Текст книги "Рука птицелова"

Автор книги: Алексей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Они подошли к постели Царенко. На табурете перед ней лежала гимнастерка, тускло отсвечивая двумя полосками лычек на погонах.

– Спит, товарищ капитан, – еще раз тупо повторил Антон, имея в виду спавшего на этой постели.

Сойкин выдернул тело спавшего и развернул слюнявой мордой к свету:

– Это твой Царенко?

Антон молчал.

– Сдаешь дежурство одному из сержантов и отправляешься на гауптвахту.

– Один?

– Конечно, один, – Сойкин взорвался, – мне тебя не с кем отправлять. Дорогу знаешь.

– Понял, товарищ капитан. – Антон снял штык-нож и повязку, пошел надевать шинель.

Ночью грянул мороз. Антона прихватило к средине пути, хоть всей дороги до губы было минут на семь-восемь. Ветер резал лицо и продувал шинель насквозь.

"Недурно выглядел Царенко в рыжей своей курточке при такой погоде, подумал Антон, – а ведь когда он уходил, было довольно тепло".

Ворота караул открыл не скоро. Спали все и носа не казали на двор.

– Зови начальника, – бросил Антон открывшему ворота, – я на губу садиться пришел. – И через плац направился к зданию гауптвахты.

Сонный и озадаченный помощник начальника караула прибежал минутой позже.

– Царенко привезли уже? – спросил его Антон.

– Сидит, – отвечал тот. – А вот тебе придется возвращаться.

– Почему?

– Мест нет.

– Прямо как в гостинице, – восхитился Антон.

Царенко действительно сидел. Из оранжевой куртки учинил он себе подстилку и пытался согреться, прислонясь к батарее спиной.

Антон загрохотал металлической дверью.

– Ты мне форму принес? У меня задница к полу примерзает, – встретил его Царенко.

– Я садиться пришел.

– Вот и захватил бы по дороге. Мне к Балде утром идти. Не в этом же.

– Действительно нет мест? – переспросил Антон помощника.

– Ну что, я б тебя не посадил по-человечески, если б было куда?

– Верю. На улицу выходить очень не хочется. Все, Серега, – обернулся он снова к Царенко, – пошел я назад в роту. Балду увидишь, – привет передавай.

– Балду мы вместе увидим, – утешил его Царенко, – не мешай спать.

Ночь Антон досидел в компании Ираклия, под боком у Сойкина.

– Старшина! – орал по телефону дежурный по части, – садись на метро и приезжай в часть... Значит, на такси садись... Значит, пешком иди, твою мать... Дневальным стоять будешь. На тумбочке... Случилось... Приедешь, расскажу... Самоход в роте... Милиция... Любимец твой... Да... Все. Чтоб через час был здесь.

Когда Сойкин закончил обзванивать командиров взводов и доложил ротному, под окнами штаба уже грохотали сапогами роты, выведенные на зарядку.

XI

Машина пришла за ними в полдень. Часа за полтора до этого в камеру зашел Мухин и предупредил: "Вылизывайтесь как можете, сегодня Сойкин везет вас к Луженкову".

То, что вез их именно Сойкин, было случайностью – не оказалось в роте свободных офицеров, – но случайность эта скалила зубы в ядовитой ухмылке.

– С Сойкой начали, с ним и заканчиваем, – проворчал Царенко, когда начальник караула вышел.

– Хорошо, если заканчиваем. А если новый круг начинаем?

– Рот закрой! – взорвался Царенко. – Накаркаешь. Балда не самоубийца. Зачем ему суд в части?!

– Слабая надежда, – подумал Антон, – но единственная.

Сойкин молчал всю дорогу, подняв усы над воротником шинели. Молчали и Антон с Серегой. Антон, застыв, глядел в окно на засыпанную снегом Москву. Машина миновала Матвеевское и в Кунцево свернула к Филям.

Он мало знал район Кунцева, да, собственно, и интересного в этих кварталах, построенных за два последних десятилетия, было немного. Только вид станции метро "Пионерской", близняшки киевской "Комсомольской", вывел вдруг его из оцепенения. Он понял так же ясно, как ясно видел перед собой в морозном воздухе декабря с детства знакомые очертания двух застекленных павильонов станции, что складывается все очень плохо, что шансы отделаться беседой с прокурором, если и остаются у них, то ничтожны, а всего вернее, нет у Байкалова с Царенко этих шансов.

Совершенно точно знал в эту минуту Антон, что Балда – командир части полковник Ушатников – переоценил свои дружеские банные отношения с Луженковым. Хотел он разом припугнуть всех сержантов учебки, – все, что положено, дескать, получите за каждый прокол и даже сверх того. Вот как эти двое. Их судьбу уже не мне решать, тут будет все, как прокурор скажет. Смотрите на них и учитесь. При этом рассчитывал Ушатников, что дальше разговоров прокурор не пойдет.

Вот в этот-то расчет и не верилось Антону. Баня по четвергам баней, а прокурорского хлеба не трожь, товарищ полковник.

Антон хорошо помнил недавний суд, проходивший в клубе части, когда для бойца из соседнего стройбата, укравшего пару сапог, затребовал Семен Петрович ни много ни мало – два с половиной года. Видимо, рассчитывал он полгода уступить судье, а двумя оставшимися наградить парня. Но что-то не сработало в судейском механизме. Не сложилось в тот момент, когда защитник зачитал акт о состоянии сапог рядового N. на момент кражи. Три роты рыдали от хохота, слушая этот акт. Пять отверстий неправильной формы насчитал адвокат на голенище правого сапога солдата и одно круглое диаметром в два сантиметра. Левый ни в чем не уступал правому. В итоге обязали парня выплатить сорок пять целковых в армейскую казну к легкому неудовольствию полковника Луженкова.

Неудовольствие это облеклось в десяток жалоб на судью, отправленных Димкой Ступаком, по приказу Луженкова, всем судейским начальникам. Мертвой хваткой держал свою добычу прокурор Филевского гарнизона, а потому не было веры у Антона в крепость банной дружбы Ушатникова и Луженкова. Ну, разве что очень старательно потрет Балда прокурорскую спину.

– Как там настроение у Ушатникова, товарищ капитан? – поинтересовался у Сойкина Царенко, когда машина въезжала во двор прокуратуры. Тоже, видно, шансы взвешивал всю дорогу, хоть и не подавал вида.

– Пусть тебя настроение Луженкова беспокоит, а Ушатников теперь ничего изменить не может. Что вам сейчас Луженков скажет, к тому и готовьтесь.

Антона прокурор затребовал к себе первым.

– Товарищ полковник, младший сержант Байкалов по вашему приказанию прибыл, – доложил Антон и только после этого посмотрел на Луженкова. Полковник сидел у стены за большим столом, составленным из нескольких буквой "Т". Лицо его огромным недожаренным блином выделялось на фоне грязно-синей стены. Антону показалось, что красные прокурорские щеки лежат на погонах.

"Ну и ряшка", – поразился он. В углу кабинета, на краю стула, пристроился Сойкин, держа в руках папку с бумагами. За спиной Антона хлопнула дверь, вошел Ступак.

– Ты теперь арестованный, вот так и докладывай. А то, что младший сержант, так это до поры. Садись, – прокурор кивнул на стул. Напротив Антона за печатной машинкой устроился Димка. Прокурор, не глядя на них, чуть обозначил шеей поворот в сторону Сойкина.

– Давай, капитан, что у тебя там? – Тот торопливо передал целую стопку бумаг, в которых узнал Антон объяснительные записки, писаные им и Царенко всем без разбора начальникам в части. Первой лежала самая короткая – в комитет комсомола батальона.

– Это что? – чуть откинувшись на стуле, негромко спросил Луженков.

– Это, товарищ полковник... – начал объяснять Сойкин.

– Я спрашиваю, почему он позволяет себе издеваться над вышестоящими организациями?! Написано не по форме! Даты не стоят! – Луженков, не читая, перелистал остальные объяснительные и раздраженно бросил их на стол. Он завелся сразу. Видно было, что не привык прокурор работать в спокойном состоянии, потому Антон решил помалкивать и не давать хотя бы свежей пищи для прокурорского гнева. Впрочем, тот в его помощи и не нуждался.

– Это серьезное преступление, и мы расследуем его по всем правилам. Прокурор взял со стола уголовный кодекс – Статья двести пятьдесят... у-у-гу... нарушение уставных правил несения внутренней службы м-м-м... до шести меся... вот! пункт "в". Если нарушение повлекло вредные последствия, предупреждение которых входило в обязанности данного лица, – лишением свободы до двух лет. Вредные последствия были – сержант ушел в самовольную отлучку. Вот так! Это твоя статья, младший сержант. – Луженков бросил уголовный кодекс на стол. – На этом мы с тобой расстанемся. Ненадолго. Расследование не затянется. Кто там следующий, капитан?

"Интересно, – думал Антон, сидя у окна в коридоре прокуратуры, – чем он будет пугать Царенко? О самоходе ни один уголовный кодекс не заикается, следовательно, наши пять суток – это все. Для Сереги – все. А для меня?"

То, что картина в итоге получалась вполне абсурдная, утешало его мало и не такое могут выдумать эти рыла, что Луженков, что Ушатников. Для них здравый смысл – понятие абстрактное и к повседневной жизни применимое слабо.

Однако в этой оценке Антон ошибся. Прокурор предложил Царенко примерить на себя пятилетний срок. Кража одежды, предназначенной солдатами к отправке домой. Каптер – соучастник.

– Он фантастику не пробовал писать? – спросил Антон Ступака, когда перед отъездом они курили на улице.

– Он ее сначала пишет, а потом воплощает.

– Ну, хоть формально доказательства они тут собирают?

– О, формально больше чем нужно. И можешь не сомневаться, соберут.

Антон и не сомневался. Захотят – соберут. А причин не захотеть он не видел, как не видел и своего шанса.

Но даже если есть он, если не плод он моих надежд, слабых и бескрылых, следует ли спешить с его воплощением? Возможно, видимый выход – не выход вовсе, но тупик. И такой исход лучше многих. Кажущийся выход может оказаться входом в лабиринт, но выяснится это не раньше того момента, когда надежда пожелает стать уверенностью. Сейчас они смотрят мне в спину и ждут, обернусь ли я, приняв их правила, пойду ли дальше, отвергнув их. Возможно, любой из двух этих поступков ошибочен, но третьего я не вижу. Сомненья мои бесконечны, а время, жестокий тюремщик, неумолимо.

После обеда Антон позвал в камеру начальника караула.

– Могу я позвонить в штаб, товарищ капитан?

Мухин кивнул головой:

– Идем, позвонишь. Не Балде, я надеюсь.

– Тогда вы по соседству с генералом сядете, товарищ капитан, засмеялся Царенко.

– Не Балде, – коротко ответил Антон.

Номера телефонов штаба лежали в караулке под стеклом. Антон нашел нужный.

– Слушаю, майор Матвейчук, – голос особиста был слышен хорошо, и Антон различил характерный украинский акцент.

– Товарищ майор, младший сержант Байкалов беспокоит.

– Рад слышать тебя, сержант, но ты лучше заходи ко мне, так поговорим.

– Не могу, товарищ майор, пять суток на гауптвахте досидеть надо.

– Так это у тебя камера с телефоном? – засмеялся особист. – Что случилось-то?

"Неужели не знает? – не поверил Антон, – Не может не знать. Скорее хочет, чтобы я в ножки без его помощи упал. Что ж делать, будем падать."

– Да знаете вы эту историю. С самоходом во второй роте.

– Но ты же не... А-а, понял, понял... Дежурным, значит, был. Да, нехорошая ситуация выходит. Командир, скажу тебе, как собака злой и, причем, на тебя. Хочет прокурора ввязать в это дело.

– Сегодня ездили к нему.

– К Семену Петровичу? И какие результаты?

– Пока никаких. Но хороших как-то ждать не приходится.

– Я знаю Луженкова. Знаю. Такое кадило раздуть может, что дай Бог. Но как говорится, на каждую гайку... Хорошо, сержант. – По решительной интонации, появившейся вдруг в речи Матвейчука, понял Антон, что тот принял решение. – Досиживай свои сутки, а я тут поработаю. Но выйдешь с гауптвахты – сразу ко мне.

Больше всего мне хочется проснуться. Дикие черные ночи и холодные звезды. Теперь мне кажется, что был я здесь всегда. А то, что я помню, что было не здесь, то было не со мной. Я читал это в книге, мне рассказывали это в детстве, я выдумал все, – со мной этого не было. Высокие сугробы и резкий ветер, люди с серыми лицами и красными зрачками. Они рядом со мной сейчас, хоть раньше их не было. Их образ жизни непривычен, а мораль непонятна мне и чужда. Но они живут так и жили всегда. И хоть я помню, что есть вещи, делать которых не следует никогда, порой кажется, что передо мной открыты области, в которых обстоятельства отсутствуют и мораль мертва.

XII

– В роту звонил, просил своих, чтоб сигарет купили, – объяснил Антон Сереге свой странный телефонный звонок.

– У выводного попросить не мог? – подозрительно сощурился тот.

– В чайную "Мальборо" кишиневское привезли.

– Ох и любишь ты выеживаться, – возмутился Царенко. – Ну не хочешь "Астру" курить, это я понимаю, так кури "Яву". Классные сигареты. Всем нравятся.

– Ну, мне не нравятся.

– Заколебал. Всем хорошо, тебе одному плохо.

– А к тому же, кто его знает, может этого "Мальборо" нам теперь несколько лет не видать.

Царенко промолчал. Если в беседе с Антоном прокурор прогревал мотор и только начинал входить в привычный режим работы, то Сереге Луженков достался вполне взвинченным для того, чтобы выполнить все функции прокурора, как он их понимал.

После обеда они придвинули стол к батарее и, завернувшись в шинели, попытались на нем уснуть.

– В роте бы так поспать, – проворчал из-под шинели Царенко.

– Только хрен кто даст.

– Это точно, – согласился тот, стараясь вытянуть ноги на батарее.

За прошедший год Антон научился засыпать мгновенно при первом же удобном случае. Это привитое армией качество скорее забавляло его, чем радовало. Впрочем, было оно не единственным. Он сильно изменился с тех пор, как сказал кому-то из первых своих армейских приятелей: "Они хотят, чтобы я рыл их канаву от забора до обеда. Я ее буду рыть. Там, где они скажут и столько, сколько они захотят. Но мнение мое о них не станет другим, и они не заставят меня думать так, как хотят."

Он сильно изменился, несмотря на то, что саму эту фразу твердил едва ли не ежедневно. Он не стал смотреть иначе ни на систему, погнавшую его с третьего курса в строй, ни на тех людей, которым вынужден был подчиняться. И все же согласился стать одним из них.

Причин тому было немало и основная – Москва. Антон хотел остаться в Москве, и сержантские лычки не казались чрезмерно высокой платой за нее. То, что они дают власть, воспринималось как приправа, острая компонента блюда, к которой можно привыкнуть. Антон не знал, что власть подчиняет себе и того, кому она дана, исподволь подменяя мораль силой. "Неподчинившийся аморален", – вот единственное credo власти.

Он привыкал к ней постепенно, как привыкают к любому наркотику, едва осознавая это привыкание. Правда, действие первой инъекции, хоть и была она незначительной, Антон запомнил хорошо. Он вел на обед взвод, свой первый набор, три десятка здоровенных лбов, только обувших сапоги и едва успевших подшиться.

– Взвод, смирно! – скомандовал Антон на полпути к столовой, и парни, которым впору было удивиться: "Да ты что, мужик, по такой-то жаре и "смирно"? Давай за пивком лучше смотаемся и свалим загорать на очаковские озера", – вдруг грохнули строевым шагом по раскаленному асфальту. Ощущение власти было так неожиданно, сладостно и остро, что сержант Байкалов почувствовал, как у него встает член.

Их разбудил начальник караула капитан Мухин.

– Скоро новый караул приходит, – начал капитан, войдя в камеру и не замечая того, как поднимаются со своего импровизированного ложа сержанты.

"Забавно, – про себя удивился Антон, – с чего это он решил нам докладывать?"

– А тут, как назло, снег повалил. Весь плац засыпало. И убирать некому.

– А вы генерала попросите, – развеселился, просыпаясь постепенно, Царенко, – он порядок любит. Помните, как той зимой к его приезду мы плац гуталином натирали? Так ему все равно не понравилось: наши урюки бордюры начистили. Не везде. Пунктиром. Помните, товарищ капитан?

– Генерал – подследственный. И те два красавца не пять суток тут коротают.

– Это вы на нас, что ли, намекаете? – изумился Царенко. – Так ведь не положено сержантов к работам привлекать.

– Было бы положено, давно б уже лопатами махали. А так, – попросить зашел, – Мухин развел руками, словно сам удивлялся нелепости своего положения, – работы-то минут на двадцать.

– Това-арищ капитан, – в голосе Царенко появились нотки глумливого сочувствия, – мы бы со всей душой, но перед войсками... Своя рота, все-таки. Сегодня они увидят, как сержанты пашут, а завтра и офицеров на кухню к мойкам отправят.

– Значит, не пойдете, – с тоской вздохнул Мухин, и Антону стало понятно, что не слишком-то надеялся капитан на их согласие.

– А там воздух свежий, – сказал Антон Сереге, когда Мухин вышел из камеры, – да и кости поразмять с полчасика я бы не отказался. А то киснем тут, как крысы в мусорнике.

– Да я и сам хотел погулять, – согласился Царенко, – но не сразу же соглашаться. – Часовой, – закричал он, – зови начальника караула. У нас для него сюрприз.

Они вернулись в камеру через полтора часа.

– Знал бы, что ноги промочу, не пошел бы, – ворчал Царенко.

– А ты усиленное питание себе затребуй. За вредность.

– С тебя получу. Сухим пайком.

Антон с Серегой развесили портянки на батарее и рядом выставили сапоги.

– Но, вообще-то, мне такая губа нравится, – сказал Сергей, когда они снова устроились на столе. – Представляю себе морды дежурных, когда мы встретим их без сапог. Часовой, – крикнул он, – кто по части идет?

– Капитан Вазин.

– У-у-у! – обрадовались оба, хоть радоваться было особенно нечему. Просто и у Сергея, и у Антона с Вазиным были связаны не худшие минуты службы.

– Ты пиво пьешь? – спросил Антона капитан Вазин, когда шли они тенью старых лип ранним июньским вечером по Ивано-Франковску.

– Пью, когда есть, – отвечал удивленный Антон. Он не видел пива с октября, то есть месяцев семь, все время учебки, потому вопрос Вазина был для него неожидан.

– Ладно, ладно, – Вазин поднял ладонь в предупреждающем жесте, словно напор Антона и его жажда пива были неудержимы. – Только так: сколько скажу, столько и выпьешь.

– Понял, товарищ капитан, – не возражал Антон, удивленный и без того щедрым жестом начальника.

Они шли из гостиницы, где двоих в шестиместном, отдающем казармой номере, поселила их нелюбезная администратор.

– Тут еще кто-то будет жить? – беспокойно поглядывая на свободные кровати, спросил ее Вазин.

– Хто приїде, той _ буде , – устало ответила ему казенная дама и направилась к выходу.

– У меня важные документы, – попытался возмутиться Вазин, – мне их нужно хранить! Я ответственное лицо.

– До дупы , – лениво отмахнулась та.

Что же до Антона, то номер ему подходил вполне. Он открыл балконную дверь и оказался над небольшой тихой улицей, усаженной цветущими липами. Напоенный сладким ароматом, теплый воздух кружил голову. Куда-то за город клонилось солнце. Высокое небо было ясным и едва голубым.

– У нас в части липы недели через две только начнут цвести, – сказал он капитану, когда тот вышел покурить.

– В части разве есть липы? – удивился тот.

"Поубирал бы ты плац каждое утро, наизусть знал бы и что у нас растет, и где", – мысленно фыркнул Антон.

– Мне нужен одноместный номер, – продолжал между тем возмущаться Вазин, – у меня будут документы почти на сотню призывников. Это что, шутка? Тут их украдут и концов не найдешь.

– Идем ужинать, – сказал он Антону, чуть поостыв. – Идем ужинать, а завтра я перееду в другую гостиницу.

– Я ведь думал, – рассказывал Антон позже, уже вернувшись в часть, что его "сколько скажу, столько и выпьешь" будет ограничивать меня сверху. Но когда после четвертой литровой кружки он заказал еще пару, я понял, что с обещанием поспешил. Вазин же и после моего дезертирства своего не упустил. Он нашел какого-то "вуйка з вусамы" и выпил с ним столько же, сколько и со мной. Официант, когда нес им очередную пару, я уже сбился в подсчете какую, спросил меня, не родственник ли мне Вазин. – "Начальник", – ответил я. – "Неплохой начальник", – покачал он головой и выставил им на столик кружки.

На следующий день капитан, с трудом неся огромную голову, переехал в гостиницу при аэропорте – там для него нашелся одноместный номер, – и оставил Антона наедине с городом.

Лето того года выдалось на Украине знойным. На северо-востоке от Ивано-Франковска ветер нес радиоактивную пыль Чернобыля в сторону Мозыря и пинских болот, а потом дальше, через Польшу, к немцам и скандальным шведам. Припять старательно смывала нуклидный мусор в Днепр.

Сбывалось пророчество Иоанна Богослова и по опустевшим летним киевским улицам, словно пытаясь смыть скверну людских грехов, оранжевыми жуками расползались поливальные машины.

Антон, зная о случившемся в общем, не переносил этого знания в область своих забот. Оставшись один, он почувствовал себя солдатом удачи, ловким наемником, которому на три дня отдан город. Тенистый южный город, богатый и ленивый, базары которого обильны и дешевы, а женщины добры и отзывчивы.

Некоторую опасность представляли для Антона патрули. Улицы были полны ими. Подобное Антон видел лишь в Севастополе, но тогда на нем не было погонов. Впрочем, с заменой своей одежды он тянуть не собирался. За десять рублей Антон купил в спортивном магазине шорты, босоножки и тенниску. За два часа на базаре вспомнил подзабытый в Москве украинский язык и, подражая местному наречию, украсил его полонизмами.

По старой привычке обшарил он и два небольших букинистических магазина, найденных в центре города. Было в них немало интересного, но скудные средства не позволили Антону унести с собой ни роскошный атлас мира, изданный Императорским Географическим обществом в начале века, ни московское предреволюционное издание Бердяева, которое ни в Москве, ни тем более в Киеве на полках букинистов появиться просто не могло. Купил он только одну небольшую книжечку, сам не вполне понимая, зачем он это делает. У книги не было обложки, а продавцы не знали ни автора, ни названия. По первой главе значилась она у них как "Французская новелла", но никакого отношения к Франции и французской литературе не имела. Орфография была дореформенной. Стоила книга три рубля с мелочью и привлекла Антона названиями глав – "О двух афонских монахах и о трех тысячах чудовищ", "О ведьме", "О сером цилиндре". Было в этом что-то нехарактерное для русского романа.

– Посмотрим, – решил про себя Антон, унося покупку, – может, определю автора сам.

Ему хватило одного дня, чтобы навестить все бары, спрятавшиеся от июньского зноя в полуподвалах невысоких, ушедших в землю первыми этажами, кирпичных зданий. Подавалось в них удивительно свежее, холодное пиво. Людей в этих погребках собиралось немного, а атмосфера царила дремотная и вполне душевная. Впрочем, Антон не слишком увлекался дегустацией. Ему был нужен весь город, он хотел владеть им целиком, стать, пусть только на день, на два, хозяином этих цветущих лип и высокого выгоревшего неба. Он уже сносно ориентировался в центре и хоть не помнил названия всех улиц, но смог бы объяснить спросившему, как выйти в любую точку, где скрещиваются мощеные и асфальтированные тропы.

В обед в небольшом ресторане он свел знакомство с начинающей барышней и провел в ее обществе остаток первого и все оставшиеся дни своих каникул...

Обратная дорога в Москву далась Антону тяжело.

Поезд шел через Киев. Антон был у окна, когда переезжали Днепр. На какие-то мгновенья показалось ему, что видит он не настоящий город, а неряшливо сделанную старую выцветшую фотографию, которую кто-то ловкий и хитрый вставил между стеклами. Днепр цвел зеленью застоявшейся воды, небо вылинявшим полотном устало тянулось над Лаврой.

Cтоя у вагонного окна, с тяжкой тоской почувствовал он вдруг, что предстоящая ему разлука с городом будет много дольше прежней. И где-то на заднем плане сознания прошла едва заметная мысль, что больше Киева ему не видеть вовсе.

Я пришел один, полагая одиночество состоянием победителя. Это была лишь одна из ошибок, совершенных мной. Я не звал с собой никого и теперь раскаиваюсь в этом; моя спина беззащитна, даже когда я сплю лицом к небу. Здешние жители носят кольчугу, а мне нужен друг. Впрочем, нуждаюсь я во многом, и в очереди моих нужд стоят удача за решимостью, а умение спокойно и честно смотреть в глаза собеседнику – за умением уверенно лгать, не отводя взгляда. Но вне всех очередей, хоть в этом я не готов еще признаться, стала нужда моя в Боге.

Возможно, я рад был бы видеть Его и друга в одном лице.

– Уже вернулись? – встретил их в роте удивленный старшина. – Вроде и садились недавно.

– Кому недавно, товарищ прапорщик, – криво улыбнулся Царенко, – а нам так даже надоесть успело.

– Вижу, совсем зеленые. Как картошка на свету. Кстати, о картошке, – он повернулся к Антону, – твой взвод сегодня овощи чистит, – так что давай на кухню, командуй.

– Может, лучше я часа три на губе досижу?

– А говорите, надоело. Не бойся, скучно там не будет. К тебе во взвод артистов зачислили. На месяц.

– Каких артистов? – не понял Антон.

– Присягу принимать. Из окружного ансамбля.

Новых людей Антону удалось разглядеть только на следующий день. Были они старше его, и смотрели с настороженным недоверием. Впрочем, не все.

Один из них откликнулся на какую-то реплику Антона с готовностью, и через минуту казалось Антону, что знакомы они с детства.

– Мне двадцать шесть, сержант, а Курочкину – двадцать семь. Его забрали за день до дня рождения. Подсуетились. После двадцати семи взять уже не могли. У него семинар в консерватории по классу виолончели и на конец декабря – гастроли по Европе. Ему каждый день с инструментом работать надо. Ты не видел, как он на вашу гитару две струны натянул и пытался пальцы разминать?..

Звали его Николай Стрельцов. За год в учебке Антон общался со многими, и на отношениях с каждым стоял невидимый, но ощутимый штамп армейской условности. Со многими из нынешних своих друзей при иных обстоятельствах он не стал бы даже сводить знакомство. Он не мог с ними говорить искренно и потому подыгрывал как мог, а чаще отмалчивался.

В Стрельцове Антон увидел человека своей породы. В его повадке угадывалась непростая судьба и плохо скрывался тяжелый характер. Он мог подсказать выход из запутанной ситуации и час спустя обескуражить Антона вопросом о вещах, известных детям. Так было, когда в пустячном разговоре Антон сравнил что-то по размеру со звездой, а что-то с планетой.

– А разве звезда больше планеты? – недоверчиво прищурился Стрельцов.

– Ты шутишь, – даже не подумал Антон принять всерьез этот вопрос.

– Нет, я же видел звезды и планеты на небе. Звезды намного меньше.

Антон не мог поверить в серьезность этих слов.

– Но ты же учился в школе. По-моему, это единственное, чему в ней учат.

– Я как-то все больше в церковном хоре пел.

– То есть, ты действительно думаешь, что планеты больше звезд?

– Ну, расскажи тогда, как ты считаешь. Меня, впрочем, это никогда не занимало.

Антон старательно пересказал то, чем делятся учителя с учениками классе в четвертом на уроке природоведения, но каждый новый вопрос Стрельцова возвращал его к мысли, что тот над ним издевается.

– Чему ты удивляешься? – не понимал Стрельцов. – Мне ведь астро-номия вовсе неинтересна. Я актер. Я каждую секунду актер. Мне интересен ты, твой друг Царенко, которого я при встрече на гражданке придушил бы, кабы сил хватило. А звезды что? Мне не сыграть взаимоотношений Меркурия и Венеры, космических. Зато мифологические – в любой момент и с удовольствием.

Он действительно играл постоянно, вовлекая в свой спектакль окружающих. Но игра эта не была обманом, в основе сценария лежала не ложь. Она давала Антону возможность увидеть себя со стороны. Антон не сразу отыскал для себя аналог тому чувству, которое испытывал после разговоров со Стрельцовым. Ему показалось, что видит он мир более красочным и контрастным. Именно так! Словно с поверхности большого зеркала, в которое глядел Антон, кто-то стер пыль. Вот осторожно взглянул Антон в чистую глубину огромного стекла и увидел себя. Увидел привычные и хорошо знакомые черты, но вместе с ними и новые, которые появились, но не были пока замечены. Многие из них были Антону неприятны. Он увидел себя таким, каким стал: сержантом Байкаловым, из последних сил старающимся сержантские лычки сохранить лишь на погонах.

Только нужда моя в Нем абстрактна, как абстрактно и знание о Нем, а проблемы, решение которых неотложно – конкретны. Потому, зная, что дальнейший мой путь без Него невозможен, я все же не в силах представить себе, чем сможет Он помочь мне, не разрушая идеальности своего существования. Кроме того, и сам я, возможно, опасен для него. Мне неизвестно общее число ошибок, совершенных мной, лишь потому, что не все они уже проявились в своих последствиях. Во всяком случае, совершая очередную, я всегда точно знал, что кроме меня никому оплачивать ее не придется.

Отыскание природы Бога, – не самая ли насущная из моих проблем?

XIII

– Зайдешь ко мне после развода, – майор Матвейчук встретил Антона на завтраке в столовой, – разговор есть. Тут Семен Петрович активность решил проявить, так что инструктаж получишь, что будешь делать и как. Сразу после развода чтобы был у меня.

Антон с развода отвел взвод в класс, где ждала их политподготовка и направился к штабу. Кабинет особиста был на третьем этаже, но путь к нему занял у Антона не минуту, как он предполагал. Поднимаясь на второй этаж по узкой штабной лестнице, Антон буквально уткнулся носом в шинель командира части. Ушатников с двумя замами и начальником политотдела спускался на улицу.

– Младший сержант Байкалов, – рявкнул командир, как показалось Антону, малость перепугавшись, – почему не на занятиях?

Говорить о том, что идет он к особисту, показалось Антону лишним, потому он соврал:

– Проверяю уборку штаба, товарищ полковник. – С утра штаб убирал взвод Царенко, но Балда вряд ли это знал.

– Уборка штаба должна производиться и контролироваться до развода. Полковник Ушатников поднял вверх указательный палец правой руки и внимательно на него посмотрел.

– Я так и сделал, товарищ полковник, но сейчас старшина не досчитался ведра, а взвод на занятиях, вот он и отправил меня на поиски.

– В этой роте вечно все не так, – командир чуть повернул голову к своим замам, – солдаты ведра теряют, а младшие командиры уходят в самовольную отлучку. А вернувшись! – Балда вновь обратился к Антону и голос его гневно зазвенел в лестничных стеклах, – с помощью милиции! читают командиру части лекции! Так вот! Сейчас же отправляйтесь к майору Боброву! И готовьтесь! Вас вызывает на пятнадцать ноль-ноль полковник Луженков! И я! Как командир! Не уверен! Что Вы вернетесь в часть без конвоя!!!

Серые шинели прошелестели мимо Антона вниз по лестнице.

– Надо же, как задела его вчерашняя моя речь, – удивился Антон, выслушав истеричный монолог командира части.

Накануне начальник политотдела собрал сержантов части чтобы обсудить, так он это назвал, – поведение сержантов Байкалова и Царенко. На обсуждении присутствовал командир части.