
Текст книги "Русский характер (Рассказы, очерки, статьи)"
Автор книги: Алексей Толстой
Соавторы: Борис Полевой,Михаил Алексеев,Александр Серафимович,Борис Горбатов,Николай Атаров,Виктор Полторацкий,Борис Зубавин,Василий Коротеев,Михаил Лобачев,Галина Николаева
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Неравенство сил было велико, и противник ценою больших потерь овладел высотой и Горным поселком.
Наступили самые тяжелые дни —16, 17, 18, 19 октября. Противник занял тракторный завод, и гвардейская дивизия полковника Жолудева вынуждена была отойти. Теперь гитлеровцы получили возможность атаковать группу Горохова со стороны тракторного завода. Своим правым флангом они пробивались по берегу Волги, угрожая группе полным окружением.
«Самым тяжелым, – вспоминает Горохов, – был день восемнадцатого октября. Вражеская авиация подвергала яростной бомбежке весь „пятачок“. В полдень несколько десятков неприятельских самолетов непрерывно кружились над боевыми порядками. Но наши батальоны не дрогнули. Чтобы уйти от бомбежки, они рванулись не назад, а вперед, и это спасло их. Позже пробились танки гитлеровцев, и один батальон стал отступать. Я бросил в бой все, что было у меня в резерве, – саперов, автоматчиков, и отход прекратился. Когда фашисты прорвались в траншеи и минометы уже не могли действовать, роты Калошина, Рябова отстреливались из пулеметов, отбивались гранатами. Положение стало критическим. И тогда мы пошли на самую крайнюю меру – вызвали на позиции наших батальонов огонь своих минометных батарей с левого берега Волги. Атака противника была отбита.
Вечером из батальона передали: фашисты подходят к штабу группы. Отдаю приказ: „Всем – в ружье!“ В четырехстах метрах от командного пункта штабные офицеры несколько часов отбивали атаки гитлеровцев. Убитых похоронили в моем блиндаже, и я перешел на другой командный пункт. Однако и здесь штаб находился недолго…»
На острове Спорном стояли наши артиллерийские батареи. Артиллеристы поддерживали северную группу огнем, хотя им самим приходилось очень трудно: как они ни маскировали огневые позиции, все же противник не раз обнаруживал их с воздуха. Строить ложные позиции было трудно: на острове не хватало территории. Наши батальоны фактически остались без пушек, но. огонь артиллерии не ослаб; мы хорошо поставили наблюдение, и по нашим заявкам артиллерия с левого, берега и с островов в любой момент, поддерживала нас. Огневая поддержка батальона со стороны артиллерии даже возросла.
Чтобы облегчить положение Северной группы, штаб фронта решил помочь ей десантом с Волги. Десантный отряд под командованием старшего лейтенанта Сокова, высадившись на берег, атаковал врага, но в неравном бою почти весь погиб. Мы были бесконечно благодарны отважным десантникам – они оттянули на себя часть сил неприятеля.
Каждую ночь прилетали к нам на помощь самолеты, которые солдаты называли «огородниками». Они сбрасывали на парашютах боеприпасы и продовольствие и бомбили передний край вражеских позиций. Свой передний край мы обозначили огнем, разводимым в окопах. Однажды командир роты Хренов опоздал зажечь огонь. Самолет прошел бреющим полетом, и пилот кричал командиру роты: «Что же ты, Хрен, лампочки не зажигаешь?»
Немало командиров и солдат погибло в эти дни. Хоронили их тут же, на берегу. Очень все мы горевали о Пичугине – строителе «подводного» моста через Волгу. Он погиб на Волге, и мы так и не нашли его тело.
Лучшим помощником нашей группы был командир катеров Лысенко, он о нас беспокоился день и ночь.
Для поддержки нашей группы моряки вели огонь с Волги по Латошинке и Буграм, где находился противник. Бронекатера подходили близко к берегу и били, канонерские лодки из орудий стреляли из-за острова. Лысенко шутил: «Артиллеристы так любят Горохова, что совсем размолотили стволы». От частой стрельбы стволы действительно перегревались…
Однажды кто-то пустил слух, что гитлеровцы прошли по мосту на остров Зайцевский, и Горохов, мол, обстреливается противником с четырех сторон. Вышли мы с комиссаром Грековым на берег. Чудесное утро, солнце. Волга такая синяя, плес тихий, и катера идут.
– Что за оказия, – думаю, – чего они повылезли, ведь их сейчас противник обстреляет.
После оказалось, что Лысенко прислал разведать, живы ли мы, действительно ли противник обошел нас. Один из катеров застрял на, мели. Другой пошел ему на выручку. Я приказал нашей артиллерии немедленно открыть огонь, прикрыть катера.
Весь день мы прикрывали катер огнем, а ночью сняли его с мели. С тех пор дружба наша еще более окрепла.
Отважный командир Лысенко умер от ран, и мы похоронили его вместе с другими моряка ми, близ Ахтубы.
Лучшим комбатом в нашей бригаде был Ткаченко, спокойный, интеллигентный человек, бывший инженер гидроэлектростанции, тот самый Ткаченко, о котором хорошо написал К. Симонов в очерке «Бой на окраине». Любил я и комбата Графчикова, толкового, храброго в бою; отважного, но своевольного командира минометного дивизиона Котова. Однажды ночью, чтобы проверить бдительность своих, часовых, Котов зашел со стороны противника и начал стрелять из нагана. Ну, конечно, часовые открыли по нему огонь. Мины солдаты в дивизионе Котова называли котятами. «Черные, гладенькие, только не пушистые», – говорил он.
– Да, тяжелое было время, – задумчиво говорит Горохов, – в октябре нередко случались дни, когда буквально нельзя было высунуть нос из блиндажа.
С комиссаром группы Грековым мы сдружились с первой нашей встречи. В иных дивизиях и полках было так: командир и комиссар в роты и батальоны ходят вдвоем. У нас было иначе: в те батальоны и роты, где он побывал, я уже не ходил. Бывали у нас с Грековым, конечно, и разногласия, но они не вызывали осложнений в работе.
Начальник политотдела Тихонов – в прошлом партийный работник. Он умел, как никто из нас, поднимать настроение людей.
Крепкую поддержку оказывали нам тракторозаводские рабочие-коммунисты. Они изготовили для нас одиннадцать танков, двенадцать тракторов, не один десяток минометов и танковых пулеметов. Кроме того, в бригаду влилось свыше тысячи рабочих. Я искренне огорчился, что не мог сразу обмундировать их. Нередко можно встретить артиллеристов в замасленных рабочих куртках, минометчиков в кепках, в пальто, подпоясанных ремешком.
Секретари райкома партии часто приезжали в штаб группы, всегда были в курсе боевой обстановки. Их появление всегда радовало нас. Связь с левым берегом поддерживалась самолетами и радио. Не хватало продовольствия, обмундирования. Как-то пробился ночью один катер. Привез обмундирование, но оно оказалось малого размера. Солдаты – вчерашние рабочие тракторного – шутили: «Называют нас богатырями, а обмундирование шьют, как на малышей».
В конце октября наступило некоторое затишье. Наконец-то, появилась возможность немного передохнуть. Впервые за месяц можно было поспать не урывками, снять на ночь сапоги, а то от тесной обуви у иных стали опухать ноги.
Но затишье длилось недолго. Второго ноября бои начались с новой силой. Противник подбросил резервы, чтобы смять нас, подавить мощью огня. В 7 часов утра, после мощного огневого налета артиллерии и минометов, началась бомбежка с воздуха, которая продолжалась десять часов подряд. Лишь изредка, на десять-пятнадцать минут очищалось небо от самолетов.
Фашисты бомбардировали все участки нашей обороны, стремясь парализовать систему управления, подавить огневые средства. Положение создалось напряженное. Я срочно запросил штаб фронта дать самолеты. Прислали пять истребителей, они прикрыли нас ненадолго.
После бомбежки– атака пехоты. Мы отбили ее.
Через день вновь бомбежка, артиллерийский обстрел и атака пехоты. Потом – несколько спокойных ночей, и затем семнадцатого ноября – опять атака. На батальон Ткаченко пошли шестнадцать вражеских танков и два полка пехоты. Бой продолжался весь день. Отдельные танки прорвались к Волге. В бой вступили наши повара, писари, бойцы тыловых служб. В густом тумане справа и слева слышались крики «ура», но ничего не было видно.
Я бросил к месту пробитой немцами бреши в нашей обороне последнее, что у меня оставалось, – полтораста автоматчиков и столько же саперов. И мы сумели отбросить фашистов к северу от Рынка.
В ноябре положение группы осложнялось еще и тем, что ухудшилось сообщение с левым берегом. По реке шел лед, бронекатера уже не могли пробиться, поэтому подвоз продовольствия сократился. Пришлось уменьшить паек. Хлеба стали выдавать по пятьсот граммов.
Из трудного положения выручали нас самолеты. Они сбрасывали на парашютах продовольствие, обмундирование, боеприпасы. Но мне не нравилось это, так как противник получал верный сигнал, что наша группа находится в крайне бедственном положении, и усиливал нажим. Поэтому я попросил командование фронта ничего не сбрасывать с самолетов.
В эти дни особенно ярко проявились замечательные качества советских людей. Какой чудесный народ у нас! Все понимали, что положение нашей группы на «пятачке» очень тяжелое, однако никто не падал духом. Нередко случалось и так, что переправленные на левый берег раненые «дезертировали» оттуда. Под видом санитаров они переходили на правый берег, добирались до кухни и, поев, отправлялись в роту.
В середине ноября мне стало известно: готовится удар по врагу южнее Сталинграда, и сознание, что держаться осталось недолго, вселяло новые силы.
А в штабе фронта шла напряженная подготовка. Принимались меры, чтобы неприятель не обнаружил передвижение наших войск южнее Сталинграда и оттянул свои силы с севера на юг. Несколько раз командующий фронтом вызывал меня по радио и спрашивал о вражеской дивизии:
– Слушай, Горохов, шестнадцатая перед торбой? Не ушла?
Я отвечал, что шестнадцатая дивизия продолжает штурмовать наши позиции. И даже в тот день, когда началось контрнаступление южнее города, противник на нашем участке все еще продолжал свои атаки. Лишь после того, когда наши войска прорвали неприятельскую оборону, шестнадцатая дивизия снялась, не успев даже убрать трупы своих солдат.
23 ноября в полдень я находился на наблюдательном пункте у Сухой Мечетки. Смотрю – противник цепями отходит вглубь. «Что такое?» – думаю. Приказываю открыть заградительный огонь. Несмотря на это, враг продолжал отходить. Через несколько минут мои разведчики донесли, что в Спартановку вступила дивизия полковника Владимирова. Первым соединился с нею батальон Ткаченко.
Вместе с дивизией Владимирова мы очистили от немцев Спартановку, район зеленых посадок.
Вот так жили мы и бились с врагом на Мокрой Мечетке. Сдружились все, родными стали, – ведь ничто так не сближает, как общая борьба с врагом.
И когда в начале декабря я получил новое назначение, жалко мне было расставаться со своими боевыми товарищами. Весь день я ходил по ротам, прощался с солдатами, командирами. Потом собрались боевые товарищи на берегу Волги, обнялись, пожелали друг другу счастья, боевой удачи.
…В тот же день я после трех с половиной месяцев боев впервые переехал на левый берег и, не задерживаясь, отправился в район южнее Сталинграда, туда, где наши войска развивали наступление.
В. Коротеев
Отец
Командира тяжелого миллиметрового миномета Ивана Семеновича Полякова вся батарея с уважением называла отцом. Называли его так не потому, что по возрасту он был старше других солдат. Да это и не было очень заметно: высокий, немного сутулый, всегда свежевыбритый, с коротко подстриженными усами, с юношеским блеском голубых глаз и сильными, жадными до работы руками, Поляков выглядел довольно молодо для своих сорока семи лет. И лишь морщины, избороздившие лицо, говорили о том, что он прожил большую жизнь.
В мае девятьсот шестнадцатого года Иван Поляков впервые попал на фронт, участвовал в боях под Слуцком и Пинском, служил в девяти волках русской армии, а в восемнадцатом году вернулся на побывку домой в Верхнюю Ахтубу, что за Волгой, напротив Царицына. Выехал в поле косить рожь, только сделал на косилке круг, приходит отец:
– Кончай, сынок, косить, – воевать надо!
И уже через несколько дней Иван Поляков в рядах десятого по счету полка – Второго Царицынского – шагал по улицам города, запевая строевую песню:
Слушай, рабочий,
Война началася,
Бросай свое дело,
В поход собирайся.
И дружно подхватывали красноармейцы:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов…
Пастух из села Верхняя Ахтуба, потом матрос и рулевой на волжском пароходе, молодой Поляков стал кавалеристом. Он пережил тяжелые дни Царицынской обороны, дрался за Советскую власть со всей страстью своей широкой, отважной души волжанина.
– Был я тогда горячий, – говорил он, – все для меня было – ветер в спину.
После гражданской войны Поляков строил город с таким же азартом, с каким оборонял его.
Он работал бригадиром в модельном цехе завода «Красный Октябрь», неплохо зарабатывал, имел свой домик, вишневый сад. Росли дети: старший сын Юрий учился в тракторном техникуме, дочь Таисия – в химическом. Город его, Полякова, рос, как в сказке. Черт возьми, такую жизнь стоило завоевывать тогда, четверть века назад, и тем более драться за нее теперь.
Называя Полякова отцом, солдаты отдавали дань уважения участнику Царицынской обороны, они вкладывали в это слово любовь к своему командиру, умевшему в самые тяжелые минуты боя воодушевить людей.
Двадцать четыре года прошло со времени Царицынской эпопеи. За это время много воды утекло в Волге, но Полякову кажется, что только вчера он был бойцом Второго Царицынского полка, а двадцатичетырехлетнего перерыва в службе вроде и не было.
Он сравнивает прошлые и нынешние дни, и многое напоминает ему восемнадцатый год: раскинувшийся огромной подковой осажденный город; громовые раскаты артиллерии, и Волга у города такая же широкая, то иссиня-темная, то серая, похожая на гигантскую полосу стали.
И кровь льется так же, как тогда… Только не было в семнадцатом такого густого, убийственного минометного огня, не было летающих над городом днем и ночью пикировщиков, не было таких страшных пожаров, разрушений. Но зато мужественное сердце народа, героизм воинов и рабочих города остались неизменными. Мало того: сила народная за годы Советской власти неизмеримо окрепла.
Иван Семенович хорошо знал город и окрестности. Еще бы: не было в Сталинграде почти ни одного нового дома, в котором бы он не забивал гвозди, не ставил рамы, двери. Искусный плотник, он строил дома чуть ли не во всех уголках города – на Балканах и Дар-Горе, в Бекетовке и Ельшанке, на Верхнем и Нижнем поселках тракторного. Город был для него одним громадным домом, в котором он знал почти каждую комнату, каждый этаж.
И теперь выпала ему доля воевать с неприятелем в своем родном доме.
Влюбленный в свою профессию, Иван Семенович с увлечением рассказывал солдатам о красоте плотничьего труда, о том, как радуется сердце, когда возводишь леса нового здания.
– Стоишь на лесах, смотришь вокруг – такая: шпрота, такая свобода! Видишь, как растет город, сколько настроили заводов, сколько насадили садов и парков. Волга течет рядом – широкая, полноводная, светлая.
Свернув цигарку и угостив табачком сослуживцев, Поляков поучительно говорил:
– Плотницкое дело, оно, ребята, везде и всегда пригодится: и на заводе, и в деревне, и на войне. Плотнику и минометчиком стать нетрудно: угол, расстояние определить – для него дело пустяковое. Глаз у него наметан крепко.
И уверенно заключил:.
– Однако думается мне, на войне любая гражданская профессия пригодится. Вот разве Савину нашему пока нечего делать – он стекольщик, а стекла здесь, в Сталинграде, пока вставлять, мне думается, не к чему…
На все, что ему приходилось делать на войне, Поляков смотрел как на тяжелую, но необходимую работу: ведь война требовала много труда, умения и сметки. Довольно часто приходилось перетаскивать с позиции на позицию тяжелый ствол и опорную плиту миномета, ящики с минами. Доставлять мины с пристани днем было нельзя – это стоило бы больших жертв. Поэтому люди таскали мины почти всю ночь. Спать приходилось не больше трех часов в сутки, а с утра начиналась боевая горячка и продолжалась до темноты. Было тяжело, валились с ног от усталости, но никто не жаловался, все понимали, что иначе и быть не может. Таков труд солдата.
Своих минометчиков Иван Семенович знал по их прежним профессиям и мысленно называл. заряжающего Игнатова слесарем, подносчика мин Курдюкова – обрубщиком, а Юнкина – арматурщиком.
Иногда в бою Полякову казалось, что он находится на строительной площадке, с ее оглушительным грохотом железа, скрежетом камнедробилок и бетономешалок, тучами пыли. Но нет, то, что происходило сегодня, совсем не походило на стройку. Это была война, разрушение…
А Полякову страстно хотелось строить – этому он отдавал всю душу. Ни в одном расчете не было такого прочного и уютного блиндажа, как в расчете Полякова. Вырытый на склоне широкого отлогого оврага блиндаж из толстых, в четыре наката, бревен был надежным укрытием от вражеских мин. На дверях блиндажа Иван Семенович приклеил хлебным мякишем вырезку из газеты с понравившимися ему словами Суворова: «Бей неприятеля, не щадя ни его, ни самого себя, дерись зло, дерись до смерти – побеждает тот, кто меньше себя жалеет».
В часы затишья в блиндаже собирались солдаты. Им было любопытно послушать старого солдата, много повидавшего на своем веку. Иван Семенович был для них живой историей обороны Царицына и живой биографией города, который они защищали. «Отец» рассказывал, как отбивали защитники пролетарского Царицына атаки красновцев, как тяжело тогда было с патронами и снарядами, как назревала в городе измена…
И казалось бойцам, что из глубины десятилетий встает перед ними суровый облик крепости на Волге, о которую в свое время разбились бешеные волны контрреволюции…
И они не сойдут с великого волжского рубежа, они дали Родине клятву – до последней капли крови, до последнего дыхания, до последнего удара сердца отстаивать эту крепость на Волге.
Большинство солдат минометной батареи, где служил Поляков, были его земляками с «Баррикад», тракторного, «Красного Октября».
Вот оно, собралось в блиндаже все его войско – щуплый, с бледным рябоватым лицом арматурщик Юнкин, уже пожилой малоразговорчивый человек; длинный, настоящий верзила, словоохотливый харьковчанин Четверик; коренастый, дюжий Токарев – тракторозаводской слесарь, молодой казак из Тормосиновской станицы– на редкость любознательный, мастер на все руки; маленький сероглазый, неутомимый в работе Стекольщик Савин; рыжий, веснушчатый слесарь Игнатов; черный, как цыган, забияка и матерщинник, обрубщик Курдюков с металлургического завода «Красный Октябрь». Все они, по твердому убеждению Полякова, были честные, разумные парни, дружные и храбрые в бою. «Не люди, а золото», – мысленно говорил о них командир расчета.
Поляков знал до войны немало таких же сталинградских парней. Они ходили в воскресные дни в косоворотках, подпоясанные шелковыми поясами, в брюках, приспущенных над сапогами с короткими голенищами. Под гармошку распевали песни. Бывало, иные из них, лихие гуляки, после праздника прогуливали либо опаздывали на работу и дремали за станком. Полякову приходилось стыдить таких, напоминать об ответственности за порученное дело. Теперь эти сталинградские парни до конца поняли, что такое долг перед Родиной. С оружием в руках они стали у стен родного Сталинграда, преградив путь врагу.
По-отцовски гордясь своими молодыми земляками-сослуживцами, Иван Семенович горестно думал, что, возможно, уже завтра многие из них не увидят ясной сини Волги, тихого плеса, и не придется им загорать на жарком прибрежном песке, гулять в просторных заводских парках и распевать песню о вороных конях. Свою молодость и жизнь они отдадут за Отечество, погибнут, обнимая перед смертью горячую, каменистую, трижды родную землю Сталинграда.
Минометчики всего несколько дней назад надели красноармейские шинели. А так как в Сталинграде на интендантских складах не оказалось пилоток, то они ходили в своих гражданских кепках, и командир дивизиона называл их рабочей гвардией. Однако рабочая гвардия с первого боя действовала умело, и ее тяжелые минометы точно били по целям, метко обрушивая на врага пудовые мины. Многому молодые солдаты научились у командира расчета.
Пересмеиваясь, Поляков певучим голосом рассказывает, что лишь однажды его ребята сробели перед миной, и то не немецкой, а своей.
– Застряла она в стволе, не разорвалась. Ну, надо ее вытаскивать. Снял я ствол с опорной плиты, вместе с наводчиком наклонили его, и мина тихонько выскользнула мне в руки. Глянул на ребят, а они лежат ничком и смотрят на меня во все глаза… Вот, думаю, вроде и не из робких, фашистов не боятся, а перед своей миной сробели…
По дну глубокого оврага бежит к Волге через весь город маленькая речка Царица. У устья се, на гребне оврага, стоял деревянный павильончик, известный в городе под именем «Китайского ресторана». Сюда, бывало, заходил по воскресеньям Поляков выпить кружку, другую пива. А теперь здесь расположилась минометная батарея. Второй день минометчики не меняли огневой позиции. Противник обнаружил их и непрерывно обстреливал овраг. Но уходить на другое место было уже нельзя: позади – Волга. Вот и приходилось сидеть в овраге под разбитым в щепки «Китайским рестораном».
Вновь неприятельские самолеты сбросили несколько бомб. Загорелись стоявшие у берега баржи. Столб густого дыма поднялся в небо. Но минометчикам некогда оглядываться. Батарея вела огонь по наступающей пехоте противника. В грохоте боя трудно было расслышать команды, которые передавал телефонист. И Поляков часто взбегал по скату оврага вверх, осматривался и, хорошо зная каждый закоулок в городе, самостоятельно устанавливал прицел, угломер, уровень и точно посылал мины в самую гущу врагов.
После двухчасовой стрельбы, когда атака немцев в центре города была отбита, минометчики перенесли огонь на Дар-Гору, где теперь противник накапливал силы для атаки.
– Мост через овраг знаешь? – спрашивает Полякова по телефону командир взвода младший лейтенант Моторин.
– Знаю.
– Разбить можешь?
– Могу.
Поляков прикидывает в уме расстояние до моста, вычисляет данные и открывает огонь.
– Хватит! – передает по телефону Моторин.
Поляков радостно возбужден и в то же время огорчен. Хорошо, когда твои мины бьют в цель, но как тяжело сознавать, что еще один мост разрушен.
Но вот опять зуммерит телефон.
– Прибавьте огонька! – требует командир стрелкового батальона. И минометчики открывают огонь по городскому саду, в который ворвались гитлеровцы.
Цели быстро приближаются. Их уже можно видеть простым, невооруженным глазом. Поляков ставит прицел уже не на два-три километра, а на пятьсот-шестьсот метров.
– Видишь большой белый дом за мостом? – спрашивает Моторин. – За ним дом под красной крышей. Бей по красному дому, там вражеские автоматчики и там же пушка. Целься лучше, наши жалуются, пушка эта житья не дает.
Как же плотнику Полякову не знать красного дома у железнодорожного моста? Два года назад он строил этот дом. А теперь ему же приходится разрушать то, что создавал собственными руками!
Но в доме том засел враг и. раздумывать некогда. Поляков тщательно определил расстояние, поставил прицел, сам зарядил миномет и зло выругался, когда первая мина разорвалась за домом. Вторая мина – недолет.
– Ну, уж теперь дудки, – сердито сказал Иван Семенович.
И в самом деле, третья мина точно угодила в дом под красной крышей; оттуда повалил дым.
– Вот так, – удовлетворенно сказал Поляков. – Похоронили гитлеровцев. Какая судьба, ребятушки, выпала мне, – я ж дом этот строил, и мне же пришлось фашистов в нем хоронить.
Все гуще становился вражеский огонь. Даже привыкшие ко всему минометчики невольно прижимались к земле, наклоняли головы. Поляков сердился.
– Эй, минометчик, – кричал он, – что ты так низко кланяешься?..
– Да уж больно густо бьет, товарищ командир, – оправдывался тот.
– А все-таки низко не кланяйся, не имей такой привычки…
Батарея тяжелых минометов в овраге стала для атакующего противника бельмом на глазу. Решив подавить ее, немцы открыли по оврагу сосредоточенный артиллерийский и минометный огонь. Один за другим выбывали из строя минометчики.
За свой долгий солдатский век Поляков видел десятки смертей, и каждый раз гибель товарища волновала его, оставляла в сердце глубокий след. Вот смерть вырвала из рядов защитников Сталинграда Лушникова – командира соседнего расчета, баррикадского слесаря: его похоронили тут же, на склоне оврага, рядом с Григорием Гудковым – баррикадским же токарем. Погиб от смертельной раны баррикадец Федор Кабанов. Ранен старшина Токарев – лучший минометчик; он не захотел уходить за Волгу и, перевязав рану, решительно заявил: «Буду драться, пока руки держат оружие».
Поляков утешал себя словами, услышанными им от командира полка: солдат живет для победы, а если умирает, – то за победу.
Гитлеровцы подходили все ближе к оврагу. Мины кончились, и командир дивизиона получил приказ переправить батарею тяжелых минометов на Голодный остров. У Полякова было еще с полсотни мин, и он со своим расчетом остался на месте, продолжая вести огонь по наступающему противнику. Авангардные штурмовые группы вражеских саперов по дну оврага приближались к блиндажу Полякова.
– Немцы подходят! – тревожным голосом крикнул Юнкин.
– Ну, что ж, – спокойно отозвался Поляков, – будем принимать гостей. Готовь, Юнкин, поужинать…
Спокойствие и выдержка командира передались солдатам. Четверо минометчиков хладнокровно продолжали бить по данным целям, а шестеро других отстреливались из винтовок. К вечеру контратакой стрелкового полка противник был отброшен от берега Волги.
Попытка врага вывести из строя расчеты тяжелых минометов не удалась. Поляков с довольным видом оглядывал свое небольшое «войско» – оно было и артиллерией и пехотой одновременно.
Под вечер командир дивизиона приказал Полякову взять двух солдат и съездить на завод за минами. Ехать нужно было на катере вдоль берега Волги.
Поляков сидел на связке толстого сырого каната на носу катера и оглядывал израненный город. Он весь был окутан тучами дыма от незатихавших пожаров. Проезжая мимо памятника Хользунову, старый минометчик по-отцовски любовно оглядел богатырскую фигуру земляка-героя и обрадованно подумал: «Стоишь, сынок?
Ну и мы стоим…»
И снова огни пожарища, черные остовы разрушенных домов. Поляков больше других знал, как много труда вложено в постройку этих домов. Вот обгорелый четырехэтажный дом специалистов, разбитый прямым попаданием «пятисотки». Иван Семенович вспомнил, с какой быстротою строили этот дом. Подъемников не было, строители на себе таскали балки, уставали как черти, но были довольны, что за три месяца отгрохали такой домище…
Он смотрел на город и думал о боях, которые шли сейчас в новеньких недавно построенных домах, во дворах, обсаженных вишней и кленом, в парках, на широких площадях и дорогах, залитых асфальтом.
– Эх!.. – Поляков тяжело вздохнул и обратился к капитану катера: – Сколько богатства гибнет, сколько расходу на немца!..
Чем ближе подходил катер к заводу, тем тоскливее становилось на душе у Ивана Семеновича. Вон и родная улица Айвазовского. Еще несколько домов, и он увидит свой домик…
Катер остановился у пристани. Знакомый Полякову заводской шофер в красноармейской пилотке улыбнулся ему и молча тронул машину.
– Поедем по Гранитной, – задыхаясь от волнения, попросил Поляков шофера.
Тот удивленно посмотрел на него и послушно повернул на Гранитную.
Сидя в машине, Иван Семенович вспомнил ту ночь, когда вражеская бомба разрушила его домик. Он спал в маленьком вишневом саду вместе со старшим сыном, а жену и двух меньших сыновей проводил спать в погреб. Ночью началась тревога, плотник разбудил сына.
– Юрий, идем в погреб.
Сын натянул на себя одеяло и недовольно пробурчал:
– Ты совсем загонял меня, папа: в погреб да в погреб…
В эту минуту над головой засвистела бомба. Взрывная волна отбросила обоих к изгороди.
– Папа! – закричал Юрий. – Флигеля нашего нет…
И в самом деле, домика не было: бомба разнесла его.
Утром плотник нашел на полу семейную фотографию, сунул ее в карман пиджака и пошел на завод. Душа его кипела гневом, яростью.
В тот же день Поляков вместе со своими заводскими товарищами ушел на фронт. Он взял винтовку в руки, как брал ее не раз за свою жизнь, и тут же привычно проверил – все ли в порядке. Старый солдат, он мог владеть винтовкой так же умело, как топором и рубанком. Потом он стал минометчиком, и у кладбища, где когда-то Второй Царицынский полк отбивал бешеные атаки красновцев, бывший боец этого полка Иван Поляков дал первые выстрелы из тяжелого миномета. Человек практический, Иван Семенович сразу оценил грозную силу своего оружия, силу его навесного огня и уже теперь. не сменял бы профессию минометчика ни на какую другую.
Пока грузили машину, Иван Семенович побежал к давнишнему своему другу – машинисту Мещерякову узнать о своей семье. На углу Гранитной он встретил смуглого, босого мальчугана с вещевым мешком за плечами. В мальчике узнал сына Мещерякова, Толю.
– Куда ты, Толя? – спросил он мальчика.
– За Волгу, – ответил тот и, видя, что Иван Семенович смотрит на его босые ноги, неловко улыбнулся и виновато сказал:
– Сгорели мои ботинки, дядя Ваня.
– А отец-то где?
– Убит отец… Дома… Прямым попаданием, – хрипло выговорил тот и отвернулся.
Чем и как Поляков мог утешить мальчика?
– Ничего, Толя, – ласково сказал Иван Семенович, – не плачь. Мы им отплатим. За все отплатим!..
Подошла маленькая, сухая старушка Софроновна, соседка Поляковых. Она тоже тащила на спине огромный узел. Положила узел на землю и, утирая ладонью пот с лица, торопливо заговорила:
– Сжег меня немец, Иван Семенович. Сидела в доме, не хотела уходить за Волгу. Угол-то свой, понимаешь сам, бросать жалко. А сейчас одни уголечки остались от дома. Вот тут и все мое имение…
И старуха с ожесточением толкнула ногой свой узел.
– А твои уехали за Волгу, – сказала она, – видела их…
Попрощавшись, она взвалила на спину большой – вдвое больше нее – узел, и они пошли вдвоем – осиротевший Толя и бездомная Софроновна.
Минометчик проводил их долгим печальным взглядом, затем перевел глаза на разрушенные улицы поселка. Вспомнив, что его ждут, Иван: Семенович быстро пошел к машине. Он торопил шофера, потом торопил капитана катера. Его горячая душа жаждала одного – бить фашиста, бить за машиниста Мещерякова и слезы его сына, за сожженный дом старой Софроновны и за свой разрушенный дом, за весь израненный, но еще более дорогой его сердцу Сталинград. Он вспомнил, как несколько дней назад поймали они вражеского снайпера и минометчики хотели: отлупить его шомполом, но Поляков не разрешил этого, посадил гитлеровца в лодку и переправил: на другой берег. Сейчас он почти жалел, что остановил тогда своих минометчиков… Надо было ему, этому проклятому фашисту, дать горячих…