Текст книги "Поселение"

Автор книги: Алексей Недлинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Так Юрок исчез второй день. Вчера в будке просидели, а сегодня распихали нас кого куда.

– Исчез? Убежал, что ли?

– Да нет, вряд ли. Он позавчера остался на нижнем, сказал – с кразистом приедет, успеет к поверке.

– И не приехал?

– Ну. Но его вещи вольные, деньги – в бараке.

– Так в Вишерогорске пьет с кем-нибудь.

– Нет, уже там искали сегодня – бесполезно.

– И в Говорухе?

– Конечно. Мухин землю роет – ему еще ЧП не хватало.

– Найдут. Не испарился же. А сами-то что думаете?

Вовчик с Андрюхой переглянулись, почесались.

– Мы знаем. К Ленке он пошел.

– К Ленусе? А она вышла на работу?

– Она уже не на нижнем давно.

– А почему вы решили?

– Он уже ходил до этого. Только, Леня, – пусть его еще хоть неделю поищут – мы отдохнем пока.

– Нет, я сейчас побегу докладную писать. Пусть ищут, конечно.

Юрка нашли не через неделю – гораздо позже. Но отдохнуть моим орлам не дали: уже на следующий день в лес перевели. Те же сто кубов. Но у воды, пожалуй, полегче:

ветерок, гнуса нет почти... Не раз, наверное, Вовчик с Андрюхой бугровскую любовь проклинали.

XXXVI

Разузнал я у местных насчет рыбалки, удочки смастерил, уфаловал Гарика (он не любитель), и отправились мы с утра вниз по Серебрянке. С наживкой чуть не оплошали – я никак червей не мог накопать, и Гарик предложил опарыша развести.

Жара – плевое дело. Но выяснилось, что ловят здесь хариуса, а он на муху бьет, внаплавку надо закидывать. Слава богу: не люблю я этого опарыша. Четверть века рыбачу, а превозмочь себя не умею. Почему так омерзителен опарыш? – Да ведь это образ кишащей, копошащейся первоплоти мира. Жизнь – до Божьего дуновения. А дунул – и вот: муха. Совсем другое дело. Хоть и дальняя, но уже родня, не отопрешься. Да и не взбредет отпираться – прелесть же! Одно умывание чего стоит.

Наловили мы этой прелести полный коробок, Гарик еще и кукан соорудил заранее, хоть я отговаривал: плохая примета – кукан без улова.

Так и вышло: до обеда хлестали – и не чешуйки. Даже намека на поклевку не было.

– Я и не верил, что тут рыба есть, – Гарик признался. – Это ведь мертвая речка.

Ты же видел, что во время сплава делается.

Видел. Кроме баланов – бывает, и трелевщики по руслу скрежещут, заторы разбивают

– жуть.

– Но местные ловят же.

– А! Базар один. Не может здесь рыба жить.

Я понимаю, что просто надоело Гарику. А мне – удилище в руках – уже за счастье, до вечера готов дурачиться, благо выходной. Но не упорствую.

– Как тебе баба Нюра-то, Гарик? Знойная женщина?

– Не подкалывай. Со спины – так вполне. Первый раз аж заплакала после.

– От счастья?

– От неожиданности.

Ясное дело, это ведь вроде "Волги" в лотерею – на сочного геронтофила напороться, заплачешь тут.

– Пусть тушенку нам заначивает, пассия твоя.

– Уже схвачено, Ленчик. Кого ты учишь.

Что ж, хоть какие-то дивиденды с Амура. А то утомил этот платонизм. Вон в Катюху сколько сластей вложено, а процента – чуть.

– Знаешь, она хочет, чтобы я с ее дочкой познакомился. Адрес дала.

– А где дочка-то?

– В Красновишерске.

– Молодая?

– Тридцатник. Внучке – восемь.

– Сватает, значит? Веселая у вас семейка будет. Лет через пять и внучка поспеет.

– Да ладно тебе. При чем здесь внучка. Я поделился, что не знаю, куда после звонка причалить, – она и ухватилась. А что – фотку показала, нормальная баба, дочка-то. Мне уж девственницу поздно искать.

– Ну, и в Чалдонии, серьезно, остался бы?

– Нет. Я где-нибудь в средней полосе хочу. Колхозец. Бычков возьму на откорм.

Свинки, там, кроликов разводить. Полсрока уже мечтаю.

Вот это да! Гарик – и свинки! Если б сказал, что в отряд космонавтов собирается заявление подать – я б не так удивился. А он, на мое изумление, дальше развивает:

– Ленчик! Город – это новый срок, без вариантов. А я не хочу больше пусть лучше пристрелят сразу. – Увы, все так говорят – и половина опять садится. – У тебя хоть крыша в Питере, мать, кенты нормальные. А я на пятеру раскручусь – и похмелиться не успею. А так – поедем вдвоем, устроимся, пацанку потом заберем...

Я улыбаюсь: уже распланировал все, даже девку не повидав. (Но зря улыбался:

именно так и получилось у Гарика. Мечта созидает реальность, вплоть до бычков и свинок, – сколько раз потом убеждался.)

– Ничего, еще приедешь ко мне на самогоночку, самому завидно будет.

– Да нет, завидовать вряд ли. Я еще не созрел для фермерства.

– Какие твои годы. Мне в двадцать пять тоже крутиться хотелось.

Напророчил Гарик, как в воду глядел. Правда, крутиться мне никогда не хотелось.

Уже от слова-то воротит – что за дела такие: крутиться? Разве это человеческое занятие? Крутится волчок. А волчок, по фене, – анальное отверстие. Ну, крутитесь, крутитесь. Крутые вы мои. Да, но вот насчет фермерства: как раз я теперь в том гариковом возрасте – и точно: тараканов готов разводить – лишь бы не в городе. Напарницы не найти только. Не начать ли со старушек? Глядишь, какая-нибудь и случит со своей дочкой бесхозной... Нет, не получится, сознаю.

Напора мечты не хватает. То есть старушку можно подцепить, но у нее или сын окажется, а если дочь – так замужем, а не замужем – так из Питера – ни-ни, из конуры своей блочной.

Смотали удочки, вышли на дорогу, бредем, веточками помахиваем. За поворотом – урчание Уазика> .

– Загасимся? – я-то всегда предпочитаю за кустиком отсидеться.

– Брось ты.

Ну вот, послушался – и на хозяина нарвались, да еще с управленским козлом каким-то.

– Златоустов! По десять суток, обоим!

– Ленчика-то за что, гражданин начальник? У него законный выходной. Вот это Гарик напрасно. О законе упоминать – вернейший способ мента взбесить.

– В выходной за территорию зоны вообще не имеете права выходить! С удочками тут разгуливают, курортники!

– Так не поймали же ничего, гражданин начальник!

– Вот по десять суток – это ваш улов. Всё.

Захлопнул дверцу, укатили.

– Выдрючивается перед управлением.

– Ясное дело. Ничего, Лень, отмажемся.

Отмазались, точно, – только ночь прошизовали. Но вот волосы опять отращивать – надоело, сил нет.

XXXVII

Про кроликов – это я знаю, откуда у Гарика мысль. Крольчатня у нас на ферме – еще со времен начальствования Канюки, его любимое детище. Даже для офицерской столовой не давал забивать. Навещал ежедневно, гладил, умилялся. Дед Мазай, да и только. (А Владимир Ильич кошечек любил почесывать. Это у них, видно, профессиональное, у хозяев.) Ну, кролики и мерли от перенаселения. И двух зашуганных дедков, к крольчатне приставленных, каждый мор наполнял мстительным торжеством. Не разделяю, потому что – кролики-то чем виноваты?

А если вникнуть – то и Канюка дядька неплохой. С тех пор, как опустили из начальников – помягчел, даже симпатичное что-то появилось, например, с прическою стал экспериментировать. Со своей уже, не с зэковской. То выбреет кумпол до блеска, зато под носом начернит недельной щетины. То, напротив, бобрик напустит, а вместо усов – бачки. В общем, фантазировал неистощимо, причем каждая эволюция сообщала его лицу все новые оттенки идиотизма. Хотя идиотом не был, отнюдь.

Просто предвосхищал стиль, ставший повальной модой в 90-х. Сегодня попробуй, сунься куда с умным выражением – засмеют: провинциал! Забывает, забывает свои корни нынешний бомонд, а ведь все оттуда, из мощных глубин, – столицы давно бесплодны, увы.

Скажем, вот этот неотразимый жест: звучно набрать в рот соплей и сплюнуть под ноги – смачно, с прихарком – снобизмом было бы отрицать фольклорные истоки.

Легко описать, кстати, а попробуй-ка исполнить непринужденно – упорной тренировкой достигается, некоторым так и не освоить: чуть ли не врожденный дар необходим.

Впрочем, по этому поводу ученик мой ответил однажды – на замечание: "Не ковыряй в носу, меня тошнит!" – "А вы не смотрите". Совершенно в точку: меня же тошнит – мои, стало быть, и проблемы. Нет такого закона в носу не ковырять.

Пересеклись как-то с Канюкой: он – в штаб, я – в лес.

– А почему ты пешком все время ходишь, Ленчик?

Хороший вопрос. Мог ведь и поинтересоваться, почему я с подъемом не встаю, на разводе не бываю.

– Геморрой замучил, гражданин начальник. Только ходьбой спасаюсь.

– Правда, помогает? – живое участие чувствую: брат по несчастью.

– Да, если острого не есть – утихает.

– Надо же, я десять лет с этим делом – и не знал. Свечами перебиваюсь.

– Так вам – куда ходить. Здесь длинные дистанции нужны.

– Верно, верно. Гублю себя своей работой, пора на заслуженный отдых.

– Все там будем, гражданин начальник.

– Ну-ну, ты развеселился, я смотрю. Лучше скажи, зачем кубатуру урезаешь?

Бригадиры жалуются.

– Клевещут. Зачем мне их кубы, в карман не положишь.

Вот: минутку всего побазарили, а я два фуфла задвинуть успел. Геморрой, конечно, присутствует, но не потому я не езжу, а с кубами – это у нас так и задумано, чтоб жаловались на меня бугры: лучший способ отвести подозрения в приписках.

Ничего, Бог правду видит, а ментам – не обязательно. И так на себя много лишнего берут.

Правда же, несказуемая правда – в моем психическом заболевании. Смешно и помыслить такое объяснение:

– Клаустрофобия у меня, гражданин начальник.

Зэкам не полагается недугов с такими названиями. И геморрой-то – нахальство с моей стороны, сидячая ведь хворь, а я не шофер.

Но здесь причина мне понятна: полдетства с книжкой на стульчаке, самое место почитать без помех. С клаустрофобией сложнее. Отвлеченно еще на зоне набегало – чувство безысходной запертости, – не личной, а поголовной: в теле, в мире...

Как-то так брезжило: ну да, можно и с Земли улететь, но свобода когда ты сразу везде, и вот это – недостижимо. Умирай, воскресай – бесполезно, а с этим – и в загробье не лучше. Если ты в одной точке – значит, не в другой, и все тут, тюрьма – во веки веков. Что пространства уже не будет – нам ведь не обещано.

Впрочем, надо перечитать повнимательней.

Но болезни еще не было. По-настоящему, пожалуй, в столыпине подцепил – когда на оправку часа четыре допроситься не мог. И вот – скрутило, наконец: помираю в машине. С водилой рядом, то есть зная, что остановит в любой момент при надобности – пожалуйста, хоть целый день. В кузове тут же припадок. Внешне-то ничего, креплюсь, но эти сорок минут или час, если ехать все же приходится, – морская болезнь – просто насморк в сравнении.

Потом уже расползлось на все подобное: поезда, самолеты. В метро тоже: от станции до станции – полутруп. (В Москве полегче: там перегоны короткие.) Да и комнату – если снаружи ее запереть – не могу переносить. Словом, любое, откуда по своей воле нельзя выйти когда угодно. А если на туловище распространится? Жду с ужасом. Оно ведь тоже – вроде комнаты. Или самолета. Срочно пора йогу практиковать – одно и мешает: то рифмы, то мемуары. Впрочем, не это ли и спасает?

Дохожу до площадок, Геша уже в будке сидит, мастерит флюгер. Тоже невроз у парня: не может без дела, руки должны быть заняты.

– Как тебе, Леня? – показывает пропеллер на вертушке. – Я петушка хотел, потом доехал: стремак – петух на будке.

– Подумаешь. Кто чего скажет.

– Да не скажут – самому смешно просто.

Приладил над дверью.

– А не взлетим, Геш? Побег припаяют.

– Нет, не получится. Балласта много.

Меня, что ли, имел в виду?

XXXVIII

Устал от вечного зуда в голове. Нет, не завшивел (волосяной и не было на поселке

– хитрые твари: что толку заводиться, если персонажа бреют чуть не каждый месяц?

Бельевая – это да, на чужую шконку присядешь – не оберешься потом), внутри зудение. Мозг все какие-то иксы вычисляет. Никто не плотит за это – так он на общественных началах, деятель неуемный. Потому особо люблю минуты, когда хмурый смысл отлучится ненадолго – и сердце шалит, захлебывается от радостной бесцельности существования... А лучше бы – вовсе не заводился. Как бы наладиться потверже – чтоб ничего впереди, никакой перспективы? Не дано, увы. Все равно конец срока маячит – вот и ждешь, дни считаешь. А потом оказывается: дни, которые зачеркивал с таким кайфом, – и были самые благодатные. Ну, зато теперь занятие – реставрировать, крестики стирать.

26 августа справил я день рождения. Игорек мне боты подарил, а Гарик, в Красновишерск на днях катавшийся, вышустрил там где-то рекламный плакат фильма "Хорошо сидим!" (Да, шел такой фильм, только третьим экраном почему-то – в Питере не показывали.) Три ханурика изображены в крокодильской манере и поверх – название. Я прикнопил над шконкой – весь барак на экскурсию пришел. На следующий день Донос оторвал, конечно.

Эх, потому и ждешь звонка – ради этих картин лелеемых: трясет меня с утра, гаденыш, шизняком грозит – медленно, сонно одеяло приподнимаю (надеюсь, не подведет фитюлька, напружена будет, как обычно): "Поцелуй тогда встану". И жестом – куда поцеловать, если не поймет сразу.

Не сбылось, не хочу выдумывать. Не Донос дежурил в день моего освобождения, да и, честно сказать, последние недели даже он меня не будил.

А 27 августа – потому и запомнил, что после дня рождения сразу – нашли Юрка Воронина. Вернее, сам нашелся: всплыл и прибился к бережку, где-то за Арефой, вниз по Вишере.

По наколкам идентифицировали, лица там не было практически – снесено дробью в упор. После формальностей этапники закопали на серебрянском погосте – хорошее, кстати, место: березки, тихо, сухо.

Повязали по этому делу Володьку Ленусиного. До нас дошло, что и не отпирался парень, вроде как ждал только случая признать вину. Самому сдаваться глупо, конечно, но и жить с этим – тяжело, понимаю.

Володька! Если б знал я заранее, что так обернется – я б тебя главным героем сделал. Теперь-то поздно уже, не с начала же начинать.

Впрочем, поскольку я не в курсе, по пьяне ты пальнул или в трезвом уме – слегка тускнеет мой интерес. (Если по пьяне – то совсем не интересно.) Но вот с кем ты трупешник в Вишеру сплавлял – за это бы дорого дал, чтоб выяснить. Одному неподсильно, без транспорта не обошлось. Собянин, что ли, посодействовал? А Ленуся? Она-то как здесь, каким боком? Кроме Володьки, никого даже на допросы почти не дергали. Так, по разу Ленусю да соседей – это мне потом Серега Перчаткин рассказывал, когда я к нему зашел после откидки. Странно немного – убийство все-таки, хоть и зэка. Значит, по Володькиной версии – без подельников, без свидетелей, всех отмазал. Ну, и молодец. Семеру на уши повесили – убийство на почве ревности, легкая статья, по одной трети на химию идет. Не то что моя ни амнистий, ни льгот, кроме поселка. Надо, ребята, сначала кодекс изучать, потом за дело браться. А то вот задним умом только и крепчаем. Правда, двухстволки у меня все равно под рукой не было. Теперь имею, после бати осталась, зато жены нет и хахалей, соответственно, – не в кого стрельнуть. Ну, еще не вечер, пусть лежит пока на антресолях, дозревает.

В начале сентября Гарика перевели на Сыпучи – другое поселение, поглуше, километров сорок от нас. Письмишко от него получил вскоре – хвалил очень сыпучевский лес, такие дубаны, дескать, в Серебрянке и не снились.

"А угадай, кто тут замполитом? – Наш – помнишь, который зимой сбежал. И Котря с ним, только не работает нигде, дома сидит. Вообще тут скучнее, Ленчик, баб нет почти, один магазин всего, но продавщица уже под седлом, не пристроишься. Зато бухалом торгует – почти открыто, крутой бизнес. (Мне это письмо ребята передали, так бы Гарик не пустился в подробности – цензуруют же нашу корреспонденцию.) Режимник хотел с обыском к ней она на всю деревню его жене орала: "Пусть придет только, я ему в фуражку столько насру – не утащит!" Душевная женщина, жаль, покороче не сойтись", – в таком духе страницы три. Гарик ведь и там мастером, времени навалом, а уши свободные еще не нашел, как я понял. Потом были три-четыре весточки, но посуше – потому что по почте.

Вдвоем нам непривычно, скучновато с Игорьком семействовать – взяли мы третьего, Славика. Мой ровесник, из Ростова, веселый парень, здоровенный казачина, а главное – два раза успел до тюрьмы жениться, и обе жены к нему теперь приезжали поочередно. Славик-то им хитроумный график составил – чтоб не столкнулись, но хозяин выдал: рассказал второй о первой. И все увещевал многоженца: нельзя, мол, пора определиться. Славик кивал усиленно, но письма с поцелуями продолжал слать обеим. Так с ними и надо, между прочим, – женщины только в полигамии свое место осознают. А как признаешься: ты у меня одна – всё, на голову садятся.

Погорячился Владимир с выбором религии – к мусульманству получше стоило присмотреться. "Руси, – говорит, – веселие есть пити", – так оттого и пьем, что эти на голове сидят. Тысячу лет уже за Красное Солнышко расхлебываем.

XXXIX

Иногда самого себя спрашиваю: ты это в шутку или всерьез? И, подумав, отвечаю по-еврейски – вопросом на вопрос: а вся жизнь – в шутку или всерьез? Для серьезности – слишком много игры, для игры – слишком много серьезности. (Это один дядька знаменитый так про шахматы сказал.) Но жизнь – такой и должна быть.

Какой же серьез, если столько вещей выше разумения – а ему одному серьез и нужен, но и какая ж игра, если правил мы не знаем и своих не установишь.

Вот – без абстракций: даже Уголовный кодекс не нами составлен. И это бы ладно, но и такой-то – никто не читал толком. В школьные хрестоматии надо включить, как завершение программы. А сзади на обложке курсивом пустить – из Экклезиаста: "Что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела".

Экклезиаст вот почему вспомнился: остался мне ровно год до звонка, такой же круглый, катящийся – как и предыдущий. Осень – зима – весна лето – осень (в октябре освобождаюсь). Это и навевает соблазн циклизма: "что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки".

Так хорошо, покойно, гладко, кругло – хочется забыть, что 2000 лет назад – кольцо разорвано. Нет больше повторяемости рода, и Земля не навеки, появилось другое средоточие: Лицо, неповторимое и вечное.

Но мы едва тянем, не в жилу. Вот это наше с Гариком – свинок выращивать – в самой глубине – от желания избыть непосильное. Но не дано – обратно, к роду, к земле, не уйти нынче в крестьяне, не надо себя обманывать. Потому что их нет, некуда уходить, не в чем растворяться. В этой стране одни пролетарии остались – чума ХХ века. Те, то есть, кто из рода не вверх, а вниз выпал, и в школе кому втолковали (всеобщее же, обязательное): Земля исчезнет, все относительно. Жизнь

– одноразового использования: кольнулся – и в отключку.

Когда мне совсем невмоготу от пролетариев делается – я их на войне представляю:

Гешу, например, пулеметчиком, Ваньку – танкистом. Помогает! Дойдем до Берлина, никаких сомнений. Только потом ведь обратно, на круги своя...

Ничего, где чума – там и пир. Залог бессмертья. Но я все же предпочитаю поэтов:

может, душу твою и погубят – но кирзачом по почкам не настучат.

Нет, это не мне – это с нижнескладскими Ванька сцепился, в зоне уже, вечером. Он моим грифелем приемщицким на торцах написал: "Привет, аборигены!" – а те отказались воз разделывать. (Вывозка в тот же день была.) Обиделись, решили почему-то, что "аборигены" – это масть, вроде гребней. И после поверки – слово за слово – пошло хлесталово. Потом избитый Ванька хохотал на крылечке барака – когда я спрашивал, отчего он их ко мне не послал, за лексической справкой.

– Нет-нет, не вздумай им объяснять, пусть аборигенами ходят, мудаки.

И весь следующий день в отличном настроении был – как освежился, пинков схлопотав. С утра, до заезда в пасеку, приставал ко мне: какие я помню куплеты из "Славное море, священный Байкал". Я, кроме первого, другие только наполовину смог выудить, по две строчки в каждом – канули, как ни напрягался.

– Ты напиши, что вспомнил, остальное я и сам сложу, если что.

– Зачем тебе?

– Попеть охота.

Точно, в тракторе хорошо петь – даже сам себя не слышишь почти, ори на здоровье.

Но почему репертуар решил поменять? Раньше всё Новикова напевал: "Парень я не хилый..." Написал я Ваньке обрывки, он листочек взял и пошел трелевщик заводить, чокерман заждался в кабине. И, третью пачку выволакивая, – то есть через полтора часа примерно – пели они уже целиком, присочинив недостающее. Нецензурно, конечно, но смешно получилось, и в рифму, в размер попадая. Вот молодцы, кто бы мог подумать! Меня даже угрызение куснуло: лелею непрерывность души, заношусь иногда

– а может, вся разница между нами – в режиме труда и отдыха? Не будем вдаваться, кто там создал человека, но поэта созидает безделье – однозначно.

Хотите сделать страну поэтов – переведите всех на оклад. Да оно и шло к тому:

кухарки государством не управляли, зато дворники и кочегары виршеплетствовали поголовно. Впрочем, одни поэты кругом – так же непереносимо, как и сплошь пролетарии, не меньшая зараза. Очевидное решение: пусть те и те будут, нейтрализуют друг друга. Жизнь установит необходимую пропорцию. Главное – самим в крайности не бросаться.

XL

13 октября 87 года проснулся – уже на свободе, хоть и в бараке, на своей шконке угловой. Подосадовал на себя, что радость не доплескивает до запланированной.

Ждал, ждал, и вот, оказалось, все сладкое – съел за предвкушениями. В общем ничего особенного, утро как утро. Только до десяти не стал валяться, в семь вскочил – зачем три свободных часа сну уступать? Зэк спит, а срок идет – всё, это в прошлом. Теперь уже не срок, а жизнь идет, экономнее надо – так думалось, по наивности. Ведь и билет когда-то вытащил по зарубежке: "Жизнь есть сон" Кальдерона, и пятерку получил но не проникся, значит, формально оттарабанил.

Впрочем, такие билеты не для восемнадцати лет. Но вот уже двадцать пять дураку, а резво так поднялся, молочной смеси "Малыш" глотнул наспех – и бегом в гараж выяснять, у кого сегодня в Красновишерск путевой. Зря бежал – бензовоз только едет, но уже занят, Мухина с Наташкой Сойкиной еще вчера места забили. Ладно, разберемся.

Пошел паспорт получать и портянку об освобождении. Частенько мы спорили, первоходчики: ставят отметку в паспорте отсидевшему или нет? У Шукшина в "Калине красной" персонаж говорит, что есть закорючка, хотя на нее, мол, и не смотрят.

Ерунда. Никакой закорючки не нашел (у Шукшина этот фильм весь на лаже – как и положено подлинному искусству, но забавный, конечно, – как и надлежит хорошему кино).

Канюка – он дежурил – руку протянул, удостоил. Думал, сейчас скажет, типа:

ступай и не греши – но нет, хватило ума, обошелся без сентенций.

– А чего ж ты вчера-то не уехал? – спросил только.

– Как это?

– Вчера бы вечером мог взять документы, и машина была до города.

Мать честная, выходит, я лишнюю ночь отсидел! Впрочем, не жалею – неэстетично бы получилось: целый день ходишь зэком, а вечером – нате, свободен, без всякой ощутимой границы. Может, умирать так и лучше – плавно, без перепадов, но освобождаться – нет, черта нужна какая-то.

Но что же с транспортом? По бороде. Все разъехались, пусто в гараже. Что ж, сюда довезли, спасибо, а отсюда и пешком уйду – всего-то 50 километров. Вещей нет никаких (я все важное: журналы, книжки – посылкой отправил заранее), ботинки только под мышкой – сам в сапогах.

Километров пять отмахал полурысцой – дальше Краз> подбросил, до Вишерогорска.

Тут еще деньги надо получить. В Серебрянке за два года ни копейки на лицевом не осело, но зоновская тыща в неприкосновенности.

Римка в конторе вишерогорской, улыбается:

– К Сереге-то зайдешь?

– А как же.

Получил деньги; дедок-кассир, сталинский сокол облезлый, поскрипел напутственно:

– Всё освобождаются!.. Кто работать будет?

Я его хотел утешить, что из них, из конторских, как раз бригаду сколотить можно, но не стал: Бог с ним, думаю, сам скоро умрет, без моих подначек.

С Серегой провели полчасика, он дернулся было градусы организовывать, но я его тормознул:

– Не надо. Если лететь до Перми – всё обратно стравлю. Как ты, прижился тут?

– Ничего, нормально. Римка еще малo го хочет.

– И завязь есть?

– Три месяца. Уже в стадии жабы.

– Пацана хочешь?

– Что получится. Какая разница?

Во Римка дает, до чего парня феминизировала.

– Ну, пришлешь фотку. Всем семейством щелкнитесь, ладно?

– Обязательно.

(Не прислал. Но я надеюсь, что все-таки мальчик родился. Хотя, если в маму, то можно и девочку, согласен.)

– В Красновишерск-то будут машины сегодня?

– Да, через два часа начальство на партактив поедет. Вон Уазик> стоит, на нем.

В кузове если, годится?

– Конечно.

До города двадцать километров еще, на машине все равно быстрее, а раз есть два часа – можно и на нижний зайти, с Санькой-сторожем попрощаться. Мелькнуло – к Ленусе, но отбросил тут же, задавил.

Шагаю по дороге, вполглазка на себя со стороны поглядываю – умора! Даже походка переменилась! Так и разит от всего: смотрите, смотрите скорей! Ничего не замечаете? Да это же вольный идет, совершенно свободный человек!

Будка сторожа всегда с краю, и от нее – собачара на меня, белобрысая, тощая.

Гавкнула, но тут же осеклась, завиляла. Следом Санек вышел:

– Смотри, Леня, узнала тебя!

– Так это Белка, что ли?

– Ну.

– А чего такая худая?

– Щенят кормила. Вон, под будкой, хочешь посмотреть?

Я глянул из вежливости, поумилялся.

– А Жулик где?

– Жулика съели давно.

– Я думал, это от него.

– Нет, где-то в деревне нагуляла. Чайку попьешь?

Санька раздул угли около будки, кинул щепочек, подвесил жестянку. Едва успели чифирнуть – мне пора в гараж двигать, еще уедут раньше времени партийцы-то эти.

– Через два дня дома, значит, – вздохнул Санек. Без зависти, просто показать, что врубается в мой кайф.

– Если повезет – так и сегодня. – Не повезло, не было авиарейса из Красновишерска, а в Перми, назавтра, билетов до Питера не оказалось. Увидишь Ленусю, Санек, передавай привет.

– Хорошо. Да где увижу-то.

– Ну, вдруг.

Обратно дорога в горку, и я сверху оглянулся разок. Давно ли сплав закончился, а штабелей опять накатано – берега не видать. Усталую серую Вишеру кто-то рассекает на моторке. Дымок от Санькиного костерка медлящей струйкой неуследимо растворяется в небесах.

Словарик: Автозэк – спецмашина (официально – АвтоЗАГ,не знаю,как расшифровывается) Балан – бревно (от "баланс" – название разделанной древесины) Бирма – снег по сторонам дороги Бобан – батон БУР – барак усиленного режима Децел – немножко ДПНК – дежурный помощник начальника колонии, а

также строение, где он дежурствует Звонок – конец срока Коник – одна из стоек на лесовозе, между которыми

грузятся хлысты Коть-моть – житель Коми-Пермяцкого автономного округа Откинуться – освободиться Петух (гребень, опущенный, обиженный) – пассивный педераст Пидерка – форменная зоновская фуражка Столыпин – спецвагон Терпила – потерпевший(ая) Фофан – ватник Хап – погрузчик Химия – условное освобождение с обязательным привлечением к труду Хлыст – сваленное дерево ШИЗО – штрафной изолятор (то же, что "кича") Чокерман – чокеровщик, тот, кто собирает хлысты на волоке в пачку,

прицепляя их на отводы основного троса – чокера Шконка – кровать Шлёмка – миска Шмон – обыск Шмалять – стрелять Нижний склад – участок берега у сплавной реки, где штабелюется

разделанный лес Верхний склад – площадки непосредственно возле лесосеки, где штабелюются

хлысты для последующей вывозки 117-я статья – изнасилование (простое, с угрозой для жизни, в извращенной

форме, групповое. 4-я часть – изнасилование малолетних) 102-я статья – убийство с отягчающими обстоятельствами 102-я статья – убийство с отягчающими обстоятельствами