Текст книги "Разин Степан"

Автор книги: Алексей Чапыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

5

Смешанным говором лопочет многоголосая Астрахань. Жжет солнце, знойное, как летом. Люди теснятся, переругиваются, шумят между каменных лавок армян, бухарцев и персов. Толпа проплывает с базара по улицам, застроенным каменными башнями, церквами и деревянными домами с крыльцами в навесах и столбиках.

У церквей нищие в язвах, в рядне и полуголые, усвоив московскую привычку клянчить, тянут:

– Православные, ради бога и великого государя милостыньку, Христа ради!

Хотя в толпе православных мало.

В углу базарной площади серая пытошная башня. Из ее узких окон слышны на площадь крики, визг и мольбы. Казаки, смешавшись с толпой, выделяются богатой одеждой и шапками в кистях из золота, говорят:

– В чертовой башне те же песни поет наш брат!

Стрельцы, зарясь на наряд казаков, идя обок, отвечают:

– То, браты, по всей Русии ведется… В какой город ни глянь – услышишь… Ежели пытошной в нем нет, то губная изба правит, и тот же вой!

– Да, воеводские суды – расправы!

Разин идет впереди с есаулами в голубом зипуне, на зипуне блещут алмазные пуговицы, шапка перевита полосой парчи с кистями, на концах кистей драгоценные камни. Сверкает при движении его спины и плеч золотая цепь с саблей. Если атаман не подойдет сам, то к нему не подпускают. Есаулы раздают тому, кто победней, деньги.

– Дай бог атаману втрое чести, богачества! – принимая, крестятся.

Нищие кричат:

– Атаман светлой! Дай убогим божедомам бога деля-а…

– Помоги-и!..

– Дайте им, есаулы!

Нищих все больше и больше, как будто в богатом городе, заваленном товарами, широко застроенном, кроме нищих и нет никого. Оборванец подросток тоже тянет руки:

– Ись хочу! Мамку, вишь, пытать имали…

– Пошто мамку-т, детина?

– За скаредные про царя слова, тако сказывали…

– Мальцу дайте! Пущай и он про царя говорит похабно.

Разин, махнув рукой, проходит спешно дальше.

На площади среди каменных амбаров, рядов, казаки, идущие в хвосте, дуваном и одеждой торгуют. Из казацких рук в руки купцов переходят восточные одежды, куски парчи, шелка, золотые цепочки и иное узорочье. Армяне в высоких черных шапках, в бархатных халатах бойко раскупают кизылбашское добро. Один из армян, с желтым лицом, испуганными глазами, тряся головой в сторону соотчичей, кричит хрипло:

– Гхаркавор-э пхахэл аистергиц, цахэлу хэтевиц мэн к тала нэн![246]246
  Продадут, потом нас ограбят! (армянск.)


[Закрыть]

Над ним смеются, плюют в его сторону, хлопая по карманам халатов.

– Аксарьянц, инчэс вахум? Мэнк аит мартканцериц к гхарустананк![247]247
  Чего боишься? Мы от этих людей разбогатеем! (армянск.)


[Закрыть]

Многие из разинцев, спустив в царевых кабаках Астрахани деньги, вырученные за дуван, продают с себя дорогое платье, напяливая тут же под шутки толпы вшивое лохмотье, за бесценок взятое у нищих, а иногда и из лавок брошенное до того замест половиков. Мухи разных величин лепятся на голые потные тела, бронзово-могуче сверкающие, то опухшие от соленой воды или тощие, как скелеты, от лихорадок.

– Козаку тай запорожцу усе то краки[248]248
  Кусты.


[Закрыть] та буераки – гая[249]249
  Леса.


[Закрыть] ж нема!

– Козаку все одно – лезть в рядно!

– Верх батько даст, низ едино все в бою изорвется.

– Тепло! Без одежки легше.

Вот целый ряд узкоглазых, смуглых, скуластых, в пестрых ермолках, в чалмах, потерявших цвет; глядит этот ряд на казаков, сверкая глазами и ярко-белыми зубами в оскаленных ртах.

– Нынче на Эдиль-реку ходым?

– Волга! Кака-те Етиль?

– Нашим Эдиль-река!

– Куда, козак? Зачим зывал на Астрахан булгарским татарам?

– Лжешь, сыроядец! То калмыки.

– Булгарским кудой, злой, не нашим вера, не Мугамет… Булгарским булванам молит!

– К батьку идет всяк народ! Всяка вера ему хороша…

– Акча барабыз[250]250
  Деньги есть? (татарск.)


[Закрыть], козак?

– Менгун есть: перски абаси, шайки… талеры.

– Купым! Дешев! Наша вера не кушит кабан, кушит карапус[251]251
  Арбуз.


[Закрыть].

– Вам не свыня – жру коня?

– Бери менгун! Нам кабан гож.

Почти не спрашивая цены, за бесценок казаки тащат в становище убитых кабанов…

6

На крыльце деревянного широкого дома, с резьбой, с пестрыми крашеными ставнями, стоит веселый, приветливый воевода Семен Львов, гладит рыжеватую курчавую бороду. Становой кафтан распахнут, под кафтаном желтая шелковая рубаха, шитая жемчугами, отливает под солнцем золотом.

– Иди, иди-ка, дорогой гость! Жду хлеба рушить.

– Иду, князь Семен, и не к кому иному, к тебе иду. Едино лишь дума!..

– О чем дума, Степан Тимофеевич?

– Вишь, не обык к воеводам в гости ходить: а ну, как звали на крестины, да в сени не пустили?.. Не примут-де, так остудно с пустым брюхом в обрат волокчись.

– Звал, приму! Не то в сени – в горницы заходи.

– На том спасибо! А вот и поминки тебе. – Разин обернулся к казаку сзади: – Дай-кось, Василий!

Взяв у казака крытую золотой парчой соболью шубу, Разин, ступив на крыльцо, накинул шубу воеводе на плечи:

– Носи, да боле не проси! Держу слово…

– Ой, то неладно, Степан Тимофеевич!

Разин нахмурился.

– Уж ежели такая рухледь тебе, князь Семен, негожа, то уж лучше нет.

– Шуба-т дивно хороша! Эх, и шуба! Да вишь, атаман, народу много, в народе же холопы Прозоровского есть, а доведут? И погонят в Москву доносы на меня…

– Чего Прозоровскому доносить, князь Семен? Сам он имал мои поминки! Не един ты…

– А жадность боярская какова, ведаешь, Степан?

– Я еще подумаю… будет ли срок ему доносить.

– Ой, не надо так, атаман удалой, пойдем-ка вот в горницы да за пир сядем, и народ глазеть перестанет на нас.

7

От многих огней светел большой дом воеводы Прозоровского. Сам он стоит посреди палаты в новом становом кафтане из золотой парчи, даренном Разиным. Слуги наливают вино, мед и водку в серебряные чаши. Когда открывается дверь вниз, в людские горницы, то видно по лестнице шагающих слуг с блюдами серебряными и лужеными. Воевода по очереди подходит к столам, заставленным кушаньями, по очереди и чину подает гостям из своих рук чаши с хмельным. Каждый гость, принимая чашу, кланяется в пояс хозяину. За столом среди иноземцев сидит брат воеводы Михаил Семенович Прозоровский, кричит воеводе хмельные хвалебные слова. У горок с серебром, между боковыми окнами, седой дворецкий в черном бархате и двое слуг в синих узких терликах, считая, выдают столовое серебро, чаши, если кому из гостей не хватает. В углу палаты, ближе к выходным дверям, слуга на ручном органе, большом ящике на ножках, играет протяжные песни; орган гремит и тренькает. Несогласные со звуками музыки голоса военных немцев, англичан и голландцев звучат, спорят, хвалят хозяина; едят из небольших блюд руками. Кравчий с двумя слугами с серебряным котлом обходит столы, золоченой лопаткой прибавляет в блюда гостей кушанья.

– Здравит, храбрый князь!

– Много лет жить воеводе, богато и крепко!

– Русское спасибо, дорогие гости! Вкушайте во здравие, служите честно великому государю моему, и милостью вас царь-государь не обойдет.

– Рады служить!

Воевода обводит мутными глазами гостей, при огне глаза Прозоровского зеленоваты, лицо его осунулось, проседи в длинной бороде как будто больше, князь задумчив и невесел.

– Да сядь же ты, братец Иван Семенович! Трудишься, а сам ничего не вкушаешь.

– Да, да, капитан. Место князю и воеводе…

– Зетцт ер зих и радует унзэрн блик![252]252
  Пусть сядет и радует наши очи!


[Закрыть]

К органу пристали трубачи, голоса гостей среди медного гула музыки едва слышны. Орган смолк, но к трубачам присоединились сопельники. От музыки дребезжат зеленоватые пузырчатые стекла в рамах окон: князь Иван ими недавно заменил слюду. Скамьи под гостями крыты ковром. На одну такую скамью за столом вскочил длинноногий, тощий немец в синем узком мундире, капитан Видерос. Воевода только что наполнил его чашу хмельным медом. Видерос кричит, тяжелая чаша мотается в его длинной, тонкой руке, обтянутой узким рукавом, густые капли меда падают из чаши на ковер и головы пьяных гостей. Музыканты дуют в трубы, ответно трубам гудят сопели. Капитан махнул свободной рукой и, топыря редкие рыжие усы, крикнул, багровея в лице:

– Эй, музик, тихо! Я зкажет слово! Капитэнэ, все ви да слушит!

Музыка затихла.

Капитан обтер пот со лба большим платком, на его узкой голове оттопырились потные белобрысые волосы, он продолжал, повизгивая на высоких нотах:

– Иноземцы! К вам будет мои злова – немцы, голландцы и англитчане… О, я должен говорить на иноземном, но хочу сказать русски, чтоб дорогой хозяин Иван Земеновитч понял мой реч… Да, знаю я, между вами есть лейте, ди эльтер зинд альс их[253]253
  Люди старше меня.


[Закрыть], я говорю и ви ошен прошу слушит меня, вот! Я, Видерос унд Видрос, злужу русской цар и всегда хочу умерет за них… Цар любит иноземец! О, я много то видал и вас, деутше[254]254
  Немцы.


[Закрыть], прошу злужит русский цар, злужит до конец жизни… И глядел я, почему наш либер[255]255
  Дорогой.


[Закрыть] хозяин, воевода Иван Земеновитч, ист них хейтэр[256]256
  Невесел.


[Закрыть]. А вот почему задумчив он! Под Астрахан сел воровской козак Расин, о ду либер химмель[257]257
  О небо.


[Закрыть], – то великое нешастье, и я, как золдат и стратег, знаю, что зие ошен опасно и надо от того крепит штадт Астрахан. Это я знаю… многий фольк[258]258
  Народ.


[Закрыть] дикий зтекает к Астрахан. Расин им гехэйм руфт ан[259]259
  Тайно призывает.


[Закрыть] рабов и дикарей из степ Заволжья; он им, склавен[260]260
  Рабам.


[Закрыть], обещал дать поместья звоих господ – бояр. Я знаю: козак унд рейбер[261]261
  Казак и разбойник.


[Закрыть] – едино злово, едино дело и не от нынче одер морген[262]262
  Или завтра.


[Закрыть] они, козаки, грабят торгови люд на Волга. Мужик русский из веков – раб, он не может быть иным и жить без господина, ер ист шмутциг унд унгебильдет[263]263
  Он грязен и невежествен.


[Закрыть]; как черв, мужик роет в земле и навозе, добывая зебе пропитание, а господину своему золото… Вир, эдле деутше унд андерэ ауслендер[264]264
  Нам, благородным немцам и иным иностранцам.


[Закрыть], не может идти з рабом. Я знаю, что вы, эдле капитэнэ[265]265
  Благородные капитаны.


[Закрыть], не пойдете з рабами, но все ж, чтоб никто из нас вэре нихт ферфюрт фон рейберн[266]266
  Не пошел бы с разбойниками.


[Закрыть]. Вам всем, эдле капитэнэ, известно: кто из нас идет ханд ин ханд[267]267
  Рука об руку.


[Закрыть] с чернью, тот гибнет. Дас ист дас шикзаль[268]268
  Такова участь.


[Закрыть] римлянина Мария и других благородных, кто пошел с толпой рабов. Наша честь велит нам идти всегда за цар и бояра. Эс лебе хох унзер бунд дер ауслендер![269]269
  Да здравствует наш союз иностранцев!


[Закрыть] Да будем мы крепок меж себя! Пуст наши тапферн кригер[270]270
  Храбрые воины.


[Закрыть] успокоят хозяина и воеводу, да глядит он, что мы его шутц унд хофнунг[271]271
  Оплот и надежда.


[Закрыть]. Пью здоровье князя Ивана Земеновитча!

– Виват, воевода!

– Браво, Видрос!

Капитан, мотнув клочковатой головой, сошел со скамьи, выпил мед, поклонился Прозоровскому и сел.

Воевода сидел на своем месте выше других, он встал, подошел и, обняв, поцеловал Видероса.

– Благородный капитан Видерос заметил сумление моего лица. Мы пируем здесь, Разин же чествуется моим товарищем, другим воеводой – князем Семеном Львовым! – Еще более гнусавя, Прозоровский прибавил, понизив голос: – Сместить Семена Львова без указу великого государя я не мочен, но знаю – крамола свила гнездо в его доме… Какие речи ведут они меж собой, нам неведомо! Воровской же атаман задарил воеводу поминками многими, и, кто ведает, может статься, князь Семен, прельстясь дарами, продает Астрахань врагу? К Разину стеклось много народу, и Астрахань нам неотложно крепить надо… как говорит благородный капитан Видерос. Тому же меня поучает и святейший митрополит Астраханский: «Потребно, княже, затворить город, крепить его, пока не поздно!» То слова преосвященного.

– Братец Иван Семенович! А забыл ты свои слова, когда говорил, принимая в палате воровских послов?

– Какие слова, Михаиле, забыл я?

– А те – «что взять атамана, заковать и в Москву послать… шарпальникам под Астраханью тогда нече делать будет»?!

– Так говорил я, князь Михаиле, то подлинно…

– Хочешь не хочешь, я, дорогой мой брат, учиню самовольство, а таково: Стенька Разин, вор, нынче в Астрахани. В городе, минуя шатких стрельцов, есть солдаты полковника пана Ружинского, народ надежный, подчиненный капитанам. Храбрые же иноземцы, брат воевода Иван Семенович, не сумнюсь, – они слуги великого государя и мне помогут на пользу Астрахани. Я же буду рад исполнить твое давнишнее желание – я захвачу атамана, сдам, за крепкий караул заковав! О его сброде мужицком да калмыках и думать не надо – без воровского батьки сами разбредутся семо и овамо…

– Эх, Михаиле Семенович! Брат, ты не подумал, что у Сеньки-князя, не договорясь с ним, ничего взять не можно.

– Возьмем и Сеньку, коли зачнет поперечить да разбойничьим становщиком стал!

– Эх, брат Михаиле! Сенька-князь – боевой воевода. Ему и стрельцы послушны, к ему посадские тянут – сила он… Иное мыслю – укрепить город. А как с атаманом быть – о том не на пиру сказывать.

– Не удастся нам? Что ж такое! Пошлешь вору улестную грамоту: «Брат-де мой учинил в пьянстве».

– Идем, фюрст Микайло, берем золдат, идем!..

Михаил Прозоровский вышел из-за стола, поклонился брату, подошел к Видеросу, подал капитану руку, и оба они исчезли. Мало-помалу с пира уходили все иноземцы, кланяясь хозяину; иные ушли тайно. Бояре и жильцы еще пировали, хозяин ходил по палате с озабоченным лицом, подходил к окнам, всматривался в темноту. За кремлем в сумраке, все более черневшем, зажглись факелы собиравшейся дружины, потом явственно ударил набат.

– Пошел-таки? Не дай бог!

Воевода приказ-ал зажечь в углу перед образом лампаду, встал на колени и начал молиться. Гости тихо, не прощаясь с воеводой, расходились.

Окруженный слугами с факелами, на широком резном крыльце стоял князь Семен Львов. Под темным кафтаном сверкал панцирь, на голове воеводы шлем с прямым еловцом[272]272
  Еловец – шпиц шишака шлема.


[Закрыть], рука лежала на рукоятке сабли. Кругом крыльца пылают факелы, толпятся вооруженные люда, впереди всех до половины ступеней лестницы остановился с обнаженной саблей Михаил Прозоровский, ветер треплет его черную бороду, глаза блестят, он кричит:

– Князь Семен, подай нам вора-атамана, Разина Стеньку!

– В моем дому воров нет! – спокойно ответил и еще раз повторил воевода Львов, не меняя положения.

– Подай вора, князь Семен!

– Князь Михаиле Семенович! Разину Степану великим государем вины отданы, и казакам его отданы ж, а посему до указа государева, как быть с казаками впредь, лезть во хмелю навалом с воинскими людьми к моему дому – стыд, позор и поруха государева указа… Я же того, кто прощен, хочу и чествую как гостя, и гостя в моем дому брать никому не попущу… Не от сей день служу я государеву службу. Не жалея головы, избывая крамолу… Ты же, князь Михаиле, своим бесправьем, хмельной докукой сам кличешь на город войну!

– Подавай вора, Сенька-князь, или ударим с боем на тебя, заступника разбойного дела!

– А ударишь с боем, Михаиле, будем биться, пытать – чья возьмет, да особо судим будешь государем!

– В кольчугу влез? Эк ты возлюбил воровские поминки! Гей, солдаты!

– Есаулы! Примите бой! Мои холопы да караульные стрельцы оружны и готовы!

Во двор ко Львову вбежал раненый солдат, крикнул:

– Вороти в обрат, князь Михаиле! Слободские мещане пошли на нас, да кои стрельцы с ними заедино балуются с пищалей.

За воротами двора во мраке шла свалка – крики заглушались пальбой. Воевода Львов исчез с крыльца…

В горенке князя при свечах слуги, торопливо убирая, таскали серебряную посуду со стола. Разин встал, когда подступили к крыльцу люди и раздались голоса. Он постоял у окна, глядя на огни факелов и лица солдат на дворе, двинул чалму на шапке и, берясь за саблю, шагнул из горенки. За порогом в сумраке воевода встретил атамана:

– Вертай-ка, гость, в избу!

– Хочу помочь тебе, князь Семен! Не по-моему то – хозяина бить будут, а я зреть на бой.

– В таком бою твоих есаулов будет, тебе не надо мешаться – охул на меня падет, пойдем-ка!

Воевода взял свечу, идя впереди, лестницами и переходами вывел атамана в сад. Свеча от ветра погасла. Воевода шел в темноту, пихнул ногой в черный тын, маячивший на звездном небе остриями столбов, – открылась дверь.

– Лазь, атаман! Дай руку и ведай: не я на тебя навалом пошел. Прозоровских дело… На пиру согласились тебя взять!

Разин пожал, нащупав, руку воеводы.

– Молыть лишне! Знаю, князь. Есаулов тож проведи.

– Уйдут целы. Прощай!

За тыном перед глазами, за черным широким простором, стлалось за линией каймы с зубцами широкое пространство, мутно-серое, посыпанное тусклыми алмазами.

– Волга?

Кто-то, осторожно обнимая, придержал Разина.

– Тут ров, батько!

– А, Чикмаз!

– Е-ен самый! Мы как учули набат и давай с Федьком Шелудяком орудовать, слободу подняли, допрежь узнали, что Прозоровский Мишка иноземцев с солдатами взял тебя имать, мы в пору к солдатам приткнулись, да из темы – раз, два! – пищальным боем и в топоры ударили… Наши из темы не видны. Прозоровского люди все огнянны… Тут, батько; мост, сквозь мост лазь и будешь за городом.

– Добро, Чикмаз! Мыслю я к Астрахани приналечь. Скоро, чай, твоя помога надобна будет.

– Того ждем, батько!

Пролезая путаные, влажные в мутных отсветах балки поперечин моста, Разин сказал:

– Иди в пяту, не попадись Прозоровского сыщикам. Я угляжу берег, дойду!

– Путь-дорога, Степан Тимофеевич!

8

Широкий простор Волги отсвечивает звездной россыпью на много верст… Под ногами земля мутно-серая… Маячат ближние сакли татар на длинных хребтах повозок, чернеют лошади, отпущенные кормиться. В темноте лошади сторожко задирают черные головы, жмутся к жилью. Палатки казаков серы и тусклы. Где-то проходит дозор, слышен негромкий окрик:

– Гей, кто-о?

– Нечай!

В большом шатре атамана сквозь полотно расплывчатые пятна огней.

– Шемаханская царевна ждет?

Атаман тихо шагает, чтоб поглядеть на персиянку: как, оставшись одинокой, она живет в шатре. Прошел дозорный казак, узнал атамана. Разин, прислушиваясь к звукам своего жилья, подумал:

«Поет ли, говорит что?» – подошел к шатру. Чуть приподняв полотнище, заглянул: на сундуках горели свечи, на атаманском месте на ковре и подушках полусидел длинный, черноусый, с калмыцкими, немного раскосыми глазами, с черными, прямо на лоб и шею, без завитков, падающими волосами. На его плечо прилегла голыми руками, положив на руки голову, княжна в шелковой тонкой рубахе. Персиянка жадно слушала казака; казак говорил по-персидски. Разин поднял ногу шагнуть и медленно опустил.

«Жди, Стенько!»

Казак говорил, покуривая трубку; докурив, вынул изо рта трубку, сунул в карман синего кафтана, повернул к княжне лицо, что-то спросил – она не ответила; тогда казак обхватил ее голову с распущенными косами левой рукой, на которой лежала девушка, поцеловал ее в глаза – она не отворачивалась; а когда казак ее отпустил, персиянка заломила смуглые руки, глядя вверх, заплакала, редко мигая, начала что-то полушептать, видимо жалуясь. Казак погладил рукой по голове княжну, но она не изменила положения. Он ударил себя кулаком по колену, сказал, как говорят клятву, какое-то незнакомое слово.

«Сторговались – в сани уклались!» – почему-то отозвалось в голове у Разина много лет назад у Ириньицы в Москве сказанное юродивым, и он ответил тому далекому голосу: «Да, сторговались!»

Откинув завесу, шагнул в шатер. Казак быстро встал на ноги, княжна не шевельнулась, не взглянула на атамана: она так же сидела, заломив руки.

– Зейнеб, уходи!

Понимая много раз слышанное приказание господина, персиянка быстро, как и не была, исчезла. Казак, здороваясь, протянул руку. Разин не пожал руки, сел на свое место: сидя, открыл ближний сундук и, вытащив кувшин с вином, две чары серебряных, налил.

– Сядь, Лавреев, – пей!

Васька Ус сел, сказал, берясь за чару:

– Много скорбит, батько, девка по родине… Спустить ее надо, увезти, – не приручить к клетке вольную птицу.

– Не я имал, Василий. Имал княжну Петра Мокеев, любимой-памятной: спустить – память Мокеева забвенна станет… Пей! Едино есть, с Мокеевым мы сошлись на Волге… Разве что Волгу поспрошать – быть как?

Ус, опорожнив чару, заговорил просто, не хвастливо:

– Я для тебя Царицын занял, батько… Шел с казаками, стал под городом. Царицынцы затворились, мекали – ты идешь с боевым табором, потом пытали, – где ты? Я сказал: «Пошел-де Разин калмыков зорить»; сказ за сказом, глядят, мы – мирные, зачали ходить на Волгу за водой и, к колодцам выходя, караул ставили, чтоб казаки врасплох город не взяли… У меня же казакам наказано: «Не шевелить вороха малого!» Стал я с посадскими беседы вести, с торговыми торговать без обману… Обыкли… Водкой поить стал их, медами украинскими, чую – жалобят на воеводу. «Так вы чего, – говорю, – кончайте лиходея!»

– Пей, Василий!

– «Заведите нас в город, коли самим не управиться с воеводскими захребетниками, а мы город не тронем…» Тайком привели попа – крест поцеловал, что не трону город. Они ночью караул разогнали, замок с ворот сбили и нас завели. Воеводу мы повесили – Тургенева Тимоху. Головы стрелецкие стрельцов повели на Царицын, а мы тех стрельцов со стены в пушки взяли; голов, кто не сдался, утопили, иных повесили.

– То ладно, Василий! Еще Астрахань возьмем, и будет нам с чем зиму зимовать. Худо вот – девку ты метишь в Кизылбаши повести. Но одну спустить – кумыки, а пуще лезгины полонят… устьманцы.

– Одну не можно спустить, батько!

– Ежели ты уйдешь с ней, где ж я такого найду, как ты? Удалых мало – Сергей в Ряше сгиб, Серебрякова Ивана да Петру шах кончил, ты же посторонь идти норовишь… Думай, сам гляди! Народ бежит к нам – народ простой, без боевой выучки, с топором, луком да стрелой… С боярами дело будет крепкое, не все время нам посадских подговаривать. У царя с боярами иноземцы, орудийные мастеры, капитаны да огнеприметчики. Выучка у иноземцев заморская, новая, а надобно нам ихнее изломить, свой зарок сполнить: на Москве у царя наверху подрать грамоты кляузные, с народа же поместную крепость снять!

– Знаю, батько! Тяжелое наше дело…

– Нелегко, да взялись – пятить некуда… Идет, ждет, дела просит народ! Ты же с бабой в Кизылбаши и там перекрасишься в перса.

– Не таю, батько Степан: с жалости слово ей дал – увезти…

– Дать-то дал, да меня забыл? Все ж хозяин ясыря я… Как же ты, ведаешь ведь, атаманский дуван дается особой, любой – никто руки к ему не тянет, из веков так: любое атаману! Как и Сергей, – названой брат ты… Сергей за меня голову сложил – надо было. За него, не думая, и я сложил бы, в том сила наша… Ты же не тот, – что значит чужая кровь: не впусте твоя мать была турчанка…

– Не турчанка, батько Степан, – персиянка… Учила меня суру читать, да кабы не отец, я был бы мухаммедан…

– Вот-то оно – чужой ты!

– Как брату, батько, думал я, ты дашь девку: она и я смыслим друг друга… Мне с ней путь один! Тебя она – прости – не любит…

– Княжну не жаль! Любви к ней нет… Удалого же человека потерять горько. Горько еще то, что ты, как Сергей, ничего не боишься, какой хошь бой примешь и удал: когда я шатнусь, атаманить можешь, не уронишь дела…

– Отдай мне персидку, батько! Люблю я ее… Полюбил, вот хошь убей.

– Приискал в шатрах место?

– Да, есть!

– Поди! Проходить будешь ближний к солончакам шатер Степана Наумова, прикажи ему ко мне.

– Прощай, Тимофеич!