-ет, я уж лучше тут, в ад мне ещё рано. И здесь, конечно, не рай, но всё же и не ад.

    – Тогда зачем тебе крылья, если это не ад? Здесь они тебе не нужны.

    – И то верно, пожалуй, – согласился узник. – А у тебя они когда выросли? Когда ангелом стал, наверное?

    – Всегда были, – ангел по-прежнему не открывал глаз, и лицо его не выражало ничего, будто это не он участвовал в разговоре, или разговор совершенно не занимал его. А быть может, он просто наперёд знал, что будет сказано и не сказано.

    – Так ты уже родился ангелом, что ли? – любопытствовал узник.

    – Нет. Ангельствую я недавно совсем.

    – Ну а крылья-то откуда? Бог приладил?

    – Оттуда же, откуда и у тебя.

    – У меня? – поднял брови узник. – Ты о чём, ангел? У меня нет крыльев.

    – Это потому что твои обломали – родители, может, или кто другой, или судьба. Или болел, может чем таким. А мои – уцелели, будь они неладны.

    – И у меня были? Крылья?

    – Как у всех. Ведь даже у навозной мухи есть крылья, пока злой мальчик не оторвёт их. И если мухе навозной дарован полёт, то человеку сам бог велел. И крылья твои были чисты и прозрачны.

    – Не говори так, а то я заплачу, – поморщился узник. – Или с ума сойду… Нет, нет, не было у меня крыльев, никогда не было, никогда! Врёшь ты всё!

    – Вру.

    – И у надзирателя были?

    – И у него.

    Узник рассмеялся, представив себе надзирателя ангелом с крыльями и дубинкой. Получилось в самом деле смешно. Ангел и бровью не повёл.

    – Да, – сказал узник, отсмеявшись, – вот уж не думал никогда, что стану узником.

    – Я тоже.

    – Что – тоже?

    – Не думал, что стану узником.

    – Ну, ты хотя бы ангел.

    Наступило долгое молчание. Потом ангел:

    – Устал я… Хочешь выпить?

    – Да! – оживился узник, сплёвывая на пол порцию красного. – Да, чертовски хочу! Кажется, это единственное, чего я всё время хочу. Как ты узнал?

    Ангел достал откуда-то из-под своих длинных одеяний плоскую серебристую фляжку, открутил пробку. Запахло бренди. Он протянул фляжку узнику.

№3

    На тумбочке громоздились последствия ужина, руины, оставленные голодом – пустая кастрюля со следами гороха на стенках, тарелка с ложкой, на которых выбито было лаконичное «№8», кружка с недопитым чаем.

    Узник ещё не отошёл, кажется, от выпитого. Во всяком случае, на губы его иногда взбегала неожиданная бессмысленная улыбка, временами он нетвёрдо и широко поводил рукой, следуя окольными путями нетрезвых мыслей, или вдруг неуместно смеялся.

    Человек, стоявший посреди камеры смотрел на него то ли удивлённо, то ли с жалостью. Человек был одет в китель начальника тюрьмы, с майорскими нашивками на погонах, в фуражке с высоким околышем и броской кокардой. Стоял он важно и как бы неторопливо (если стоять можно неторопливо), солидно сложив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок. Это был надзиратель. Это действительно был надзиратель, никакой ошибки тут не было. Но он был преисполнен достоинства, соответствующего погонам. Меж пальцев его белел исписанный листок – письмо узника.

    За полузакрытой дверью замер сын надзирателя, сгорая от любопытства в ожидании разговора.

    – Я получил ваше письмо, господин узник, – нарушил наконец молчание надзиратель в кителе начальника тюрьмы.

    – Да, господин надзира… простите – господин начальник тюрьмы.

    Надзиратель милостиво улыбнулся и небрежно кивнул, давая понять, что не придаёт значения невольной оговорке.

    – Должен сказать, письмо огорчило меня, – продолжал он. – Нет-нет, оно написано прекрасным слогом, выдержано в нейтрально-вежливом стиле, но… но факты, которые вы излагаете в этом своём послании, столь вопиющи, что я даже не сразу понял, к какой тюрьме они относятся, я буквально не мог поверить, что вы пишете о вверенном мне учреждении и какое-то время находился в прострации.

    – Уверяю вас, господин надзи… господин начальник, что… – неуверенно промолвил узник, но начальник тюрьмы, кажется, не был расположен немедленно выслушать его жалкие оправдания.

    – Мне бы не хотелось думать, господин узник, – заговорил он, – что описанные вами… э-э… события являются всего лишь гнусной инсинуацией, выдумкой, домыслом, призванным опорочить наше скромное учреждение и…

    – Нет! О, нет! – горячо воскликнул узник, с трудом ворочая непослушным языком.

    Надзиратель и на этот возглас не обратил никакого внимания и продолжал:

    – … и лично господина надзирателя, но невероятность описанного вами убеждает меня в том, что либо, господин узник, вы законченный лжец, во что я не хотел бы верить, и всё ещё не готовы встать на путь исправления, либо вы, простите, просто сошли с ума.

    – Уверяю вас, господин начальник тюрьмы, что…

    – Так, например, – продолжал надзиратель, не обратив на новую попытку узника никакого внимания, – вы пишете, что, цитирую: мне приходится терпеть ежедневные притеснения… Кстати, господин узник, вынужден вам заметить, что в школе вы занимались не тем, чем следовало бы, что, видимо, и определило ваш дальнейший жизненный путь, доведший вас до этой камеры. Ибо каждому первокласснику известно, что «притеснять» пишется через «тис», проверяем – тиснуть, притиснутый, тиски, тиснение. Ну, да это ладно, пенять следует, наверное, не вам, а вашему учителю чистописания, однако это не моё дело, пока он не осуждён и не находится в нашем замечательном учреждении. Меня же больше волнует не ваша грамотность, а вернее сказать – безграмотность, но ваше отношение к вверенному мне учреждению и лично к господину надзирателю.

    – Приставьте ко мне другого надзирателя, умоляю вас! – простонал узник, придерживая рукой разбитые губы.

    – Другого? – начальник-надзиратель изобразил крайнее удивление. – Другого надзирателя? Но простите, милейший господин узник, я не могу к каждому узнику приставить отдельного надзирателя, да ещё и менять его по первому требованию. Тем более, что надзиратель у нас один.

    – Один? – опешил узник, кажется, даже трезвея. – Как так – один?

    – Да вот так.

    – На всю тюрьму один единственный надзиратель?

    – На всю тюрьму один единственный надзаратель. А что вас так удивляет?

    – Но как же он справляется? Заключённых как минимум восемь, а надзиратель – один.