Текст книги "Рука птицелова"

Автор книги: Алексей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– А почему так громко?

– Отдавать не хочет.

"Узнаю Серегу", – подумал Антон.

Сергей Царенко в роте считался классным сержантом. Войска его боялись, да, кстати сказать, опасались и офицеры. Ему прощалось многое и ротным, и старшиной – знали, вернется сторицей. И возвращалось.

Как-то понадобился старшине кирпич. Немного – полтонны. Но срочно. Очень срочно был нужен кирпич старшине и в разговоре он об этом обмолвился младшему сержанту Царенко. Ночью тот поднял два взвода – свой и Антона. Одел в подменку и вывел через дыру в заборе на ближайшую стройку. Той же дырой могли они вернуться, и никто бы в части не узнал о ночном походе.

Возвращались строем через ворота, неся по пять-шесть кирпичей каждый, да еще тележку, со стройки прихваченную, с верхом загрузили.

– С хозработ, – небрежно бросил Царенко в заспанные глаза дежурного по КПП. Но и это было еще не все. На подходе к казарме встретился им ответственный офицер – зам. командира по тылу подполковник Штадт.

– Взвод, смирр-а, – рявкнул Царенко на всю часть, – равнение направо, и два взвода в восторге перешли на строевой, самозабвенно вслушиваясь в множащееся между стенами двух казарм ночное эхо. Тележка невинно поскрипывала плохо смазанными колесами.

Наутро Штадт встретил ротного на КПП.

– Борисыч, – спросил он, улыбаясь солнцезащитными очками и пожимая тому руку, – тебе уже доложили?

– О чем? – ротный почувствовал неладное, но в тоне Штадта не находил он ни опасности, ни угрозы.

– О групповом самоходе твоих подчиненных.

Майор Бобров, командир второй роты, поставил портфель на свежевыметенный асфальт центральной аллеи и попытался разглядеть в зеркальных стеклах очков ласкового визави свое ближайшее будущее. Однако, отражался там лишь невысокий плотный человек с апоплексическим румянцем и плохо скрытой тревогой в глазах.

– Командир знает? – Бобров начал с главного.

– Знает подполковник Штадт, и этого достаточно, товарищ майор.

– Понял, товарищ полковник, – ротный решил толковать услышанное в худшем для себя смысле. – Кто ходил? Кого поймали?

– Никого не поймали. А ходило человек пятьдесят, – тут Штадт сделал паузу, ожидая, покуда майорский румянец приобретет оттенок свежеочищенной свеклы и лишь насладившись сочным темно-красным колером, продолжил.-Принесли кирпич. Килограммов восемьсот-девятьсот, думаю. А то и всю тонну.

– Старшина, бля! – догадался майор Бобров.

– Ну, это уж вы в роте выясняйте... А старшина твой, точно, просил у меня кирпич накануне. Только не дал я ему, – Штадт развел руками, но ласковой улыбки не убрал, – нет у меня кирпича.

– Так может подброшу я тебе килограммов триста?

Почему-то вопрос этот так понравился и без того откровенно резвившемуся Штадту, что он залился по-детски счастливым смехом. Смеялся долго, а отсмеявшись наконец, снял свои очки и сказал Боброву, вытирая слезу: "Ладно, Борисыч, – пришлю машину к тебе и человечка. После развода. Старшину твоего обижать не будем, оставим ему немножко. А ты дашь команду сгрузить семьсот килограммов кирпичика. Вот так решим."

Так и решили. И ведь сошло все спокойно, что удивительно. Упустили этот сюжет очаковские стукачи. Не доложили командиру. Прошляпили.

Им невероятно везло, Байкалову и Царенко, в начале сержантской карьеры.

Причина этому, если она существует, должна быть скрыта в моем прошлом, в тех отпечатках с него, что называют воспоминаниями. Я храню их – тусклые оттиски и здесь, быть может, основная моя ошибка. Они – наибольшая часть того груза, что принес я с собой. Они затрудняют мой путь, потому что направление его неверно, но они же требуют от меня движения, потому что сложно было выбрать место худшее, чем то, где я сейчас.

Но если вдруг составится мнение, что прошлое мое противно мне, что рад я буду случаю избавиться от него или о нем забыть, то мнение такое безусловно ошибочно. Только прошлое, и одно оно, составляет смысл моего будущего. Только воспоминания в силах защитить от меня мое настоящее. Или меня от него.

Начальники караулов ушли вместе с дежурным по части, но в узком коридоре гауптвахты еще долго перекатывались голоса заступающей смены. Тут Антон знал всех. Взвод хоть и мухинский, но рота своя. Бучинского менял земляк-курянин по фамилии Валов. Они перекинулись парой слов, и хоть Антон не слышал разговора, но почувствовал, что речь идет о нем, уж больно выразительными были замеченные им взгляды.

– Что обсуждаете, пожарники? – спросил их негромко.

Те заулыбались и подошли к двери камеры.

– Слух прошел, товарищ сержант, – напирая на "о", сказал Валов.

– Что слыхать?

– Завтра вас везут к прокурору.

– К прокуро-ору, – зачем-то передразнил его Антон и почувствовал как противно стынет желудок. – Точно знаешь? Кто сказал?

– Ступак.

Димка Ступак служил секретуткой при Луженкове. Днем он готовил Семену Петровичу бумажки, а ночевать приходил в часть. Был Ступак треплом редкой силы, и верить ему следовало не чаще, чем раз из десяти.

– Ладно, пожарники, посмотрим на прокурора. Небось не поезда тушить, а?

Бучинский с Валовым довольно засмеялись. Им льстило, что сержант запомнил эпизод, в котором и они успели поучаствовать.

– Вы же не пустили нас тогда.

– Вас пусти, – Антон засмеялся, – весь поезд потушили бы, одни колеса оставили.

Курск был последней и сравнительно недавней его командировкой – месяца не минуло, а кажется – Бог знает, когда все случилось.

Он начал собираться с утра, хотя рассчитывал уехать поздно вечером.

– Билетов на Курском сегодня не достать, товарищ майор, – соврал ротному, – не знаю, что и делать. Весь день стоять придется.

Ротный вряд ли ему поверил, мужик все-таки неглупый, но спорить не стал.

– Езжай, Байкалов. Смотри только, не растеряй людей по дороге, будешь потом, бля, по всей стране собирать.

Отпустил, значит. Антону того только и надо. И хоть чувствовал себя полубольным – накануне со взводом молодых, принимавших присягу, несколько часов простоял на плацу под мокрым снегом, свободный день в предзимней Москве представлялся праздником. Вечером не в часть возвращаться, а ехать на вокзал и оттуда в Курск на четыре дня. Маленький отпуск получается, только не домой и ненадолго.

Уже одетым, выходя из роты, столкнулся он вдруг с особистом.

"Как бес из-под земли возник", – успел подумать Антон, досадуя.

– Дежурный по роте на выход, – заголосил тут же дневальный, увидев незнакомого майора.

– Отставить дежурного, – лениво махнул тот рукой, – я вот с сержантом схожу, гляну, что тут у вас как. Идемте, Байкалов.

Пришлось Антону возвращаться, хотя совсем не этого хотела в ту минуту его душа.

"Какого черта!" – плакала душа и рвалась на волю.

"Ну потерпи немножко, – уговаривал он ее. – Мы его сейчас пошлем, и пойдем гулять. Зайдем в сержантскую, там нет никого. И пошлем. Как всегда посылали, так и сейчас пошлем".

– В отпуск собрался? – спрашивал его между тем майор-особист, разглядывая плакаты, вывешенные по стенам, так внимательно, словно не пылились они здесь, выцветая, уже второй десяток лет.

"Конспиратор", – ухмыльнулся Антон, но вслух ответил. – В командировку еду, товарищ майор. Совсем уже собрался.

– Ничего, ничего, я тебя надолго не задержу. Будем считать, что инструктаж провожу. Не в Казахстан едешь? – спросил после паузы.

– В Курск. А из Казахстана я вот только недели две как приехал.

– Много людей привез?

– Что-то человек сорок. Никогда столько один не возил.

– А о том, что в Казахстане беспорядки, слышал уже?

– Слышал краем уха. Но я тут не при чем, товарищ майор.

Особист засмеялся. Засмеялся и Антон, зная по опыту, что начнется сейчас самая неприятная и очень скользкая часть разговора.

– Шуточки все тебе, Байкалов, – отсмеявшись, сказал майор, – а в Алма-Ате ситуация была серьезная. Как, кстати, ваши казахи реагируют? Ты же их лучше других знаешь.

– Да я-то, может, кого и знаю, но по-казахски с детства не обучен. Да и они по-русски не шибко. Потому и не реагируют.

– Неужели никто не реагирует?

– Один, товарищ майор, реагирует. – Антон увлекся игрой и не заметил, как за спиной оказалась та самая черта, переступать которую не следовало ему.

– Фамилия курсанта?

– Рядовой Амликаев. Член КПСС. На гражданке был секретарем комсомола в своем казахском университете. Очень осуждает, товарищ майор, выступления... элементов... так сказать.

То, что палку он перегнул, Антон понял, лишь замолчав. Но слово было сказано. А слово сказанное, тем более сказанное особисту, имеет свойство каменеть немедленно.

– Интересный, говоришь, курсант, – после долгой паузы вздохнул майор, и Антон понял, что ответный удар получит он не сегодня, – ну что ж... В хорошем разговоре не все говорится. Так, кажется, китайцы учили? Рекомендуй его замполиту. Тому, надо думать, нужны такие. Ну, а к нашему последнему разговору ты вернуться, я вижу, не хочешь?

– Не хочу, товарищ майор.

– Не буду тебя торопить. Но вдруг надумаешь – жду. Счастливо съездить.

Особист зашел в канцелярию, а Антон, бросив дневальному, – "Все! Уехал в командировку!" – стремительно выскочил на лестницу.

"Никогда не знаешь, чем навредишь себе, а чем поможешь, – думал Антон, идя в сторону КПП. – Казалось, так нахамил мужику, что куда уж больше; по шее только получать и остается, а вышло вон как. Не ожидал, видать, особист от меня такого тона. Да честно признаться, и сам я не ожидал."

Антон вспомнил, как летом вызвал его к себе особист и, начав разговор с пустяков, – с последних статей в "Московских Новостях", с новшеств, введенных Ельциным в Москве, неспешными путями вышел на предложение поступать в МГИМО после службы. – Для наших абитуриентов резервируют места, – выложил он один из главных своих аргументов.

– Международное право, международная журналистика. Ты же умный парень, почему там должны учиться только дети цековских и мидовских шишек. Они же работать не умеют! Гены не те. – Антон ожидал от разговора неприятностей и к такому повороту готов не был. Международная журналистика... Майами-Бич. "Нью-Йорк Таймс". Угол Пятой авеню и Сорок Второй стрит.

– Я подумаю, товарищ майор, – ответил тогда Антон, но разговор на этом не закончился.

– Подумай, конечно подумай, Антон. А то ведь ум всегда в дураках у сердца. Не помнишь, кто сказал? Ларошфуко. С родителями в письмах советоваться не стоит и друзьям не говори, а сам подумай хорошо. И еще будет к тебе просьба вот какого рода, – особист вынул из стола папку и положил ее перед собой на стол. – Есть в роте у вас такой курсант, Бахчаев по фамилии. Что про него можешь сказать?

Бахчаева замполит батальона майор Кондрашкин принял в комсомол, отметив этим сто шестнадцатую годовщину рождения вождя. Через месяц из Баку, откуда Бахчаев родом, гебисты сообщили, что был он не последним человеком в местной квазифашистской организации. Кондрашкин, узнав об этом, носился по батальону, как посоленный, хватаясь то за лысину, то за задницу.

– Да что про него скажешь... – Антон почувствовал вдруг дикую усталость. – Солдат солдатом... Пойду я, товарищ майор. Мне взвод пора на строевые вести.

– Зайдешь через неделю. Я тебя вызывать не стану, – и, провожая Антона взглядом, добавил: – Подумай о нашем разговоре и за Бахчаевым погляди.

Но к Бахчаеву разговор их больше не возвращался. Предложения же поступать в МГИМО Антон не принял.

– Посадят в какой-нибудь Центрально-Африканской Республике лет на двадцать пять за промышленный шпионаж – что я потом делать буду? Скорпионы в камере; негры-охранники. – Антон пошутил, но неожиданно особист принял его слова всерьез.

– Обменяем.

– Обменяем. Менялы, – Антон пнул ногой дверь, заходя на КПП. Показал дежурному командировочную бумагу и, пинком же открыв вторую дверь, вышел на улицу.

В Москве истекали дождями последние дни ноября.

На ужин из столовой принесли картошку с жареным хеком. К этому караул добавил кабачковой икры, масла сливочного, печенья.

Вместо чая Антон попросил кофе и сигарету. Принесли.

Пять суток на гауптвахте были бы хороши всем, когда бы не висела над Антоном тревога ожидания. Он гнал ее, убеждая себя, что ничего серьезного встреча с прокурором ему не сулит, он затирал ее воспоминаниями. Но в них отыскивались неожиданные свидетельства того, что все происшедшее не случайно. Не прояви он в Курске бессмысленный героизм, сидел бы сейчас в здании напротив. Очередь-то его была заступать в караул. Болтал бы со взводным, кофе пил.

– Что я и делаю без этих хлопот, – добавил он вслух и засмеялся.

Спору нет, обернулось бы все иначе, согласись он в Курске лечь в больницу. По сей день бы может не выписали. Дернул черт отказаться. Да как отказывался – рогом уперся: "Мне в Москву людей везти завтра". Словно мечтали эти люди в армию попасть на месяц раньше.

– Ты же до вокзала не дойдешь, – сокрушалась врач скорой помощи, – на ногах не устоишь, куда тебе в Москву еще? Ангина осложнения дает. На сердце.

– У меня, наверное, на мозги.

– Наверное, – обругала дураком, уколола в сердцах гамма-глобулин и уехала.

На следующий день поехал и Антон.

Вагон был забит призывниками. До Москвы дорога недолгая – ночь, а потому укладывали и на пол, и на третьи полки, и по двое на полку. Москва разбрасывала всех: от Амдермы до Кабула, от Берлина до Магадана. Нашел Антон и земляка среди начальников команд – прапорщика из Киева. Вручил ему своих и, не долго выбирая, устроился спать на свободной нижней полке.

Проснулся глубокой ночью.

Киевский прапорщик выглядывал что-то в окне. Поезд стоял. С платформы доносились громкие и тревожные голоса.

– Где стоим? – Антон отодвинул свой край занавески. Прожектора освещали колонны вокзала. "Скуратово" – читалось в синеватом стынущем свете. Само здание терялось в ночи.

– Поезд горит, – спокойно сказал прапорщик и начал одеваться.

"Как он мог увидеть это в окне? – удивился Антон. – Ну и черт, пусть хоть все сгорит. Не встану".

Новость разошлась по вагону быстро. Призывники возбужденно забухтели и начальники команд, понимая, что момент ответственный: сейчас не удержишь, через минуту не соберешь, с матом бросились наводить порядок.

Антон приподнялся было на полке, но тут же почувствовал, что нет у него сил идти к своим и лег.

Стояли долго. К утру горевший вагон отцепили и отогнали.

Поезд медленно тронулся и, неуверенно набирая скорость, пополз к Москве. В полумраке позднего рассвета мимо Антона потянулись погорельцы. Было их много и шли они медленно, с трудом пронося чемоданы по узкому проходу плацкартного вагона. Редкие спрашивали – нет ли свободных мест, большинство же шло молча, опасаясь соседства призывников.

Последней в этом унылом шествии была женщина. Она остановилась отдохнуть напротив купе, где дремали Антон и прапорщик, и поставила свою небольшую сумку на край антоновой полки. Неожиданно прапорщик, лежавший напротив Антона, сорвался с постели: "Ложитесь".

– Что вы, – испугалась женщина, – мне только посидеть бы немножко.

– Ложитесь, – настаивал прапорщик, – я уже выспался.

– Спасибо большое, – она была поражена неожиданной милостью.– Оказывать гостеприимство погорельцам всегда было в лучших традициях русского народа.

Антон мысленно свалился на пол и бревном покатился по вагону. "Учительница. Если женщина, измаявшись в ночной суете и нервотрепке, натолкавшись по вагонам, для выражения признательности выуживает из памяти барочной вычурности чугунный штамп, она – учительница русского языка".

За окнами тянулись сырые поля, едва присыпанные первым снегом. Антон то засыпал, то просыпался. Слабость была медленной, а усталость бесконечной. Тихой рыбиной рассекал он теплые и тяжелые воды забытья. Движенья были плавны и неспешны. Игра солнечных лучей в пузырях воздуха, поднимавшихся со дна прогретого водоема, вдруг привлекла его. Он повернул к ним, желая разглядеть в подробностях стремительную красоту движения воздуха в густой воде, но неожиданно наткнулся на невидимую преграду. Невозможность движения, доставлявшего столько удовольствия, была оскорбительна для Антона. Он вдруг увидел себя со стороны, бьющимся рыбьей мордой в стеклянную стенку аквариума. Он почувствовал, как надвигается на него прозрачная граница мира, прижимая к трем другим, столь же невидимым, столь же неодолимым. Они лишали его не только возможности двигаться, но и способности дышать. "А чем дышу я, если я рыба?" – испугался Антон. Oн не знал, чем дышат рыбы, а может знал, да забыл, и теперь не мог вспомнить.

– Тише, тише, – шепотом уговаривал Антона женский голос. Лица говорившей он не мог разглядеть, видел только темный силуэт на фоне окна. Но он узнал этот голос.

– Вы ночью сказали такую фразу, – Антон вынул из памяти литую барочную завитушку и повторил, приукрасив ее интонационно. Женщина, чтобы расслышать, наклонилась, едва касаясь его прямой темно-коричневой прядью. – Вы учительница, да?

– Ой, – она прижала к щекам ладони, и Антон не увидел, но почувствовал густой румянец ее неловкости и огорчения, – это клише. Я так не пишу. Так только плохие журналисты пишут. Я так не пишу!

Она была из "Комсомольской правды", но имела надежное школьное прошлое – пять лет в кабинете русской литературы. Учительница.

"Зачем я тогда доставал ее? – недоумевал Антон, складывая на подносе пустую посуду и отодвигая его на край стола. – Не она, – ведь я не встал бы в Москве. Ну просто не смог бы подняться. Впрочем, кто поручится, что все было именно так, как помню я сейчас? Возможно, не звучала неловкая эта фраза, и поезд не горел. Только я бился обманутой рыбой, запертой в тесном аквариуме.

Какой бред! Господи! Все это стыдно и смешно. И детский мой снобизм, и Курск, и поезд, горевший невесть где, и вот это узилище".

Ведь связь наша, а существует она безусловно, задана не мной. И потому не мне определять свою роль в ней. Они навязаны мне обе и в равной мере: жесткая, не допускающая вольностей в толковании временная определенность и, подчиненная ей, моя судьба.

И все же... И все же оставлен мне путь. И дан шанс его пройти. При том, что время уже на исходе, а мои устремления и Его желания всегда сильны, но не всегда совпадают.

При том, что тьма уже встала у меня за спиной.

X

Антон шел по крутому, обрывавшемуся прямо в море, высокому берегу Херсонеса. Ветра почти не было, вечер молчал, и потому густым и особенно сильным казался пряный запах морской травы. Далеко над водой тускнели, остывая, нежно-розовые краски заката, но, как бы желая сохранить равновесие красок, уже набирал в ранних сумерках силу рубиновый пульс маяка. Антон спустился к пляжу и, миновав его, улицами мертвого греческого города вышел к развалинам собора. За задней стеной нашел себе место в высокой сохнущей траве. Он лег на спину, чтобы видеть небо, потому что небо смотрело на него и взгляд этот был осмыслен.

"Чем-то он недоволен", – подумал Антон о небе в мужском роде, и подтверждая его догадку, со стороны Севастополя, с севера, на Антона стремительно двинулись тучи. Они также были мужского рода. Их темные гневные лица, обрамленные пышными бородами и буйными кудрями, были обращены к Антону.

"Экая толпа мужиков собралась, – пытался еще шутить он про себя, – и ведь все греки. А кому же тут быть, как не грекам?"

Тучи шли низко, плотно смыкаясь вокруг полуострова, заслоняя слабый вечерний свет. Антон поднялся из травы и в темно-рубиновой вспышке маяка увидел дикую в своей инопланетности картину каменных развалов багрового города. За спиной раскатами грома разорвала небесную ткань наступающая гроза. Антон стоял, оцепенев, посреди земли, возвышаясь над нею, притягивая к себе все ветры и молнии. Грохнуло еще раз.

– Вставай, Байкалов, – в дверях камеры стоял дежурный по части с выводным и связкой ключей молотил по металлической двери. – На выход с вещами.

Антон таращил на них глаза, не понимая со сна, чего от него хотят. Часов он с собой, собираясь на губу, не брал, но его биологический будильник пикал четвертый час ночи.

– Время расстрелов, сержант, – скалил зубы Коралов, – время чудес. Выполняются любые желания. Но в рамках устава гарнизонной и караульной службы.

Антон, щуря глаза в режущем свете электрической лампы, медленно прошел мимо жизнерадостного "голландца" и по коридору гауптвахты двинулся к выходу.

– Куда, Байкалов?! – за спиной раздался недоуменный возглас.

– Время желаний использую, товарищ капитан, – не останавливаясь, ответил ему Антон и взялся за ручку двери, ведущей на улицу.

– Часовой! – не своим голосом заверещал дежурный по части.

– Стой, кто идет! – с готовностью ответил ему маленький узбек, зажатый огромным телом Коралова у глухой стены коридора.

– Мать вашу, чурки черножопые! – Коралов кинулся вслед за Антоном, расстегивая на бегу кобуру.

Он выскочил на плац и, дико озираясь, заголосил пронзительно и высоко: "Караул! В ружье!" Через минуту караул стоял.

– По вине часового и выводного с гауптвахты бежал арестованный младший сержант Байкалов, – Коралов суетился перед строем, размахивая пистолетом. По вине часового и выводного. Приказываю начальнику караула начать поиски.

В дальнем углу плаца, под фонарем, громко хлопнула дверь сортира. Застегивая пуговицы на штанах, Антон медленно прошел мимо онемевшего дежурного по части и зашел в помещение гауптвахты. Над плацем зависла тишина.

– Караул, разойдись, – скомандовал начальник караула. – Выводному принять нового арестованного.

На губу привезли генерала.

– Какие генералы в три часа ночи? – не открывая глаз, огрызнулся Царенко, когда Антон переселялся к нему в камеру, освобождая генералу жизненное пространство.

– Генерал-лейтенант Плющихин. Наш сосед. Можешь в стенку ему постучать. Представиться.

– Членом по лбу я ему постучу. Совсем озверел, то Балду в мусорнике запирает, то с проверкой среди ночи спать не дает.

– Ага, с проверкой. Он до суда здесь мою камеру проверять будет.

– Посадили?

– Почти посадили. Совсем как нас.

– Классно. – Царенко перевернулся на спину и потянулся, прикрывая глаза от электрического света. – А ты теперь со мной сидеть будешь?

– Ну, если не прогонишь. А то к генералу пойду жить.

Они сдвинули топчаны и легли, укрывшись шинелями.

– С генералом нельзя селиться, – протянул Царенко, – крутой слишком.

– Это ты все о мусорнике? Я думаю, что это байка. Легенда.

– Ни фига. Мне старшина рассказывал. Он сам видел. Когда Плющихин проверял столовую года три назад, он открыл дверь в мусорник, а там – до потолка, и на него – шелуха картофельная, и еще херня какая-то. Так он загнал туда Балду в туфлях и запер. И стоял, курил, с кухонным нарядом базарил.

– Старшина-то на кухне что делал?

– Дежурил по столовой.

– То-то я не понимал, почему эту историю так старшины любят, а они все в тот день по столовой дежурили. Одновременно.

– Какой ты с утра нудный.

– Я как раз не нудный. Это ты тут спал, а я в четыре утра пописать вышел, так весь караул с дежурным по части на уши встали в поисках. Коралов лично голову в очко засовывал и фонариком себе подсвечивал.

– Ты всегда в какую-нибудь халепу влезешь.

– Ну да, следом за тобой.

Царенко засмеялся.

– Это точно. Моя жопа как магнитом приключения к себе притягивает. Знаешь, говорят: "ищет приключений на свою жопу", – так она без меня сама их ищет.

– Приключения?

– Ага.

– Хорошо ищет.

– Где там хорошо. На гражданке только на мотоцикл сядет, и искать не надо. Как в Золотоноше по вокзалу вышивал, так сегодня вспомнить страшно! А как по трассе на Черкассы от ментов уходил вечером?!.

– Ушел?

– Конечно. В лесу до ночи отсиживался. У меня "Ява" белым выкрашена была, я как раз после того ей родной вишневый вернул, так эти волки двумя машинами меня отслеживали. Тихо-тихо ехали по просеке...

– По какой просеке?

– Что я, номер ее запоминал? Когда понял, что скоростью по шоссе не уйду, свернул в лес и залег в яме.

– Чтоб тебе и на прошлой неделе в яме залечь.

– Ямы не попалось.

– Зато теперь яма у нас подходящая.

– Что ты ко мне пристал! – Царенко привстал на топчане, – Нефиг было меня отпускать. Видел, что я пьяный, вот и не пускал бы. Трезвым я придумал бы как от них уйти.

Царенко уходил в самоход ночью, но по причине самой заурядной. Ему надо было срочно позвонить домой. Утром он получил письмо от родителей, где те, смягчая настолько, насколько новость эту вообще можно было смягчить, сообщали, что их любимая невестка, жена то есть Царенко, познакомилась с каким-то курсантом и вечерние свои часы, которые должна отдавать штопке старых носков мужа и вышиванию крестиком, проводит с ним.

Прочитав это послание, Царенко взвился. Жену свою он не шибко жаловал и, по возвращении из армии, предполагал побить пару раз, после чего развестись. Но не так же, в самом деле.

– Сука! Блядская сука! – он стучал кулаком по столу в сержантской, а глаза его плавились оловом, – как я ее буду метелить. Как я ее... Дневальный! – Царенко выскочил в коридор, – где командир?

– Майор Бобров в канцелярии, – металлическим голосом отвечал дневальный, мысленно прощаясь с этим светом. Царенко в таких ситуациях бывал буен и несдержан на руку. Мог и по рылу заехать без повода.

– Товарищ майор, на почту, позвонить надо. – Выход на почту не считался в части полноценным увольнением: Олимпийская деревня, вот она, за забором. Воплощение цивилизации – универсам и почта, объединяющая междугородный переговорник с той частью, где выдают посылки. Прочие удовольствия Олимпийской деревни обитателей учебки интересовали мало.

– На час можешь выйти, Царенко. – Бобров посмотрел на часы и что-то прикинул про себя. – В наряд не ты идешь?

– Байкалов заступает.

– Ну, ладно, можешь звонить до обеда.

До обеда Царенко домой не дозвонился, день был рабочий, а часовые пояса в то время у Киева и Москвы совпадали вполне. Не дозвонился он и после обеда, не складывалось что-то у Сереги, поэтому купил он две бутылки водки и в части был к шести вечера хмурый и злой.

Водку сержанты выпили к отбою. Каптер, лысый латыш Рандекявичус, принес молдавского вина.

– Молодым привезли на присягу, а мне, как главному над вами начальнику, отлили два литра. Угощаю.

– Давай за твою жену выпьем, Рандекявичус, – Царенко был уже хорош после водки, – она у тебя красивая и верная.

Рандекявичус собирался на неделю домой. На суд вызвали. На развод.

Царенко, в его обстоятельствах, не стоило бы трогать лысого прибалта.

– Герай, герай, товарищ сержант, давайте выпьем за мою жену, она у меня такая же верная, как и у вас.

– А что ты про мою жену знаешь, если я сам не знаю ничего?! Домой не дозвонился – никого не было. Они только сейчас пришли, может быть. Мне вот теперь идти звонить надо. А я тут сижу. Кто по части сегодня?

Дежурным по части заступил капитан Сойкин, заместитель командира роты и большой друг Сереги.

– Какой кайф, – восхитился Царенко, – Антоха по роте и Сойкин по части. Что меня тут держит? Рандекявичус!

– Слушаю вас, товарищ сержант.

– Пошли позвоним женам и вы.... их по телефону.

– Это удовольствие не для меня, товарищ сержант. Я люблю, когда женщина приходит ко мне.

– Ну тогда дай мне чью-нибудь гражданку, я пойду один.

Он одел кроссовки, джинсы и легкую куртку яркого оранжевого цвета.

– Антоха, пошли со мной.

– Служба.

– Да кого она чешет, твоя служба. Сойка по части, а он в свою роту не суется. Ты постель отправил ему?

– Дневальный отнес.

– Вот и вся твоя служба. Спит он уже.

– Да есть мне чем заняться ночью. Я не хочу никуда идти, – отбивался Антон.

– Ссышь. Ну и сиди тут. Дай мне мелочи на автомат. По пятнадцать копеек.

Они долго топтались под оружейной комнатой, пока в тусклом свете ее ламп отсчитывал Антон Царенко пятиалтынные.

– Шесть, больше нет.

– Спасибо, брат, мне хватит. У меня еще своих рубля на полтора есть.

Потом он ушел, оставив Антона в тишине и пообещав быть через час-полтора. Но расслабиться Антону не удалось. Стоило двери, ведущей на лестницу, хлопнуть, скрывая Царенко, как она вновь открылась, пропуская полночного гостя.

– Ты зачем одел его попугаем? – вместо приветствия поинтересовался вошедший. – Синий хвост, оранжевая грудь, понял?

– Ираклий, что тебе не спится?

– Я лицо при исполнении.

– Что, при исполнении не спят?

– Спят, но у тебя сработала сигнализация оружейной комнаты.

– И ты прибежал меня спасать?

– Помощник дежурного по части несет службу, понял?

– А дежурный?

– Спит.

– Это я под оружейкой Сереге мелочь менял. Контакт у нашей двери отходит. Чинить надо.

– На почту пошел?

– Домой звонить.

– А то я поднимаюсь по лестнице, смотрю – гражданский человек идет, понял? Думаю, точно: тебя связали, оружейку вскрыли, роту перерезали, а тут я – всех свалил, одного убил, тебя освободил, понял? И мне отпуск.

– Не повезло?

– Э-э. Когда мне везло? Смотрю, попугай идет. Смотрю, Серега. Ты зачем, говорю, так оделся. Тебя вся Москва увидит, понял?

– А он?

– А он говорит, не только увидит, но и услышит. Я, говорит, на Красную площадь поеду, концерт Горбачеву спою, понял?

– Пьяный?

– Что пьяный? – Ираклий неожиданно возмутился. – Ты меня спрашиваешь: "Пьяный?" – Я ему наливал? Я с ним пил? Ты не видел, как он пил? Ты в Америку летал по делам, да? Куртку человеку не мог другую дать, черную или синюю, понял?

Ираклий ушел и обиженно хлопнул дверью. У тумбочки облегченно вздохнул и зашевелился дневальный, слившийся со стеной на время разговора.

– Боишься грузинов? – фыркнув, спросил Антон.

– Усих черных боюся, – признался дневальный, – шо грузынив, шо азербайжанцив. Дыки воны. Куля у ных в голови.

– Что куля, то куля, – механически согласился Антон, прикидывая, что делает в этот момент Царенко. По всему выходило, что как раз вызванивает он свою благоверную. Если, конечно, до почты дошел благополучно. Но даже если это не так, зависело от Антона теперь крайне немного, попросту говоря ничего не зависело, а потому и в голову брать все происходящее ему не следовало.

Антон лег на кровать и, закрыв глаза, прислушался. Внутри было молчание и тишина.

– Ну и ладно, – подумал он, – тогда читаю Хлебникова.

– Придет кто – кричи погромче, – предупредил дневального и заперся в умывальнике.

Его давно тянуло прочесть вслух "Ладомир". Что-то манило его в сплетении хлебниковских созвучий, что-то ожидалось от них. Теперь не удержался, решил послушать.

Но желания хватило ненадолго. Запнулся фразой "когда сам Бог на цепь похож", встретив ее вторично. Даже не смыслом самих слов, а неожиданным своим ощущением, пришедшим извне.

–

–

– Кажется, поймали его, – понял после минутного размышления, глядя в черноту зимнего окна. – Точно, поймали.

Сойкин прибежал получасом позже.

– Где Царенко? – прошипел он, узнав из Антонова доклада, что "происшествий в роте не случилось".

– Спит, товарищ капитан, – меланхолично отвечал ему Антон.

– Где спит? – глаза Сойкина подернулись матовой пленкой ненависти. – В милиции он спит!