Текст книги "Расстаемся ненадолго"

Автор книги: Алексей Кулаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

II

Ночь наступила раньше, чем ждали ее. Пройдено совсем немного – еще встречаются посты и дозоры соединения, а лес уже окутали густые сумерки.

Впереди Андрея идет проводник – связной одного из местных отрядов. Пожилой, лет шестидесяти, высокий, сутулый, длинноногий. Вроде бы колени не сгибаются, а шаг его широк, походка спорая. Андрею трудно шагать за ним след в след, маленькому Зайцеву и того труднее, а Миша Глинский, не привыкший к походам, так совсем еле поспевает, не отстать бы. Снег в лесу глубок, местами чуть не по пояс. Проводник ведет их малоприметными, одному ему известными тропами, а то и вовсе без троп. Надо остерегаться: путь лежит мимо немецких гарнизонов.

Зима уже подходила к концу, но морозы иной день еще держались крепкие, метели выдавались затяжными, лютыми. Отряд Сокольного был теперь далеко от своих баз. Вот уже два месяца, как он вместе с десятком других отрядов под командованием Васильева идет рейдом по районам своей и соседних областей. И когда довелось остановиться неподалеку от родной деревни, Андрей решил осуществить то, о чем не раз мечтал: сходить проведать мать, встретиться с братом. Началась война – не привелось повидаться с матерью, даже справиться о ее здоровье не удалось, а сейчас самый удобный случай.

С этим и наведался Андрей к Климу Филипповичу. Секретарь обкома выслушал просьбу без вдохновения, озабоченно глянул в окно на тревожный, прямо-таки алый закат, сказал:

– Не могу отказать тебе, Андрей Иванович, а всякому другому, пожалуй, отказал бы. Дорога неблизкая, – провел он пальцем по квадратику карты под слюдой планшета, – и не больно-то гладкая.

– Я быстро обернусь! – заверил Андрей.

– И чтоб легче тебе было слово сдержать, советую взять с собой одного здешнего человека. С завязанными глазами выведет, куда скажешь. Знаю его давно.

Проводник в самом деле шагал по лесу, будто по накатанному тракту, есть ли тропинка, нет ли. Не останавливали ни темень, ни чаща непролазная, ни глубокий, подчас с сюрпризами, снег. Только на одной прогалинке утишил шаг.

– Слева – бункер, – тихо сказал Андрею, – а справа – гарнизон.

И снова пошел – споро, размашисто, будто его совсем не трогало, что с обеих сторон враги.

– К рассвету будем на месте, – проинформировал он, когда миновали опасную зону, – а немцев в вашей стороне не слышно, так что можно будет и отдохнуть.

– А эта деревня… Не слышали, как она теперь? – стараясь не выдать тревоги, спросил Андрей.

– Не скажу наверняка, – ответил проводник. – Бои там были, пожары были, а как сейчас – не могу сказать.

Андрею представилось самое худшее: придешь домой – ни кола, ни двора. Может, и деревни нет.

Но далеко еще идти, и не надо бы спешить настраивать себя так мрачно.

Тьма вроде бы стала еще гуще. К счастью, проводник все чаще и чаще выводил на протоптанную стежку, а то и вовсе на проселок. Когда тропинка вилась меж стройных настылых сосен, Андрею временами казалось, что не два человека идут за ним, а целый взвод, даже рота. Сколько всяких заданий, походов выпало на его долю в последние два месяца! И целым отрядом, и отдельными группами…

В эти месяцы каждый день был полон неожиданных событий и происшествий. Бывает, и за год такого не переживешь. И каждый этот день на долгие годы останется в памяти. Будет что вспомнить.

…Короток зимний день! А партизанская жизнь – больше ночная. К примеру, та – недельной давности – встреча со словаками тоже ночью состоялась. Заранее были согласованы время и место встречи. Об этом позаботились те словаки, что сдались в плен при партизанском налете на лесозавод. Теперь они в отряде Сокольного.

Клим Филиппович приказал, чтоб на встречу с представителями командования словацкого батальона пошли Андрей и Никита Минович, ибо вся тяжесть операции, готовившейся с помощью словаков, могла лечь на отряд Сокольного. Кроме группы автоматчиков – на всякий случай! – и словака-переводчика Андрей взял с собой Кондрата Ладутьку. С месяц назад это могло бы вызвать удивление в отряде, но теперь распоряжение командира было одобрено и Никитой Миновичем, и всеми партизанами.

Дело в том, что Ладутька уже давно стал потихоньку «принюхиваться» к профессии подрывника. Сначала он делал это незаметно, «без отрыва от производства» в хозяйственном взводе – изучал разные системы гранат, читал соответствующую литературу. А однажды принес в отряд сразу килограммов десять тола.

Где взял? Да нашел, говорит, наткнулся на немецкую неразорвавшуюся бомбу, разобрал, выплавил тол.

Тут уж Варя встревожилась, хоть до этого в обиде была за отца, что сидит при кухне, только и бегает, что в Красное Озеро, к Евдокии.

– Ты же подорваться можешь!

– Не бойся, дочка, – смеялся Кондрат, – тебя еще на свете не было, когда я в кузнецах уже ходил.

– Не в кузнецах, а молотобойцах.

– Ну, это все равно.

После случая с толом Кондрат попросился на курсы подрывников при штабе соединения. Учился недели три, ходил на задания.

Проведав о встрече со словаками, Ладутька обрадовался, сказал Павлу Шведу, своему первому помощнику по хозяйственному взводу:

– Я с ними поговорю по-боевому! Надо будет – по-нашему, а нет, так и по-ихнему найду что сказать.

Словаки пришли втроем, в ночи не разобрать их чинов.

– Майор …ннек! – козырнув, представился один из офицеров и протянул Андрею руку. Начало своей фамилии произнес неразборчиво, лишь на последнем слоге сделал четкое ударение.

– Капитан Сокольный! – козырнул в ответ Андрей и почувствовал, что в его устах это прозвучало как-то удивительно, непривычно: только вчера Клим Филиппович вручил ему принятый по радио приказ о присвоении звания.

Словацкий майор поздоровался с Никитой Миновичем, стоявшим рядом с Андреем, представил командиру и комиссару своих коллег.

– Поручик Шепик! – громко назвался первый офицер, шагнув к Андрею и Никите Миновичу.

– Подпоручик Будька! – отрекомендовался второй.

– Лейтенант Ладутька! – прорапортовал Кондрат, когда Андрей кивнул на него.

Никита Минович удивленно покосился на новоиспеченного лейтенанта и тут же отвел взгляд.

Переводчик не понадобился: словаки сносно говорили по-русски. Условились, что их батальон «обойдется без выстрелов», когда партизаны придут взрывать железнодорожный мост на очень важной магистрали. А если и придется открыть огонь, пули и снаряды полетят не в партизан.

Возвращались за полночь. Только светлее было, чем вот сейчас, луна тогда светила чуть не с вечера.

– Ну что, лейтенант, – обратился Никита Минович к Ладутьке, – скоро знаки отличия будешь нашивать?

Ладутька захохотал:

– А что я, должен пасовать перед ними? Пусть знают, что и у нас не абы-кто командует! Мне еще перед войной собирались присвоить звание, да не успели.

Ладутьку назначили командиром подрывной группы. С первым заданием он справился так, что лучше не надо. Только рассказывали потом, что и сам чуть не взлетел на воздух вместе с мостом. Когда под прикрытием снегопада и мощного партизанского огня подрывная группа добралась до моста, Кондрат собственноручно заложил толовые заряды, сам проверил детонаторы, бикфордов шпур, соединявший заряды, и, подав команду всем отходить, начал поджигать его. Чиркнул спичкой – не горит, второй, третьей – то же самое. Отсырели, когда полз, в карманы снегу набилось…

И Ладутька вытащил свою знаменитую зажигалку, большущую, как висячий замок. Шаркнул ладонью по колесику – только искры посыпались, а фитиль не задымил. Шаркнул еще раз, еще… В отчаянии Кондрат готов уже был треснуть зажигалкой по детонатору, да вспыхнул, на счастье, фитиль.

Однажды явился в отряд Генька Мухов. Перед самым рейдом. Привели его к Сокольному.

– Думаю, мог бы полезным быть, пока вы тут, на месте, – холодно и независимо сказал он.

– Чем же вы хотели бы помочь нам? – спросил Андрей.

– Как чем? – усмехнулся бывший командир взвода. – Могу провести инструктаж, проверку, разработать план военной операции, если у вас бывают такие. Все-таки я – средний комсостав! Так?

– Это можно, – терпеливо выслушав его, сказал Андрей. – Только попозже. А пока, если хотите помочь нам, прошу во взвод, рядовым партизаном. И завтра в поход.

На лице Геньки проступила оскорбленная бледность. Он попытался иронически улыбнуться, да только судорога покривила его тонкий рот.

– Я вас понимаю, – уже в ином тоне заговорил он. – Я вас очень хорошо понимаю! Человек ничем себя не проявил, не заслужил доверия, так? Скажу: согласился бы я… Пошел бы к вам рядовым, несмотря на то что вы – мой помкомвзвода. Так? Партизаны – не регулярная армия, тут свои законы. А то и вовсе никаких законов. Однако…

– Я думаю, – перебил его Андрей, – что в регулярной армии вам теперь предложили бы то же самое.

– Ну, в армии мы еще послужим, – самоуверенно усмехнулся Мухов. – Армия – дело другое. А тут… Однако повторяю, что пошел бы к вам на любых условиях, все равно моя жизнь никак не сложилась… Меньше бы мучался по ночам, не переживал… Но теперь я не могу этого сделать по простой причине. Вы, кажется, человек одинокий, вам трудно будет понять меня, но я скажу. Я верил вам с нашей первой встречи. Будем мужчинами! Я не могу сейчас, именно сейчас оставить свою семью. Вы видели ее, мою девчинку-лесовичку, бесконечно доверчивую… Она не выживет, если я покину ее. Скоро мы ждем… – глаза Геньки увлажнились. – Одним словом, мы ждем… понимаете? Не знаю, у кого хватило бы сил уйти в такое время…

– Я вас не неволю, – холодно заметил Андрей. – Не сказал я вам ничего, когда был у вас, не скажу и сейчас, хотя, кажется, мог бы и должен бы сказать.

«Вы человек одинокий, вам трудно будет понять…» Тогда эти слова взорвали Андрея, невольно вспомнился один старшина из полковой школы, который считал, что все, кто ниже его по званию, обязательно и глупее.

Сейчас, в тихой ночной дороге, снова всплыли в памяти эти слова. Где он теперь, бывший командир взвода? Верно, сидит у колыбельки и расчувствованными глазами смотрит на сына. Рядом – девчинка-лесовичка, бесконечно доверчивая…

Почему бы этому не быть, почему бы каждому человеку не порадоваться своему счастью?..

С месяц назад Андрей с группой партизан возвращался из разведки – проверяли дорогу через открытое место в дальнем районе. Рассвет застал их в лесу. Утро занималось морозное, тихое, лишь сыпала сухая снежная пороша – не разобрать, с неба она летела или с верхушек деревьев осыпалась.

За встречным поворотом тропинки вдруг послышались шаги и скрип полозьев. Андрей подал знак остановиться. Прислушались. Кто-то шел навстречу, и не один. Решили уступить людям тропинку, изготовиться: одной группе ближе к идущим, другой – чуть поодаль.

Вскоре показались три человека в обыкновенных гражданских кожухах, в разных, совсем не военного покроя шапках, но с карабинами за плечами. Двое шли впереди, везли высоко нагруженные и чем-то темным накрытые длинные санки; третий – сзади – подталкивал санки палкой.

– Задержитесь ненадолго! – тихо проговорил Андрей, когда люди подошли совсем близко. Они сразу остановились, повернули головы на голос. А голос этот был до того мирным и дружеским, что никак не вызвал тревоги: путники даже не схватились за оружие.

Андрей вышел на тропинку, за ним остальные партизаны. Встречные немного растерялись, увидев настоящих военных (вся группа была в отменной зимней военной форме и хорошо вооружена), однако сохраняли прежнее спокойствие и доверчиво смотрели на командира.

– Куда идете? – дружелюбно спросил Андрей, бросив взгляд на санки.

– Да вот… прямо, – ответил один из путников, пожилой, худощавый, и махнул рукой вдоль тропинки…

– Пароль?

Человек ответил правильно.

– Вам еще далеко добираться, насколько мне известно, – сказал Сокольный.

– Да не близко, – согласился человек.

Андрей подошел ближе к санкам, накрытым старой крестьянской буркой, сквозь дыры которой торчало сено. И бурку, и сено, и даже полозья запорошило снежной крупой.

– Что тут у вас?

– Человек, – спокойно ответил незнакомец.

– Я командир партизанского отряда, – сообщил Сокольный. – Вы можете мне довериться.

Путник промолчал, но бурка вдруг зашевелилась, и из-под нее проглянуло бледное красивое лицо. Большие голубые глаза уставились на Андрея, в них – тяжкая мука и глубокое удивление.

– Неужто ты, Андрей? – послышался тихий, совсем слабый женский голос.

Андрей опустился на колени, приподнял бурку. Тусклый предутренний свет не помог рассмотреть…

– Я сразу узнала тебя по голосу, – сказала женщина, – но не поверила, пока не увидела. Такая неожиданная встреча!..

– Ольга! – узнал наконец Андрей. – Что с тобой? Ранена? Тяжело? – Он взволнованно смотрел то на нее, то на ее спутников.

– Ранена, товарищ командир, – ответил тот самый партизан, что говорил уже с Андреем. – На задании были. Он, сволочь, как чесанул о двух сторон, так едва выбрались. Им вот по ногам попало…

– Зато нефтебаза факелом пылает! – довольно вставил второй партизан, кивнув в ту сторону, откуда шли они. – Если бы не лес, так и отсюда дым увидали бы.

– Сначала на носилках мы их несли, – продолжал пожилой партизан, с уважением глядя на Ольгу, – а потом взяли у одного знакомого вот эти санки.

– Ты замерзла? – спохватился Андрей. – А раны? Как раны? – обратился он к пожилому партизану.

– Обмотали как могли, – грустно ответил тот.

– Куда везете? Что думаете делать? Есть там у вас хоть какая-нибудь медицина?

– Нету, товарищ командир, – еще больше понурился партизан. – Думаем искать.

– Вот что! – поднялся Андрей. – Раненую мы забираем с собой. У нас есть врачи. Вашему командиру я напишу записку. Кто из вас пойдет с нами?

– Тогда уже мне придется как старшему, – сказал пожилой партизан и благодарно улыбнулся, обнажив широкую щербинку, которая однако совсем не портила его улыбки. И уже довольно распорядительным, волевым голосом приказал своим спутникам: – Доложите командиру обо всем, скажите, вернемся при первой возможности.

– Можешь ли ты хоть приподняться? – обратился Андрей к Ольге. – Надень мою телогрейку. Неужели не можешь встать.

– Встану, почему же нет, – уверенно проговорила Ольга, выпростала из-под бурки руки в мокрых рукавицах.

Попыталась встать, но не смогла, побледнела, глаза болезненно погасли.

– Не надо, Ольга, не надо! – вскрикнул Андрей. – Лежи спокойно, а мы вот так сделаем… – Он снял с себя полушубок. – Мы просто теплей накроем тебя… А как ноги? – спросил он у партизана.

– Мы их сеном укутали, – ответил тот.

К Сокольному подошел Ваня Трутиков.

– Товарищ командир, – нерешительно обратился он. – А вы мою шинель наденьте. Аккурат и по росту подойдет.

– А сам в чем?

– У меня под низом ватник, быстрее буду бежать до места.

– Ну, спасибо, Ваня, – горячо поблагодарил Андрей.

Хлопец почувствовал, что не командир сейчас перед ним, а уважаемый учитель Андрей Иванович. Тот учитель, которого Ваня любил за душевную простоту на уроках, за активное участие в школьной самодеятельности.

Везти санки вызвались сразу несколько партизан.

Об Ольге Милевчик, бывшей своей однокурснице, Андрей слышал и раньше. Знал и о том, что Ольга в партизанах, – один разведчик рассказал.

В канун войны у Ольги родился сын. Ребенок был крепышом, уже на третьем месяце начал с любопытством провожать людей голубыми, как у матери, глазами и улыбаться. Отец приходил со службы и часами простаивал над детской кроваткой, забавлял малыша, тешился. В первый же день войны его воинская часть была по тревоге отправлена на фронт, и он не успел даже забежать домой, проститься с сыном, женой.

Осталась Ольга одна. В семье была еще бабушка – свекровь. Как-то старушка вывезла ребенка на скверик, поставила коляску в тенек, под кустом отцветшей сирени. Налетели стервятники. Сильной взрывной волной перевернуло коляску, повалило бабку, мелкими, как мак, осколками посекло тело мальчика.

Это был второй день войны.

Ребенок еле-еле выжил. Когда снова начал улыбаться, мать вступила в местную подпольную организацию. Спустя некоторое время она препоручила малыша бабушке, проплакала над ним ночь и ушла в партизанский отряд.

…Ольга лечилась в отряде Сокольного. Андрей навещал ее чуть не каждый день.

Приехали друзья Ольги – забрать ее в отряд. Мария долго не соглашалась выписывать свою пациентку, хоть Вержбицкий уже не находил в ранах ничего угрожающего.

– А что вы скажете? – почему-то спросила она у Андрея, и ее ресницы дрогнули.

– Я не медик, – сухо ответил Сокольный.

Ольга попрощалась и уехала, а Андрею казалось, что вот только что произошла их первая, военная, встреча, что он слышит ее слабый голос, ощущает на себе удивленный взгляд таких близких голубых глаз…

Проводник остановился.

– Тут вам уже знакомы места? – спросил Андрея.

– Знакомы, – ответил он, – но я очень давно не был дома, что-то изменилось, что-то позабылось.

– Ну, – продолжал проводник, – как бы вы подошли к деревне? С того края или с этого? – махнул рукой на запад, потом на восток.

– Лучше с запада, там у нас кладбище близко, а на подходе к кладбищу – луг, поросший можжевельником.

Так и пошли.

Чем ближе подходили к деревне, тем больше овладевало Андреем чувство тревоги, ожидания чего-то такого, как бывало при возвращении домой на каникулы, на короткую побывку. Пусть ночью, но родные места остаются родными: их легко узнать, они вызывают воспоминания, волнуют. Вот – Древоскеп, последний участок леса. Здесь сосняк, береза-чечетка и старый можжевельник, удивительно урожайный на никому не нужные ягоды. Теперь он поредел, вырублен, а некогда был очень густым, неуютным – земля тут песчаная, трава не растет, грибы тоже не очень. С детства запомнилось Андрею это место по одному случаю. Однажды здесь заблудился отец. Вез зимой сено с дальнего болота, застигла в дороге ночь, поднялась пурга. Хилая на память и силу кобылка сбилась с дороги, потянула, видать, совсем не в ту сторону. Далеко за полночь блуждал отец по Древоскепу. Когда кобылка вовсе выбилась из сил, лазал меж кустов, надеясь напасть на дорогу, нащупать ее ногами. Наконец у самого голова пошла кругом, понял, что, если и найдет какой-нибудь проселок, все равно беда: в какую сторону ехать?

И пришлось заночевать в Древоскепе. Мороз был лютый, даже в чаще ветер ходуном ходил. Потную кобылку отец накрыл своей буркой, а сам грелся у костра – разложил в затишке.

Перед рассветом пурга унялась, стало слышно, как где-то горланят петухи. А когда рассвело, отец увидел, что ночевал чуть ли не возле самой деревни, в каких-нибудь десяти шагах от дороги.

Дома отец не стал рассказывать об этом, но односельчане все равно как-то дознались. И судили-рядили потом по-разному. Одни утверждали, что заснул человек на возу и не слышал, как кобылка зашилась в кусты и стала. Другие верили в «нечистого» – мол, водил Ивана по лесу…

Андрей шел рядом с проводником и напряженно вслушивался, всматривался вдаль. По давним временам он помнил: вот-вот должны показаться его родные Грибки. И опять забередило душу: может, нету уже деревни, как сложилась судьба матери и брата, где их теперь искать?..

Где-то недалеко подал голос петух, и Андрей вздрогнул – от радости.

– Знакомый голосок, – скупо улыбнулся проводник. – Значит, не зря идем.

– Хоть кто-нибудь, да есть… – согласился Андрей.

– Это значит также, – добавил проводник, – что Гитлеру не часто удается запускать сюда свои когти. Там, куда он повадится ходить, от куриного царства и следа не остается.

Деревня показалась, когда вышли на край кладбища. По виду – так и не Грибки вовсе: знакомый тополь не маячит при входе в улицу, не машет старыми крыльями мельница на противоположной околице. Постройки тоже не похожи на те, что помнились Андрею. А может, эта предвесенняя дымка туманная, наплывшая с востока вместе с бледно-сизым рассветом, так переиначила деревню, что не узнать?.. В лесу-то без дымки, а тут вся прогалина от кладбища до крайних построек закутана в белое знобкое марево.

– Вот вы и дома, – сказал проводник.

– Да-а, дома, – вздохнул Андрей и чуть не бегом бросился вперед.

– Погодите! – остановил его Зайцев. – Сначала я схожу туда один.

– Зачем же? – не согласился проводник. – Я схожу, мне сподручнее. Ни оружия у меня, ничего. Если нету никого, чиркну спичкой, а если кого встречу, подам голос.

– Никакого дьявола там сейчас нет! – уверенно заявил Андрей. – А если кто и есть, то спит сейчас как пеньку продавши. Пойдем вместе, только свернем вон к тем плетням на выгоне. А вам большое спасибо, – повернулся он к проводнику. – Возвращайтесь, до утра вам надо бы все «кордоны» пройти.

– Нет, товарищ командир, – запротестовал проводник, – не могу вас тут оставить. Наказано мне довести вас до места, а то, не приведи господь, случится что-нибудь, как я в глаза Климу Филипповичу посмотрю?

И пошел проводник в деревню один. Пошел прямо по дороге.

А обратно отправился только тогда, когда Андрей был уже возле своего двора.

Двор… Там, где когда-то была изгородь, стоят лишь обгоревшие столбы. С левой руки, если идти двориком к хате, был садик, объект неустанной заботы отца Андрея. Место тут низменное, каждую весну заливало водой. Несколько лет отец таскал сюда землю. Таскал корзиной – кобылку берег для более важных работ. Не будь снега, и сейчас можно бы увидеть большой пруд, который отец когда-то выкопал. Землю также выносил корзиной: лучший пласт – на сад, глину и гравий – во двор, в пригуменье.

Теперь садика нет, из-под снега торчит лишь старая седельчатая малиновка, памятная Андрею с самого детства. На нее удобно было залезать, потому летом не могло созреть ни одно яблоко, а зимой на ветви ставили силки и клетки для синиц.

Все здесь было близким, родным, каждая поделка просилась, чтоб глянули на нее знакомые глаза, вспомнили ее прошлое… Вон хатка в конце дворика. Андрея так и тянет к ней. Вроде засветилось в окнах. И тотчас погасло. Окна слились с потемневшими стенами.

Прильнув к окну, Андрей заметил через щелку, что свет в хате не погас, просто окна занавешены постилками. У припечка стоит мать и, держа толкач обеими руками, толчет что-то в ступе. Рядом дежурит опаленный «дед» с зажженной лучиной в зубах.

Все это Андрей видел в годы детства, в гражданскую войну. Только мать тогда была моложе, толкач держала одной рукой…

Он тихо побарабанил в окно. Мать перестала толочь, насторожилась. На полушубок Андрея стучится капель о крыши: тук-тук-тук… Показалось, будто мать тоже услышала это. Вот она осторожно, не зацепить бы ненароком, обходит «деда» с лучиной. Тихими, мелкими шажками подходит к окну. Нагибаться ей почти не надо. Была небольшого роста, а теперь вроде еще меньше стала. Ждет, всматривается в ту же щелку, в которую смотрит Андрей. Лицо изможденное, глубокие морщины видны и при неровном дрожащем свете лучины. Из-под черного платка выбились пряди седых волос.

Андрей постучал еще раз. Старушка отпрянула от окна, спросила обрадованно:

– Костя, ты?

– Это я, мама, – сказал Андрей. – Откройте…

…В хате старушка суетилась, хваталась то за одно дело, то за другое, не зная, чем и как угодить таким нежданным гостям. И всякий раз с какой-то опаской обходила «деда». Видать, была у него дурная привычка падать при самом малом прикосновении, а спичек в хате – небогато. Андрей взял «деда» за «шкирку», поставил в угол возле стола. Тут не так сподручно ему падать.

– Я сейчас печь затоплю, – снова захлопотала мать, – да сварю вам чего-нибудь горяченького.

– Не беспокойтесь, мама, – остановил ее Андрей, – кое-что мы прихватили с собой… Да и не знаю, как хлопцы, а я еще не проголодался.

– Мы тоже, – подтвердил Зайцев, внимательно разглядывая ступку и толкач. – Что это у вас за фабрика такая? – заинтересованно спросил он у хозяйки.

– А разве у вас нет таких? – в свою очередь спросила старушка.

– Не встречал.

– Откуда же вы, коль так?

– Из Сталинграда, мамаша, – ответил Зайцев.

– И у нас уже много лет не было таких, как вы говорите, фабрик, – сказала мать, – а теперь вот снова довелось…

И вдруг умолкла, заспешила в сени.

– Это как же надо?.. – любопытствовал Зайцев. – Вот так? – Высоко поднял толкач и с силой опустил в ступу. Сухой ячмень брызнул на пол.

– Э-э, брат, не так, – засмеялся Андрей. – Сначала надо потихоньку, и бить посередке, а не сбоку. Вот, гляди! – Он взял у Зайцева толкач, оперся левой рукой на край ступы, поплевал на ладонь правой и начал не спеша, равномерно толочь.

– И долго так тюкать? – спросил Зайцев.

– Смотря как толочь.

– А что же потом?

– Выйдет кутья, – сказал Андрей. – Так у нас говорят, а вообще – ячменная крупа, каша.

– Не хотел бы я такой каши, – собирая с пола зерна, заявил Зайцев.

Вошла мать.

– О, уже и помощники у меня объявились! – шутливо сказала она. – И ты не забыл, Андрейка? Хотя в детстве вроде мало толок.

– Кутью мало, – согласился Андрей, – а пшено приходилось. Еще и теперь больше всего люблю пшенную кашу с молоком.

– Как же ты, сынок?.. – начала мать, но вот повернулась к Зайцеву: – Да не собирайте с пола, сейчас подмету.

Лицо ее стало еще озабоченнее, морщины глубже.

– Давно я тебя, сынок, не видела. Откуда идете? Верка где?

– Не знаю, где Вера, – с грустью ответил Андрей, – расстались мы с ней на одной дорожке, далекой-далекой… Поговорим, мама, обо всем поговорим! Давайте сначала мы вам поможем в чем-нибудь. Дрова у вас есть?

– Да есть, есть, – успокоила мать. – Я сама все сделаю. Вы раздевайтесь да приляжьте с дороги, пока я готовлю.

– А у вас тут из фашизма никакого антихриста нет? – деланно равнодушно, словно о каком-то пустяке, спросил Зайцев.

– Это из немцев? – переспросила мать.

– Вот-вот!

– Из немцев не было эти дни, а так есть… Не переводятся, – мать словно смутилась, чего-то не досказав.

– А Костя дома? – спросил Андрей. Спросил и вздрогнул. Но вида не показал. Вопрос прозвучал так по-домашнему, будто всего лишь час-два назад они виделись с братом.

– Нет, нету, – ответила мать. Ее голос тоже был таким, как и в те давние времена, когда в хате шел будничный семейный разговор… Только руки, когда она отставляла заслонку, заметно задрожали.

– Где же он? – приглушая тревогу, спросил Андрей.

– Поехал вчера в лес, дров хотел привезти, да что-то задержался.

– А вообще-то он дома?

– Был, слава богу, дома, – удивленно глянув на старшего сына, ответила мать. – Где же ему быть? Приедет, поговорите.

Зайцев все-таки принес дров. Хотел сходить и за водой, но далеко колодец, не отважился. Спать боец не ложился, ватника не снимал. Все время держался поближе к печке и, понятно, больше мешал хозяйке, чем помогал. Время от времени он выбегал в сени, выглядывал в оконце на улицу: из окоп хаты просматривались только двор и огород. Слазил он и на чердак, и хозяйка не удивилась этому, поняв, что на всякий случай хлопец должен знать все ходы и выходы.

Когда стало светать и с окон сняли маскировку, мать увидела, что у хлопца под ватником желтеет кобура, а на поясе висит несколько круглых граненых железяк величиной с гусиное яйцо. Потому в сумерках хлопец и выглядел таким полным. Железяки приторочены к ремню блестящими зацепками, и когда Зайцев нагибался – подать полено, поднять на припечек чугун с водой, они сползали по ремню на бок. Заметив это, мать стала опасаться своего помощника, не позволяла нагибаться: мало ли какое оружие бывает, упадет да разорвется…

Припомнилось ей, как в гражданскую войну к ним в хату зашел один красногвардеец. Сел к столу, начал оправлять одежду, а у него и выпало что-то круглое и длинное, как скалка. Хлопнулось об пол и покатилось под припечек, возле которого в это время стояла хозяйка, дети путались под ногами в ожидании горячей картошки. Красногвардеец подхватил эту скалку, приложил к своему уху. Послушал, послушал, да и спрятал за пазуху.

Дети тогда ничего не поняли, а мать чуть не обомлела от страха.

Андрей, раздевшись, лежал на крайней от печи кровати, завешенной рядном. Во всем теле чувствовалась усталость. Хорошо бы вздремнуть, да сон не шел. Миша Глинский рядом сладко посапывает, Зайцев беспрестанно балагурит… А его, Андрея, одолевают неспокойные, противоречивые мысли. Думалось о Косте: почему он дома, почему мать говорит о нем вполголоса?..

Зайцев вышел в сенцы. Через реденькую ткань рядна Андрей видит: к кровати подходит мать, стоит, скрестив на груди руки, смотрит на него с умилением, хоть, верно, и ничего не видит сквозь рядно. Губы чуть-чуть шевелятся – старушка тихонько шепчет что-то – понятно, душевно-ласковое, материнское. На родном лице прибавилось морщин да бледности… Некогда так же вот подходила она к детской постельке, склонялась над сонным Андреем и тихо-тихо шептала: «Спи, мои сынок, спи, мой маленький…»

А Андрей иной раз не спал в такие минуты, слышал все, что она шептала. И хотелось обхватить руками материнскую голову, крепко-крепко прижать к себе.

Старушка тяжело вздохнула, медленно отошла к печке. Андрей слышал, как она что-то сгребает с припечка, поправляет кочергой поленья. Когда вернулся в хату Зайцев, она еще долго возилась у печи, потом потихоньку начала расспрашивать хлопца и про него самого, и про сына.

– Вы, небось, только по пути сюда зашли, а сами идете куда-то далеко?

– Не знаю, мамаша, не знаю, – отвечает Зайцев, – однако думаю, что дальше никуда не пойдем.

– Откуда же вы идете?

– Из леса, вестимо.

– Ну, а кто же у вас за старшего? Вы или Андрей? Или, может, этот молоденький?

– Все на одной линии, мамаша.

– Как это?

– А так, что все мы тут старшие. Младшего между нами никого нет.

Старушка поняла, что хлопец не хочет серьезно отвечать на ее вопросы, и замолчала. Нет, не обиделась: кто знает, может, по ихней-то военной службе так и положено говорить с незнакомыми? Только уж больно тяжело на душе. Она так рада сыну, чует сердце, что пришел он к ней и к своему брату. Сердце чует, что он и теперь такой же, каким был, но не оставляют ее тревожные мысли об одном соседском сыне. Он тоже не так давно пришел домой, сначала будто бы на побывку, проведать родителей, но миновали день, неделя, вот уж скоро месяц пойдет, а он все сидит и сидит за печкой. Теперь уже мать его при встрече с людьми говорит: болен, мол, сынок-то. Скажет, а сама опускает глаза, не может смотреть людям в лицо от срама. Старик-отец почернел за эти недели. До войны не упускал случая похвалиться, что сын скоро будет командиром и останется в Красной Армии надолго. Об Андрее как-то с насмешкой сказал, мать это хорошо запомнила: «Ну, что твой? Поставят над детьми командовать. А моему целую роту, а то и батальон настоящих бойцов могут дать!»

– Полк дадут, – подсказали со стороны.

– Могут и полк дать при некоторых обстоятельствах, а что вы думаете?

Все дни перед приходом Андрея мать, бывая на улице, старалась не заглядывать на соседский двор, таким мрачным он ей казался, будто только что оттуда вынесли покойника.