Текст книги "Прямое попадание"

Автор книги: Алексей Позин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Но разумеется, главным в охотничьем хозяйстве отчима было ружье. Оно хранилось в черном, толстой кожи футляре с клапанами по торцам, напоминающим футляр фагота. Открыв клапан, на свет извлекался вороной ствол с цевьем, затем шел наружу ореховый приклад, сами собой вылетали части свинчивающегося шомпола. Ружье было бельгийское, с левым чоком, с эжекторами, двенадцатого калибра. Затвор густо расписан витиеватыми узорами. Дед был длиннорук, поэтому к прикладу привинтили белую резиновую прокладку. Ореховое ложе украшала золотая монограмма, с шутливой фразой в адрес хозяина от друзей, подаривших ружье к какой-то знаменательной дате.

– А как пахнет! – негромко восклицал Сергей Александрович. – Ты слышишь, Никита, как пахнет, а?

Старик последнее время часто прибаливал, бабушка делала ему необходимые уколы, следила за приемом лекарств – делала все, чтобы ее Сережу не госпитализировали. Сейчас он лежал на спине, повернул свое крупное, красивое лицо, покрытое трехдневной серебряной, как иней, щетиной, чтобы последний раз посмотреть на все эти предметы, с которыми было связано столько памятных и приятных минут.

– Ты знаешь, что я заметил, Никитушка? Это непосредственно связано с этим запахом.

– Интересно. – Никита Владимирович улыбнулся, зная способность Сергея Александровича к неожиданным наблюдениям и остроумным выводам. – Что же? Перебирал содержимое жестяного сундука, который приволок по просьбе отчима из чулана и установил по середине комнаты.

– Этот запах, голубчик, успокаивает наших взвинченных дам, ей-богу. Иногда смотришь: заведенная, как пружина, того и гляди, в кого-нибудь вопьется, а как почует запах всего этого, глядь, веселеет, ноздри начинают первобытно трепетать. Это тебе мое слово. Сами не замечают, а приходят в такое возбуждение, какого никаким шампанским не добьешься...

Дед, так его про себя звал Никита Владимирович, с шутливым сожалением вдохнул и хмыкнул в прокуренные усы.

– Видно, есть в этом запахе, – продолжал Сергей Александрович, большой знаток женской натуры, – что символизировало мужчину в те еще времена (мах пухлой кистью), когда никакой торговли не было. Пища,– здесь он прирыкнул, добывалась своими руками и теплое, кровоточащее мясо приносил в дом мужик, а не баба, как сейчас, с рынка... Наверное,– старик улыбался, не сводя немигающего взгляда с собеседника, – женщины среди мешанины этих запахов: кожи, металла и дерева, безошибочно выделяют запах крови. А, как ты считаешь, Никита? Запах зверя, умерщвленной плоти, дарующей жизнь другой плоти. И, почти не осознавая этого, – инстинкт это делает помимо воли, – они обоняют только его. И это-то их и успокаивает.

– Похоже, – говорит Никита Владимирович. – Тонкое замечание. – Смотрит на отчима: тот оценил иронию, и они улыбаются. "Прелестный старик. Такую жизнь прожил, – думал Назаров-старший, – что время делает, какой старик".

– Сколько раз замечал: начинаю собираться, а они, – показал рукой на стену, за которой была кухня, – сразу успокаивалась. Им бы каждый день такими быть. Я думал: в чем дело? И кажется, понял: женщинам жизнь, как нам, мужчинам: работа, карты, автомобиль, охота – не интересна. Она им интересна только по двум позициям: когда они рожают, – он сделал небольшую паузу, – и когда считают деньги... Это, видимо, влияет на какие-то центры у них в мозгу. – Смешные жесты пальцами. – Они что-то представляют: емко и мгновенно. Это, понимаешь, их карты и охота... Твоя мать, мой ангел-хранитель, умница, умеет скрывать эти врожденные пристрастия. Но эта борьба стоит ей немалых усилий, уж ты мне поверь. – Мужчины улыбаются. – Так вот о запахах. Запах всего этого хозяйства нарушает у них привычное представление о будничности жизни. Видимо, в их сознание вкрадывается с этим запахом уверенность в своей предназначенности, необходимости, понимаешь? Они начинают осознавать себя неким важным звеном в бесконечной цепочке из прошлого в настоящее и, наверное, даже в будущее... – Сергей Александрович замолк, и некоторое время его умные, поблекшие глаза ничего не видели. – Ну что ж, – он очнулся, – будя с доморощенными теориями о влиянии запаха охотничьего снаряжения на окружающую нас женщину. – Он хрипло засмеялся, его большое тело заколыхалось, кровать скрипнула. – Позови свою мать, пора лекарствие поглощать, хоть и толку от него – как от пареной репы, да бог с ними...

Лось на том берегу

Инга Серафимовна приехала за Андреем через десять дней. Все это время его бабушка была как бы чем-то недовольна. Андрей видел, что дело не в нем. Позже, разобравшись во взаимоотношениях между мамой и бабушкой, он предположил, что бабушкино недовольство вызвано было легкомысленным, с ее точки зрения, поведением его родителей после того, как ему зашили бок. Надо было задержаться, мало ли что могло случиться– загноение, температура, а ребенок без матери, которая в штанах по городу ходит и вообще неизвестно где прохлаждается. Бабушку Андрея в юности несколько раз катали в парке на весельной лодке, и она, верно, думала, что и сын с семьей проводил отпуск примерно так. Такое поведение никак не укладывалось в ее голове на фоне случившегося с внуком несчастья.

Пообедав у бабушки, с мамой отправились в больницу, где Андрею сняли швы, и из больницы поехали на вокзал. Мама была в спортивных брюках с застроченными спереди стрелками и резиновыми петлями под пятки, так что брючины были всегда натянуты и ткань при каждом шаге сзади под коленом сгибалась и тут же выпрямлялась. На ней был плащ-пленка, который сворачивался и укладывался в специальный пакет, служащий одновременно пилоткой, прикрывавшей голову от дождя, – по-дорожному практично, и он поверил, что точно они поедут куда-то туда, в неизвестность, где их ждет отец.

Долго ехали на электричке, потом автобусом, ждали на какой-то пристани речного трамвайчика. В толпе стояли рыбаки, охотники и грибники с корзинами, затянутыми сверху плотными клеенками.

Слева от пристани висел в солнечных лучах ажурный автомобильный мост, по нему проносились машины, вдруг очень четко долетал надсадный рев дизеля. Охотники в бинокль рассматривали далекий противоположный берег, и один сказал, что видит лося: "Голова торчит из кустов. Матерый". Все стали смотреть в ту сторону, но ничего не увидели – бинокль охотник передал кому-то своим. Андрей очень хотел увидеть лося, поэтому он решил, что если напряжет зрение, то и так, без бинокля увидит, что творится в кустах примерно в километре на другом берегу.

Тут все ожидающие стали смотреть через протоку, справа от пристани, как по дороге, пыля вдоль берега, полз черный "ЗИМ", горя на закатном солнце хромом. Отсюда, с высокого берега, он казался ну совершенно таким же, как подарил отец на один из дней рождений Андрея, – с длинным упругим тросиком, с кнопкой для управления и маленькой ручкой, которую надо крутить, чтобы игрушка начала двигаться.

– Начальство охотиться поехало, – сказал кто-то ехидно в толпе.

"ЗИМ" остановился, из него вылезли двое в высоких сапогах, потоптались у воды, влезли в машину, и она тронулась. Пришел трамвайчик и забрал порядочно людей.

Их катер задерживался и пришел часов в семь. Пока плыли, Андрей все спрашивал маму, какая под ними глубина и сколько до берега. Встрял с ответами какой-то дяденька, что глубина под ними метров двадцать, а до берега недалеко, кто плавать умеет, тот доплывет, мама следила, чтобы сын не перекинулся через леера.

В Калязин прибыли к вечеру. Пристань большая, но неуютная. Резали глаза пустые яркие лампочки. Путешественники по широким мосткам сошли на высокий берег. Погуляв по затоптанному городскому саду, в который они попали через дыру в заборе, уселись на неудобной лавочке и стали ждать пароход до Большой Волги. Откуда, опять трамвайчиком, можно попасть в деревню Перетрусово в глухом углу Московского моря. Оказывается, туда на лодке и забрались родители в компании с тетей Люсей и ее мужем, дядей Юрой.

Вечер был теплым и долгим, но без движения у воды они начали зябнуть теплоход ожидался не раньше девяти – начала десятого. Неизменный противоположный берег стал черным и рельефно окаймлял еще светлое небо второй половины лета 1959 года, река стояла спокойная и гладкая, кое-где по ней двигалась крошечная лодка.

Любовная история

За высоким берегом справа раздалось надсадное гудение лодочного мотора, потом к нему присоединились какие-то свист и дребезжание, переходящие в нарастающий треск. На фонарных столбах пристани загорелись лампочки, сумерки резко сузили и поглотили перспективу, но теперь обнаружились подмигивания огоньков дальних бакенов – там и здесь. К звуку мотора невидимой пока еще лодки присоединился тревожный вой. Вдруг, словно прорвали какую-то пленку, треск стал близким, и показался высоко задранный нос длинной лодки, она вышла вся, и стал виден сидевший, будто прямо в воде, ее рулевой. Лодка повернула и пошла острым носом точно на берег. Остальное произошло неожиданно быстро. Не сбавляя скорости, судя по ровному вою мотора, видимо, не такой и большой, лодка обогнула дебаркадер и, не задев причальные тросы значит, рулевой прекрасно знал обстановку, – вышла на пологий берег. Накатила волна, и мотор, пыркнув пару раз, заглох. В наступившей тишине раздался какой-то совершенно беспардонный и веселый ор:

– Даша! Дашка! Ой, ой! Ля-ля-ля, Дашенька-а-а, ой! Ой ты, Дашенька моя, выйди, погуляем! Ой! Ой!

Мужик в зеленой телогрейке, рваной зимней шапке, небритый – темное лицо, стоял в своей лодке, на дне которой было накидано сенцо (сверху видно отлично), размахивал руками, покачивался, притоптывал и орал:

– Выйди, Дашенька, ой, не могу я, выйди! Дашенька! Ой ты, милая моя, выйди, погуляем, Даша-а-а! Дашка, выйди, и уеду-у, – умолял на всю округу.

От прибрежного дома на дебаркадер неспешно вышла крупная женщина в сапогах и телогрейке поверх длинного рабочего халата. Она облокотилась на перила и стала, наверное, улыбаясь, отчитывать своего ухажера:

– Ну что, оглоед, налил бельма, пожаловал? – В ее голосе не было раздражения или злости. – А ну давай проваливай отсюда на своем корыте! Иди-иди, проспись! Слышь, что ль? Проваливай!

– Хорошо, Дашенька, хорошо.

Мужик ступил в воду, пихнул свою длинную и основательную посудину, мотор затарахтел, лодка развернулась и ушла. Через десять минут раздался знакомый стук движка, свист, появилась лодка. Она так же врезалась в берег, так же заглох мотор, зашумела, накатившись, несильная волна, и рыбак стал опять орать. Сцена повторилась несколько раз: Даша выходила, он успокаивался, отчаливал... Пару раз кто-то ему помогал столкнуть далеко вылетевшую немалую лодку на песчаный берег. Мотор оживал, веселый "оглоед", как прозвала его флегматичная Даша, выруливал на большую воду, что-то все время горланя, как бы уверяя себя, что поплыл восвояси. Но неведомая сила плавно меняла его курс. Задевая волной притихших вдали вечерних рыбаков, на воде было слышно, как они, выведенные из себя, его провожали, "оглоед" делал огромную дугу по спокойной глади Волги и, теперь уже в этом никто не сомневался, узкой черной торпедой летел к пристани. Огибал темную баржу с раскрашенным домом на ней и с разбойничьими, веселыми криками и ликующими воплями в который раз выбрасывался на берег. Под конец спектакль всем наскучил, и на незадачливого кавалера не обращали внимания.

Встреча с вождями

Стало прохладно. Они спустились на дебаркадер, где голос пьяного речника не так лез в уши, как на набережной. В небольшом зале ожидания на деревянных и неуютных лавках сидело несколько человек. Андрей прислонился к маминому плечу, задремал и очнулся от мощного толчка, шипения и тяжелой возни чего-то огромного, незнакомого, что своим желтым боком загородило все окна пристани. Подвалил пароход. Он был колесный, наполовину грузовой, а наполовину пассажирский. Мама взяла каюту первого класса – небольшое помещение с двумя плоскими и жесткими топчанами, даже подушек не полагалось.

Пароход жил своей жизнью, неторопливой и размеренной. Где-то в глубине, отделенная многими перегородками, шумно работала машина, хлопали двери, кто-то кому-то кричал. Но когда пароход отвалил от калязинской пристани, беготня и крики прекратились, а все перекрыл шум ритмично шлепавших лопастей огромных колес. Наши путешественники так устали, что сразу легли на коленкоровые диваны, накрылись куртками и уснули. Позже, узнав, что они ехали в первом классе, отец обозвал их с мамой буржуями, дескать, могли бы и третьим классом проехать. Они не стали рассказывать, какой шум, вонь и грязь царили в том третьем классе, куда они сначала спустились и тут же вылетели наверх, испугавшись увиденного.

Проснулись от стука в дверь:

– Большая Волга. Кому сходить... – то ли спросил, то ли сообщил из-за двери мужской голос.

Даже через деревянные полосатые ставни на окне можно было догадаться, какое чудесное, яркое утро. Они наконец пересели на речной трамвайчик, который и должен привезти их к месту.

Катер выходил на простор водохранилища, минуя гигантские фигуры Сталина и Ленина, сложенные из серых гранитных прямоугольных брусков. Два клетчато-полосатых огромных изваяния стояли на берегах пролива, соединяющего канал с водохранилищем, и как бы смотрели куда-то вдаль – как тогда было принято говорить и писать, в светлое будущее всего человечества. Позже, проплывая на тяжелой килевой яхте мимо этого известного речникам места, повзрослевший лет на десять Андрей услышал рассказ, как в середине шестидесятых фигуру Сталина пытались свалить, заарканив ее тросом, несколько речных буксиров, но кладка оказалась настолько прочной, что монумент подорвали. Андрей увидел высокий холм из серых граненых камней... Ленин стоял. Но ему было явно одиноко.

Ошеломление

Свежий утренний ветерок быстро выдувает их с мамой с палубы. По крутой и острой лестнице они спускаются в салон. Андрей устраивается у окна и, сморенный теплом и съеденным бутербродом, почти сразу засыпает. Очнувшись, так же внезапно, как и уснул, он видит, что вода почти на уровне глаз, и, оглядываясь, он какое-то время соображает, почему нет воды в салоне – волна бежит прямо перед глазами, качает кусты на берегу. Значит, они уже миновали безбрежный разлив и плутают только капитану известным маршрутом по всяким бухтам, протокам и заливам.

Неожиданно выныривает облитая сверху ярким солнцем лодка с высокой зеленой копной скошенной травы; из копны торчат весла; они еле ворочаются. Катер проходит мимо, и Андрей видит, как гребец в синей майке сидит между двух копен – одна на носу, а другая на корме. Оглядываясь, косарь разворачивает лодку, и, когда волна доходит до нее, та клюет груженым носом вниз, резко подбрасывая заднюю копну вверх: видна маленькая, срезанная корма, лодка еще раз клюет, с гораздо меньшей амплитудой, – парень в это время не гребет. Тут появляется вторая лодка, тоже груженная травой, на ней двое – мужик гребет, а баба из-под ладони смотрит на катер, внизу у них лежат два велосипеда, изломы рулей горят на солнце.

Поднялся на палубу. Открывшееся великолепие так потрясло его, что Андрей особенно и не смотрел по сторонам, видимо, боясь заранее этой красоты, подсознательно понимая свою беспомощность и ничтожность перед ней. Ветра почти не было, воздух был свеж и чист, как родниковая вода. Медленно текли назад берега, под бортами шипела вода, разговоры вокруг постепенно стерлись, кто спал, кто смотрел на берега. Андрей решил схитрить. Бросив беглый взгляд на берег, он потом наблюдал, что творится, скажем, в рубке их трамвайчика, гадая, как крепится железная звезда на крутом лобовом выступе, смотрел на шипящую, пенящуюся воду, на плавно изгибающуюся, плоскую ленту белого следа за катером. Возникали, отваливаясь от проносящегося железного корпуса, волны и бежали одна за другой, уменьшаясь, вода шумела на береговых отмелях и под кустами, качая речные травы и вспугивая с песка трясогузок и бекасов. Он взглядывал на все сразу – общим планом, и от этого останавливалось дыхание. Он переходил с носа на корму, спускался в просторный кормовой салон, весь залитый солнцем, садился...

Катер притыкался к мосткам с женщинами и детьми – у всех веселое ожидание на лицах. Узнав кого-нибудь среди сходивших, встречавшие начинали махать руками, что-то говорить, подхватывать и передавать сумки и авоськи. Для находящихся в салоне эти сценки лишены звуковой окраски. Неожиданно все стоящие на пристани начинают отодвигаться назад. Катер отходит. Качается осока, плавно изгибается рябой на солнце верхний пласт воды – начинает кружиться голова.

Их остановка – конечная. Катер причаливает к барже, все пассажиры сходят по трапу и идут по ее горячей деревянной палубе на другую сторону. Там под высоким бортом пристани, оказывается, пришвартованы лодки встречающих. Отца нет, сходен на берег тоже нет – кругом вода: до стены высокой травы явно нежилого берега метров двадцать недружелюбно-мутной воды. Будочка посреди баржи, из крыши торчит труба, в сторонке с папироской стоит старичок шкипер. Катер еще не отошел. На барже оживление: приехавших женщин дядьки рассаживают по лодкам. Протягивают с воды руки и принимают сумки, затем их самих; подолы у теток задираются, Андрей отворачивается. Отца нигде нет.

– В Перетрусово никто не едет? – спрашивает его мама у рассаживающихся по своему транспорту. – Вы не в Перетрусово? А то, может, подбросите?

– Полно, полно девушка – некуда сажать.

– Хоть передайте там, что здесь ждут.

– Скажем.

Завелись, утарахтели. Не очень-то верится, что вспомнят о них: все веселенькие, пьяненькие, заняты собой. Пока они доберутся да пока скажут, если вообще вспомнят... Несколько женщин из особо, наверное, глухих деревень что-то покупают в буфете речного трамвайчика, мама тоже интересуется. Наконец теплоход уходит.

Вон их деревня, мама видит дом, где они остановились. Запросто мог бы сплавать за отцом, думает Андрей, тут явно неглубоко... И тут он заметил, как вдали меж высоких камышей что-то мелькнуло, может, и треск мотора услышал, и на чистую воду вышла их лодка – носовые обводы спутать невозможно, но он еще себе не верил, вглядывался, хотел сказать точно.

– Наконец-то. Вон отец едет, видишь? – произнесла стоявшая сзади него Инга Серафимовна.

Знакомство с хозяйством

Заглушив мотор, отец направил лодку на баржу, сам вышел на нос, чтобы смягчить удар. Он похудел и как-то потемнел.

– Ну, здравствуй, раненый? Как дела? – Мама принимает причальный конец и послушно стоит с ним, пока происходила погрузка. – Все нормально? Что вы так долго, мы тут вчера весь день ждали в полном составе.

– А где ребята?

– Они дома, завтракают, только встали.

Тут Андрей понял, что голоден.

– Эх вы, сони, а мы в семь часов на Большой Волге были, на трамвайчик садились.

– Как вы добирались, не понимаю. – Никита Владимирович принимал у жены сумки с продуктами и вещами, рюкзачок сына. – Как вы ехали?

– Мы? Через Калязин.

– Через Калязин?! – Отец оступается на голубой палубе на полшага назад. – Ну, голубушка, не удивительно, что вы еще сегодня приехали, могли бы и завтра, и послезавтра. А почему не через Ленинград? Так еще интересней.

Ясно, что теперь их с мамой чудесное путешествие будет предметом насмешек и хохм. Отец сначала дал маме руку, – причальный конец в это время не без чувства гордости контролировал юнга Андрей, стоявший на высокой барже, – отец тем моментом подхватил и поставил маму на нос лодки, помог перебраться сыну, все перешагнули через ветровое стекло и спрыгнули в кокпит.

– Все? Ничего не забыли? Отчаливаем.

Отец веслом толкается от привальной стенки и проходит на корму (как там пахло! – этот запах бензина, воды и теплого металла будет сопровождать Андрея еще долго). Корма – машинное отделение на лодке: отец берет длинный грязный шнур с деревянной ручкой на конце, куда-то в мотор сует руку, нажимает какой-то рычажок – газа, как Андрей узнал потом – и начинает наматывать черный шнур на алюминиевый диск маховика стартера. Андрей не раз видел в Москве, как это делается: отец сейчас дернет, и раздастся громкий треск, диск бешено закрутится, и лодка пойдет вперед. Отец поставил одну ногу повыше, оглянулся назад – куда смотрит нос лодки – и резко дернул.

Как ему хотелось, чтобы мотор "схватил". И он завелся (этот момент запомнился Андрею как одно из первых ощущений успеха, удачи). Дыр-дыр-дыр-дыррр-рр – все в лодке затряслось, из-под кормы выбило струю воды, отец ухватился за рукоятку и с испуганным лицом, не врезаться бы, описал дугу от пристани, и они заскользили к своей протоке. И вдруг стало тихо.

– Что за черт! Начинается, – раздосадованно произносит отец.

Мама оглянулась и спросила привычно:

– Где весла-то, в ящиках?

– Одно под тобой, другие должны быть в рундуках – ящики дома в комоде. – Отец приучал мать к судовой терминологии. – Водорослей полно.Отец присвистнул. – На винт намотали. Вот конструкция, за границей выпускают винты, им никакие водоросли не страшны. – Маме: – Старайся выбирать места, где меньше водорослей.

Андрей посмотрел через борт вниз и увидел... подводное кладбище, его железные оградки и поваленные кресты были опутаны какой-то красной, мохнатой и длинной травой.

– Затопленное деревенское кладбище, – произнес с кормы отец, не оборачиваясь.

Мама с обреченным выражением стала ворочать в воде веслом, отец поднял мотор так, что задрался винт, перегнулся весь за корму и долго сдирал водоросли. С винта звонко шлепали капли.

– И ты греби, – сказала мама, – бери другое весло. – Показала на рундук, на котором он сидел. – Привыкай, милый мой, расселся, как в гостях.

Андрей поднял крышку рундука, полез за веслом, непривычно тяжелая крышка упала, больно ударила по рукам, весло зацепилось за веревку, от боли и страха он его выпустил, руку выдернул, и крышка из толстой авиационной фанеры грохнула.

– Что ты, что ты, осторожней, – сказала мать, не поворачивая в его сторону головы.

Он опять полез в рундук, достал весло, крышка все-таки хлопнула еще раз – сам испугался хлопка, а когда перекинул весло за борт, оно оказалось такое длинное, что ему с ним не справиться.

– Ты возьми покороче, – посмотрела на него Инга Серафимовна, не прекращая размеренных движений веслом по своему борту. – Их там полно!

– Да-а, хлопец, – оглянулся с кормы отец, – ты выбрал, смотри не утопи. – И продолжил освобождать винт от темной бороды мокрой травы.

Весло Андрей, конечно, скоро упустил – вырвали из рук тяжелые водоросли. На их глазах серебряной тенью оно ушло в темную, неприветливую глубину. Так как веслами отец запасся, Андрея не ругали.

Кабаны и клещи

Показалось, что встали очень рано, но толстые стрелки будильника стояли на половине десятого, Андрей недавно научился определять время, ни у кого не спрашивая, он подошел к комоду и самостоятельно вычислил. Бабушка-хозяйка расторопная, невысокая, с благожелательной улыбкой, уже принесла из леса большой таз с грибами и возилась у печки.

– Я встала-то, наших охотников накормила, проводила да сама в лес, по опушке только прошла. Уборная? Какая же у нас уборная, до ветру, милый, до ветру! Или выйди в коровник...

Что значит "до ветру", Андрей не мог представить: ветер на небе, а ему надо в туалет.

– Зайди за кустики, и все... Что ты как я не знаю! За кустики – это и есть до ветру, – подтолкнула сына Инга Серафимовна.

Андрей вышел на улицу и оглянулся: где отец охотится, не видно ли его с ружьем? – только большой лес за полем, до кустов идти порядочно. Земля кругом изрыта, дерн вывернут, а на картофельном поле видны глубокие острые и раздвоенные следы, но вокруг, кроме кур, никого. Андрей поскорей вернулся домой.

– Сегодня-то, – воскликнула хозяйка от печки, – сплю и слышу, как кто-то на огороде ходит и разговаривает.

– Ой, а мы ничего не слышали.

– Вы с дороги-то как спали! Потом захрюкало. Они думаю, я щас с печки, за ухват, и тихо-тихо через коровник на огород. Свиньи окаянные! И много... Ружье бы, да охотники наши далеко, пока до сеновала добегу – испугаю.

– А это кто, ма? – Андрей замер за столом с кружкой молока.

– Поросята лесные, – ответила хозяйка.

– Кабаны, – сказала Инга Серафимовна. – Дикие кабаны.

– Они, они, я слышала, их как-то еще зовут, у нас – свиньи и свиньи, их в лесу много. Они днем-то не выходят, ты не бойся, Андрей. Ночью и то редко когда придут... Но злые, ох злы, ох злы! Не смотри, что свинья, человека повалят, загрызут... Из простого ружья их не подобьешь, специальный заряд надо! Наши мужики пробовали, так они все ушли, даже крови не оставили, какая шкура у него толстая.

Поем и пойду охотиться на кабанов, решил Андрей, но ни одного кабана так и не увидел, а вот на барашке довольно скоро прокатился.

В деревне были еще охотники, все, конечно, перезнакомились и ревниво следили за чужими успехами. Никите Владимировичу с молодым Чоком везло – это был период вдохновения и удач. Трофеи закатной поры лета: куропатки, кулики – не так далеко были клюквенные болота, утки, чирки, – ревниво подсчитывались охотниками вечерами, и отец Андрея оказывался каждый раз добычливей остальных.

После ужина либо выходили на улицу и бросали вверх старую печную дверцу и били по ней влет – проверяли, у чьего ружья лучше бой, либо пили в избе чай и при свечах рассказывали охотничьи истории. В помещение пускали собак, с которых под разговор снимали клещей. Псам это доставляло жуткое удовольствие, они вжимались головами между колен своего хозяина и в такой позе замирали, только нервная судорога блаженства по временам прокатывалась по их напряженным телам. Клещей складывали на бумагу и сжигали. Одного клеща Андрей снял у себя в паху, почти точно в том месте, где у него остался шрам после полета с соседского забора.

– Это, брат, опасная штука, – сказал отец. – Попадется энцефалитныйпиши пропало: пойдут мозги набекрень, ни один врач не вылечит.

Впечатления и развлечения

На охоте Никита Владимирович изменился. Отец казался Андрею выше, красивей, сильней, недоступней. Его действия были солидны, спокойны, он веселился вместе со всеми – но все время, Андрей это почувствовал, был на промысле. И остальные охотники это видели – у них, в отличие от Назарова-старшего, не было такого настроя – на результат, а без него, это понимали все, охота – прогулка. Они завидовали своему товарищу и под конец ходили на поля и в лес с вялой обреченностью неудачников: ну что идти, когда он все равно полный ягдташ принесет. Никита Владимирович вставал рано и, если другие спали, уходил один, не пропускал ни одного дня, промышлял даже в пасмурную погоду и обязательно что-нибудь приносил. Хозяйка уважала его за солидность и добычливость и, когда "Владимирович" задерживался, не начинала без него трапезу.

После вечерних разговоров при свечах – керосин хозяйка экономила, а электричества в деревне не было – шли на сеновал, где спали крепко и без сновидений. На сеновале днем интересно: во-первых, сено – как густой воздух, по нему ползаешь, а земли не касаешься, во-вторых, в него можно зарываться, зарываться, и не было конца этой веселой, шуршащей массе, в которой, если притаиться, никто тебя не заметит, в-третьих, если замаскироваться около гладких и длинных еловых кольев с очень твердыми и острыми маленькими сучками, то можно преспокойно наблюдать за тем, что происходит во дворе. Весь день там что-то подбирают с земли куры, и их по очереди обходит петух. Он негромко им что-то советует, а то и приказывает, иногда вдруг вскидывает голову, тогда его гребешок возмущенно вздрагивает и светится, он негодующе стыдит какую-нибудь пыльную дуреху, та отбегает на какое-то расстояние, останавливается, поднимает плавно одну лапку, смотрит, склонив голову набок, начинает клевать. Ближние к глазу мальчика соломинки чуть дрожат, расплываются, и за ними ничего не видно.

Вдруг появляется серо-седой кот, шерсть у него в колтунах, начинает подкрадываться к курам. Петух настороженно вертит башкой, трясет гребнем и предостерегающе дребезжит. Неужели заметил? – переживает Андрей. Кот застывает, терпение у петуха кончается, и он продолжает свой обход. Кот быстро пробегает несколько шагов и собирается для прыжка, глаза устремлены в одну точку, уши прижаты, а лапы двигаются словно чужие. В последний момент крикну, успокаивается Андрей. Кот подползает еще ближе – куры спокойно клюют и переговариваются, отходят все дальше и не подозревают, что путают коту все планы, они будто испытывают свою судьбу. Он еще перебегает. По его лицемерной морде не скажешь, что такой может напасть, и вдруг кот исчезает. Андрей думает, что проморгал что-то главное, и поворачивается. В щеку ему врезается толстая соломина; на улице шум и топот: видно дугу, мотающуюся снизу-вверх лошадиную морду, занесенный кнут, слышно чмоканье и понукание.

На небо можно долго смотреть, пока глаза не заболят или не покажется, что ресницы перепутались с солнечными лучами, тогда вокруг все становится прозрачно-голубым и сливается с небом. Качаются верхушки берез; дрожат и тают в солнце круглые листья, они образуют золотую сетку с темными узелками переплетений.

Хозяйкин внук Санька, смешливый, с соломенными волосами увалень, с присущим только деревенским критическим почтением и скептическим удивлением к инициативам городских, составлял Андрею компанию в его похождениях. Андрей решил прокатиться на корове. Лошадей он побаивался: слишком они серьезные. Он даже на борова сел, но тот дернулся, выскользнул и убежал, похрюкивая, глупо хлопая ушами. Остались барашки на тоненьких спичечных ножках, шерсть у них была свалявшаяся и в репьях. Ходили они все время вместе, бок о бок, как связанные. Андрей пробежал между ними, чтобы проверить – а вдруг действительно между ними есть веревка, ведь в деревне все не так. Барашки шарахнулись в стороны. Одного, черно-фиолетового, с нахальными глазами, Саня держал за рога, Андрей оседлал и тут же подскочил – шерстяная спина горячая.

Саня отпустил рога, и барашек понес, прыгнул в сторону, и Андрей скатился в яму. Согнувшись пополам, Саня молча кружил по лужайке: смех появлялся, когда он разгибался – его круглое лицо было красным и в складках белым.

– Ой-ёй-ёй, – стонал Санька, – как он тебя, как он тебя, прямо в воронку угодил.

– Ну ладно тебе, кончай, – сказал Андрей, вылезая наверх и почесывая ушибы. – Смешно ему, конечно, а я вон ноги крапивой обстрекал. Да ладно тебе, Сань. А все равно законно. Сань, а еще разок можно?

– Ой, ведь точно в воронку угодил!..

– "Угодил, угодил" – слово-то какое... Ладно, Сань, сейчас еще попробуем. А в какую воронку, ты говоришь, Сань?