Текст книги "Рука птицелова"
Автор книги: Алексей Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Все шло спокойно, как и должно было идти, и Антону казалось, что у Балды совсем неплохое настроение. Сержанты выступали по списку и каждый аккуратно осуждал.
– Может, этим и закончится все, – шепнул ему Царенко. Антону тоже показалось, что командир больше не настроен настаивать на вмешательстве прокурора. У части переходящее знамя округа, зачем ей нужны лишние проблемы.
– Теперь послушаем, как же объясняют свои поступки Байкалов и Царенко, – последними поднял их начальник политотдела. – Да, да, – поддержал его Ушатников, – мне давно хочется послушать их. Вот, Байкалов, Вы ведь были студентом университета, сдавали марксистско-ленинскую философию, политэкономию, сочинение писали при поступлении. Изложите нам, так... литературно. Объясните нам, что вами двигало.
Почему-то вот это "объясните" зафиксировалось в сознании Антона и, забыв о том, что никаких объяснений тут от него не ждут, что требуется лишь покаяние, а лучшим объяснением станет "простите, товарищ командир" и шапка, мнущаяся в руках и глаза, глядящие на носки сапог, – так вот, забыв об этом, Антон в непроходимой своей глупости, попробовал объяснить.
– Ты выступал как профессор. Я думал, люди так только в кино говорят, сказал ему потом Юрик Кузь, молодой сержант, оставленный из предыдущего набора.
Может быть так и было, но только к концу своей речи заметил Антон, как гневно потемнели глаза командира и непроницаемым стало лицо начальника политотдела.
– Они ничего не поняли, товарищ подполковник, – сказал Балда вставая, как только Антон замолчал, – закрывай собрание.
– Заходи, заходи, – полушепотом отозвался Матвейчук на его осторожный стук. Майор быстро оглядел пустой коридор и закрыл за Антоном двойные двери кабинета.
– Никто не видел, как ты ко мне шел?
Антону стало смешно.
– Этажом ниже встретил командира со всей свитой.
– Ну! – особист даже присел, ожидая ответа.
– Сказал мне, что в три часа надо быть у Луженкова.
– Так. Это я знаю. А куда идешь, спросил?
– Сказал, что уборку штаба проверяю.
– Хорошо. Тут политика своя... – Матвейчук почесал затылок, и на мгновение Антон увидел перед собой не начальника особого отдела части, а фастовского дядька, у которого жена с матерью одновременно сказали: "или я, или она". – Но ты тоже хорош, – перед Антоном снова был особист, – ты что вчера командиру сказал? Его додавили уже звонить Луженкову и просить все погасить. Просто, думаешь, было? Тут такие партии сложились. А ты ему что? "По человечески – объяснимо".
– Я такое сказал?
– Я такое сказал, – передразнил Антона майор. – Бал... он прибежал, у него пена с губ, как у коня. Эмоции все заслонили, – "Завтра же к Луженкову отправить". Все, на нем в этом деле – крест. Может, топить и не станет, но помощи от него теперь не ждать. Вот так. Но ничего. С Семеном Петровичем сегодня же до обеда переговорят. Хороший знакомый мой поговорит. Не хотел я канал этот трогать, но для нашего человека тронуть можно и даже нужно. Верно говорю, Антон?
Антон кивнул и что-то промычал утвердительное, не сразу сообразив, что под "нашим человеком" майор понимает именно его.
– А раз верно, – Матвейчук прошелся по кабинету, – а раз верно, давай составим с тобой бумагу.
Он достал два листа чистой бумаги, подумал, достал еще два листа и положил их перед Антоном.
– На ручку, пиши.
– Что писать?
– Сейчас я тебе продиктую.
В прокуратуре их встретил все тот же жизнерадостный Ступак.
– Сухари с собой?
– Пошел в задницу со своими шутками, – Царенко нервничал и шутить расположен не был.
– Какие шутки? – продолжал резвиться Димка. – Вон машина со спецконвоем для вас, – он показал на машину ветеринарной помощи.
– Что она тут делает? – не понял Антон. – У Луженкова приступ водобоязни?
– Много смеемся, – хмуро бросил Царенко, – чтоб потом не заплакать.
Прокурор был по обыкновению своему груб и громогласен. Он заявил, что мнения своего в отношении этих преступников не переменил и менять не намерен, кто бы ему что ни говорил. Потому он немедленно возбуждает уголовное дело против младшего сержанта Царенко, обвиняя его в краже личного имущества солдат. Что же касается младшего сержанта Байкалова, то в случае малейшего нарушения воинской дисциплины и уставов, последующего с его стороны, будет он привлечен по своей статье. В чем Антон и расписался. Все произошло стремительно, и Антон не успел опомниться, как вновь очутился за пределами прокурорского гнезда. Серега Царенко остался внутри.
– Прокурорское предостережение называется, – объяснил Ступак, когда курили они на крыльце прокуратуры, дожидаясь машины из части. – Честно говоря... Повезло тебе. Они ведь, и Луженков, и Ушатников, в первую очередь на тебя бочку катили. Понять не могу, почему он отступил. Стареет, наверное... Не знаю. Если бы... Слушай, – лицо Ступака осветилось пониманием, – может ты на лапу ему дал?
– Из сержантской получки? – Антон выдавил из себя смешок.
– Не валяй дурака, – Ступак смотрел на него с уважением, – родственник с лампасами надавил, да? Точно. А Сереге не повезло. Селявуха... Ну, я побежал бумажки ваши печатать. В роте увидимся.
Антон молчал. Он чувствовал себя как никогда мерзко. Договариваясь с Матвейчуком, он был уверен, что вытаскивая себя, вытаскивает и Царенко. Теперь он понимал, вспоминая разговор с особистом, что некоторые слова для него и для Матвейчука в этом разговоре имели разный смысл.
"Игрушки детские. Клички, явки. Из-за этой ерунды он охотился на меня почти год. – Антон сидел в курилке у входа в казарму. Его взвод скоблил асфальт на плацу и ровнял по нитке сугробы. – На что, интересно, рассчитывает особист? Что я ему сеть шпионскую тут найду? Всего вернее, план выполняет. Леший с ним, пусть меня как свой крупный успех запишет. Может, премию дадут человеку. Факт тот, что свое обещание он выполнил. Можно было и получше, но выполнил. Я же ничего конкретного ему не обещал. И в бумажках его, сегодня мной подписанных, никаких требований ко мне не было. Так что игрушки все", – уговаривал себя Антон, тщетно пытаясь заглушить этими речами едва различимый голос, доносившийся, как казалось, прямо с неба. Голос этот проникнут был отчаяньем и тревогой.
– Мы закончили, сержант, – услышал он из-за спины.
Антон медленно и бесшумно выдохнул, возвращаясь.
– Сдавайте лопаты – и в казарму. Через пятнадцать минут построение на ужин. – Антон встал со скамейки и оглянулся. Стрельцов с Курочкиным.
– Ко мне родные приехали. На КПП ждут... – Курочкин замялся.
– Отпустить бы его... вместо ужина, – продолжил Стрельцов, глядя в сторону.
По всем неписаным, да и по писаным законам части, молодым, не принявшим присягу, без взвода нельзя было ходить никуда. Даже в туалет. Тем более на КПП. Тем более вместо ужина.
– На ужин пойдешь с ротой, – Антон помолчал, пропуская солдат, возвращавшихся с уборки плаца, – когда все зайдут в столовую, выйдешь на КПП. Если остановит наш сержант, скажешь, что я разрешил. С офицерами не спорь, вообще не разговаривай, молча возвращайся в столовую. К половине девятого вернешься, мне доложишь, – он посмотрел на часы, – час времени у тебя. Хватит?
Курочкин нервно засмеялся, что-то промычал и засеменил в казарму.
– Не бойся, он все сделает как надо, – успокоил Антона Стрельцов.
– Надеюсь, – хмыкнул Байкалов, – мне сейчас только проблем с солдатами не хватает. В своих сегодня чуть не утонул. – А про себя подумал, что хоть и не утонул, но еще и не выплыл.
– Слышал, вы с Царенко к прокурору сегодня ездили.
– Ездили с Царенко, а вернулся один. Серегу на губу вернули.
– За самоволку?
– Да не за самоволку. За нее статьи нет, это не уголовное преступление. Он свои пять суток за самоволку отдохнул уже. За кражу. Хотя какая тут кража. Вернувшись, всю одежду в тот же мешок и сунул бы.
– Но ведь тогда и тебя должны... должно коснуться.
– Коснется, наверное, только пока не ясно как. Штука-то вся в том, что на мои действия статья есть, а если его вдруг посадят, то есть тем более. Прокурор же ограничился предостережением. Иди теперь знай, что думать.
Они медленно поднялись в казарму.
– Юрик, – поймал Антон Кузя, выходившего из сержантской комнаты, – я не пойду на ужин. Отведешь роту.
– Простудился я, – заныл Кузь, – знобит всего.
– Не валяй дурака, – оборвал его Антон, – сходишь, поешь заодно.
– Слушай, – дернул его за рукав Стрельцов, – я бы тоже на ужин не ходил.
– Есть не хочешь? – удивился Антон. – На второй-то неделе службы?
– Курочкин с КПП принесет.
– Наверное принесет, – рассмеялся Антон, вспомнив объемистые щеки Курочкина. – Пошли в каптерку. Подождем его там.
XIV
Антон попросил Рандекявичуса запереть их на ключ.
– Устраивайся, – сказал он Стрельцову, набрасывая в углу бушлаты в кучу, – они придут не раньше, чем через час.
– А зачем мы закрылись?
– А зачем нам лишний раз офицерам глаза мозолить? Кроме того, каптерка должна быть закрыта, когда рота ужинает. Так что все по правилам.
Антон лег на бушлаты, сваленные кучей в углу, и укрылся шинелью. Стрельцов сел на подоконник. Окна каптерки выходили на Олимпийскую деревню.
– У меня в Очаково двое знакомых живут, – сказал Стрельцов. – Сколько раз сюда ездил, не знал, что тут часть. Внимания на этот забор никогда не обращал.
– Я думаю, половина живущих в тех домах, окна которых ты видишь, о нашем существовании не подозревают. Просто не обращают внимания. Для них это белое пятно.
– Забавно, – засмеялся Стрельцов, – можно посмотреть на это и с другой стороны. Будущее лежит перед нами. Лежит открыто, вроде бы не таясь, но мы его не знаем и не узнаем, пока оно хищником не разинет свою пасть, и не проглотит нас.
– В таком случае, – проворчал Антон из-под шинели, – процесс реализации возможных событий есть процесс постоянного пищеварения.
– Ого, – поразился Стрельцов, – формулируешь, как для устава.
– И наша роль в нем, – продолжал Антон, – роль пищи, продукта съедаемого.
– На самом деле все не так безысходно. Я могу судить здесь только по себе, но о большинстве событий в моей жизни, действительно важных, я так или иначе был предупрежден. Чаще всего мне снились последствия. Мелочи, детали обыденной жизни. Только определить по действию, происходящему во сне, по ситуации в которую попадаешь, – что же должно было (или будет?) случиться, чтобы такая ситуация могла состояться, просто невозможно, да и в голову не приходит заниматься этим.
– Запутано сказано. Тем более что будущее творится в течение каждого мгновения настоящего.
– Знаешь, как я попал в армию? Забавный был случай. Меня вызвали в военкомат в конце сентября. В Киеве осень вообще очень красива, но конец сентября – начало октября хороши особенно. Москва к этому времени залита дождями, а в Киеве только заканчивается бабье лето. Нежное и очень лирическое время.
– "И сторожа кричат протяжно: "ясно!.."
А далеко на севере – в Париже"...
– Примерно так, – засмеялся Антон и продолжал. – У нашего военкомата есть небольшой плац. Посреди него в тот день стоял стол, и к этому столу тянулась очередь. За столом сидел лысый, вспотевший отставник, который выдавал повестки. В очереди передо мной стоял парень с физфака. Я мало его знал, он поступил на год позже меня. Обычно хорошо запоминаются те, кто старше. С младших курсов я и в лицо-то мало кого помнил. Когда подошла его очередь, отставник спросил, на каком он курсе учится. Тот ответил, что на втором. Тогда его повестка была отложена в сторону, и отставник отпустил парня до весны, до окончания второго курса. Следующим был я. Мне задали тот же вопрос. Никаких документов кроме повестки на столе не лежало. Я мог бы сказать, что учусь на втором. Результат такого ответа был мне известен, но я решил, что третий курс ничуть не хуже второго, заканчивать его ведь тоже надо. Кроме того, я точно знал, что первокурсников, только что поступивших в вузы, забирали осенью, не задавая никаких вопросов.
– И ты ответил, что учишься на третьем.
– И проиграл. Мне сказали, что я уже полгода как должен служить и через две недели я был здесь.
– Не думаю, что могло случиться иначе. Ошибившись в тот раз, военкомат мог исправить ошибку на следующий день или на следующей неделе, и ты оказался бы здесь все равно.
– Возможно. Я слабо верю в гуманность случая.
– Кстати, о случае. Что произошло сегодня с твоим другом Царенко? спросил Стрельцов.
– Произошло не с ним, а со мной, хоть и кажется это странным. Прокурор точил зубы на нас обоих. Только меня из его клыков вытащили, а его нет.
– Вытащили?
– Очень большими железными щипцами. И продолжают в этих щипцах держать...
Антон молчал, не думая ни о чем. В каптерке было темно, и силуэт Стрельцова он едва различал в слабом свете фонарей Олимпийской деревни.
– Ты можешь не объяснять. Я понимаю...
– Примерно то же сказал мне сегодня особист. Только вместо слова "объяснять" он использовал термин "распространять информацию", и он настаивал, а не соглашался.
– Особист. О чем-то подобном я и подумал. Они всегда возникают в таких ситуациях. Подключают связи. Помогают. Выручают... А потом называют цену.
– И цена их высока?
– Кому как. Это зависит от человека. Пойми меня правильно... Стрельцов достал сигарету. – Здесь нельзя курить?
– Нельзя, конечно.
– Я так и думал. – В темноте вспыхнул огонек зажигалки и тут же погас. Стрельцов затянулся. – Зависит даже не от моральных качеств человека патологических случаев рассматривать не будем – общение с ними неприятно для любого. Как бы это определить... Они крадут будущее. Кабинет особиста или кабинет на Лубянке – разницы нет – это операционная, где удаляют часть души. Лучшую часть. И что обидно, она им не нужна, она им просто мешает. Эти люди решают свои проблемы и в процессе отсекают все лишнее.
– Но почему будущее? – не понял Антон.
– Понимаешь, будущее для человека – это полет и надежда. Каждый ожидает лучшего, а лучшее всегда свободно. Они лишают нас свободы навсегда. Для большинства это очень тяжело, для некоторых – гибельно. Я говорю о людях, для которых творчество стало смыслом существования; не просто средством, инструментом выражения мыслей, хотя и это уже немало, но именно смыслом жизни. Таких людей мало, но именно на них они охотятся, отыскивая среди миллионов, попутно подбирая десятки тысяч других, подчиняя их.
– Хорошая тема. О роли спецслужб в искусстве или дьявол в совре...
– У меня на глазах они убили поэта, – Стрельцов не принял легкого тона, предложенного Байкаловым. – Ласково. Предупредительно. Он писал стихи. Мои друзья считали их гениальными. Гэбисты ему помогли. Его стали печатать, печатают и сейчас. Только стихов он больше не пишет. Не может. Работает человек в толстом журнале. Все у него нормально. Всем доволен. – Стрельцов отвернулся к окну.
– Мне показалось, что ты сказал не все.
– Все, что хотел.
С грохотом, словно по казарме рассыпали гигантский горох, вернулась с ужина рота.
– А накурили, – лысый хранитель белья и шинелей включил свет в каптерке, – там вас Курочкин ждет. С КПП вернулся.
– Значит и нам пора ужинать, – заключил Антон.
– Все, Сереге гаплык, – радостно сообщил Антону Димка Ступак, появившись вечером в казарме. Луженков завел на него дело. Статья... сто чего-то там прим. Пять лет накручивать будет. Тебя на двенадцать два нуля для дачи свидетельских показаний вызывает.
– Через тебя, что ли, вызывает? И чему ты так радуешься? И вообще, я завтра в караул заступаю.
– Что ты на меня кидаешься? Крайнего нашел? Я тебя по дружбе предупредил. Завтра тебе ротный то же скажет. Думаешь, лапа есть, так... Слушай, – Ступак снова радостно оскалился, – ты только мне скажи. Я могила...
– Где сейчас Царенко? – перебил Антон монолог прокурорского секретаря.
– А где ему быть? На губе.
– На нашей?
– Как положено. Ты его завтра охранять будешь. Вот хохма! – Ступак довольно заржал, оценив ситуацию, – ладно, успехов тебе в ратном деле. Я мыться пошел. Только зря ты про лапу свою молчишь, может с дядькой моим знакомы. Москва ведь круглая.
Утром его вызвал Бобров.
– Байкалов, бля, – сказал он, багровея лицом, – твой взвод сегодня в наряд идет. В караул заступаете.
– Знаю, товарищ майор.
– Некого с ними отправить, кроме тебя. Один под следствием сидит. Кузь, бля, в санчасть сбежал. Ангина, говорит.
– А зачем кого-то с моим взводом отправлять?
– А затем, бля, что дружок твой и подельник, – майор выдвинул ящик стола и с грохотом его захлопнул, – сидит сейчас на губе, бля. Камера номер пять. Понял?
– Хорошая камера. Теплая.
– Специалист. Вот и оставался бы... Ладно. Садись. Бумагу писать будешь. Пиши. Пишешь? Командиру второй роты, в/ч номер... написал? Майору Боброву В. Б. Дальше пиши. Расписка. Нет, бля. Обязательство. Нет... Хер с ним, пусть обязательство. Я, младший сержант Байкалов, заступая в караул, обязуюсь младшего сержанта Царенко, находящегося под следствием и содержащегося в камере номер пять гауптвахты... как тут сказать, бля... что в город ты его не выпустишь?
– Товарищ майор, я ж не идиот.
– Я идиот! Я идиот, и мне надо задницу от твоих фокусов хоть чем-то прикрыть. Скажешь ему: "Иди, Серега, домой позвони. Маме на свою тяжелую жизнь пожалуйся." – А он и пойдет. А я... Пиши: ...охранять в полном соответствии с требованиями Устава гарнизонной и караульной службы. Написал?
– Написал.
– Все без толку. Ладно. Подписывай и давай сюда. И вот что, тебя полковник Луженков вызывает. На двенадцать ноль-ноль. Городским транспортом поедешь. Вот увольнительная. Уходишь после развода, к трем часам чтоб был в части. Все. Иди, чтоб я тебя не видел.
– Радоваться пока нечему, – двадцатью минутами позже объяснял Антону ситуацию особист. – Надо быть предельно осторожным сегодня. Искусный мастер не оставляет следов. Не помнишь, кто сказал? Никто не помнит. Я неплохо знаю Луженкова, и если ты на допросе сболтнешь что-то лишнее, а ты можешь – я уже понял, он снова на дыбы встанет. Мы же кусок изо рта у него вытаскиваем, законную добычу. Он забудет обо всех договоренностях и так может понести, что никто не удержит. На тебя, сержант, два генерала наших сегодня работают. Чтоб знал. И учти, работают не за так. Я взял это дело на себя и мне по нему отчитываться. Теперь слушай: мне срочно нужна информация на солдата из твоей роты. Срочно, потому что через неделю-другую его тут не будет, и им займутся другие. Наша задача разработать его за это время. Срок небольшой, но достаточный. Будет результат, – считай, твое дело выиграно, не будет... не маленький, сам понимаешь. Понял меня, – не спросил, а подвел черту в разговоре Матвейчук. – Теперь запоминай: фамилия солдата – Стрельцов...
По возвращении от прокурора Антон должен был зайти к особисту. Вместо этого он отправился в баню и долго стоял под горячим душем, закрыв глаза. Он ощущал себя огромным валуном где-нибудь в австралийской пустыне. Он раскалился на солнце и бесконечно устал. Миллионы лет он был валуном, утомленным своей массой. Он знал только солнце и песок, и редкие дожди, приносившие наслаждение. Он, как никто, знал ничтожную цену жизни, окружавшей его. Бессмысленной, бесполезной, такой непрочной и короткой. Огромный безмолвный неподвижный камень, не имеющий формы и цвета.
Дежурным по части заступал малознакомый капитан из роты обслуживания. Его не касались проблемы учебной роты, он лишь удивленно поднял брови, глядя на список арестованных – сержант ваш, что ли, сидит?
– Наш, – подтвердил взводный, он же начальник караула.
– У-гум, – промычал новый дежурный, – и генерал еще сидит. Смотрите, чтоб генерал не сбежал.
– Он лет двадцать, как бегать разучился, – ухмыльнулся взводный.
– Случаи разные бывают, – дежурный спешил закончить развод, вечерний мороз доставал его сквозь теплое нижнее белье. – Зайду к вам ночью чаю попить.
Развод, как и положено, закончился торжественным маршем.
Приняв караулку и отправив двоих за ужином, Антон устроился в тепле комнаты начальника караула. Напротив тускло светились окна гауптвахты.
– Вспоминаешь, как с той стороны смотрелось? – усмехнулся взводный.
– Что тут вспоминать? Не забыл еще.
В дверь постучал выводной.
– Товарищ сержант, вас арестованный требует.
"Началось", – с тоской подумал Антон.
Царенко было трудно узнать. Лицо его почернело и налилось злостью. За два неполных дня он постарел лет на десять. Сеть мелких морщин собралась под глазами.
– Отмазался? – ко всему у него пропал голос. – Отмазался, сука. А меня кинул? – просипел Царенко, когда Антон вошел в камеру.
– Ты что, простыл? – Антон представить себе не мог, о чем и, главное, как говорить с Сергеем.
– Как ты отмазался?! – для того другой темы не существовало. – Как?!!
– Никак. Ты же знаешь, у меня тут никого нет.
– Врешь, сука. Ты отмазался! Отмажь и меня!!!
– Что тебе сказал Луженков сегодня?
– Твои показания давал читать.
Разговора с прокурором Антон не помнил. Он не помнил ничего с того момента, как вошел в кабинет Луженкова, и до того, как вышел из бани. Он просто обнаружил себя идущим в роту из бани. Как он попал в часть, что происходило в кабинете прокурора, что он говорил, что подписывал, как...? Антон ничего не помнил. Следовало бы спросить у Сергея, но Антон не мог.
– Ладно, – Антон собрался уходить, – чего тебе на ужин забросить?
– Слушай сюда. – Царенко, казалось, успокоился. – Ты должен меня отмазать. Это ты виноват, что мы влетели. Ты отмазался, отмажь и меня. Если меня посадят...
Антон вышел в коридор гауптвахты и закрыл за собой дверь камеры. В соседней по-стариковски тяжело кашлял генерал.
В прежние времена вечер и первая половина ночи были любимым его временем в карауле. Взводный приносил с собой свежие "Московские новости" и "Огонек", которые вдруг стало возможно читать без скуки, и погружался в них, отзываясь разве что на звонки с постов, сообщавшие о приближении дежурного по части или проверяющего. Сам же Антон либо тоже читал что-то, либо писал, устроившись за пультом связи. Всегда был горячий кофе, сухой аромат которого приятно контрастировал со спертым кисловатым воздухом караулки. Иногда они играли в шахматы или раскручивали огоньковские кроссворды. В разгадывании кроссвордов взводный был виртуозен.
– Восемнадцать стоя, – увлекаясь, почти кричал он, – "Река в Средней Азии". Отложили. Пять лежа. "Популярный русский поэт XVIII-XIX веков. Державин. Буква "В" – пятая в этой узбекской реке. Зеравшан.
Антон давился смехом, наблюдая его упражнения. Раз капитан чуть не сошел с ума – в редакции спутали сетку кроссворда и задание. Из разных номеров взяли. И то он заполнил половину.
На ужин Царенко отправили грузинских разносолов. Было у Антона заведено набирать в караул побольше магазинной, а еще лучше домашней еды. Ночи долгие, погрызть всегда чего-то хочется. Но в этот раз делал он все механически, по привычке. Чувствовал себя паршиво, а на еду смотреть не мог вовсе. Весь вечер просидел в оцепенении, упершись взглядом в ночное окно. Иногда выходил на плац и в тишине морозной ночи ходил вдоль караулки, не зная, куда себя деть. За забором понемногу гасли окна в очаковских домах.
– Иди спи, – в начале второго отправил его взводный, – проку с тебя никакого. – Ходишь туда-сюда, жить спокойно не даешь. Ну, сидит он. Сам виноват. Еще и тебя подставил. Пусть сидит. Чего ты дергаешься? Иди отсюда.
Набросив на плечи свободный тулуп, Антон нашел пустой топчан в комнате отдыхающей смены и лег.
Уснуть не мог. Лежал с открытыми глазами, слушал доносившийся из-за стенки разговор двух казахов. Неспешный был разговор, не утомительный. И непонятный. Казахский был разговор. Потом донесся голос взводного. Захлопали двери. Пришла смена. С соседнего топчана послышался осипший от испуга шепот Царенко: "Отмажь меня. Ты виноват, что мы влетели. Отмажь меня". И генерал Плющихин, напирая грудью на Антона, хрипел по-казахски: "Отмажь меня".
– Вам, товарищ генерал, к Луженкову, к прокурору надо, – попытался объяснить ему Антон.
– Ты прокурор, – захрипел генерал.
– Мне, бля, в город надо. Маме на тяжелую жизнь пожаловаться, – голосом ротного сказал Царенко. – Ты прокурор, отпусти меня. Отпусти меня, – напирал он.
– Серега, ты с ума сошел, посмотри на меня, какой я прокурор? – пытался Антон оттолкнуть от себя Царенко.
– Ты прокурор, – в один голос твердили Плющихин и Царенко.
Вдруг он увидел себя, Байкалова, сидящего в кабинете Луженкова. Он увидел себя с прокурорского места. Напротив сидел Ступак и быстро печатал. Байкалов что-то косноязычно объяснял, при этом нервно усмехался левым краем рта и нелепо таращил глаза. Он говорил, широко раскрывая рот, но слов не было слышно. "Что говорит этот сержант? – с отвращением думал прокурор, почему я его не слышу?"
– Что же я говорил ему? – мучительно вспоминал Антон.
– Ты просил его расстрелять Стрельцова, – с готовностью подсказал Антону особист.
– Ты вре-ешь, – засмеялся Антон и погрозил майору пальцем. – Я всегда знал, что ты врешь, но тут я тебя поймал. Я такого не говорил.
– А что же ты ему сказал? – ехидно ухмылялся тот.
Антон не помнил.
– И мне ты зря грубил, – продолжал особист ласково-въедливым тоном, не надо было, в твоих-то обстоятельствах. Но... не ошибается тот, кто ничего практического не делает. Кто сказал? Помнишь? То-то! Теперь мы с тобой поработаем?
– Не дождешься.
– А я терпеливый, – спокойно закуривая, говорил Матвейчук, – да ты это знаешь. Я ведь подождать могу. Только времени у нас мало. Отмажь меня, заискивающе глядя в глаза Антону, попросил особист.
Он сидел, нависая над столом и медленно уменьшался в размерах, пока не превратился в худую крысу. Сигарета осталась тлеть в пепельнице.
Антон не спал. Он читал книжку, купленную им в Ивано-Франковске.
– Если это вы обо мне рассказываете, – закричал Никодим сквозь стенку, – вы говорите сущую правду. Двойника своего я уже показал одного – с вас хватит. Но я вам еще и не то покажу. Вот я вас!!!
Некто с неуловимо знакомыми чертами лица наклонился над Антоном: "Все возможно. Твои проблемы – пыль. Я могу дать тебе все, и ты получишь все, что захочешь. Ты даже представить не способен... Что ты можешь захотеть? Сейчас я покажу тебе. Посмотри..."
– Зачем тебе я? – перебил его Антон.
Незнакомец приблизил к нему лицо и прошептал, обдавая Антона волнами космического холода: "Отмажь меня".
Но возможно ли решить ее, не пересекая черты, отделяющей смерть от жизни? А если вдруг невозможно, то надо ли пересекать эту черту до той поры, покуда сама она не исчезнет?
Антон так и не смог уснуть. С постов пришла смена. Пора было вставать.
– Выспался? Полегчало? – спросил взводный, увидев Антона, – тогда пошел я спать. Дежурный был ночью дважды. Совсем замучил своими разговорами.
Взводный начал устраиваться на своем топчане, поправляя кобуру.
– Да, вот еще что, отдай кому-нибудь толковому, – он протянул Антону свой пистолет. – Будут чистить оружие, пусть и мой почистят. Патроны только оставь здесь, а то, чего доброго, устроят тир. Все, неси службу.
Антон взял у него "Макаров" и вынул обойму. "Нет, – подумал и вернул обойму на место, – так он утратит свое совершенство. Красивая игрушка."
Пистолет уверенно и тяжело лежал у него на ладони. Антон сжал пальцы на рукоятке, положив указательный на курок и вытянул руку, прицеливаясь в ворону, сидевшую на дереве за окном. Рука слегка дрожала.
– Не попал бы. – Антон сунул пистолет в карман и вышел из комнаты начальника караула.
Караулка была пуста. Обе смены спали. Антон вышел на плац. Морозный вчера еще воздух потеплел. "Или кажется мне?" не поверил себе Антон. Он обошел караульное помещение и присел на узком выступе у задней стены. Перед ним был высокий бетонный забор, отделявший караулку от части. По верху забора в несколько рядов тянулась колючая проволока. Над ним, в редеющих тяжелых облаках, проглядывало ясное, пронзительно-голубое небо.
"То, что на заборах у нас колючая проволока, – вспомнил он, как объяснял им на первой встрече замполит батальона, – это не значит, что мы так уж боимся, что вы отсюда побежите. Проволока нужна, чтобы сюда никто не залез с той стороны." – Смешно было.
"Макаров" снова оказался у него в руке. "Красивый, мерзавец", – еще раз оценил Антон совершенство его линий. Пистолет, казалось, жил своей жизнью. Он подчинял себе Антона. Рука сама медленно развернулась и Антон увидел отверстие ствола. Оно было черным и стремительно увеличивалось, покуда не заслонило собой все: серовато-грязные сугробы у забора, сам забор, колючую проволоку на нем и небо над ним. Перед глазами была огромная черная дыра жадная, живая, алчущая. Она настойчиво требовала от Антона подчинения своей воле. Она требовала его.
Слабым движением указательного пальца Антон нашел курок. Это было лишним, он уже погрузился в нее, ушел в ее черноту, затерялся в ней. То был мир неизвестный, но обладавший одним бесспорным достоинством – в нем не было места прежним проблемам, найти решение которых Антон не мог.
В нем была лишь тишина, холодная тишина и бесконечный покой – то, что так долго и безуспешно искал Антон. Он не отыскал бы дороги назад, даже пожелав найти ее. Этой дороги не существовало – Антон был уверен. Нажав курок, он только подтвердил бы свою уверенность.
И он его нажал.
Чернота взорвалась режущими глаз красками. Антон мощным толчком был выброшен в мир, полный нестерпимо-белого света, и оттуда уже увидел, как исчезает покинутый им край застывшей тишины. Теперь Антон видел его огромным грязно-серым смерчем, который стремительно уменьшался, пока не исчез вовсе.
–
–
Антон остался один. Свет, окружавший его, был и внутри него. Незримым потоком он протекал сквозь Антона, очищая его, но не нарушая его целостности, не растворяя в себе.
– Он вспомнил все. –Каждый свой поступок – и каждое слово. –Все ошибки, что прежде тяготили его. –Ошибок не было.–Были поступки и решения. – Была судьба его – его путь. – Который он должен пройти до конца. –
Я сам отвечу на свой вопрос. Может быть, не сейчас. На этот и на все другие. Они заданы не случайно и Тот, кем они заданы, ждет моего ответа.
– Товарищ сержант. Товарищ сержант, – тормошил Антона разводящий. – К нам какой-то майор идет. С седьмого поста часовой звонил.
Пистолет куском холодного железа лежал у его ног, ткнувшись стволом в снег. Антон посмотрел на измазанные грязью сапоги разводящего и, не поднимая головы, спросил:
– Оттепель начинается. Чувствуешь?
– Потеплело, – радостно согласился разводящий. – На постах хлопцы тулупы поснимали.
– Иди, – вздохнул Антон. – Я сейчас буду.
Он знал, какого майора заметили на седьмом посту.
– Пусть приходит.
Антон поднял пистолет, рассеянно осмотрел его, слабо удивился бесполезности этой игрушки, поставил на предохранитель и сунул в карман.
