Текст книги "Должно было быть не так"

Автор книги: Алексей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава 17.
ЗОЛОТОЕ ВРЕМЯ ХАТЫ ДВА ДВА ВОСЕМЬ

Удалось справиться и с ангиной. Сама прошла. Головная боль и позвоночник беспокоить перестали: чего беспокоиться, если это бесполезно. Болит себе и болит, терпеть можно – и хорошо (к счастью, диагноз мне не был известен). Имел склонность к преодолению – получи. Как способ самосовершенствования. Тот, кто сказал, что учиться никогда не поздно, был не без юмора. Но самая плохая игра та, в которой нет плана, и таковой был определён. Приходил адвокат Косуля. Сказал, будет посещать раз в неделю. Сидя неподвижно, как памятник, подолгу молчал. На все вопросы – один ответ: надо ждать, дело ведёт Генеральная прокуратура, и неизвестно, на какое время санкционировано содержание под стражей, может на месяц, может на полгода. Враньё откровенное; начитавшись УПК, я уже знал, что первый срок – не более двух месяцев, а дальше – отмена или продление; знал и то, что именно в первые два месяца больше всего шансов уйти на волю. Поэтому и написал в Преображенский суд, в ведении которого находится Матросская Тишина, заявление на необоснованность ареста с просьбой изменить меру пресечения. Узнав об этом, Косуля как с цепи сорвался, на памятник похожим быть перестал, горячо разъяснял, что без него я ничего делать не должен, а я, в свою очередь, зондировал минное поле: есть ли возможность сопротивляться. Похоже, такая возможность была. Сволочь всегда поступает соответственно и считает, что другие – такие же сволочи. Сильно побаивался Косуля, что пренебрегу я уздой, на меня наброшенной. Здесь и есть зазор, где надо пилить. Кажется, дядька на все согласен, лишь бы я сидел молча. Таким образом, для начала, тысяча долларов была передана на воле жене нашего смотрящего Вовы, после чего в хате два два восемь произошли существенные изменения. С вызова Вова пришёл в своём костюме торжест-венный и несколько напряжённый: принёс от адвоката мои деньги, которых, впрочем, не показал. Потом пришёл с проверкой, в сопровождении нескольких вертухаев, старший оперативник в форме с погонами, т.е. самолично кум и, глядя по сторонам бабским, мордовского типа лицом, осведомился, в том числе и персонально у меня, как дела. На что получил вежливый ответ: «Как в тюрьме». Удовлетворённо крякнув, ушёл. Теперь, что на утреннюю, что на вечернюю проверку, выгонять на продол совсем перестали, только, заглянув в хату, спрашивали: «Сколько?» Получив ответ и сверив с записями, захлопывали тормоза. Внимание вертухаев к нашей хате явно ослабло. Шнифт забивать стали скорее на всякий случай, чем из необходимости. Иногда с продола, по-свойски, будто мужики во дворе общаются, предупреждали: «Ребята, уберите дорогу». Значит, будет внеплановая проверка или шмон. И началась тюремная лафа. Для порядка ещё несколько человек закинули в хату, на 10 шконок получилось 13, на том приток остановился. В хате появился магнитофон, общее напряжение спало, злоупотребления брагой и колёсами стали ежедневными. Обещанная следователем активная работа со мной не начиналась, обо мне забыли. На заявления, написанные мной в адрес следствия с просьбой ознакомить меня с документами, обосновывающими мой арест, с целью их переписать, ответа не было. Оставалось ждать суда, на который, по закону, должны вывезти в течение месяца. На всякий случай, написал в суд повторно и ещё в спецчасть с просьбой подтвердить отправку моего заявления – мера нелишняя: на лестнице, по пути на крышу в прогулочные дворики стоят бочки для мусора, в которых можно заметить разорванные или смятые заявления арестантов, и можно предположить, что не все выброшены самими арестантами. Выходящая на прогулку хата прихватывает пакет с мусором. В обычной суёте, когда на продол выскакивают как на пожар, чтоб нос не прищемили тормозами, про мусор забывают, и каждый разпоследний выходящий возвращается и говорит: «Старшой, секунду! Сор вынесу». Сказать «сор» – признак хорошего тона, старшой благосклонно подождёт секундочку. Если же сорвётся с языка не «сор», а «мусор», то сору быть в избе, а арестанту без прогулки.

Следующим днём смотрящий объявил: на прогулку пойдут двое, он и я. Засобирался было и Славян, но Вова его решительно пресёк: «Ты – завтра пойдёшь, а я знаю, что делаю». В прогулочном дворике, закурив и внимательно осмотрев стены, Вова заговорил доверительным полушёпотом:

– Все в порядке. Деньги здесь. Вижу: ты слово держишь. За добро отвечу добром. Хорошо знаешь своего адвоката? Так вот осторожно. Я говорил со своими, у меня их два, а они там все друг друга знают. Знают и твоего. Если хочешь, они сделают тебе на воле историю болезни, потом съедешь на больничку, а потом или меру пресечения изменят, или, если дойдёт до суда, по делюге получишь меньше меньшего – есть такая формулировка, на усмотрение судьи. Все будет стоить недорого, от пятидесяти до ста тысяч долларов. Я с ними предварительно переговорил. Если ты согласен, то организуем назначение моего адвоката тебе.

– Я-то согласен. Только дело в том, что история болезни у меня уже есть, настоящая. Изменить меру пресечения мне должны по-любому: я не виноват, арест незаконен, и никакой суд доводов следствия не примет. Поэтому мне нужна обычная, если можно так выразиться, честная защита. Вопрос цены обсуждаем. В случае удачи твоё посредничество оплачивается.

Вова согласно кивнул:

– И ещё. Когда-нибудь это кончится. Сиди тихо. Ты видишь: за деньги здесь можно жить. Даже на больницу отдохнуть можно съехать на две недели, тысячи за три. А если будешь шуметь, могут пустить под пресс. Посадят на баул. Это значит – каждый день в новую хату, без еды, без курева, на одной баланде. Могут к петухамбросить или в беспредельную, так называемую пресс-хату. Тогда тюрьма со спичечный коробок покажется. А так у нас здесь все будет, от гондона до батона. Кум в курсе, он не против. Со Славой лучше вообще не говори. Слава – он не просто так. Да ты, наверно, уже понял. Здесь все не просто так. Впрочем, разберёшься. Тебя будут на показания ломать – не давай. Вон Петрович у нас недавно с суда на волю ушёл. Три года сидел, и ни слова показаний с момента ареста. Только поэтому и соскочил, а грозило десять. Я сам жалею, что дал первые показания, да очень уж долго били. Сейчас отказался, но это уже хуже. Если сюда попал, каждое твоё слово, в американских фильмах может, а у нас – будет использовано против тебя. Я сижу почти год, знаю. Это – от души. А там сам смотри. Я тебе ничего не говорил.

– Володя, сколько возьмёшь за адвоката?

– Сам будешь решать.

– Добро. Давай расценки. Обсудим.

Разумеется, пользоваться услугами Володиных адвокатов я не собирался, но это неважно. Главное, что Вова прав: давать показания – только себе вредить. В любом случае. Запомни это, житель Йотенгейма.

На следующий день прогулка состоялась опять для двоих. На сей раз беседовали со Славяном. Этот попросту заявил: «Ну, давай, рассказывай» – и перечислил ряд вопросов, уже знакомых. Терпеливо, как больному, объяснил Славе, что на Марсе не был, языка инков не знаю, крепости не разрушал, к живому отношусь бережно и беспонтовых разговоров вести не желаю. Если арестант определяет беседу как беспонтовый разговор, значит у него основания столь веские, что лучше общение прекратить. Более категоричной, и даже угрожающей, формулировкой может быть только слово «расход», после которого или в разные стороны, или конфликт. Разумеется, при паритете сторон. После прогулки Слава пошушукался с Вовой, загрустил, вечером наглотался колёс, сутки проспал и больше мне не докучал никакимивопросами. Часами, сидя на решке, прилаживал так и сяк провод антенны, высунутый на улицу на швабре сквозь разогнутые реснички, постоянно сбивая телевизионное изображение. – «Крыша поползла, – сказал Леха Террорист, – тюрьма».

Итак, Слава отстал. Вова нет. Затевая искусные допросы, однако, вдруг грубо проговаривался, акцентируя то, к чему в данный момент у следствия наибольший интерес. Видимо, в камере возможно прослушивание, а может перед Славой план выполнял, но и ему это, видать, надоело, и хата зажила по-босяцки: бесхитростно и буйно. Дело в том, что для тюрьмы тысяча долларов – огромные деньги. Как выяснилось позже, за сто долларов в месяц в Бутырке можно жить в камере медсанчасти не зная горя. Но – кто везёт, на том и едут. Заканчивая хитрожопые беседы с Вовой или Славой, возвращаешься к семейникам как домой. Они вопросов не задают. Щёлковский – закадычный друг Артёма (тоже вот непонятно, почему, а прониклись люди друг к другу доверием; поиск человеческих отношений – это неистребимо) – никогда не унывающий парень – всегда чем-то занят: починкой кипятильника, изготовлением иглы для шитья, заваркой чифира, и – легче становится, глядя на него. Ему дадут не меньше десяти, а парень не теряется. – «Ничего, – шучу я, – ты в сорок лет точно будешь на свободе, а я в сорок только заехал. Преимущество явно на твоей стороне». Шутить следует осторожно, шутка должна быть однозначной, беззлобной, и, лучше всего, безадресной. Тогда и отклик благожелательный. Образец шутки, кочующей по тюрьмам, – когда один спрашивает, кто испортил воздух, а другой отвечает: «Х.. кто признается! Тюрьма-то следственная». Мы с Щёлковским почти не говорим, нас объединяет то, что оба нашли нечто общее с Артёмом. Так и приглядываем все друг за другом. Глядишь, загрустил приятель, предложишь закурить. Это лечит. Когда тебе предлагают закурить – это реальная помощь, даже если естьсвои сигареты. Или чифирнуть – тоже большое дело. Это – объединяющий ритуал во славу надежды на лучшее. На спецу чай есть всегда. Тому, кого заказали с вещами, дают с собой с камерного общака чай, сигареты, что-нибудь поесть, потому что человек наверняка окажется на сборке, и неизвестно, сколько ему там быть. На сборке встречаются знакомые или собирается стихийный коллектив, тогда и чифирнуть – первое дело. По правилам, в заварке на замутку отказать нельзя. Если, конечно, спрятать в баул поглубже, никто туда не полезет, но если сказал, что нет, лучше потом не доставать, иначе общее презрение обеспечено, а при разборе своих вещей – ой как много глаз наблюдает; если ты не в кругу семейников, тут сразу и просьбы: «подгони мыло», «я у тебя носки видел лишние», «у тебя паста есть?» и т.п. Редко кто ничего не просит. Босяцкое арестантское братство невозможно без чифира, однако если кто не чифирит вообще – принимается с уважением, типа как если человек не курит. Поначалу я с опаской поглядывал на этот адский напиток, потом приобщился. То, что чифир «варят» – вольное заблуждение. На самом деле в кружку (обязательно железную; других, впрочем, нет) засыпают поверх крутого кипятка заварку с горкой, не размешивая, накрывают и дают настояться, пока вся заварка не осядет, т.е. не кипятят, а запаривают. Через несколько минут получается напиток гораздо более крепкий, нежели если кипяток лить на заварку. Горячий чифир сливают в другую кружку, чтоб не было нитфелей, и, пока чифир обжигающе горяч, пускают кружку по кругу. Обычно по два глотка. Можно с кусочком шоколада, конфеты или сахару, но это считается сильно вредным для здоровья. Впрочем, полезным назвать чифир трудно: чистый наркотик. После него минут на сорок проходит головная боль, но сердце грохочет как молот, позже становится хуже, чем было до, но передышка достигнута, а она важнее всего. С тем, кого арестант не уважает, чифирить не станет. Это как трубка мира.

Долго не приходила передача от родственников. Но однажды прозвучала за тормозами моя фамилия. Сначала вручили письмо, потом две передачи, продуктовую и вещевую. Письмо несколько успокоило, а передачи пришлись вовремя, уже давно сижу на харчах Артёма и Щёлковского; правда, удалось кое-что на оставшиеся деньги заказать в тюремном ларьке, так что сиротой казанской не выглядел. Передачу и заказ выдают через кормушку, как зверям в зоопарке. При этом почти всегда стараются не додать что-либо. Оно, конечно, понятно: государство, порядок, но, чисто визуально, без философии, люди, сидящие в тюрьме, не хуже тех, кто на свободе, и странно, как находятся такие, кто берет на себя труд лишать таких же, как он сам, свободы и присваивать себе право судить людей. Но в тюрьме, чтобы не повредиться умом, лучше держаться подальше от проблемных размышлений о том, чего не в силах изменить. Лучше думать о доступном, например о том, что наступит твоя очередь спать.

Чтобы сходить в «баню», оказалось, нужно вручить вертухаю пачку сигарет за то, что он позовёт «банщика», последнему дать 15-20 рублей, и можно мыться довольно долго. – «Может, пора в баню?» – вопрошает Вова. Все всегда за. Одевшись полегче, чтобы не уронить в бане чего-нибудь из вещей на пол, в шлёпанцах на босу ногу идём по лестнице вниз, на другой этаж. И вот первая встреча с теми, кто на общаке. Почему их привели сюда, неясно, может, на общем корпусе нет воды, но сколько же их – человек сто, бритых под ноль, голых по пояс, мрачных и страшных, у всех руки за спину, и все из одной камеры (вот уж, думаешь, точно уголовники, к таким попасть не хочется. Потом, со временем, начинаешь замечать: все из других хат страшные уголовники, а в твоей камере – нет) – молча идут один за другим. Неужели столько людей может жить вместе. Мы на их фоне смотримся компанией с пикника. Да и где они мылись, неужели здесь. Наша душевая – три кранав полутёмной (лампочки, конечно, нет) каморке со стенами в грязной слизи. Тусклое оконце из стеклянных кирпичей освещает не проходящую в засорённый водосток серую мыльную воду на полу, в которую приходится с отвращением погружать ноги. На стене вешалка, на неё насаживается развёрнутая газета, чтобы не испачкать о стену вещи. Потом прочищаем водосток, копошась в мыльной мерзости, и начинается регулировка воды. Заплатил банщику – горячая и холодная есть. Если же баня плановая, без денег, значит вода будет или только горячая, или только холодная, к тому же недолго, хорошо если успеешь намылиться. Мы, как хата при деньгах, на коне, мойся, пока не надоест, успеешь и постираться, благо народу немного: тех, кто проживает на вокзале, Вова в неплановую баню не берет. Потом надо погрохотать кулаком в железную ржавую дверь, придёт банщик в грязном белом халате, проводит нас на этаж, где тормоза приоткроются, насколько позволит ограничительный трос, и мы боком, по одному, проникнем «домой», в нашу яркую калейдоскопическую пещеру. Здесь, на радостях, Леха Террорист слегка огорчит Васю за попытку к бегству, Вова сделает выговор («Вы что тут расчувствовались!?») тем, кто не вымыл пол, все, конечно, закурят, зачифирят и закупцуют (купец – крепкий чай), потом сходят на прогулку, дождутся вечерней проверки и – Таганка! Все ночи полные огня. Магнитофон будет орать как на дискотеке, но на продоле вертухаи как вымрут. Когда Васе насильно засунут в глотку колесо, значит веселье достигло апогея; скоро бедный кот начнёт орать не своим голосом, сбиваться с курса на потеху публики, а хата во всю глотку будет горланить, вместе с известным певцом Ляписом Трубецким:

 
Ты – мелодия, я – баян,
Ты – Роксана, я – Бабаян;
 

Значит скоро бесчувственного Славу за руки, за ноги водрузят на шконку, и к утру он опять обоссытся не про-сыпаясь, значит опять все будет правильно, если Артём не грохнется во сне с пальмы на дубок, а Вова, путая слова, шаря руками, как космонавт, отыщет дорогу к подушке, и заснут старожилы хаты 228 под завистливые взгляды арестантов с вокзала, обвиняемых в нетяжких преступлениях, думающих, наверно: «Вот она, настоящая братва». Только будет слышен с решки крик дорожника: «Кондрат, держи коня!» – это Леха славливается с нижними. Или: «Афоня, давай прокатимся!» – это переходят с контрольки на канатики с соседями по этажу, обладателями этих забавных псевдонимов.

Кончиться добром все это не могло, потому что добром не кончается ничто. (Даже когда говорят, что свадьба – счастливый конец любви). В один прекрасный вечер брага текла рекой: у Вовы была днюха – годовщина отсидки. Начиналось все чинно. Всем без исключения виновник торжества выдал по колесу. Пошли воспоминания. Как арестовали, как били, как посадили. – «Все от жадности, – глядя куда-то за стены, говорил сам себе Вова. – Говорила мне бабушка – не переходи дорогу на красный свет. Эх, ебать того Тараса, как заебала эта тюрьма…»

– А если бы в тюрьму не попал, пожалел бы? – поинтересовался Щёлковский.

– Если бы у бабушки был х.., она была бы дедушкой, – очнувшись, резонно ответил Вова.

– Тебе хорошо, – возражал Слава, – тебя выкупят.

– Я что – рысак орловский, чтоб меня выкупали? Слава, у меня днюха. Отдыхай.

В общем, и бражки я хлебнул, и пару колёс съел. Помню, почувствовал себя здоровым и счастливым. Правда, в тумане, но в тумане тоже бывает счастье; помню, как кричал: «Долой мусорской ход!» – и кто-то расчувствовавшийся жал мне руку. Как лёг спать, можно сказать, и не помню. Проснулся я перед утренней проверкой как огурчик, т.е. ещё пьяный, но без головной боли. Не открывая глаз, блаженно слушал, как трещатдрова в камине. Ремонт в квартире сделан недавно, большая удача, что в стене обнаружился каминный дымоход, теперь во всем большом доме восемнадцатого века постройки в центре Лиссабона только в нашей квартире и есть камин. Если дрова ещё не прогорели, значит долго вчера сидел у огня. Видать и виски выпил немало. Как хорошо дома. Сейчас будем все вместе пить кофе. Я, как самый злостный в семье лентяй, опять проспал, наверно, часов до девяти. Хорошо, что купили такую широкую кровать, можно разлечься как душа пожелает, хоть вдоль, хоть поперёк, вот так например. Больно ударившись ногой о что-то железное, открыл глаза. Это не Лиссабон. Однако феномен головы, которая не болит, так удивил и обрадовал, что оказалось необходимым растолкать Артёма, вопреки положению, что без серьёзной причины арестанта будить нельзя, и поведать ему, что жизнь прекрасна. Артём меня поддержал, ещё не сообразив, о чем я, и хата наполнилась нашей оптимистической суетой на ниве приготовления чая. Лежали бы тихо на шконках, никто бы нас, скорее всего, не тронул. На проверяющего, заглянувшего в хату с вопросом «сколько?» мы не отреагировали никак. Просто не заметили. А просто – это, как известно, жопа…

– А ну-ка, все на коридор, – хищно улыбаясь, сказал проверяющий.

Добудиться спящих оказалось нелегко, особенно Славу (за ночь он, конечно, обоссался). На этом золотое время хаты 228 закончилось.

Глава 18.
ХАТА 226

Построившись в шеренгу на продоле, хата 228 взирала на оперативников и вертухаев.

– Ты, – указал пальцем на меня старшой, – сюда. Ты и ты, – Слава и Артём тоже перешли напротив шеренги. Зрелище хата являла собой колоритное. Арестан-ты старательно придавали лицам невинное выражение и весьма походили на школьников. Выделялось трезвое, с искорками усмешки, лицо Лехи-дорожника и блестящие наркотические глаза на улыбающемся лице Вовы, глядящего на старшого весело и уверенно. Палец оперативника уже поднялся было в направлении нашего главаря, но, по краткому размышлению, опустился.

– Вся хата – с вещами. Эти трое – со мной.

Сборка оказалась знакомой. Рассадили в одиночные боксы, в соседнем Артём, напротив Слава. Началось томительное ожидание. Невразумительные короткие разговоры поддержки не дали. Сошлись на том, что следует все отрицать. Слава настроен философски-обречённо, Артём – зло и мрачно, я – и определить трудно. Сидя в мышеловках, молча ждали кошку. Она пришла. Лязгнула дверь, открылся боксик Славы.

– Ты что же это, гад, делаешь? Что делаешь? – послышался какой-то знакомый шипящий голос.

– Да все нормально, начальник! Ну, бражки немно… – Слава не договорил: клацнули от удара зубы. – Ты что, начальник? Начальник! – слышно было, как задышал Слава, и снова клацнуло, и ещё.

– Я те дам – начальник. Гад! Сволочь! Тварь! Ты мне всю картину ломаешь! А ну-ка иди сюда, гад, я те дам, как следует! – Последовали глухие удары, надо полагать в живот, и хрипы Славяна. Прямо как в ночь по приезде на тюрьму. Оставалось одно – приготовиться к худшему. Хорошо бы сберечь спину и голову. Тем временем за дверью что-то изменилось, инициатива каким-то образом перешла к Славе. Задыхаясь, но довольно уверенно, он говорил:

– Да я понимаю, начальник, у тебя не выдержали нервы. Ты вникни, а после бей.

– Я те вникну, – уже без запала шипел кум. – В карцер пойдёшь.

– Хорошо, в карцер так в карцер. Только без меня у вас все равно ничего не получится. Его только не трогай,он не пил, он вообще не пьёт.

Славу увели. Ещё с час прошёл в тишине.

– Артём!

– Да.

– Как думаешь, какие движения?

– По ходу, обошлось.

– А дальше?

– Дальше – на общак.

– Что нужно, чтобы оставили на спецу?

– Отказаться. Потом дубинал. Тогда оставят, но, скорее всего, в другую хату поднимут.

– Что будешь делать?

– Я остаюсь.

– А как понять, что на общак?

– Посмотрим. Нас ещё за вещами должны поднять.

По виду старшого, открывшего наши двери, стало понятно – гроза миновала. Мы опять в хате 228. Здесь разруха. Сначала всех опустили на сборку, потом подняли в хату, и, после переговоров Вовы с кумом, стало ясно: хата переезжает в полном составе в другую камеру, а именно в 226. Достигнутое кропотливым трудом ликвидируется: с треском отдираются обои из простыней, коробочки со стен, срываются занавески, канатики, вентилятор с тубусом, хата сидит с баулами на свернутых матрасах. На коленях у Лехи Террориста, не шевелясь, с окровавленной мордой лежит кот Вася, ставший невинной жертвой и козлом отпущения. Когда нас увели (а никто почему-то не сомневался что меня и Артема пустят под пресс), Леха пришел в ярость, плевался, шипел, клял мусоров и кидал Васю об стену. Теперь же, полный раскаянья и жалости, Леха гладил Васю и возмущенно восклицал: «Вася! Ты что – обиделся?! Вася!..» Вскорости, мимо шеренги отъявленных уголовников на продоле, среди которых узнаю Леву Бакинского, заходим в хату 226. Наказание оказалось минимальным: хаты 228 и 226 поменяли местами, однако последняя выглядела неблестяще: закопченные, покрытые плесенью стены, по-толок со свисающей лохмотьями истлевшей штукатуркой, сиротливая тусклая лампочка, покосившийся грязнейший унитаз в луже воды, едва держащаяся перекошенная раковина с незакрывающимся краном, выбоины в стенах и полу, засаленный полусгнивший дубок с металлической рамой для лавки без доски и шесть шконок, т.е. этакий спичечный коробок метра два шириной и метра четыре в длину. Вдобавок очень холодно. Голимая сборка. Не успели все одеться потеплее, как стали открываться тормоза и заходить люди. К вечерней проверке стало 18 человек. Пришел и долго отсутствовавший Слава. Он, Вова и дорожник заняли три шконки и добрую половину хаты. На оставшуюся часть пришлось 15 человек. С учетом того, что на верхней шконке больше одного не бывает, а за дубком не сидят без дела и не спят (незыблемое правило), нетрудно представить получившуюся степень свободы: можно взвыть волком уже через 10 минут. Нам предстояло здесь жить. Даже мысли не было что-то изменить. Зачем, если в любой момент могут кинуть на общак. Нужно быть уверенным в долгом пребывании в хате, чтобы ее благоустраивать. Вова, видимо, был уверен, потому что сразу приступил к руководству ремонтными работами. Хата превратилась из следственной в исправительную. Ободрали стены и потолок от рыхлой штукатурки (все стали как серые снеговики в пыльном тумане), потом началось отскабливание грязи, мытье шконок, пола, унитаза, отмачивание и стирка простыней, бывших обоями, оклеивание стен и потолка газетами, навеска ширмы на дальняк, изготовление и крепление чопиков под канатики, ремонт тубуса вентилятора, цементирование и заделка выбоин, ремонт сантехники, дубка; вся эта катавасия растянулась незнамо на сколько дней и слилась в долгий мучительный отрезок, во время которого все забыли решительно про все, кроме этого безумного ремонта. Страх попасть на общак сподвигал большинство стараться на пользу хате, а по сути лишь для троих, кому общак не грозил. Надголовами передавали какие-то предметы, передвигались по головам, в самых неудобных положениях что-то долбили, ковыряли, резали, точили, стирали, клеили. Спали чуть ли не стоя – все в клубах пыли и табачного дыма. Под диктовку Вовы и смех арестантов (думали, прикол) написали заявление некоей сестре-хозяйке с просьбой прислать столяра и сантехника, «в связи с тем, что состояние стола, лавки, унитаза и раковины создает в камере антисанитарию, способствует развитию различных заболеваний и в корне противоречит основным положениям гигиены, жизненно важной в условиях следственного изолятора». Прикол приколом, а сантехники и столяр из хозбанды пришли в сопровождении оказавшейся реальной штатной единицей сестры-хозяйки, бойкой женщины в белом халате и телогрейке поверх. Сестра-хозяйка, заглянув в хату, разразилась длинной беззлобной матерщиной, после чего, оценив таким манером обстановку, приступила к делу: «Ну, что у вас там?» Хозбандиты намекнули, что нет у них крана, досок, инструмента, но, получив по пачке сигарет на рыло, все нашли, и несколько часов тормоза были открыты (а это событие, это приятно), работы прошли весело и с матерком. Работают хозбандиты старательно (их лица всегда отмечены печатью страха перед арестантами и возможностью уехать на этап), у них же хата разжилась гвоздями, цементом и старыми газетами. Первый, да и второй тоже, слой наклеенных газет отвалился с прилипшей трухой, и только третий, а местами и четвёртый и пятый, пристал прочно. Когда газет не хватало, Леха писал малявы в соседние хаты с просьбой загнать – и загоняли. Клеил, в основном, Вова, мало доверяя другим, и безжалостно требовал отдирать недостаточно плотно приклеенные газеты или простыни. Клейстер готовился из хлеба. Чёрный хлеб тюремной выпечки размачивается и протирается кулаком сквозь растянутую тряпку, – занятие муторное и трудоёмкое; помазком для бритья (предмет роскоши) клей наносится наповерхность. Когда наш гробик приобрёл подобие предыдущего, все вздохнули облегчённо и стали не спеша клеить картинки, прилаживать занавески, укреплять розетки, замуровывать и заклеивать оголённые провода, оттирать до первоначального цвета принесёнными с прогулки камешками узорчатый кафель и т.д. Вова сходил на вызов и вернулся с мотком шнура для антенны. Подлый телевизор опять стал орать круглосуточно. Жизнь наладилась, исправработы завершились. Несмотря на несколько приступов с потерей сознания, работать удавалось на равных со всеми, исключая лазанье по второму ярусу. Среди так называемой братвы (Вовы – Славы) стал дискутироваться вопрос, как, по понятиям, западло или нет спать под шконками и дубком. Решили, что, учитывая душняк, создаваемый администрацией, количество народу и чистоту в хате, – незападло. Никого же не загоняют под шконарь (есть такое наказание, грозящее, например, за крысятничество – воровство у сокамерников), и народ устроился под шконками, под дубком. Полметра свободного места в углу под решкой Вова предложил занять мне. Лежбище получилось классное – ноги под шконку, по пояс – наружу. Плюс под решкой микроциркуляция свежего воздуха. По очереди с Артёмом залегали в берлогу (Щёлковского тусанули в другую хату) и чувствовали себя лучше всех; барьер перед решкой был преодолён, больше не надо было тереть шкуру у тормозов. Хата запестрела картинками, заработал вентилятор, по стенам во множестве появились полочки, растяжки для одежды паутиной опутали хату, решётку украсили элегантные деревенские занавески. Тусклую лампочку выворачивали и встряхивали так, чтобы порвалась спираль, до тех пор, пока на коридоре не поняли, что дешевле выдать на замену более мощную (темнота в хате не допускается). Для полного счастья оставалось не съехать на общак. Через Косулю опять удалось перегнать Вове ещё 500 $. Пришёл с проверкой кум. Восторженно оглядел хату:

– Это ты, Дьяков, сделал?

– Все понемногу, – скромно отозвался Вова.

– А этот как? – указал на меня кум.

– Болеет, – ответил Вова.

– На общак его, – довольно промолвил кум.

И начали вызывать с вещами. С замиранием сердца слушает первоход, не назовут ли его фамилию, когда звякнет о тормоза ключ. Нет, меня не назвали. Осталось в хате 12 человек, и Вова со Славой взялись за старое, но меж ними как чёрная кошка пробежала, и чувствовалось напряжение. В карцер на тюрьме очередь, дошла она и до Славы, сдержал кум обещание. Славу увели – как занозу вытащили. Место у решки закрепилось за мной, мне – в поддержку, Володе – удобно для допросов. Преследуя несколько целей одновременно, он сам, видно, запутался, часто напряжённо думал, прежде чем подступиться ко мне. – «Твой адвокат – мусорская рожа!» – как-то раз в сердцах ни с того ни с сего сказал он. – «Не исключено» – ответил я. Не объяснять же, как обстоит дело; и знаю ли я, как оно обстоит на самом деле; и кто ещё, кроме адвоката, мусорская рожа. Косуля, может, сам не понимает ситуацию правильно, иначе к чему допытывался, куда я дел копии документов, подделку которых инкриминирует мне следствие, а когда услышал, что я об искомых документах не имею понятия, потерял дар речи и смотрел укоризненно: мол, что же ты врёшь, я-то знаю. Правда, и здесь мусорская прокладка не исключена: в кабинетах есть и прослушивание, и телекамеры, хотя заметить их невозможно, а по простоте душевной и предположить их наличие нельзя, слишком уж запущенными и грязными выглядят эти кабинеты. Видать, масла в огонь мой бермудский приятель подливает от души. С Генпрокурором, сколько помнится, они знакомы не формально. В общем, беда, и нешуточная. Следователь запропастился. На суд не вывозят. Врач не принимает. Услышав от представителя гуманной профессии фразу: «Как же мы Вам, Павлов, будем медпо-мощь оказывать, если у нас нет документального подтверждения, что Вы больны?» – я все понял окончательно. В мягко-ультимативной форме объяснил адвокату, чтоб попросил моих родственников съездить к врачу за выпиской из истории болезни. Не прошло и месяца, как Косуля принёс ксерокопию. После многократных заявлений в адрес корпусного врача, на моё имя завели медицинскую карточку и приобщили копию выписки, пояснив, что она ничего не значит: это не оригинал, данные давние, рассчитывать на больницу не стоит. Не умираю же.

«Павлов! На вызов!». Минуту на сборы, минуту на шмон, и пошли. Сначала на общий корпус (корпуса соединены переходами, в том числе и подземными). Заглянуть в чужую хату не удаётся, вертухаи за этим следят строго, обязательно дождутся, пока тебя проведут мимо, прежде чем открыть тормоза. С полчаса бродим по тюрьме, собирая группу на вызов. Перед следственными кабинетами ещё раз обыск и – в боксики. Нет, на сей раз открыли маленькую комнату, а там людей как селёдок в бочке, и дым валит как из печной трубы: все курят. «Заходи» – говорят. Зашёл, стараясь не налегать на стоящих и чтоб по затылку дверью не дали. Курить можно без сигарет. – «Сегодня баня была, – продолжил кто-то начатый раньше разговор, – отмылись от души. Две недели не мылись. А зашли в хату, залез на пальму, пот струйкой со лба так и потёк. Вся баня пропала». – «Это где?» – поинтересовался кто-то. – «На общаке. Душняк. На шмоне бражку отмели. Курить нет, пить нечего». – «Пьёшь?» – «Пью». – «Так пей спирт» – наставительно прозвучал голос. Повисла сизая тишина. Одни задумались – почему некоторые хотят и не пьют (на общаке в некоторых хатах варят самогон), другие – как этого достичь. Вызывают пофамильно, запускают новых. Часа через два, когда все уже сменились не раз, позвали и меня. Все, арестант горячего копчения готов. Все помутилось до тошноты.