Текст книги "Русский характер (Рассказы, очерки, статьи)"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Борис Полевой,Михаил Алексеев,Александр Серафимович,Борис Горбатов,Николай Атаров,Виктор Полторацкий,Борис Зубавин,Василий Коротеев,Михаил Лобачев,Галина Николаева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

В. Коротеев
До свидания, Сталинград!

Над скованной льдом и покрытой снегом Волгой стоит необычайная тишина. Лишь изредка тишину разрывают глухие взрывы – это саперы подрывают мины на набережной, на дорогах на улицах, в домах. Сколько здесь мин – трудно сказать! Саперам придется немало потрудиться…

Землю Сталинграда не перепахивают больше ни снаряды, ни бомбы. Рассеялись тучи тяжелого дыма, окутывавшего город три месяца изо дня в день.

Сталинград стал глубоким тылом: фронт ушел далеко на юг, на запад. Город оживает, наполняется людьми. С левого берега Волги к родным местам возвращаются жители – рабочие, женщины с детьми. Сколько в эти дни взволнованных встреч, объятий, слез радости и слез горести…

Однако пора приниматься за дело. А дел в городе– уйма. Надо восстанавливать разрушенные предприятия, мертвый трамвай, разбитый водопровод, закопать трупы, собрать трофеи. Особенно велика работа по уборке вражеских трупов. Горожане вместе с тыловыми частями фронта занялись этой не особенно приятной и легкой, но абсолютно необходимой работой.

А по дорогам уже движутся на юг, вытянувшись в походные колонны, полки и дивизии сталинградского войска. Закончив битву у Волги, солдаты идут вперед, к линии фронта, идут навстречу новым боям и сражениям.

Сильные тягачи тянут на буксире тяжелые орудия. Юркие вездеходы легко мчатся по взрыхленной гусеничными тракторами дороге, таща за собой противотанковые пушки, покрытые белым шелком трофейных парашютов. Идут пехотинцы с лицами, почерневшими от зимних ветров. У многих из них на поясах немецкие кортики, кинжалы, на шеях бинокли – каждый хочет сохранить себе что-нибудь на память о здешних боях.

Тепло прощаются горожане с бойцами. От всего сердца благодарят они своих дорогих защитников, желают им новых побед и долго-долго смотрят вслед.

Защитники Сталинграда всем сердцем привязались к сожженному, разрушенному городу на Волге. Сталинград, с его славной и трагической судьбой, был их судьбой, их жизнью и смертью, и сейчас, уходя из города, каждый вспоминает тяжелые и славные события сталинградской обороны. В этом городе родилась боевая слава многих бойцов и командиров, многих полков и дивизий. Уральцы и сибиряки, казахи и башкиры, украинцы и белорусы, – они с гордостью называют себя сталинградцами. Долгим взглядом солдаты оглядывают знакомые улицы, кварталы, словно хотят сохранить их в памяти на всю жизнь.

Солнце клонится к западу. У исклеванного снарядами элеватора я встречаю один из полков дивизии полковника Сафиуллина. Полк вел бой в районе элеватора. Впереди колонны – всадник в каракулевой кубанке с ярким малиновым верхом. За поясом у него трофейный клинок с рукояткой из слоновой кости. Я всматриваюсь в статного всадника и узнаю в нем командира батальона капитана Соколенко.

Соколенко сходит с коня, закуривает.

– Жалко расставаться со Сталинградом, – говорит он. – Здесь все родное и близкое. Вон там, у заводской трубы, был мой КП. У мединститута я потерял своего комиссара.

Он задумывается и потом, затоптав папиросу носком сапога, говорит:

– Ну, что ж, до свидания, Сталинград! Кончим войну, жив буду, с сыном приеду сюда, покажу ему все, все…

Я крепко жму ему руку и желаю отважному офицеру новых боевых удач. Серый конь помчал Соколенко вдогонку за ушедшим вперед батальоном. Летела из-под копыт коня снежная пыль, алела кубанка капитана…

Идут на юг от Сталинграда новые и новые батальоны, полки и дивизии…

До свидания, Сталинград!

Солдаты поднимают руку.

Б. Горбатов
Возвращение

Кровь не успевала замерзнуть на клинках – такая была рубка. Горячий пар шел от белых дубленых полушубков – такая была скачка. Трое суток в седле, трое суток в боях, только снежный прах из-под копыт, да храп коней, да свист шашек, да алые башлыки за спиной, как крылья. И, как во сне, – хутора, пожары, дороги, косматый дым над станицами, кровь и пепел на снегу, и над всем – острый запах горячего конского пота, гари и дыма, старый, знакомый запах боя.

Победа окрыляет. Люди забыли о сне, об отдыхе. Одубели ноги в стременах, на валенках ледяная корка, обветрились, облупились лица, от победного казацкого гика охрипли глотки. Драться! Драться! Гнать и настигать врага, рубить на всем скаку, как лозу, поганой крови не стирая с шашек! И трофеи считать некогда, и трофейный коньяк пить некогда – гнать и гнать, вызволять родную донскую землю.

Еще долго могли без устали драться и нестись сквозь косматую снежную степь люди, да кони выдохлись, кони оказались слабее людей. Седые от инея, измученные, они дрожали всем телом, дышали трудно и хрипло, жадно глотали морозный воздух. И, взглянув на них, майор Дорошенко, командир казачьего полка, с сожалением понял, что и коням, и людям, а вероятно, и ему самому нужна передышка. Он сказал адъютанту кратко:

– В станице людям и коням отдых. До зари.

Казаки вошли в станицу поздним вечером, И все было как всегда в эти дни. Бабы, смеясь и плача, припадали к стременам, обнимали ноги казаков, заглядывали в глаза и искали среди этих богатырей, в мохнатых, покрытых снегом бурках, своих мужей и сыновей. И каждой казалось, что обязательно должен быть здесь, среди этих родных людей-освободителей, он – самый родной и желанный.

Штаб разместился в теплой просторной хате. Майор Дорошенко, отдав необходимые распоряжения и убедившись, что все в порядке, кратко сказал адъютанту: «Пошли!» – и вышел на улицу. Адъютант тотчас же выскочил вслед за ним, едва успев набросить бурку на плечи.

Адъютанта майора звали Васей Селивановым. Он только недавно с великим нетерпением окончил училище и с великим рвением выпестовал себе усы, полагая, что без усов нет казака. Нынешние бои были его первым огневым крещением. Его первый бой был победным боем. Он не знал горьких дней неудач. И война представлялась ему такой, как он видел ее в эти три дня. Рубка лозы – вот что такое война. Веселая рубка лозы.

Майора Дорошенко он уважал, даже почитал, но немного побаивался. Побаивался не только как начальника, но и как человека. С веселыми, беспечными, легкими людьми Вася сходился быстро, хмурых же побаивался всегда, а майор Дорошенко был непонятно хмур, и молчалив, и лицом умен. Не таким должен быть казак, по мнению Васи, – казак воюет весело, и гуляет весело, и умирает весело, а у Дорошенко и в бою брови насуплены, губы сжаты и горькие морщины у рта. Но однажды довелось Васе увидеть, как блестят мрачные глаза майора, – страшным гневом горели они, братцы мои, и Вася вдруг почувствовал себя желторотым мальчиком и догадался, что есть в этой войне, и в жизни, и в людях что-то такое, чего еще не дано ему понять и почувствовать. Но об этом некогда было Васе подумать, веселая рубка лозы захватила его целиком. Одно только правило положил себе Вася по отношению к майору: лишних вопросов не задавать, понимать с полуслова, а длинные беседы держать при себе.

И сейчас на улице он не стал спрашивать Дорошенко, куда это они идут ночью, молча шел вслед за ним и даже догадок особых не строил. «Верно, караулы проверять идем».

Но Дорошенко вдруг остановился у одной избы и постучал в оконце.

– Куда это мы, товарищ майор – невольно вырвалось у Васи.

– В гости.

Дверь распахнулась, и на пороге появился старик с лампой. Он удивленно всмотрелся в гостей и, вдруг узнав, радостно заулыбался.

– Господи боже ж мой, – засуетился он, – товарищи, да пожалуйте, пожалуйте в хату. Как же так? Боже ж ты мой, радость какая!

Казаки вошли в избу. Было в ней пусто, и холодно, и одиноко, и Вася никак не мог понять, что им делать тут, в этой хате бобыля.

Майор тяжело опустился на лавку. Он молча следил за тем, как суетился старик, потом протянул к огню руки, сперва левую, на которой не хватало пальца, потом правую, и казалось, что за этим он и пришел сюда – вот так посидеть у огня, помолчать, обогреться после дороги. Потом он потер руки, пальцы хрустнули, и поднял голову.

– Стало быть, не признал ты меня, дед?

– Ась? – удивленно отозвался старик.

– Не узнал, говорю?

Старик нерешительно подошел к нему и всмотрелся.

– Не взыщи, батюшка, – виновато сказал он, – памятью слаб.

– А мы встречались. И недавно. Целые сутки у тебя жил.

– А-а, – обрадовался старик, – жил, жил… Много вас тут прошло, жило. Как же… Только когда же это? Запамятовал, не взыщи…

Майор вдруг резким движением сбросил с плеч бурку и, отстегнув от ремня полевую сумку, швырнул ее на стол. Вася следил за ним недоумевающим взглядом. Ничего не мог понять он в этой встрече. Майор что-то достал из сумки и выложил на стол, и Вася увидел, что это были Георгиевские кресты – два серебряных крестика на стареньких, потертых ленточках.

– Возьми свои кресты, дед! – громко произнес майор.

Старик растерянно взглянул на кресты, потом на майора, потом на кресты опять.

Вдруг он испуганно съежился.

– Может, я, – пробормотал он, – может, что обидное я сказал тогда? Может, оскорбил?

– Нет, чего уж, – усмехнулся майор.

– Оскорбить не помышлял. А только сердце у меня в ту пору горькое было. Может, и сказалось что невпопад, тебе в обиду. Так ты, родимый, не осуди.

Вася сидел теперь, широко раскрыв глаза, и глядел на этих непонятных ему людей, и все не мог сообразить, что между ними вышло.

– Дождевая вода, и та горькая, потому она и камень долбит, – произнес майор. – Нет, я не обиделся на тебя, дед. Жестокие были твои слова, уж на что я – камень, а и меня продолбили.

Старик машинально взял кресты в руки и потер их шершавой ладонью. Тускло блеснуло серебро под огнем лампы.

– У меня за немцев кресты, – дрогнувшим голосом сказал он, – ерманцами мы их тогда звали. Уж рубили, рубили! Ты не вини, родимый, старого человека. Горькое у меня в ту пору сердце на вас было…

– А у меня? – вдруг закричал майор, да так, что Вася даже вздрогнул. – А у меня тогда не горькое было? Думаешь, дед, легко мне было командовать «на коня» и прочь? Легкое, думаешь, дело из родных станиц уходить?

– Большое тогда отступление было, – пробормотал старик.

– Мне, может, каждая слеза станичной бабы в душу падала, душу жгла, – горячо продолжал майор. – Мне, может, каждый младенческий крик сердце на куски разрывал. Ведь и мои где-то так тоже… – Он заскрипел зубами и замолчал.

С минуту длилось молчание, и в тишине было явственно слышно, как хлопает о ставни ветер, словно птица крылом. Майор вдруг подошел к старику и, глядя на него в упор, бросил отрывисто:

– Помнишь, что ты крикнул мне, когда кресты бросал?

– Как не помнить, – пробурчал дед.

– И я помню. «Ироды! – крикнул ты мне. – Опозорили вы русскую славу, опозорили!» – и швырнул свои «Георгии» в пыль. Так?

– Так, – хмуро отозвался старик.

– Я те кресты поднял. Черт его знает, всего навидался я на своем веку, не человек стал – камень, а крик твой, дед, до сих пор у меня в ушах звенит. Я ведь понял, все понял: за кого ты меня тогда счел, что обо мне, казаке, думал. Вот твои кресты, дед. Я их три месяца за собой таскал. В сумке были, а словно я их на груди носил. Тяжелые твои кресты, дед. Тяжелые! Возьми их назад. Хочешь – на груди носи, хочешь – в сундук спрячь. Спроси у моего адъютанта, он тебе расскажет, как мы твоих ерманцев лупили. Не хуже вашего, дед. Расскажи ему, Вася.

И он вдруг расхохотался громко и весело, и это было в первый раз, что видел Вася майора смеющимся.

– Признал теперь, дед? Вспомнил? – смеялся майор.

– Признал, – улыбнулся и дед, – как не признать?!

Он взял со стола лампу и поднес ее прямо к лицу майора.

Огоньки загорелись в мрачных глазах Дорошенко.

– Ну, такой же? – усмехаясь, спросил он.

– Словно бы у тебя на лице рубцов прибавилось. Ась?

– Казаку рубец – что Георгиевский крест, награда, – снова усмехнулся майор. – А и у тебя, дед, словно бы морщин больше стало!

– Война, сынок, всех метит. Военного человека – шрамом, нас, отставных, – морщинкой. – Он поставил лампу на стол и вздохнул. – Как морщинам не быть? Что мы тут без вас пережили… Старики, бывало, ко мне сойдутся. Беседуем шепотком. Ты, говорят они мне, Тимофей, старый казак. Воевал. Кавалер. Тактику и стратегию понимаешь. Как, мол, по-твоему, что дальше будет? Карт у меня нет, плантов нет, известия, и те редко доходят. Видывал я старых немцев-ерманцев, поглядел на нонешних. По моей стратегии выходит: должны мы фашиста побить, такой я себе план строю. А покуда немец по моей хате ходит, моими половицами, как хозяин, скрипит… эх! – Он задумался на минуту. – Или еще бабы забегут, то одна, то другая. Ты б пошел, дед, кудахчут, артиллерию б послушал. Наступают наши аль отступают? Ну, выйдешь на бугор, обернешь на восток ухо, слушаешь… Ветер шумит в степи, артиллерия бьет… Ухо слышит: уходят наши, удаляются. Ухо слышит, а сердце не верит. Не верит сердце, товарищи, уж такое у меня, у старика, сердце. Не верит оно, что может немец русского человека одолеть. Ну, вернешься к бабам, и шепнешь им: не сомневайтесь, мол, ждите, вернутся наши, не обманут. Вот вы и вернулись, – он вдруг по-стариковски всхлипнул, затрясся весь, – вернулись родные. Не обманули!

– Не обманули, дед?

– Не обманули.

– Эх, дед! – Майор вдруг подошел к нему и крепко стиснул за плечи. – Эх, казачина!

Даже Васю взволновала эта сцена, чуть не всхлипнул и он. До сих пор земля, на которой он дрался, казалась ему только полем веселой сечи. А сейчас словно края раздвинулись, и увидел он дали и всю землю под кровью и пеплом, курганы в степи, и как стоят на них, обернув на восток скорбные лица, наши люди и прислушиваются. Ветер ли то шумит, или наши идут? Беда ли то хлопает крыльями, или наконец свобода?

– Что ж, долго погостите у нас или как? – улыбаясь и вытирая слезы, спросил старик.

– До зари, дед, – ответил майор. – Не одни у меня твои кресты, дед. Не один ты ждешь. И за Северным Донцом дела у нас есть. И в Донбассе ждут. А в Запорожье ждут меня мои… – Он запнулся и через силу закончил – Может, одни могилы меня там ждут, все одно торопиться надо.

– Эх, беда какая, – всплеснул руками старик, – и угостить-то нечем! Все проклятые гитлеровцы вытаскали.

– Найдем! Вася, фляжку! Давай, дед, стаканчики. Да вот есть один.

– Нет, постой, – хитро усмехнулся дед, – этот не годится. Я сейчас.

Он подошел к двери, поднял половицу и нырнул куда-то под пол. Скоро он появился оттуда. В руках у него были три старинные казацкие червленые чарки.

– Дедовские, – торжественно произнес старик, ставя чарки на стол, – уберег от немцев.

Майор стал медленно наливать водку.

На заре полк уходил из станицы. Откуда-то из-за Дона подымалось и растекалось по небу огромное красное солнце, и лучи его, как золотые сабли, замахнулись уже над Северным Донцом, словно солнце перешло в атаку.

Глядя на это солнце, встающее над синей от мороза степью, старик сказал майору:

– Кровавый этот год будет, сынок. Ишь, заря какая.

Он стоял, осененный солнцем, седой, худой, без шапки, и голос его звучал пророчески.

– Великая сеча будет, сынок, ох, великая! И в той сече погибнет, расточится враг. И люди очистятся, и братья соединятся, и мать встретит сына, и жена – мужа, и дети – отца.

Отдохнувший конь бодро взял рысь, и вот уже вынес майора на околицу, и понес, и понес навстречу новым боям и сече.

А старик остался у околицы. Долго с завистью глядел он, приложив ладонь ко лбу, на гарцующих казаков. И вздохнул, что молодость прошла и не вскочишь теперь на доброго коня, не понесешься в сечу. Потом повернулся и пошел в станицу. Нынче условились старики собраться в колхозе, поглядеть: чем весну встречать, чем пахать, чем сеять.

А над станицей, над степью, над казаками, окутанный снежной пылью, все выше и выше подымалось солнце, кроваво-алое, веселое, молодое солнце сорок третьего года.

От русского писателя Алексея Толстого

Братья славяне!

Солнце свободно всходит над нашей жизнью. Кончается кошмарная ночь германского кровавого пиршества. Преступная фашистская свора изнемогает в борьбе, обреченная на поражение.

Разгром под Сталинградом тяжело ранил германскую армию, отступление с Кавказа и Дона – раскрыло перед ней всю бездну бесперспективности войны: поражение в Северной Африке, потеря Туниса и Бизерты – приблизили сроки ее гибели.

Германия еще сильна, ее злоба, жестокость и коварство чудовищны, но гибель ее военных планов, гибель фашизма, гибель самой идеи германской агрессии – уже там, за холмами, откуда встает солнце свободы и счастья славян.

Но враг сопротивляется в последнем напряжении сил. В эти месяцы нашей победы одной мыслью, одним чувством, одним ожесточением пусть живет славянин: разрушить германскую военную машину. Будет навеки опозорен тот, кто еще колеблется и выжидает или ищет другого выхода, кроме немедленной вооруженной борьбы с немцами; будет навеки проклят тот, кто ради личной выгоды или спасения живота своего предаст свой народ, как это сделали известные теперь всему свету члены польского правительства и польские чиновники. Им нет оправдания, им нет места в нашей будущей жизни. Чугунный орден Иуды Искариота им на шею.

Партизаны Югославии, польские и чешские патриоты, партизаны других славянских стран, партизаны Франции, Бельгии и других европейских стран, – все смелые и непокоренные, любящие свободу и независимость больше жизни своей, – вот люди, которые ускорят приход светлого мира после черной фашистской ночи.

К оружию, славяне, к оружию, к оружию! Пусть ваша ненависть слепит глаза гитлеровцев и их опозоренных сообщников. Смерть фашизму, смерть Гитлеру и его преступной шайке, смерть немцу, держащему оружие! Гибель германским военным заводам! Гибель всему германскому, работающему на войну.

Да здравствует победа! Да здравствуют свободные славянские народы!

К. И. Финогенов
Репортаж художника

Начальник артиллерии 204-й стрелковой дивизии Авдюхин.

Автоматчик.

Штаб артиллерийской части.

Командир 204-й стрелковой дивизии Скворцов А. В.

Наступление началось.

Руины «Интуриста».

Бойцы атакуют баррикады на Советской улице.

Разведчик Малявин Николай Матвеевич.

Бой закончен.

Пленные.