Текст книги "Рассказы о русском характере"
Автор книги: Алексей Толстой
Соавторы: Константин Симонов,Борис Полевой,Валентин Катаев,Василий Гроссман,Виталий Закруткин,Всеволод Иванов,Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Василий Гроссман
Василий Семенович Гроссман
Жизнь
I
Вот уже две недели, как небольшой отряд красноармейцев с боем пробивался по разрушенным войной шахтным поселкам, шел донской степью. Дважды немцы окружали его, и дважды рвал отряд кольцо окружения, двигался на восток. Но на этот раз прорваться было невозможно. Немцы окружили отряд плотным кольцом пехоты, артиллерии, минометных батарей.
Вопреки логике и разуму, казалось немецкому полковнику, они не хотели сдаваться. Весь фронт отошел на сто километров, а жалкая горсть советской пехоты, засев в развалинах надшахтного здания, продолжала стрелять. Фашисты били по ней день и ночь из пушек и минометов. Подойти близко не было возможности: у красноармейцев имелись пулеметы и противотанковые ружья. Запас боеприпасов у них, очевидно, был велик: они не жалели патронов.
Вся история приняла скандальный характер. Армейское начальство прислало раздраженную, насмешливую радиограмму: не нуждается ли полковник в поддержке корпусной артиллерии и танков? Полковник, оскорбленный, огорченный, вызвал начальника штаба.
– Вы понимаете, – сказал он, – что славы нам не принесет разгром этого жалкого отряда, но каждый лишний час его существования – это позор мне, вам, всему полку.
С рассветом началась обработка развалин тяжелыми полковыми минами. Пудовые желтопузые мины послушно и точно шли на цель. Казалось, каждый метр земли вспахан, взрыт. Было истрачено полтора боекомплекта, но полковник приказал не прекращать огня. Мало того – он ввел в действие стопятимиллиметровые батареи. Дым и пыль высоко поднялись вверх, в грохоте обрушились высокие стены копра. «Продолжать огонь», – сказал полковник. Камни летели во все стороны, железная арматура рвалась, как гнилые нитки. Бетон рассыпался. Полковник смотрел в бинокль на эту страшную работу.
– Не прекращать огня, – снова повторил он.
– На каждого русского мы, вероятно, выпустили пятьдесят тяжелых мин и тридцать снарядов, – проговорил начальник штаба.
– Не прекращать огня, – упрямо сказал полковник.
Солдаты хотели есть, устали, но им не пришлось ни завтракать, ни обедать.
Только в пять часов дня полковник дал сигнал общей атаки. Батальоны рванулись к развалинам с четырех сторон. Все было подготовлено. Атакующие имели на вооружении автоматы, ручные пулеметы, мощные огнеметы, взрывчатку, ручные и противотанковые гранаты, ножи, лопаты. Они приближались к развалинам, гася в грозном крике, в грохоте и лязге страх перед людьми, засевшими в надшахтном здании. Атакующих встретило молчание. Ни одного выстрела. Ни одного шевеления, Первым ворвался разведывательный отряд.
– Рус! – кричали солдаты. – Где ты, рус?!
Камни и железо молчали. Естественно, первой пришла в голову мысль: русские перебиты все до одного. Офицеры приказали произвести тщательные поиски, вырыть тела, донести об их количестве.
Поиски длились долго, но трупов не было обнаружено. Во многих местах стояли лужи крови, валялись окровавленные бинты, изодранные запачканные кровью рубахи. Поиски обнаружили четыре ручных пулемета, исковерканных немецкими снарядами. Консервных банок, пакетов пшенного и горохового концентрата, кусков сухарей найдено не было В одной яме разведчик обнаружил наполовину съеденную кормовую свеклу. Солдаты исследовали эксплуатационный ствол шахты: отовсюду вели к стволу следы крови. К скобе, вбитой в деревянную обшивку, была привязана веревка. Очевидно, русские спустились по аварийным скобам в шахту и унесли с собой раненых. Трое смельчаков-разведчиков, обвязавшись веревками, держа наготове ручные гранаты, стали спускаться по стволу. Пласт залегал мелко, глубина ствола была не больше семидесяти метров. Едва разведчики достигли шахтного двора, как начали отчаянно дергать веревку. Их вытащили без сознания, в крови, огнестрельные раны на их телах подтвердили, что русские находятся в шахте. Ясно было, что долго им там не пробыть – найденная наполовину изглоданная свекла свидетельствовала: продовольствия у русских нет.
Полковник сообщил обо всех этих событиях наверх и получил снова от начальника штаба армии исключительно желчную и язвительную телеграмму: генерал поздравлял его с успехом и выражал надежду, что в ближайшие дни окончательно удастся сломить сопротивление русских. Полковник пришел в отчаяние. Он понимал, что становится смешным.
После этого были приняты следующие меры.
Дважды спускали по стволу бумагу, писанную на русском языке, с предложением сдаться. Полковник обещал сдавшимся сохранить жизнь, раненым – помощь. Оба раза на бумаге была карандашная резолюция: «Нет» После этого пришли немецкие химики и забросали ствол дымовыми шашками. Но, очевидно, отсутствие диффузии воздуха помешало дыму распространиться по подземной выработке. Тогда полковник велел собрать женщин из шахтерского поселка и объявить им, что, если сидящие в шахте красноармейцы не сдадутся, все женщины и дети в поселке будут расстреляны. Женщинам было предложено избрать трех делегаток. Этих делегаток спустят в шахту, и они обязаны уговорить красноармейцев сдаться ради спасения женщин и детей. Если красноармейцы откажутся сдаваться, ствол шахты будет взорван.
В делегацию вошли: жена крепильщика Нюша Крамаренко, Варвара Зотова, работавшая до войны на углемойке, Марья Игнатьевна Моисеева – тридцатисемилетняя женщина, мать пятерых детей. Старшей ее девочке было тринадцать лет. Муж ее, запальщик, не работал на шахте с тридцать восьмого года: ему при разбуривании стакана выжгло глаза. Женщины просили немцев разрешить спуститься с ними в шахту старику забойщику Козлову: они боялись, что заблудятся без провожатого, так как после газопуска красноармейцы, вероятно, ушли в дальние выработки. Старик сам вызвался проводить их. Немцы приспособили над стволом ворот и блок, прикрепили к нему «букет» – деревянную бадью, используемую обычно на проходках, и закрепили трос, снятый с подорванной клети.
Делегацию отвели к шахте. Толпа женщин и детей с плачем шла следом. Сами делегатки тоже плакали – они прощались с детьми, со своими родными, с поселком, с белым светом.
Бабы со всех сторон кричали:
– Нюшка, Варька, Игнатьевна! На вас вся надея! Уговорите их, голубчиков, проклятых, постреляют нас, окаянные, пропадем мы, и дети наши пропадут, подушат, как кутенят.
Делегатки, плача, кричали:
– Да нешто мы сами не знаем, у самих дети!
Старик Козлов шел впереди, припадая на левую ногу, – ее смяло во время обрушения кровли при проходе западного бремсберга. Он шел, мерно размахивая зажженной шахтерской лампой, спешил уйти вперед от кричащих и плачущих баб: они нарушали торжественное настроение, которое всегда приходило к нему при спуске в шахту. И сейчас, обманывая себя, он представлял, как клеть опустит его в шахту, как сырость коснется лица его, как придет он в забой по тихой продольной, освещая лампочкой темный ручеек, бегущий по уклону, и покрытые жирной пухлой угольной пылью балки крепления. Он снимет в забое шахтерки, сложит их, засечет куток и пойдет рубать мягкий коксующийся уголек. Через час зайдет к нему в забой кум, газовый десятник, и спросит: «Ну что, рубаешь?» И он утрет пот, улыбнется и скажет: «А что ж с ним делать, рубаю, пока жив. Посидим, что ли, отдохнем?» Они сядут у воздушника, поставят лампочки, вентиляционная струя будет мягко обдувать его черное, блестящее от пота тело, и они поговорят, не торопясь, о газовом угольке, о новой продольной, о кумполе, выпавшем на коренной штрек, посмеются над заведующим вентиляцией Потом кум скажет: «Ну, Козел, с тобой тут всю упряжку просидишь», – посветит лампочкой и пойдет. А он скажет: «Иди, иди, старый», – а сам возьмет обушок и давай по струям рубать в мягкой черной пыли. Шутка ли, сорок лет при таком деле!
Но как ни торопился хромой старик, бабы не отставали от него. Плач и визг стояли в воздухе; вскоре весь народ подошел к развалинам надшахтного здания. Ни разу Козлов не был здесь с того дня, как бледный, с трясущимися руками пузатый инженер Татаринов, когда-то, молоденьким штейгером, строивший этот копер, самолично не подорвал толом надшахтное здание. Это было дня за два до прихода немцев.
Козлов огляделся вокруг и невольно снял шапку. Бабы выли и причитали; холодный мелкий дождь падал деду на лысину, щекотал кожу. У него было чувство, словно он снова на кладбище, в осенний день, подходит к открытому гробу проститься со своей старухой. Немцы стояли в пелеринках и в шинелях, переговариваясь, покуривали сигарки, поплевывали, словно все это смертоубийственное дело шло само собой. Только один здоровенный солдат, с совершенно рябым лицом и большими темными мужицкими руками, уныло и хмуро разглядывал развалины шахты. «Вроде сочувствует… Может, тоже подземным был, – подумал старик, – забойщиком или по крепи…» Он первым полез в «букет». Нюшка Крамаренко закричала громко, во весь голос:
– Олечка, ангелочек, деточка!
Замурзанная, с большим животом, раздувшимся от свеклы и сырых кукурузных зерен, трехлетняя девочка хмуро и сердито смотрела на мать, точно осуждала ее за слишком шумное поведение.
– Ох, не могу, млеют руки мои, ножки мои млеют! – кричала Нюшка. Она боялась черного провала, где сидели разъяренные от сражения бойцы. – Всех, всех постреляют, нешто они разберут в темноте! – кричала она. – Нас там, внизу, вас тут подавят, наверху…
Немцы подсаживали ее в «букет», она отталкивалась от борта ногами. Старик хотел помочь ей, но потерял равновесие и больно ударился скулой об железину. Солдаты засмеялись, и, смущенный, злой, Козлов рявкнул:
– Лезь, дура, в шахту едешь, не в Германию, чего ревешь!
Варвара Зотова ловко и легко прыгнула в бадью, она оглядела плачущих женщин и детей, протягивающих к ней руки, и крикнула:
– Не бойсь, женщины, всех их там околдую, на-гора вывезу!
Ее залитые слезами глаза вдруг заблестели весело и озорно. Варваре Зотовой нравилось это опасное путешествие – она и в девичестве славилась озорством. Да и перед самой войной, уже замужней женщиной, матерью двух детей, она в получку вместе с мужем ходила в пивную, играла на гармони и плясала, грохоча коваными тяжелыми сапогами, с молодыми грузчиками, ее товарищами по работе на углемойке. И вот сегодня, в эту тяжелую и страшную минуту, Зотова, весело и отчаянно махнув рукой, сказала:
– Эх, раз живем! Что суждено, того не минуешь, верно, дед?
Марья Игнатьевна Моисеева занесла свою толстую большую ногу через борт, охнула, кряхтя, сказала:
– Варька, подсоби, не хочу, чтобы немец меня касался, без него справлюсь, – и перебралась в бадью.
Она сказала старшей девочке, державшей на руках полуторагодовалого мальчика:
– Лидка, козу накорми, там ветки нарубленные. Хлеба нет – так ты тыквы половину, что от вчерашней осталась, свари в чугуне, она под кроватью лежит. Соли у Дмитриевны позычешь. Да смотри, чтобы коза не ушла, а то уведут.
Бадью повело. Игнатьевна, потеряв равновесие, схватилась за борт, и Варька Зотова обняла ее за толстую талию.
– Что это у тебя, – удивленно спросила она, – за пазуху положено?
Марья Игнатьевна не ответила ей, сердито сказала немецкому ефрейтору:
– Ну, чего сердце зря рвать? Посадили – так спускайте, что ли.
И ефрейтор, точно поняв, дал сигнал солдатам. Бадья пошла вниз. Раза три она сильно ударилась о поросшую темной зеленью деревянную обшивку, да так, что все валились с ног. Потом пошла она плавно, сырость и мрак охватили людей, бедный свет бензинки освещал сгнившую обшивку ствола, вода бежала по ней, бесшумно поблескивая. Холодом дышала шахта, и чем ниже спускалась бадья, тем страшней, холодней становилось на душе.
Женщины молчали. Они вдруг оторвались от всего, что было дорого им и привычно. Шум голосов, плач и причитания еще стояли у них в ушах, а суровая тишина черного подземелья уже охватила их, подчиняя мозг и сердце. И вдруг в одно мгновение всем им пришли на мысль люди, уже третьи сутки сидевшие там, в глубине, во мраке… Что они думают? Что они чувствуют? Чего ждут, на что надеются? Кто они – молодые ли, старые ли? Кого вспоминают, о ком жалеют? Где берут силы для жизни? Старик осветил лампой белый плоский камень, замурованный между двумя балками, и сказал.
– С этого камня тридцать шесть метров до шахтного двора, здесь первый горизонт. Надо голос подать женский, а то ребята постреляют нас.
И бабы подали голоса.
– Ребята, не бойтесь, бабы едут! – гаркнула Зотова.
– Свои, свои, русские, свои! – голосила Нюшка.
А Марья Игнатьевна протяжно подхватила:
– Слышь, сынки, не стреляйте! Сынки, не стреляйте!
II
На шахтном дворе их встретили два часовых с автоматами; у каждого из них на поясе висело по дюжине ручных гранат. Они разглядывали женщин и старика, мучительно щурясь от слабенького света бензинки, прикрывали глаза ладонями, отворачиваясь – желтый язычок пламени величиной с младенческий мизинчик, закрытый густой металлической сеткой, слепил их, как летнее молодое солнце.
Один из них хотел помочь вылезть Марье Игнатьевне, подставив ей для упора плечо. Но он, видно, не соразмерил своей силы, и когда Моисеева оперлась о него ладонью, он вдруг потерял равновесие и упал. Второй часовой рассмеялся и сказал:
– Эх ты, Ваня!
Нельзя было понять, молоды они или стары, лица их заросли бородами, говорили они медленно, движения их были осторожны, как у слепых.
– Пожевать ничего у вас нет, а, женщины? – спросил тот, что неудачно помогал Марье Игнатьевне.
Второй сразу же перебил:
– А хоть бы и есть – товарищу Костицыну сдадут, он сам уже разделит.
Женщины молча всматривались в них. Старик, поднимая лампу, освещал высокий свод подземного шахтного двора.
– Ничего, – бормотал он, – крепь держит, крепь такая – дай бог здоровья, на совесть ставили.
Один из часовых остался у ствола, второй пошел проводить делегаток к командиру.
– Где вы тут помещаетесь? – спросил старик.
– Да вот тут за воротами, направо вниз коридор, там и сидим.
– Нешто это ворота? – удивленно сказал Козлов. – Это же вентиляционная дверь. На первом уклоне…
Часовой шел рядом с ним. Женщины шли следом.
Возле вентиляционной двери стояли два пулемета, направленных на шахтный двор. Пройдя еще несколько метров, старик приподнял лампу и спросил:
– Спят, что ли?
– Нет, это покойники.
Старик посветил лампой на тела в красноармейских шинелях и гимнастерках. Их головы, груди, плечи и руки были перевязаны ржавыми от старой, сухой крови бинтами и тряпками. Они лежали один подле другого, тесно прижавшись друг к другу, словно греясь. На некоторых были ботинки с вылезшими концами портянок, двое были в валенках, двое – в сапогах, один – босой. Глаза их запали, лица поросли щетиной, но не такой густой, как у часового.
– Господи, – тихо говорили женщины, глядя на покойников, и крестились.
– Пошли, чего стоять! – проговорил часовой.
Но женщины и старик смотрели на тела, с ужасом вдыхали запах, шедший от них. Потом они пошли дальше. Из-за угла коренного штрека слышался негромкий стон.
– Здесь, что ли? – спросил старик.
– Нет, это госпиталь наш, – ответил часовой.
На досках и сорванных вентиляционных дверях лежали трое раненых. Подле них стоял красноармеец и подносил ко рту одного котелок с водой.
Двое лежали совсем неподвижно, не стонали. Старик посветил лампой на них.
Красноармеец с котелком спросил:
– Откуда, что за народ?
И, поймав напряженные взгляды женщин, обращенные к неподвижно лежащим, успокаивающе добавил:
– Скоро кончатся, часика через два так.
Раненый, пивший воду, сказал тихо:
– Мамаша, рассолу бы из кислой капусты.
– Да мы депутация, – сказала Варвара Зотова.
– Какая такая, от немцев, что ли? – спросил санитар.
– Ладно, ладно, – перебил часовой, – командиру все расскажете.
Раненый сказал Козлову:
– Посвети-ка, дед, – и, икнув откуда-то из самого нутра, приподнялся, откинул полу шинели, прикрывавшую развороченную выше колена ногу.
– Ой, батюшки мои! – вскрикнула Нюшка Крамаренко. – Ой!
Раненый тем же тихим голосом говорил: «Посвети-ка, посвети». И все приподнимался, чтобы лучше рассмотреть. Он смотрел спокойно и внимательно, разглядывая ногу свою, как чужой, посторонний предмет, не веря, что это мертвое, гниющее мясо, чугунно-черная, охваченная гангреной кожа являются частью живого, привычного ему тела.
– Ну вот, видишь, – сказал он укоризненно, – черви завелись и шевелятся. Я говорил командиру – зачем мучиться было со мной, оставили бы наверху, я бы гранаты мог бросать, а там бы пристрелил сам себя. – Он снова посмотрел на рану и недовольно сказал: – Так и ходят, так и ходят.
Часовой сердито сказал ему:
– Не тебя одного тащили, с этими двумя, – он показал на лежащих, – четырнадцать человек покойников.
Нюшка Крамаренко сказала:
– Чего же вам здесь мучиться, поднялись бы на-гора, там хоть в больнице обмоют, повязку сделают.
Раненый спросил:
– Кто ж, немцы? Нехай тут меня живым черви съедят.
– Пошли, пошли, – сказал часовой, – нечего здесь, гражданки, агитацию разводить.
– Постой, постой, – сказала Марья Игнатьевна и начала вытаскивать из-за пазухи кусок хлеба. Она дала хлеб раненому. Часовой протянул руку с автоматом и властно, сурово сказал:
– Запрещено. Каждая кроха хлеба, которая в шахте, поступает к командиру для дележа. Пошли, пошли, гражданки. Нечего.
И они пошли дальше, мимо госпиталя, где стоял уже запах смерти, такой же, как в мертвецкой, в которой они были несколько минут назад.
Отряд расположился в выработанной печи на первом западном штреке восточного уклона шахты. На штреке стояли пулеметы, имелось даже два легких ротных миномета.
Когда депутация свернула на штрек, женщины услышали звуки, столь неожиданные для них, что невольно остановились. Со штрека раздавалось пение. Пели негромко, устало, пели какую-то незнакомую им песню, мрачную, невеселую.
– Это для духовности, заместо обеда, – сказал серьезно сопровождающий их боец, – второй день командир разучивает с нами; еще отец, говорит, пел ее, когда при царе на каторге был.
Одинокий голос, полный печали, затянул:
Наш враг над тобой не глумился,
Вокруг тебя были свои,
И мы, все родные, закрыли
Орлиные очи твои…
– Слушайте, бабы, – тихо и серьезно сказала Нюша Крамаренко, – вы меня пустите наперед, я лучше вас сумею слезами, криком, а то ведь ребята, видно, такие, что постреляют там немцы детей наших, а они на своем стоять будут.
Старик вдруг повернулся к ним и сдавленным голосом, охваченный бешенством, сказал:
– Что, суки, уговаривать пришли – так вас самих пострелять надо!
И Марья Игнатьевна шагнула вперед, отстранила Нюшу и старика и сказала:
– А ну, пустите меня, мой черед пришел говорить.
Часовой, стоявший на штреке, вскинул автомат:
– Стой, руки вверх!
– Бабы идут! – крикнула Марья Игнатьевна и, пройдя мимо, властно спросила: – Где командир, показывай!
Из темноты послышался негромкий голос:
– В чем дело?
Бензинка осветила группу красноармейцев, полулежавших на земле. В центре сидел большой, плечистый человек с круглой русой бородой, густо запачканной угольной пылью.
Все сидевшие вокруг него были тоже в угле, с черными руками, белки глаз их поблескивали, и зубы казались белыми, снежно-белыми.
Старик Козлов смотрел на их лица с великим умилением души: это были бойцы, прошумевшие своей железной славой по всему Донбассу. И ему казалось, что он увидит их в кубанках, в красных галифе, с серебряными саблями и с лихими чубами, торчащими из-под папах и фуражек с лакированными козырьками. А на него смотрели рабочие лица, черные от рабочей угольной пыли. Такие лица были у его кровных друзей, рабочих – забойщиков, крепильщиков, коногонов. И, глядя на них, старый забойщик понял всем своим сердцем, что страшная, горькая судьба, которую они предпочли плену, – это его судьба.
Он сердито оглянулся на Марью Игнатьевну, когда та заговорила.
– Товарищ командир, – сказала она. – Мы к вам вроде депутация.
Он встал, высокий, очень широкий и очень худой, и тотчас поднялись за ним красноармейцы. Они были в ватниках, в грязных шапках-ушанках, заросшие бородами. И женщины смотрели на них. То были их братья, братья их мужей, такими выезжали они из шахты после дневных и ночных упряжек – в угле, спокойные, утомленные, щурясь от света.
– В чем же дело, депутатки? – спросил командир н улыбнулся.
– Дело простое, – ответила Марья Игнатьевна, – собрали немцы всех баб и детей и сказали: «Отправляйте женщин в шахту, пусть уговорят бойцов сдаваться; если не сумеете их на-гора поднять, постреляем вас всех тут с детьми».
– Так, – сказал командир и покачал головой, – Что же ты нам скажешь, женщина?
Марья Игнатьевна посмотрела в лицо командиру: она повернулась к двум своим товаркам и спокойно, печально спросила:
– Что же мы скажем, женщины? – И стала вытаскивать из-за пазухи куски хлеба, коржи, вареную свеклу и картофелины в кожуре, сухие корки.
Красноармейцы отвернулись, потупились, стыдясь смотреть на пищу, прекрасную, немыслимую своим видом, своим обаятельным запахом. Они боялись смотреть на нее – то была жизнь. Один лишь командир смотрел прямо на холодный картофель и хлеб.
– Это не только мой вам ответ. Добро это мне старухи наносили, – сказала Марья Игнатьевна, – еле ведь донесла, все боялась, как бы немец под кофтой не пощупал. – Она выложила все это бедное приношение в платок, низко поклонившись, поднесла командиру, сказала: – Извините.
Он молча поклонился ей.
Нюшка Крамаренко тихо сказала:
– Игнатьевна, я как увидела того раненого, как его живым черви едят, услышала его слова, так я обо всем забыла.
Варвара Зотова оглядела красноармейцев улыбающимися глазами и сказала:
– Выходит, ребята, зря депутация в шахту ездила.
И красноармейцы глядели на ее молодое лицо.
– А ты оставайся с нами, – сказал один, – выйдешь за меня замуж.
– Ну и что ж, пойду, – сказала Варвара, – а кормить жену будешь?
И все тихо рассмеялись.
Два с лишним часа просидели женщины в шахте. Командир со стариком забойщиком ушли в дальний угол печи, негромко разговаривали.
Варвара Зотова сидела на земле, подле нее, опершись на локоть, лежал небольшого роста красноармеец. В полутьме она видела бледность его лба, резко выступавшие из-под кожи лицевые кости, желваки на скулах. Он смотрел откровенным, пристальным взором, по-детски полуоткрыв рот, на ее шею, белевшую под платком, на ее лицо и грудь. Бабья нежность заполнила ее сердце, она тихонько погладила его по руке, придвинулась к нему. Лицо его искривилось улыбкой, и он хрипло шепнул ей:
– Эх, зря вы нас тут расстроили – что женщина, что хлеб, все про солнышко напоминают.
Она обняла его, поцеловала в губы и заплакала.
Все сидевшие молча смотрели, никто не пошутил и не посмеялся. Стало тихо.
– Что же, пора нам ехать, – сказала Игнатьевна и поднялась. – Дед Козлов, Дмитрич, поднимайся, что ли!
Старый забойщик сказал:
– Проводить до ствола провожу, а с вами на-гора не поеду, делать мне там нечего.
– Что ты, Дмитрич? – сказала Крамаренко. – Ты же тут с голоду умрешь.
– Ну что же, – сказал он, – я тут со своими людьми умру, в шахте, где всю жизнь проработал. – И сказал он это таким спокойным и ясным голосом – все сразу поняли, что уговаривать его ни к чему.
Командир вышел вперед:
– Ну, женщины, не будьте на нас в обиде. Все же, я думаю, немцы только запугать вас хотели, чтобы нас на провокацию взять.
– Детям своим о нас расскажите. Пусть они своим детям расскажут: умеют умирать наши люди.
– Эх, письмецо с ними передать, – сказал один красноармеец, – после войны бы переслали привет наш смертельный.
– Не нужно писем, – сказал командир. – Их, вероятно, обыщут после того, как они подымутся.
И женщины ушли от них, плача, словно оставляли а шахте мужей и братьев, обреченных на смерть.
III
Дважды в эту ночь немцы бросали в ствол дымовые шашки. Костицын приказал закрыть все вентиляционные двери, завалить их мелким угольным штыбом. Часовые пробирались к стволу через воздушники, стояли на посту в противогазах.
Во мраке пробрался к Костицыну санитар и доложил, что раненые погибли.
– Не от газу, а своей смертью, – сказал он и, найдя руку Костицына, передал ему маленький кусок хлеба. – Не захотел Минеев есть, сказал: «Сдай обратно командиру, мне уже это без пользы».
Командир молча положил хлеб в свою полевую сумку, где хранился продовольственный запас отряда.
Прошло много часов. Бензиновая лампочка погасла, все лежали в полном мраке. Лишь на несколько мгновений капитан Костицын включил ручной электрический фонарь – батарея почти вся выгорела, темно-красная ниточка накалилась с трудом, не в силах преодолеть огромность мрака. Костицын разделил продукты, принесенные Игнатьевной, на десять частей. На каждого человека приходилось по картофелине и куску хлеба весом в шестьдесят-восемьдесят граммов.
– Ну что, дед, – сказал он забойщику, – не жалеешь, что остался с нами?
– Нет, – ответил старик, – чего жалеть! У меня тут на сердце спокойно.
– А ты бы рассказал что-нибудь, дед, – попросил голос из темноты.
– Правда, дед, послушаем тебя, – поддержал второй голос. – Ты не стесняйся, нас тут человек десять осталось, люди все рабочие.
– А с каких работ? – спросил старик.
– С разных. Вот товарищ капитан Костицын до войны учителем был.
– Я ботанику преподавал в учительском институте, – сказал капитан и рассмеялся.
– Ну вот, четверо нас тут – слесаря. Вот я и три друга мои.
– И все четверо Иванами зовемся. Четыре Ивана.
– Сержант Ладьин наборщиком был в типографии, а санитар наш Гаврилов… Он здесь, что ли?
– Здесь, – ответил голос, – кончилась моя санитарная работа.
– Гаврилов – он кладовщиком в инструментальном складе был.
– Ну, и один Федька парикмахером работал, а Кузин аппаратчиком был на химическом заводе.
– Вот и все наше войско.
– Это кто сказал, санитар? – спросил старик.
– Правильно, видишь, ты уж нас привык различать.
– Значит, шахтеров нет среди вас, подземных?
– Мы теперь все подземные, – сказал голос из дальнего угла, – все шахтеры.
– Это кто ж говорит, – спросил старик, – слесарь, что ли?
– Он самый.
И все тихо, лениво засмеялись.
– Да, вот приходится отдыхать.
– Мы и сейчас в бою, – сказал Костицын, – мы в осажденной крепости. Мы отвлекаем на себя силу противника. И помните, товарищи, что пока один из нас дышит, пока глаза его не закрыты, он воин нашей армии, он ведет великий бой.
Слова его были сказаны в темноту звонким голосом, он почти прокричал их, и никто не видел, как Костицын вытер пот, выступивший на висках от чрезмерного напряжения, понадобившегося ему, чтобы произнести эти громкие слова.
«Да, это учитель, – подумал забойщик, – это настоящий учитель».
И он одобрительно сказал:
– Да, ребята, ваш начальник всей нашей шахтой заведовать бы мог, был бы заведующий настоящий.
Но никто не понял, как много похвалы вложил старик в эти слова, никто не знал, что Козлов всю жизнь свою ругал заведующих, говорил, что нет на свете человека, который мог бы заведовать такой знаменитой шахтой, – ствол которой он, Козлов, прорубал своими руками.
Во тьме, охваченный доверием и любовью к людям, чью жестокую судьбу добровольно разделил, старик сказал:
– Ребята, я эту шахту знаю, как муж жену не знает, как мать сына родного не знает. Я, ребята, в этой шахте сорок лет работал. Только и были у меня перерывы три раза – это в пятом году, за восстание против царя продержали меня в тюрьме четырнадцать месяцев, и потом в одиннадцатом году еще на полгода сажали за то, что агитацию против царя вел, и в шестнадцатом – взяли меня на фронт, и в плен я к немцам попал.
– Вот видишь, – сказал насмешливый голос, – вы, старики, любите хвалиться. Мы на Дону стояли, старик один, казак, все перед нами выхвалялся, кресты царские показывал, насмешки строил. А вот в плен мы живыми не идем, а ты пошел.
– Видел ты меня в плену?! – крикнул Козлов. – Видел ты меня там?! Меня раненым взяли, я без памяти был.
– Сержант, сержант! – сказал строго Костицын.
– Виноват, товарищ капитан, я ведь не по злобе, а посмеяться.
– Ладно, чего там, – сказал старик и махнул в темноте рукой в знак прощения, но никто, конечно, не видел, как он это сделал. – Я из плена три раза бегал, – миролюбиво сказал он. – Первый раз из Вестфалии – работал там на шахте тоже; и вроде работа та же, и вроде шахта как шахта, но не могу, и все. Чувствую – удавлюсь, а работать там не стану.
– А кормили как? – спросили в один голос несколько человек.
– Ну, кормили! Двести пятьдесят граммов хлеба и суп такой, что на дне тарелки Берлин видать. Ни слезинки жиру. Кипяток.
– Кипяточку сейчас я бы выпил.
Снова раздался голос командира:
– Меркулов, помните мой приказ – о еде не разговаривать.
– Так я ведь о кипяточке, нешто это еда, товарищ капитан! – добродушно и устало ответил Меркулов.
– Да, проработал я там с месяц и в Голландию бежал, через границу перебрался, – говорил Козлов. – Шестнадцать суток в Голландии жил и потом на пароход пробрался – в Норвегию ехать. Только не доехал. Поймал нас немец в море и в Гамбург привел. Дали мне там крепко, к кресту подвязывали. Два часа висел, фельдшер мне пульс щупал, водой отливал, а потом послали в Эльзас, на руду – тоже подземная работа. Тут уж наша революция подошла, я снова бежал, через всю Германию прошел. Ну, тут уже мне помогали рабочие ихние. Я по-ихнему разговаривать стал. В деревнях не ночевал, больше старался в рабочих поселках. Вот так и шел. А двадцать верст осталось мне идти – снова меня поймали и… в тюрьму. Тут уж я третий раз бежал. Пробрался в Прибалтийский край, ну и тифом заболел. «Неужели, думаю, не приду на шахту, неужели придется помереть?» Нет, осилил немца, осилил и тиф. Выздоровел До двадцать первого года в гражданской войне был, добровольцем пошел. Я ведь против старого режима очень был злой, еще парнем молодым афишки разбрасывал – тогда так листовки мы звали.
– Да ты, старик, неукротимый! – сказал сидевший рядом с Козловым боец.
– О, брат, я, знаешь, какой, – с детским бахвальством сказал Козлов, – я человек рабочий, революционный, я ради правды никогда не жалел ничего. Ну и пришел я, как демобилизовали меня, в апреле. Это было перед вечером уже. Пришел. – Он помолчал, переживая давнишнее воспоминание. – Пришел, да… пришел. И правду скажу, не в поселок зашел, а прямо вышел на здание, ну, на копер посмотреть. Стою, и слезы льются, и не пьяный ничуть, а плачу. Ей-богу, вот тебе честное слово. Смотрю на шахту, на глеевую гору и плачу. А народ уже меня узнал, к моей бабе побежали. Кричат! «Козел твой воскрес, на здание вышел, стоит там и плачет». Так, веришь, мне старуха до последнего часа простить не могла, что я к шахте на свидание раньше, чем к чей, пошел. «У тебя, говорит, вместо сердца кусок угля».
Он помолчал и сказал:
– Но веришь ли мне, товарищ боец, – ты, я слышу, тоже парень рабочий, я прямо скажу – вот это мечтание было на этой шахте жизнь проработать, на этой шахте помереть.
