Текст книги "Русский характер (Рассказы, очерки, статьи)"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Борис Полевой,Михаил Алексеев,Александр Серафимович,Борис Горбатов,Николай Атаров,Виктор Полторацкий,Борис Зубавин,Василий Коротеев,Михаил Лобачев,Галина Николаева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Когда проходили ворота, немец сказал по-русски: «Осторожнее, здесь мины».

Опустились в подвал. Подвал был забит офицерами. Они стояли в несколько рядов по обеим сторонам, оставив узкий проход.

Ильченко слышал громкий шепот, но разобрать мог только одно слово: «капут». «Кому капут? – подумал Ильченко. – Мне или им?»

Офицер повел их к начальнику штаба генералу Шмидту.

– А где сам Паулюс? – спросил Ильченко.

– Паулюс болен, – ответил Шмидт.

Пока Ильченко говорил с начальником штаба, в подвал спустился подполковник Винокур – заместитель командира бригады.

Фельдмаршал Паулюс, высокий, худощавый старик, лежал на кровати, накрытый черной шубой. Начальник штаба заявил нашим офицерам, что Паулюс уже несколько дней болен и передал командование ему.

Фельдмаршал, увидев советских командиров, встал, поднял руку вверх:

– Хайль!

– Хайль так хайль, – вполголоса сказал Винокур и затем подчеркнуто вежливо поздравил Паулюса с новым званием (накануне генерал-полковник Паулюс был произведен в фельдмаршалы).

Паулюс поблагодарил…

Пленных вывели из подвалов универмага и соседних домов, выстроили во дворе. Они тут же сложили оружие. Через несколько минут на занесенной снегом, изрытой воронками, заставленной танками и штабными грузовыми и легковыми машинами площади выросла гора автоматов, винтовок, револьверов.

Возле универмага заканчивался последний акт исторической драмы – тысячи претендентов на мировое господство, опустив глаза, складывали оружие, сдаваясь на милость своих победителей.

…На дворе крепкий мороз. Но негде погреться в городе – и солдаты разжигают костры на улицах, у стен разрушенных домов. Пламя, то светлое, то багрово-красное, озаряет темноту зимней ночи.

У подъезда универмага на снегу отдыхают герои штурма – мотострелки батальона старшего лейтенанта Медведева. В полушубках, в белых халатах, уставшие, продрогшие на ветру, они с довольными лицами угощают друг друга папиросами.

…Еще не смолк грохот сталинградского боя в северной части города: в районе тракторного и «Баррикад» группа немецких войск продолжает отчаянно сопротивляться. Но судьба их уже предрешена: завтра они сдадутся, либо будут перебиты.

Знакомый военврач приглашает пойти в драматический театр; в подвале – его немецкий военный госпиталь. В полутемноте, на полу, на соломе, вповалку – сотни истощенных немцев с воспаленными от боли, страха, голода глазами.

Разговариваю с немецкими врачами. Они рассказывают, что только в центре города скопилось пятнадцать тысяч раненых немцев.

Наше командование озабочено их судьбой. Сотни советских врачей направлены в подвалы спасать раненых солдат и офицеров неприятеля.

В морозном небе мигают звезды. Из глубины ночи нарастает металлический гул моторов. Голубые лучи прожекторов обнаруживают в небе три вражеских транспортных самолета. Это запоздалая помощь разгромленной армии Паулюса. Зенитки открывают огонь. Один самолет круто идет к земле. Слышится глухой удар. И сразу же наступает тишина. У костров вновь слышатся песни наших солдат.

Кстати сказать, продовольствие, сбрасываемое на парашютах, нередко попадало на территорию, занятую советскими войсками, и наши солдаты пользовались немецким шоколадом, консервами. Впрочем, не всегда немецкие консервы оказывались съедобными. У Астраханского моста бойцы подняли ящик консервов, сброшенных на парашюте с самолета. Когда вскрыли банки, в них оказались… опилки. На банках голландская марка свидетельствовала, что голландские патриоты действуют. Солдаты хохотали: «Вот это подкрепление, как утопающему камень…»

Лишь после того, как прогремели над Волгой последние выстрелы и когда кончилась битва за Сталинград, а по всем сталинградским дорогам наши конвоиры вели толпы пленных, – только тогда германское командование наконец, вынуждено было сквозь зубы признать свое страшное поражение.

Вот что сообщила главная ставка германского командования 3 февраля:

«Битва за Сталинград закончена. Борьба за Сталинград пришла к концу. 6-я армия под образцовым руководством генерал-фельдмаршала Паулюса была подавлена превосходством врага и силою обстоятельств. Ее судьбу разделили дивизия противовоздушной обороны германской авиации, две румынские дивизии и один кроатский полк. Еще не настало время для оценки хода боевых действий, которые привели к таким событиям. 6-я армия продолжала держаться в условиях полного окружения. Авиация, испытывая огромное напряжение и тяжелые потери, оказалась не в состоянии обеспечить достаточное снабжение по воздуху. Возможность снятия осады постепенно совершенно отпала».

От 6-й армии – отборной гитлеровской армии – остались тысячи крестов на окраинах Сталинграда, в степях южнее и западнее города, да десятки тысяч пленных.

Позднее сталинградские ветераны встретили и били еще одну 6-ю германскую армию – в таврических степях, – заново сформированную армию, которой гитлеровское командование дало номер разгромленной в Сталинграде армии Паулюса. Трупы солдат одной 6-й армии – в Сталинграде– покрывал снег, трупы солдат другой 6-й армии – под Мелитополем – покрывала пыль.

* * *

На всю жизнь сохранится в памяти ясный морозный день четвертого февраля. Солнце рассеяло, наконец, туман, столько дней окутывавший степь, Волгу, город, осветило площадь Павших борцов, занесенную снегом, изрытую воронками от бомб и снарядов.

Сурово выглядит сегодня площадь Павших борцов. Всего три дня назад здесь был бой с остатками вражеской армии. Баррикады, пересекающие площадь от Дома Коммуны до здания обкома партии, табуны вражеских машин. За трибуной в сквере, в глубоком снегу, торчат каски, окровавленные лохмотья немецких шинелей. На трамвайной линии стоят вагоны, изрешеченные пулями, осколками мин.

Сегодня на центральной площади собрались тысячи защитников города и жителей, чтобы отпраздновать славную победу. Мы видели мужественные лица солдат Сталинграда, выдержавших тяжкие испытания пятимесячной осады города. Рядом с артиллеристами, стрелками, саперами стоят рабочие сталинградских заводов, вместе с армией перенесшие все тяготы вражеской осады. Знакомые лица командиров сталинградских дивизий. Вон стоит в зеленой бекешке генерал Чуйков; в кургузой летной куртке – генерал Родимцев. Я здороваюсь с Чуйковым, поздравляю его с победой. Он отвечает крепким рукопожатием. Смуглое лицо командарма на жгучем ветру стало медно-красным. Подойдя к микрофону, он говорит, как трудно приходилось 62-й армии. Напряженно слушают командарма солдаты.

– Дни самых тяжелых испытаний для Сталинграда остались позади. Мы не сдали врагу волжскую крепость. Мы не сдали врагу города, носящего имя Сталина. Вовеки прославлены будут герои Сталинграда, чьей кровью завоевана победа.

Мы знаем, что историческая победа Сталинграда скажется на всем ходе войны. Теперь по приказу Верховного Командования, по велению нашей Коммунистической партии мы пойдем дальше, на запад.

Дивизия генерала Родимцева отмечает сегодня 140-й день своего пребывания в Сталинграде. Войдя в город, в первый же день дивизия отбросила врага, заняла центр города и Мамаев курган.

– Тогда, – говорит Родимцев, – я заявил командованию, что гвардейцы пришли в Сталинград и они скорее умрут, нежели оставят его. Мы не оставили города. Гвардейцы выстояли перед натиском, их упорство не сломили ни бомбы, ни снаряды, ни яростные атаки фашистов.

Здесь, на развалинах Сталинграда, мы клянемся нашей Отчизне, Коммунистической партии, товарищу Сталину бить врага и впредь по-гвардейски, по-сталинградски!

Ораторы напоминают, как весь советский народ, руководимый Коммунистической партией, помогал защитникам Сталинграда.

Рабочий Сиднев горячо благодарит войска от имени трудящихся города и дает клятву, что Сталинград будет восстановлен.

Сталинград выстоял, Сталинград победил. Какие нервы, какие сердца надо иметь, чтобы выдержать три месяца непрестанных и яростных штурмов врага! Но сердца советских солдат, защитников Сталинграда – крепчайшие и вернейшие в мире сердца – выдержали… Город, ставший в дни обороны центром фронтов, не согнулся, не пал.

Гремят на площади громкие радостные крики солдат и жителей Сталинграда в честь великой победы.

Н. Атаров
Огонь!

Во тьме ноябрьской ночи мы с майором Александром Левадой – ныне драматургом, а тогда, тоже, как я, корреспондентом фронтовой газеты – ехали поймой Дона, держали путь с хутора Гришинского на передовую…

Нас мотало в кузове бортовой машины на кипах плохо увязанных типографских листовок, и все наше внимание было отдано бензинному баку, поставленному у нас в головах, и насыщавшему и наши шинели и хлеб в вещмешках своим неистребимым запахом. С нами впервые увязался на передовую славный паренек Володя Стольников, – если память не изменяет, редакционный корректор, почти мальчик, бледненький, с чесоточным зудом и нервной экземой на пальцах. Он запустил себя без присмотра мамы, но тем не менее всю дорогу услаждал нас бетховенской «Застольной». Мы уговаривали Володю поберечь голосовые связки: «Они еще пригодятся тебе после войны», – а он все-таки пел и своим вдохновенным пением скрадывал время пути. Мы аплодировали, а деревья хлестали нас мокрыми ветками. И решительно ничто не предвещало, что завтра будет большой день…

Впрочем, оговорюсь: мы знали Обращение Военного совета, торжественный текст которого в листовках везли для срочной раздачи по войскам: «Отдан приказ! Час настал! Вперед на разгром врага!»

Все же это была привычная, сто первая фронтовая поездка, когда стараешься только сложиться калачиком, запрятавшись в поднятый воротник, с ватником в ногах, а рядом другие, и каждый жмется поближе к тебе, а ты к нему, угрелся, как сумел, и никто не следит за дорогой, на то в кабине есть командир, у него на коленях карта. Если уж он засомневается, не заплутались ли, ну, тогда остановит машину, и мы посоветуемся, заодно потопчемся, потолкаемся, чтобы согреться. И снова – «по коням!».

Помню, я бежал впереди машины на низком, изогнутом, наведенном саперами мосту через Дон и мне кричали «стой» часовые казаки.

На крутояре перед нами обозначились церковь и белые домики на набережной старинной казачьей станицы Усть-Медведицкой (в советское время переименованной в город Серафимович). За ним на холмистых высотах каким-то седьмым чувством угадывалась линия фронта. Там еще с ранней осени остановили врага, и выросла его полоса обороны – инженерно обустроенная и умно прикрытая системой дзотов, минных полей и проволочных заграждений. А за первой полосой на сотни километров вдоль берегов Дона – вторая, оборудованная по образцу первой.

Мы пронеслись по улицам – Буерачная, Чирская, Садовая. Мы знали адрес, но кого же спросить? Город был совершенно пуст… Каждый дом хлопал ставнями, бормотал жестью, стонал, как больной. Не к чему стучаться в дома: все и так настежь. Или вдруг надпись мелом поперек распахнутой двери: «Тоня, беги в горсовет немедленно, все уходят». Наконец мы наткнулись на двор, где таился десяток машин без фар. Часовой вскочил на подножку. Мы у коменданта.

Пока разгружали наш срочный груз, бригадный комиссар угостил чаем. Он был достаточно откровенен в характеристике сосредоточенной к бою огневой мощи. Сказал, что «концерт» начнется в считанные часы.

– Такого вы еще не видели.

Отогревая руки в жарко натопленной комнате, мы выглядывали свободное местечко на полу, где можно было вздремнуть еще часок-другой, а над нашими сонными головами срочно-раздавали валенки инструкторам, и они пересмеивались, выбирая из груды какие по ноге. Потом достались и нам, и Володя выбрал широченные… Но, конечно, и тут никто не догадывался, даже бригадный, что завтра будет особый день – День артиллериста. Он так всегда и будет именоваться. И наши взрослые дети и внуки, взрослеющие так же быстро, будут его отмечать как праздник страны.

И вот – семь часов двадцать минут. Медленно ползет секундная стрелка на ручных часиках командира артдивизиона. Еще можно успеть подумать, припомнить обиды пережитого… Пылающий деревянный Кексгольм, из которого прошлым летом мне пришлось уходить с подрывной железнодорожной бригадой, скатывавшей за собой пути под минометным обстрелом. Толпу голодных женщин, не покидавших хлебную очередь под артналетом в декабре у Петропавловской крепости. Керченский берег в мае сорок второго, когда до песчаной косы на горизонте морской пролив весь кипел и пенился под бомбовыми и пулеметными атаками «юнкерсов», а стайки рыбацких барок и катеров все равно отчаливали с ранеными на борту навстречу гибели…

Семь часов двадцать восемь минут.

Как догадаться, что будет впереди? Будут танковые рейды на Кантемировку, на Тацинскую, будет переменное счастье на плацдармах Северного Донца, вселенская распутица и непролазное, на двести километров бездорожье у Кривого Рога и Нового Буга, летние отчаянные переправы на чем попало через широкий Днепр, пыль августовских дорог над Днестром, горные хребты Балкан, ожесточенное сражение зимой под Будапештом, победная вишнево-яблоневая и гранато-фугасная весна в Альпах за Веной… Но в эту последнюю минуту ожидания в едва рассветающей рани на Дону, кажется, во всем мире нет ничего-ничего, кроме этих наведенных в зенит немых стволов, да нежного кустика краснотала, да секундной стрелки. Она добегает до назначенной Верховным Командованием черты.

И вот оно… Красные снопы озаряют небо. Это первый залп гвардейцев минометчиков, сигнал для всего фронта. Он звучит на ближних и дальних артпозициях, в окопах изготовившейся пехоты, в штабных блиндажах, где неумолчно зуммерят полевые телефоны. И над городской колокольней, откуда сорвалась птичья мелочь. И далеко-далеко – за Доном, за Хопром, за Медведицей. Он грохочет повсюду, точно курьерский поезд ворвался в туннель. Это «катюши» заговорили. Они ударили по площади.

– Огонь!

Три тысячи пятьсот орудий, минометов грохотали в облаке дыма. Шла артиллерийская подготовка прорыва на участке Клетская – Серафимович войсками Юго-Западного фронта. Час двадцать минут вдоль фронта протяженностью в двадцать четыре километра. Непрерывный, рвущий барабанные перепонки, поистине адский гул, и оттого, что в нем отдельные звуки вырывались, он воспринимался, как – страшно произнести – симфония! Именно это слово прокричал мне в ухо ошеломленный мальчик, я пожал ему руку. И то, что недалеко, за тем же кустом краснотала, бойцы разожгли на щепочках костер и варили что-то в котелке, и то, что Володя присел с ними на бревнышке, – это будничное спокойствие навечно врезало в мою память то, что я видел, что слышал. Открывается путь к победе, к полному окружению между Волгой и Доном огромной армии немцев– их там оказалось больше, чем ожидали: 330 тысяч!

– Огонь! – приказывал командир.

Круто маневрируя траекториями, он вел яростный огонь, перенося его по целям – № 1, № 2, № 3. И скоро израсходовал по пятьсот снарядов на каждом орудии.

Снаряды долбили, и дымка кругом дрожала, точно бесцветное пламя. Над холмистыми высотками правобережья не спадала огненная гряда разрывов. Измученный, без сна, заросший, со сбитой на затылок шапкой-ушанкой командир артдивизиона стоял недвижимо и внешне ничем не выдавал волнения.

В восемь часов пятьдесят минут, едва отзвучал последний шквальный налет, пехота двинулась в атаку. Донская степь – голая, зимой трудно в логах ориентироваться, где противник. Гребни курганов давали ему преимущества настильного огня, а на пологих скатах атакующей пехоте не за что было зацепиться – не найти мертвого пространства. Кони скользили и выбивались из сил, и каждое орудие, каждый грузовик вытаскивали на руках, «на ногтях».

Но огненная буря, бушевавшая восемьдесят минут, полностью парализовала противника. А боевой дух наших войск, назревавший исподволь, не в одну эту ночь, окрылял атакующих. Стрелки дивизии полковника Таварткиладзе поднялись в атаку под звуки Ларийского марша, его играли им вслед десятки трубачей. Где-то подальше украинцы, не сговариваясь, запели «Распрягайте, хлопцы, коней»… За полдень бойцы в цепях услышали за собой низкое гудение моторов, лязг гусениц. В воздух полетели ушанки, варежки. Танковые корпуса входили в прорыв. Два концентрических удара сходились в глубине вражеской обороны за хутором Перелазовским. Большой участок фронта был как бы вырезан стремительным движением, а немецкое командование не имело уже ни времени, ни резерва, чтобы заполнить образовавшуюся брешь…

К исходу дня стрелковые части продвинулись на двадцать два километра. Уже недостаток транспорта задерживал эвакуацию раненых, уже растянутость фронта в бездорожной степи затрудняла своевременную информацию, и я, между прочим, с трудом догонял 76-ю стрелковую дивизию, чтобы сообщить ей радостную весть – приказ о ее переименовании в гвардейскую.

По ледяным скатам, в гору, с надсадным криком втаскивались сотни грузовиков, телег. Тут мы настигли политотдельскую машину этой всех опередившей дивизии. Не было у политотдельцев цепей на колесах машин, и ее вытягивали наискосок. Тут я снова увидел, как становятся на огневую позицию четыре «катюши», как производят они пристрелочный выстрел и потом – залп! И сразу зашевелились, снялись с места, отошли – огненные ангелы обратились в обычных тягачей.

Между тем темнело. Когда дверка машины открывалась, я видел вплотную трупы и брошенные орудия. В снегах горели бивуачные костры, в тот пасмурный день никто не боялся авиации, о ней не говорили.

Проезжали на подводах раненые – нахохлившиеся, почернелые. Но и они были настроены драчливо. Я слышал, как кто-то из них кричал: «Дали им жару!»

– Чьи вы, хлопцы?

– Мы командира Таварткиладзе.

– Устали?

– Лучше уставать, да вперед идти. Праздник на нашей улице!..

Полковник Таварткилазде, уже поставив ногу на ступеньку своей машины, диктовал адъютанту для передачи на узел связи список боевых трофеев. Кивнув мне, он продолжал перечислять захваченную технику, помню, четыре артдивизиона на самоходках, четыреста грузовых машин, двадцать «быков» тяжелой артиллерии. Замполит дивизии Печерский и начарт Бобровников, разгадав мое смущение, рассмеялись:

– «Быки» это боевые комплекты. Надо бы знать…

Потрепав по плечу Стольникова, полковник приказал вынести ему трофей – вооружить хлопца!

Боец подбежал с автоматом.

– Что скажешь, Пономарчук? – спросил полковник бойца.

– Так воевать можно, товарищ полковник! Вот что я скажу.

– Иди и передай товарищам, что мы – гвардейцы, – внятно сказал бойцу командир дивизии.

И командирская машина тронулась, побежала на юг догонять полк.

Мы с Володей долго любовались подарком комдива.

– Это не война, а что-то неправдоподобное, – проронил Володя.

То, что было пережито им в тот день, он не мог никому из нас пересказать. Майор Левада с утра уехал в другую дивизию. А я – я пережил все то же. Главное, в Володе возникла под вечер уверенность, что никто никогда его просто не поймет, не поверит ему. В хате, какую мы нашли для ночлега, бойцы «досказывали» сражение, вспоминали вслух, что каждому запомнилось. Покряхтывали, стонали во сне. Володя молчал.

Утром хата медленно набиралась свету. Я наблюдал за Стольниковым, – он еще не совсем проснулся, когда встал и шагнул через спящих. Он разыскал ветошь и отер ею влагу с автомата, которую тот отдал в тепле. Потом он пил воду из кадушки и снова шагал через спящих. Все, что он делал сейчас, он делал с тем лениво-сказочным движением, с каким вставлял ноги в свои широченные валенки.

Мы вышли раньше всех, в туманной пелене рассвета, прошли мимо двора погорельцев. И там спали – слышалось дыхание, храп. Пахло пожарищем. Но уже свежие стружки белели на снегу. Уже строятся! И Володя так же недоверчиво, как вчера, смотрел на все вокруг, воззрился и на этот погорелый двор.

Фронт за ночь отдалился, канонада доносилась глуше, все глуше.

По пробитой танками дороге показалась со стороны фронта подвода. Две девушки ехали в Клетскую – мы их окликнули. Они были разговорчивы и веселы, боялись только минных полей да мышей, которые будто бы несметно плывут через Бузулук. Ехали они в райцентр, чтобы налаживать собес на своем вчера освобожденном хуторе, везли список жен красноармейцев и должны были договориться об открытии школы.

Я упросил их взять с собой Володю – ведь нужен мужчина в такой поездке, а у него автомат. И Володя почему-то легко согласился.

Но прежде чем проститься, мне захотелось посидеть рядом с ним на низенькой изгороди.

– Ну-ка, сядь.

Собака выбежала из-за разбитого плетня, навострила уши и ушла.

– Кем ты будешь? – спросил я Володю.

– Когда?

– После победы.

Он закинул голову и улыбнулся.

– Неужели не думал?

Меня поразила мальчишеская выразительность его открытого смущенного рта.

– А зачем мне думать? Еще столько будет всего впереди… Ну и дали же им вчера прикурить! – Он не как мальчик, а как взрослый уклонялся от разговора.

Теперь я вспоминаю, он любил свои таганрогские весны, любил Мадрид, в котором он не был, любил Макаренко, книгу которого прочитал перед самой войной. И ему, помню, хотелось тогда, чтобы скоро наступило время, когда премии станут выдавать – за чувство. Да, за силу и красоту чувства. Я убежден, что он еще не знал любви…

Когда через две недели я вернулся из станицы Обливской в свою редакцию, Володю Стольникова там не застал. Он отпросился в запасной полк на формировку. Я хочу верить, что он остался жив, дожил до наших дней, что он счастлив, что он тысячу раз спел бетховенскую «Застольную» какой-то хорошей, встреченной на пути женщине.

Он так прелестно пел в кузове бортовой машины.