Текст книги "Последняя радиограмма"

Автор книги: Алексей Леонтьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Потом через Атлантику в Нью-Йорк. Оттуда снова на юг. Вокруг мыса Горн обогнули Америку. В четвертый раз пересекли экватор и пришли в Сиэтл. А затем на Родину, в бухту Провидения.

Теперь готовятся идти в Архангельск Северным морским путем. Да, не каждому моряку удается совершить такое путешествие.

Ох, как горели глаза у Газиева, когда он слушал этот рассказ! Ему бы так вокруг шарика!

К концу обеда передали новую сводку Совинформбюро (в Москве только начиналось утро). И сразу сжалось сердце. В сводке назывались Абганерово, Гавриловка, Орловка.

Это уже Сталинград. В тридцатом я был там на строительстве тракторного.

Там воюют. Падают бомбы. Гибнут люди, идут ко дну корабли. Решается судьба войны, а у нас лишь затемнения да сводка Совинформбюро напоминают об идущей на западе битве.

Годами мы, дальневосточники, привыкли считать себя на переднем крае. Сюда отбирали самых лучших. Готовились первыми принять удар врага. И вот уже второй год мы в глубоком тылу.

Разум понимает, что мы и теперь обязаны стоять здесь на страх «неумному соседу», но сердце отказывается согласиться с этим.

Правда, сосед не дает нам ни на секунду забыть о нем. Пограничные конфликты, обстрелы «по ошибке» наших торговых транспортов. Мой старый друг капитан Киреев с экипажем своего парохода незаконно арестован в Гонконге. Но в общем положение – ни мира, ни войны. По обе стороны границы пушки заряжены и наведены. Дальневосточный военный округ преобразован во фронт. Флот держится в постоянной повышенной боевой готовности. Но если по ту сторону только и ищут повода открыть огонь, то мы вынуждены делать все, чтобы такого повода не дать. Чтобы выдержать все это, надо иметь железные нервы.

Вечером я подал еще один рапорт с просьбой отправить меня на фронт. Я ведь не только журналист. Я бывший штурман-подводник, воевал в Испании и в финскую, почему же теперь я пишу реляции о боевых учениях?

Моя семья летом прошлого года отдыхала у родных в Одессе. Там их застала война. Я до сих пор ничего не знаю о судьбе жены и детей.

Да, но как добиться, чтобы тебя все-таки направили на фронт?..

17

Из докладной записки капитан-лейтенанта Газиева, пересланной командующим флотом Народному комиссару Военно-Морского Флота СССР

…Сейчас, когда в тяжелых боях решается вопрос о свободе и независимости нашей Родины, как никогда, необходима мобилизация всех средств на решающих участках боевых действий.

Основную тяжесть подводной борьбы несет в настоящее время Северный флот. Там высокие потери в боевых кораблях. Задачу существенного пополнения подводного флота на севере можно успешно решить, перебросив с Дальнего Востока в Баренцево море отряд наиболее быстроходных и мощных недавно вступивших в строй подводных лодок типа «С».

Предлагаемый мной план предусматривает переход отряда с Дальнего Востока на базу в Полярном морским путем через Тихий и Атлантический океаны. Недавнее плавание ледокола, пришедшего из Черного моря в дальневосточный порт, доказывает, что подобный переход вполне возможен при условии захода в порты союзников или снабжения с танкеров, заранее расставленных в океане на пути следования отряда. Поход, который могло совершить надводное безоружное судно, тем более смогут проделать боевые подводные корабли, плавание которых может проходить в обстановке полной скрытности.

Общая протяженность предлагаемого маршрута около восемнадцати тысяч миль. Расчеты показывают, что отряд подводных лодок может преодолеть это расстояние за три-четыре месяца.

Примерный маршрут следования таков: Владивосток – Датч-Харбор (Алеутские острова) – Сан-Франциско – Коко-Соло (Панама) – Гуантанамо (Куба) – Галифакс (Канада) – Розайт (Шотландия) – Полярный…

18

Телеграмма Ольги Свиридовой капитан-лейтенанту Газиеву

Эвакуирована Ленинграда. Днями выезжаю к тебе. Считаю секунды до встречи. Целую очень. Олежка.

19

Письмо, оставленное капитан-лейтенантом Газиевым в своей квартире

Единственная моя!

Завтра мы уходим. Через час я должен прибыть в порт. Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже далеко.

Весь этот страшный год я ждал тебя. Я не хотел верить в реальность. Я надеялся на чудо. Я всегда оставлял ключ, уходя в море. И, возвращаясь домой, молился всем магометанским и христианским богам. Но они даже всем скопом не в силах были сотворить чудо. Ты совершила его сама…

Мне страшно представить себе, как ты одна в пустой квартире читаешь это письмо. Слова сейчас бессильны. Но ты знаешь, что я не мог поступить иначе. Ты все поймешь, как всегда понимала меня.

Впереди еще долгий путь к войне, но я дойду, дойду во что бы то ни стало и рассчитаюсь за все – за нашу боль, за Ленинград, за слезы, горе и кровь…

А ты жди, Олежка, жди! У нас с тобой впереди в запасе вечность. И не одна. Моя вечность, твоя и все вечности наших детей.

На рассвете мы уходим. Только тебе, которой нет здесь, я могу сказать об этом. Жены других не знают. Они не будут провожать нас в этот поход…

До свидания, Олежка! До свидания, любовь, боль, счастье мое…

20

Из дневника Сергея Самарина

16 октября.…Ночь. Ясная, прохладная ночь осени. Рейд и сопки в белесом свете луны. Затемненный город затих, притаился, прижавшись к сопкам. На улицах ни огонька. Ветер доносит шум автомашин, идущих с потушенными фарами.

Я стою на мостике «С-716». Сейчас моя вахта. Как круто изменилась моя судьба! Не пропали даром рапорты с просьбой направить на фронт. Вот уже три недели, как я – замполит командира «С-716». Вспомнили в Москве мое подводное прошлое…

Через несколько часов мы выходим. Внизу под стальной обшивкой прочного корпуса спит команда. Сорок семь человек… Они не знают, куда лежит наш маршрут. Даже командиры. Они только догадываются, что идем далеко, очень далеко. После погрузки снаряжением забиты все отсеки. Командующий разрешил объявить цель похода лишь по выходе с Алеутских островов. Пока знают все только двое – Газиев и я. Но команда спит спокойно. Они верят нам. А мы теперь отвечаем за судьбу этих сорока семи человек.

Мы идем в неизвестное, но все понимают, что не на прогулку. И ни одной попытки уклониться от похода. Наоборот, те, кто перед выходом был болен, находился в госпитале, показали прямо чудеса выздоровления. Докторам оставалось только развести руками и… выписать пациентов. Молодому сигнальщику Феде Бакланову неделю назад вырезали аппендицит, а сегодня он уже на подлодке.

На все вопросы любопытных наши краснофлотцы многозначительно отвечают: «Океан-то Великий…»

Какая тихая ясная ночь!

Легкий шорох шагов по трапу. В круглом люке голова в пилотке. Глуховатый голос спрашивает:

– Товарищ старший политрук, разрешите подняться на палубу?

– Подымайтесь.

Сухощавый высокий матрос поднялся на палубу. Знакомый голос спросил:

– Разрешите курить, товарищ старший политрук?

– Курите.

Вспыхнул в ладонях огонек, на долю секунды осветил сухое, прорезанное рубцами морщин лицо, светлую щеточку усов. Это Шухов. Да, Константин Шухов идет рулевым на нашей «С-716».

Ему заменили тюрьму фронтом. За него поручились друзья. Настойчиво хлопотал Газиев. Он лично ходил на прием к командующему флотом и добился зачисления Шухова на свою подлодку. Бывший капитан третьего ранга Константин Шухов теперь рядовой краснофлотец.

Не могу сказать, чтобы нам было легко и просто каждый день встречаться с ним. Шухов замкнут. Он воздвиг вокруг себя строгую стену официальности. Краснофлотцы и старшины стараются не тревожить его разговорами, а со всеми командирами он подчеркнуто, по-уставному вежлив и точен в ответах.

Сейчас он молча курит в двух шагах от меня и смотрит в ночную темь, но не на лежащий за кормой город, а вперед, в море.

Светает. Я взглянул на часы. Через пять минут пора давать на лодке звонки подъема. Из люка легко, одним движением поднялся Газиев.

– Спишь, комиссар? Почему не даете подъем?

Комиссаров уже несколько дней как нет, я – замполит, но Газиев упорно не хочет расставаться со словом, рожденным четверть века назад, в боях гражданской войны.

– Время не вышло, товарищ командир! – ответил вахтенный начальник, штурман Вихров.

Я показал Газиеву светящийся циферблат часов. Командир тихо рассмеялся.

– Не терпится мне. Все боюсь, вдруг какой-нибудь большой начальник отменит поход.

Шухов загасил папиросу и бесшумно скрылся в люке. Газиев проводил его взглядом, вопросительно посмотрел на меня.

– Выходил покурить.

– Значит, тоже не спал. – Газиев вздохнул. – Хотелось бы поговорить с ним по душам… Так не подпускает. Каменный, черт! – Командир снова взглянул на часы. – Ну, давай, вахтенный, подымай народ!

Через час к борту подошел катер. Командование бригады обходило подлодки, уходящие в поход.

В нашей крохотной кают-компании собрались командиры.

Старший помощник Нефедов, щеголеватый москвич штурман Саша Вихров, совсем юный, пришедший на лодку сразу после училища командир минеров Сердюк, немногословный, угрюмый инженер-механик Тимофей Иванович Богунов. Все такие разные, непохожие один на другого люди. Даже поднятый Газиевым тост каждый пьет по-своему. Вихров лихо опрокидывает свой стакан, старпом конфузливо крякает после стопки, Богунов равнодушно пьет пайковое вино, как воду, а лейтенант Сердюк, закашлявшись, тщетно пытается скрыть выступившие на глазах слезы…

Мы стоя выпили за Родину, за победу.

Газиев на секунду скрылся в своей каюте. Вернувшись, он поставил на стол большую темную бутылку.

– Последняя. Из довоенного отпуска привез. Берег для встречи жены.

Газиев разлил по стаканам густое темно-рубиновое вино.

– У нас в горах его называют «кровь земли»…

Поднял стакан.

– Теперь…

– Погодите, – остановил его комбриг. – Позвольте сегодня без тамады. – Он обвел нас взглядом. – Счастливого плавания, друзья!

– Удачи остающимся! – добавил я.

Комбриг кивнул.

Вино было терпким на вкус, чуть отдающим горечью осенних виноградников. Таким вином нас угощали крестьяне в Пиренеях.

Мы поставили на стол пустые стаканы.

– Присядем перед дорогой, – сказал полковой комиссар.

Мы сели вокруг стола. Минуту молчали. В глазах Газиева возбуждение сменилось тоской. Наверное, вспомнил жену.

Наконец комбриг поднялся. Встали и мы. Командир бригады обнял Газиева.

– Ну! Ждем вестей! Знаю, не подведете!

– Постараюсь. – Газиев поднял глаза, тихо произнес: – Товарищ адмирал, просьбу не забудьте.

– Не беспокойся, встретим, устроим, все будет как следует. Не бойся.

Газиев вскинул голову.

– Одного боюсь – вернуться без победы! А остальное все не страшно.

Комбриг шагнул ко мне.

– Ну, писатель…

Мы тоже обнялись.

– Завидую я вам, черти! – негромко сказал мне на ухо полковой комиссар.

Катер ушел.

На мачте флагмана взвился сигнал «С якоря сниматься».

Загремели цепи выбираемых якорей. За бухтой, в море, вставало солнце. Расходился туман, обнажая сопки. Осень – лучшее время в наших краях. Чистое, червонное золото окаймляет белый камень зданий. Таким и запомнится всем нам наш город…

В кильватерном строю отряд выходил из залива. Наша лодка поравнялась с последним маяком.

– На фалах! – командует Вихров. – Позывные поднять!

Моряки, как правило, не знают тех, кто зажигает маяк или подымает сигналы на наблюдательном посту. А между тем эти люди первыми встречают корабль, возвращающийся из плавания, и последними провожают уходящих в море. Вот и сейчас красный с белым кружком «ответный» вымпел, вздрогнув, поднялся под клотик мачты на острове у выхода из залива. А следом за ним взвился сигнал «Желаю счастливого плавания».

Спасибо, незнакомый друг!..

26 октября.

 
А волны и стонут, и плачут,
И бьются о борт корабля…
Растаял в тумане Рыбачий,
Родимая наша земля…
 

Это песня североморцев. Радио донесло ее до наших краснофлотцев. Песню часто пел под гитару сигнальщик Федя Бакланов. И она полюбилась ребятам. Сейчас чей-то печальный голос напевает ее в соседнем отсеке. Мне кажется, что, несмотря на грохот двигателей в кормовых и носовых отсеках, в лодке гнетуще тихо. Люди примолкли. Ни смеха, ни шуток, ни обычных розыгрышей. Ребят можно понять – первая потеря в начале похода, за тысячи миль от фронта.

А все началось вчера, казалось бы, со случая трагикомического.

Мы шли на небольшой глубине, когда вдруг раздался голос акустика:

– Скрежет по левому борту!

Все замерли. И тут же услышали зловещий звук. Он возник за бортом и слышался позади, над нашей боевой рубкой. Казалось, какое-то гигантское, покрытое чешуей чудовище со скрежетом трется о борт корабля.

– Скрежет по правому борту!

У меня по спине побежали мурашки. Забилось сердце. Я уже слышал когда-то этот скрежет: так трется о борт подводной лодки минреп – стальной трос, на котором укреплена мина.

Прежде чем я успел что-нибудь сказать, раздалась команда вахтенного командира:

– Стоп моторы!

Лодка замерла. Мы затихли, невольно сдерживая дыхание, ожидая взрыва. Прошла секунда, другая… пятая…

Взрыва не было. Но пронзительный скрежет об оба борта не давал спокойно перевести дыхание. Лодка не двигалась, как будто наткнувшись на какую-то преграду.

В центральном посту появился Газиев. Выслушав доклад вахтенного начальника, быстро спросил:

– Эхолот?

– Работает.

– Сколько под килем?

Короткая пауза. И неожиданный ответ:

– Под килем семь метров.

Газиев резко повернулся к штурману:

– Где мы?

– Тут, конечно, не Тускарора, – побледнел штурман. – Но за шесть тысяч метров ручаюсь! Карта английская… Ллойд…

– Тогда вы уже покойник! – налился гневом Газиев. – Сколько под килем?

– Пятнадцать метров!

– Всплываем?! Глубина?

Все повернулись к глубиномеру. Глубина прежняя, лодка не погружается и не всплывает. Все это похоже на страшный сон.

– Разрешите, товарищ капитан-лейтенант? – слышится глуховатый голос Шухова.

Он стоит тут же, у горизонтальных рулей.

– Говорите.

– Скрежет слишком громкий…

– Что это не минрепы, мне ясно! – прерывает Газиев. – Но тогда что же? Сеть? Гигантский спрут? Морской змей?!

– Вероятно, затонувший корабль, – спокойно продолжает Шухов. – Случай редкий, но возможный. Мы застряли между его мачтой и вантами.

Командиры, собравшиеся в центральном посту, недоверчиво переглядываются. Газиев, нахмурив брови, молчит.

– Похоже, – произносит он наконец. – Спасибо, Константин Петрович.

Шухов сухо наклоняет голову. Он снова рулевой, и не больше.

Все облегченно вздыхают. Старпом вытирает платком липкий пот. Все-таки не мины.

Но освободиться из объятий утопленника не так просто. Нельзя вырваться, дав полный ход, – можно повредить винты и тогда вообще потерять способность к передвижению. Старпом предлагает продуть балласт и попробовать оторваться от затонувшего корабля. Но Газиев отвергает и этот план – лодка накренилась, стремясь резко всплыть, она может еще плотней прижаться к вантам утопленника и сорвать антенну.

Командир принимает неожиданное решение: принять балласт, утяжелить лодку и, раскачав ее, «сползти» с затонувшего судна.

Краем глаза наблюдаю за Шуховым. Он молчит, не вступая в спор, но, судя по всему, решение командира устраивает и его.

Цистерны приняли воду. Балласт перекачивается с кормы в нос и обратно. Постепенно удается раскачать лодку. Медленно сползаем вниз. Даем малый ход одним электромотором. Ни с места. Снова скрежет по обоим бортам. Рули не проворачиваются. Утопленник цепко держит свою добычу.

– Оба – средний назад! – командует Газиев.

Оглушительный треск. Лодка свободна.

И все-таки нам не удалось вырваться из объятий затонувшего судна без потерь. Повреждены горизонтальные рули. Отремонтировать их за ночь не успели.

А наутро нас настигло крыло тайфуна, пронесшегося над Тихим океаном. По радио приняли сообщение, что тайфун получил название «Джейн». И кто это только издевательски придумал называть нежными женскими именами эти страшные, несущие гибель ветры?

Всем своим правым флангом тайфун обрушился на Алеутскую гряду. Мы никак не могли пробиться в Датч-Харбор.

Волны ударялись о лодку с такой силой, что казалось, еще мгновенье, и лопнет стальная обшивка корпуса. Корабль опрокидывало, кидало, вдавливало в море. И нельзя было уйти, спрятаться, нырнуть в спасительную глубину.

Была секунда, когда мне показалось: конец – такой немыслимой высоты вал шел на лодку. До боли вцепившись в поручни, мы вжались в сталь под защиту козырька. В следующий миг над нами потемнело небо… Невероятный удар вбил нас в сталь обшивки, страшная тяжесть навалилась на грудь, закостенели стиснутые у поручней ладони…

Когда схлынул вал и мы, не веря в свое спасение, выпрямились и поняли, что лодка продолжает мерно идти вперед, а догоняющие ее валы как будто не так уж и страшны, тут оказалось, что на мостике нет сигнальщика Феди Бакланова, весельчака, гитариста, лучшего запевалы нашего скромного хора…

Вот потому так мрачны сейчас лица ребят. Эта смерть вдали от войны потрясла их. Они не могут примириться с нелепой гибелью товарища.

Необычно тих, сумрачен неутомимый остряк, уральский паренек, сигнальщик Гена Блинов. В соседнем отсеке плачет, не скрывая слез, молодой комендор Чугунов. Они с Федей были из одного рязанского села. Море свело их вместе на борту нашей подлодки и вот – разлучило навсегда. В кубрике на койке Бакланова лежит его гитара. Никто не смеет тронуть ее струны.

 
А волны и стонут, и плачут,
И бьются о борт корабля… —
 

грустно поет кто-то любимую песню Феди.

Постучав в крохотную каютку, которую я разделяю со старшим помощником, вошел хмурый Газиев. Присев на койку старпома, мрачно спросил:

– Ну? Что будем делать, комиссар? Я прошелся по отсекам, люди раскисли, разговоры – за что погиб…

– Любили Федю.

– А я не любил? – вскинулся Газиев. – Да мне каждый из них дороже брата… И кто там только воет!..

Газиев метнулся к двери. Я остановил его.

– Не мешай людям… Горе есть горе…

– Нет! Я сорок дней траура по каждому погибшему устраивать не позволю! Все! Сейчас объявлю учебную тревогу!

Он решительно выпрямился. Я тоже поднялся.

– Не спеши, командир.. Нам еще с этими людьми воевать…

– Верно сказал! Воевать! На смерть идем… Понимаешь, на смерть!

– Может быть… Хотя лучше думать о жизни. А поэтому сейчас правильное слово для команды важнее всего.

– Какое слово? Что мы скажем людям?

– Правду.

– Какую правду?

– Правда – она одна. Ты знаешь, куда мы идем, я знаю. А они?

– Постой, ты куда клонишь, комиссар? – Газиев заглянул мне в лицо. – Понимаешь, что говоришь? А инструкция, забыл?

– Помню. Только уверен – люди сейчас должны знать, зачем идем, куда. Для чего жертвы приносим…

– А! – Газиев грохнул кулаком по столику. – Верно, комиссар! Инструкции в кабинетах пишут. А здесь океан. У него свой закон. Идем! Ответственность на себя беру!

– Ну, зачем же все на себя? За сохранение тайны и я отвечаю. А не был бы уверен в команде – не советовал бы.

Газиев шумно вздохнул.

– Спасибо, комиссар. Даже не знаешь, какую тяжесть с меня снял. Я же теперь с людьми по-другому разговаривать смогу. В сто раз больше спрашивать буду!

– Главное – люди в тысячу раз больше сделать смогут.

Я вышел в центральный пост.

– Внимание! Говорит замполит. Прошу всех свободных от вахты собраться в кают-компании. Остальным слушать на своих боевых постах. Сейчас с важным сообщением выступит командир лодки капитан-лейтенант Газиев…

11 ноября.Мы стоим в Сан-Франциско. Экипажи отдыхают, приводят в порядок подлодки. Наш заход в американский порт держится в секрете, но каким-то образом весть о приходе отряда распространилась в городе, и весь день у причалов стоит разноязыкая, разноплеменная толпа американцев, пытаясь хотя бы издали разглядеть советские корабли. Уважение к нашему народу, к подвигу его здесь огромно.

Вместе с командиром отряда мы побывали в городе. Капитан первого ранга Томашевский – Герой Советского Союза. Появление советского морского офицера со Звездой Героя вызывает восторг американцев. (Кстати, мы все теперь – офицеры. Получено сообщение о введении новых наименований командного и рядового состава армии и флота.) Томашевский – единственный из нас побывавший в настоящих морских сражениях. Всем остальным еще только предстоят бои…

Переводчик и гид, которого прикрепило к нам командование порта, упросил нас зайти к нему домой. Он русский эмигрант, покинувший родину после революции 1905 года, когда ему пришлось спасаться от царских жандармов. Жена его тоже русская, из Баку. Эти пожилые люди показали нам самое дорогое, что есть в их скромном доме: мешочки с родной землей, сохраняемые ими уже почти сорок лет.

Газиев был взволнован. Руки его вздрагивали, когда он держал мешочек с горстью земли его родного Азербайджана, попавшей сюда, в Калифорнию, за тысячи и тысячи миль…

…Командир отряда и Газиев остались на вечер в городе, а я вернулся на корабль.

Команда отдыхала. На палубе старшина торпедистов, парторг нашей лодки мичман Митрофанов, немало поплававший по свету моряк, рассказывал что-то матросам. Я прислушался. Наверное, разговор начался опять с трагической гибели Феди Бакланова, и сейчас Митрофанов рассказывал, как когда-то в шторм его смыло с подлодки в Баренцевом море. Спас краснофлотца тогда кинувшийся тут же в воду молодой командир, стоявший дублером свою первую вахту.

– …Очухался я, – рассказывал мичман. – Хочу поблагодарить своего спасителя, оглянулся, а его нет на палубе! Что такое? Смотрим, а он опять в ледяной воде барахтается, и в руках у него какое-то полотнище… «Флаг! – кричит рулевой. – Сорвало флаг!» И верно, волной с флагштока сорвало наш корабельный флаг. Еще бы минута, и утонуло знамя. А командир, что меня спас, уже окоченевшими руками хватается за шпигат… Тогда у нас много разговору было об этом случае. Кое-кто сомневаться стал, стоило ли командиру второй раз в воду бросаться – все-таки не человек за бортом… А ты как думаешь, Чугунов? – оборвав рассказ, повернулся Митрофанов к молодому матросу, земляку Бакланова. – Стоило?

– Конечно! – встрепенулся матрос. – Как же… Ведь флаг! Это…

– А сам бы кинулся? – спросил кто-то.

– Факт!

– Если б вода была потеплей да море помельче, – невинно вставил Гена Блинов.

Кругом засмеялись. А Чугунов, не на шутку взволнованный, стал доказывать, что он непременно бы кинулся в воду.

– Вот и тот командир говорил, что не мог допустить, чтобы в первую его вахту корабль без флага остался, – заметил Митрофанов.

– Товарищ мичман! – окликнул Митрофанова стоявший вахту штурман. Он внимательно прислушивался к рассказу. – А кто же был этот командир? Где он сейчас?

– Фамилию я его запамятовал, товарищ лейтенант, – не сразу ответил мичман. – А где сейчас… Плавает, верно… Служит.

Я знал эту историю. Слышал раньше. Героем ее был Шухов, начинавший службу на одной лодке с Митрофановым. Сейчас он сидел в стороне, пристально разглядывал раскинувшийся в бухте город и, казалось, даже не слышал рассказа мичмана…

…Газиев только что вернулся на корабль. Попросил меня зайти к нему в каюту. Капитан-лейтенант был взволнован, глаза у него блестели.

– Ты выпил, что ли? – спросил я, приглядываясь к командиру. – С какой радости?

– Ой, нет! – рассмеялся Газиев. – Без вина пьян… Генеральный консул помог нам связаться со штабом флота… – Он застенчиво улыбнулся. – Понимаешь, Оля во Владивостоке… Жива, здорова…

– Поздравляю!

– Спасибо, дорогой… И вот еще… Я попросил, чтобы жена и дочь Константина Петровича ему весточку прислали, хоть несколько слов… Вот, дождался ответа. – Газиев протянул мне листок телеграммы. – Ты передай Шухову, пожалуйста, только так, чтоб не подумал он, что это я специально устроил. Понимаешь?

Я кивнул. В душе невольно ждал, что еще скажет командир. Но он молчал. Значит, для меня по-прежнему нет никаких новостей. Газиев, несомненно, запросил штаб и о моей семье…

20 ноября.Вот уже несколько дней наш отряд идет курсом на юг. Идем в крейсерском положении, не погружаясь, чтобы не снижать скорости хода. Последняя принятая нами сводка Совинформбюро такая, что механики выжимают все возможное из дизелей. Все думают только об одном – скорее! Скорее попасть на фронт, самому увидеть в пересечении нитей перископа силуэт врага, нажать спусковой рычаг торпедного аппарата.

Жарко. В отсеках влажная духота. Люди обливаются потом. С трудом борешься с непреодолимой дремотой.

Командир объявил рабочей формой «раздетыми до пояса». Потом разрешил быть на вахте в одних трусах.

Вчера я не выдержал – вышел в центральный пост в тельняшке. И тут же пожалел об этом: на вахте среди полуголых людей стояли одетые по форме два человека: Газиев и Шухов. Стояли так спокойно, как будто не было ни сорокаградусной жары, ни душного воздуха подлодки.

Мы идем к тропикам. Солнце в зените. Даже на ходовом мостике нет прохлады. По ночам над головой висят непривычно яркие созвездия. Штурман определяет место по Альфе Южного Креста.

Чтобы облегчить положение команды, Газиев разрешил в темное время суток выходить наверх по два-три человека для короткого отдыха. Теперь ночью у нас двойной комплект наблюдателей.

Но и днем и ночью сигнальщики неизменно докладывают:

– Горизонт чист!

Война. Три года назад здесь был оживленнейший перекресток морских путей, а сейчас ни дымка, ни мачты. Только стаи летучих рыб внезапно взметнутся над ровной поверхностью океана, опишут невысокую дугу и вновь скроются под водой. Таким пустынным видели Тихий океан, наверное, лишь спутники Магеллана…

…Прошлой ночью мы прошли вблизи маленького островка. Мы шли в темноте, без огней, а на островке горели костры, с берега доносился ритмичный перестук барабанов.

Я стоял на мостике рядом с вахтенным – командиром третьей боевой части Сердюком. Поодаль в темноте тускло светились огоньки папирос «сверхштатных» наблюдателей.

Море было спокойно. Ветер доносил запах неведомых цветов, и звук барабанов будил смутные, полузабытые мечты юности о тропических лесах, дальних странствиях, неизвестных людям островах.

– Праздник у них там, наверное! – послышалось рядом.

Я узнал голос Чугунова.

– А может, напротив, война? – возразил другой голос. Это Блинов. – Я читал, они в войну барабанами сигналы подают, как по азбуке Морзе.

– Нет, – вмешался третий невидимый собеседник. – Это, точно, праздник. Слышите, как барабаны бьют? Звучно, а без тревоги…

Это вносит ясность в спор Митрофанов.

– Вот бы взглянуть! – мечтательно вздохнул Чугунов.

– А ты попроси командира, – посоветовал Блинов. – Так и так, мол, комендор Чугунов желает сделать здесь остановку на предмет посещения концерта местного ансамбля песни и пляски.

Матросы тихо рассмеялись.

– Тише! – воскликнул Блинов. – Тише!.. Чуете? Поют будто…

Все затихли. И верно, порыв ветра донес далекий женский голос.

– Тоскует… – сказал Митрофанов.

– Кличет вроде кого-то… Может, он тоже в море ушел?

– Чужая печаль, а понятна…

– У нас на Урале девчата тоже славно поют, – проговорил Блинов. – А у вас, товарищ мичман, на Дону какие песни!

– У меня дома сейчас не до песен… – не сразу, глухо произнес Митрофанов. – Немец там…

Разом смолкли все разговоры. Исчезло очарование тропической ночи. Затих ветер. Не стало пряного запаха неведомых цветов. Смолк женский голос.

– Пора, товарищи! – строго сказал Митрофанов. – Надо и другим дать глотнуть свежего ветерка.

Мостик ненадолго опустел.

Мы обогнули мыс, и скрылись из виду огни костров. Только долго еще доносился затихающий перестук барабанов. Но теперь он мне в самом деле казался беспокойно-тревожным…

25 ноября. Сейчас все уже позади. Только что обошел лодку. Спят подвахтенные. Но люди на вахте возбуждены. Всюду разговоры, неохотно смолкавшие при моем появлении, а отвлекаться нельзя ни на секунду. Минувший день научил нас многому. Обманчиво пуст оказался Тихий океан. События последних часов не скоро изгладятся в нашей памяти…

Днем сигнальщик доложил, что видит бурун-чик на горизонте. Газиев вгляделся и крикнул:

– Всем вниз! Срочное погружение! Боевая тревога!

Через мгновение мостик опустел. Командир, рулевой, сигнальщики скатились вниз. Захлопнулся люк.

– Подлодка! – задыхаясь, сказал Газиев. – Идет прямо на нас!

Наша лодка с дифферентом на нос стремительно уходила вниз.

– Глубина пятнадцать! – доложил боцман.

– Задержаться на двадцати пяти! Моторы самый малый! Акустикам слушать!

Замерло все в отсеках. Ни звука. Мертвая тишина. Как будто не было здесь пятидесяти подобравшихся, готовых к бою людей.

Но тишина царила и за бортом. Сколько ни напрягали слуха акустики – ни звука в толще воды.

– Боцман, всплывай на перископную глубину! – приказал Газиев.

Лодка, качнувшись, поползла вверх. Газиев, подняв перископ до предела, напряженно ждал мгновения, когда откроется поверхность океана.

И вдруг голос акустика:

– Слышу шум винтов подлодки слева!

Все замерли. Срывающийся голос акустика:

– Слышу гул торпед! Идут слева от нас! Пеленг пятнадцать!

Теперь все решали доли мгновений.

– Заполнить цистерну балластного погружения!

Лодка камнем пошла на глубину.

Голос акустика:

– Торпеды проходят над нами! Шум винтов слева!

Газиев не отрываясь смотрел на глубиномер. Стиснул зубы.

– Ныряй на глубину!

Снова лодка рванулась вниз. Стрелка глубиномера летела по циферблату. 50 метров… 60…

– На семьдесят задержаться! – скомандовал Газиев. – Акустику слушать горизонт!

Опять замерли.

– Слышу шум торпед! Идут над нами! Шум винтов лодки по корме!

– Расстояние?

– Восемь кабельтовых.

– Пеленг?

– Тридцать градусов!

– Право сорок пять! Кормовые аппараты… Товсь!

Окаменело лицо Газиева. Сжались кулаки. Наконец он даст сейчас первый залп по врагу!

– Аппараты, пли!

Вздрогнул корпус лодки.

– Торпеды вышли!

Теперь все обратились в слух. У Газиева шевелились губы: считал про себя секунды.

Но секунды шли, а взрыва не было. И с каждым мгновением мрачнел Газиев.

Когда-то Шухов сказал мне: «Для подводника лучшая музыка – взрыв торпеды, посланной в борт вражеского корабля. И похоронный марш – тишина после промаха».

Его бывший помощник, видно, тоже усвоил эту музграмоту.

– Шум винтов подлодки справа по борту! – доложил акустик. – Пеленг сто двадцать!

Газиев очнулся.

– Лево на борт! Средний вперед!..

Так начался этот чудовищный поединок слепых. Все зависело от того, у кого окажутся крепче нервы. Маневрируя, нам удавалось уклониться от атак врага, но и наши торпеды не достигали цели.

После каждого промаха приливала кровь к смуглому лицу командира. Газиев забыл, что это лишь первый его бой, а противник может быть опытнейшим подводным асом, что весь экипаж нашей лодки держит только первый экзамен. Газиев понимал лишь одно: рядом враг и он должен во что бы то ни стало уничтожить его…

В отсеках считают вражеские торпеды, проносящиеся рядом.

– Пятая…

Бесконечно долго тянется время.

– Шестая…

Миновал еще час.

– Седьмая…

Все реже залпы. С каждой ушедшей торпедой противник становится осторожней.

Томительно тянется время. Нервы напряжены до предела. Слух обострен так, что, кажется, пролети муха – ее жужжание покажется грохотом бомбардировщика.