Текст книги "Поселение"

Автор книги: Алексей Недлинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Хоть и выруба – а повеивает жизнью. Вон, две влюбленные бабочки исполняют знаменитое "крылышкуя", причем кавалер с элегантной небрежностью копирует пируэты партнерши... Но что бабочки! – Такая пора: щепочка не щепочку вспрыгивает.

Это Геша недавно на разводе обобщил философски. Поводом, помню, Орлик стал, полуслепой коняга, всегда мирно пасшийся по утрам возле штаба. А тут – коров мимо него пастухи погнали. И вот – кто бы мог ожидать встрепенулся старичок, напрягся, вывалил свою благодать чуть не до земли, заржал...

– Орлик, делай! – это зэки, в двести харь, почти хором. Даже коровы приостановились – а вдруг повезет? Но, видно, мы своим криком спугнули вдохновение: втянулась колбасятина, Орлик – снова за травку.

Потом еще до самой лесосеки мужики обсуждали: а что, может конь корове задуть?

Или это так Орлик – сослепу понтанулся?

Не нашлось авторитетных специалистов, и я до сих пор в неведении, а интересно же, правда. "Что положено Юпитеру – не положено быку" (ну, коню – неважно) – ведь несправедливо! То есть человек разумный козу или свинью кроет ничтоже сумняся, а у братьев меньших, значит, табу? И для Орлика корова, как для меня педераст, – ну, никак не объект вожделения, наотрез?

Может, и к лучшему, конечно. Еще лошадей рогатых не хватало. Или быков с гривой.

Кстати, в Африке, наверное, было не так строго – хоть на антилопу гну посмотреть. Да африканцы вообще ребята разнузданные. В нашей общаге, от Герцена, конголезец один, по-моему, только вахтершу не прописюнил, так той за семьдесят, ветеран партии, – это остановило, наверное (что ветеран).

Замечаю: сносит уже мечту в родные края – от бабочек до Герцена допетлял, – скоро на волю, можно расслабиться! Раньше, когда больше полутора оставалось, – никогда бы себе не позволил.

В письмах, между прочим, все наперебой – сокурсники, преподаватели: ну, когда тебя ждать? (Хотя мой срок знают в точности.) Так и подмывает в ответ: да вот уже, в носу доковыряю – и пойду такси ловить.

Но – сдерживаюсь, объясняю вежливо, мол, здесь – такой принцип: раньше сядешь – раньше выйдешь. Раз уж затянул с посадкой до двадцати теперь ждать приходится.

Вот если бы в восемнадцать догадался – уже бы дома был. Впрочем, в восемнадцать я бегал резвее – и терпилу своего наверняка бы догнал. И тогда – неизвестно, уложился бы в пятак или на червонец наколобродил. Запутанная математика, лучше не вдаваться. Как сложилось, так и сложилось – от добра добра не ищут.

ХХХ Кстати, только срок отбывая, понимаешь, почему так мало маяков с того света.

Ведь казалось бы: столько близких уходит – ну отчего не заслать весточку?

Случается, конечно, я не сказал, что нет совсем, я говорю – мало. Тут – полная аналогия: сидишь с человеком душа в душу, годами не разлей; откидывается он – и молчок. Хотя обещал клятвенно: письма на командировке наравне с пайкой по важности – по себе же знает.

Будь наши срока по пятьдесят-шестьдесят лет – никто б и не верил, что воля есть, любая ксива за фальшивку бы катила. Думали бы: так, ментовские выдумки, чтоб контингент посмирней сидел, без резни повальной... Да, слишком разные миры.

Спроси у рецидивиста – всегда услышишь: на волю вышел – будто не сидел, в тюрьму возвращаешься – будто на воле не бывал. Ну? Прямая параллель: рождаемся – небесное отшибает, неужели и умрем – будто не жили покажется? Но ведь зачем-то же был и срок, и жизнь? Не для исправления, ясно. Звонок – независимо, успел ты исправиться или нет. В общем, темное дело – зачем нас рожают, зачем нас сажают.

Потому и не могу я смириться: как это – будто не сидел? Сидел. Но писем и я по освобождении не писал. (Только с поселения – в зону. Тоже на сопоставления наводит.) Позвонить кому просили – позвонил, а черкануть ребятам в Серебрянку – так и не удосужился. Вернее, нет, вспоминаю: заставил-таки себя, выдавил страничку (начиналось: "Дорогие мои"), но конверт купить, отправить – закрутился, забыл, а потом как-то ни к чему стало, не скребло на душе. Так что просить уходящих привет передать, замолвить словечко на небесах – можно, исполнят, а откликнуться – нет, пусть и не обещают.

Между тем разгорелось уральское лето – жуткий сезон: тридцать пять в тени, а гнуса! Недели две что-то запредельное творится – порою хочется руки на себя наложить. И наложил бы, ей-богу, одно удерживает: в аду такое на постоянку, лучше уж здесь потерпеть.

Таежная природа – непуглива, доверчива (деревья-то, наверное, загодя криком кричат – но нам не слышно) – и платится за это. Вот у дороги куропатка с выводком, – подхожу – и не думает удирать. С двух шагов метнул фофан (всегда с собой, это ж моя постель) – накрыл пару курчат, взял одного. Зачем? А, думаю, посажу в будке под каску чью-нибудь – в жару не работают в касках: сварится башка. Так и сделал. Мужички из пасеки приплелись, чифир стали организовывать – тут каска на столе, хвать – а из под нее – шорх! Геша чуть бычок не проглотил.

Нам-то весело, а курчонок обгадил все кругом с перепугу. Отпустили его, конечно, но – добежал ли до мамки? Вряд ли. Вот так пошутишь – и десять лет мучаешься, гадаешь, – лучше бы в суп его кинули. Между прочим, за два года в тайге один раз только дичи отведал. Гарик тетерева принес – отпугнул ястреба, когда тот закогтил уже. На всю бригаду смешно делить: там, если общипать, с кулак тушка.

Посоветовал Гаринча где-нибудь в сторонке в глине запечь, с перьями. Дескать, потом снимаешь глину – на ней все и остается. Черт его знает, у Джека Лондона он это, что ли, вычитал. Но я поверил, как всегда, что знает из собственной практики.

– Давай, Ленчик, займись, я вернусь через часок – пообедаем.

Добро. Для начала я сам больше, чем тетерев, в глине обвалялся – не прилипает она к перьям, пусть Джек не выдумывает. Потом плюнул, запихал в золу грязный комок: что-нибудь да выйдет, горячо не сыро. Раскапывать вернувшемуся Гарику предоставил, его же рецепт. Оглядели обед: голова и крылья обуглились, ножки даже не вспотели.

– Наверное, золы было мало.

– Да. Или дрова не той формы, – это я съехидничал.

Но неунывающий Гарик, отряхнув деликатес, отнес его в столовую (вагончик, за два километра) и довел-таки до победного. Правда, без экзотики, в банальном бульоне.

Не помню, что там было на вкус: если, как ребята уверяют, собачину от баранины не отличить, то дичь от курятины – тем паче, пожестче разве что. Вкус – это дело воображения, на девяносто процентов.

Вон этапники, паразиты, даже кошку нашу съели, Мусеньку-душечку, – и ничего, не поперхнулись. Толстенькая была, пушистая, ласковая и, главное, сама нас приручила. В подполе барака много кошек жило, но совершенно дикие, – так шикнут на тебя – дрожь берет. И вот Муська – одна-единственная – не могла без людей.

Наша семейка (я, Гарик, Игорек) утром за кофейком – Муська четвертой садится, потершись обо всех предварительно. Не привередничала никогда: печенье даешь – схрумкает, кильку в томате – и жестяночку вылижет, а от заушного почеса – кончала просто, натуральный оргазм, все симптомы! Не уследили мы, не уберегли – но не с собой же в лес ее было таскать. Этапники – лютый народ в смысле пожрать (по себе прекрасно помню, так я еще не с голодной зоны приехал), денег нет ни у кого, вот и злодействуют.

ДПНК нарядил майский этап картошку сажать – потом удивлялся, идиот: почему это не взошло ничего? Ведь своими глазами видел: закапывали в землю. Ну, правильно, они закопали – и не поленились, палочкой каждое захоронение отметили. И той же ночью, на китайский манер, собрали урожай. И вроде всем ясно: аванс надо давать, зачем на эксцессы провоцировать. (Впрочем, у офицеров – ни собак, ни кошек, ученые уже.) Но беда в том, что Серебрянка – перевалочный пункт, и первую неделю

– неизвестно, дальше пассажир поедет или здесь осядет. (Из нашего этапа только я и остался.) А чужака авансировать – потом не расхлебаешься с финансовой отчетностью.

Да, все и всех можно понять – но Муську все равно жалко, до слез, как Муму.

XXXI

Серебрянка начинает свой бег из поганых болот, в которых не лазил – и не советую. Поросячьими завитками дозвенивает до Вишеры, та уже солидно вкатывается в Каму, но вот потом – запинка. Местные патриоты полагают, что Волга в Каму впадает, а не наоборот. И "Волга впадает в Каспийское море" – для них совсем не трюизм, а спорное утверждение, тем более – в озеро, а не в море, строго говоря.

Но в любом случае все было бы скучно и пресно без Беломора и Волго-Дона.

Привил-таки Отец народов нашу Серебрянку к мировым океанам. Так что мы жарким июльским полднем как бы сразу в четырех плещемся.

В детстве – захожу с папой в парк:

– Это настоящий лес, пап?

– Настоящий.

– А докуда он? До Москвы? – мне, четырехлетнему, Москва – предел вообразимой удаленности.

– До Москвы.

Сам знал, чувствовал, что так, но со взрослым авторитетом – надежнее.

Захватывающая соединенность – посредством однородной стихии – с краем света.

Если и дальше – все лес да лес – то считай, что уже в Москве. Горжусь собой.

Большой путешественник.

А к тридцати – и внутри себя так научился: чуть в духе – считай, что в Боге, благодать! Только папы нет уже, чтоб поддакнуть авторитетно. Хорошо католикам – не сиротеют.

Выскакиваем из ледяной Серебрянки по двое. Пока один одевается – другой лапником машет вокруг – иначе слепни, шершни вмиг растерзают: тучами на мокрое. Есть еще такие – с хитиновой шпагой сзади, длиннее себя. Мы-то думали – жало, но знаток разъяснил: яйцеклад, чтоб шкуру коровью прошибать. Причем взрослая корова выдерживает операцию, а телки от боли – аж с копыт долой. Ужасы какие. Чего только природа не выдумает ради яиц этих.

Возвращаемся на магистральную, стало быть. О – Виталя катит из Вишерогорска.

– Ленчик, садись!

До дома с километр всего, но почему не прокатиться, тем более давно не виделись, не базарили с Виталиком – разметала судьба.

– Тебе от Сереги привет, встретил его сегодня.

– Спасибо. Как он, устроился на работу?

– Да в гараже у них.

– А Римка? Всё на заправке?

– Нет, в конторе теперь. На заправке обе новые.

– Почему обе? А Эля?

– Так Эля повесилась. Ты не в курсе, что ли?

– Нет, откуда. Давно?

– Дней пять. Уже схоронили.

– А чего она?

– Та-а... Разное базарят.

– Римка-то должна знать.

– Должна. Да какая разница.

В общем, интерес, конечно, чисто академический. Но все-таки – не каждый день молодая девка в петлю, это же не наш брат, сильный пол, неврастеники.

Наверное, с неделю я осколки собирал, чтобы составить картинку. Ничего потрясающего в результате, можно было и не корпеть. Оказывается, Макокин, сердцеед лихоусый, отрекся от авторства, не поверил то есть, что Элька именно от него забеременела. И, с одной стороны, безусловно – гарантий никаких, уж больно продуваемо Элькино рабочее место, на семи ветрах. Но, с другой стороны, я еще с гаражных времен знаю: наши водилы, во всяком случае, там не паслись. Из непростых ситуация, тяжело пришлось Андреичу. А может, он заранее решил:

обернется ответственностью – брэк, как в море корабли. Ментовская душа – потемки. За одно ручаюсь: потухшего взора, обвисших усов – не было после Элькиной смерти, как раньше похохатывал баритонально, так и продолжал.

Нет, с Макокиным все ясно более-менее. Но вот Эля... Вешайся, на здоровье – но роди сначала, вырасти спиногрыза – зачем за него решать. Какой-то здесь недогляд у природы. Баба на сносях должна Лейбницем проникаться: все к лучшему в этом лучшем из миров. Безоговорочно. Пессимизм по нашей части, по мужской. И то для вольных только (то есть худшей половины). Зэкам упадничество претит. Даже опустить могут декадента.

Впрочем, я не сужу, может, ты и права, Эля: ну его к дьяволу, этот мир. Хватит плодиться и размножаться. Ишь какой хитрый: заповедь дал, а с алиментами сами, мол, разбирайтесь. О рогохвостах – и то больше заботы.

XXXII

Два раза в жизни я испытал чувство оцепенелой безнадежности. То есть когда вот он – конец, а тебе уже все равно: то ли нет сил рыпнуться, то ли чувствуешь – бесполезно. Оба раза на поселке, конечно. Здесь-то где же? Даже, помню, в 91-м, на баррикадах, мясом против железа (как предполагалось) – только весело было, азартно.

А вот когда елка тридцатиметровая на меня падала – это проняло. Гарик однажды учил, как определить: пришлепнет тебя хлыстом или нет. Становишься спиной к дереву, смотришь себе между ног – если макушку видно порядок, можно не отбегать. Действительно, безошибочный способ. Но целый день жопу кверху не будешь задирать – смешно да и некогда. Лучше всего просто не лезть на делянку, но квело же в будке, хочется кровь разогнать. И вот – то к вальщику пойдешь, то к трактористу. К сучкорубам нет, этим не поднимая головы махать приходится, мои праздные упражнения их только бесить будут. Ну, и подвернулся-таки под елку, Геша их быстро чикает.

Два эти измерения: горизонталь и вертикаль – как-то не соотносимы, на земле все короче оказывается – оптический обман. Но, стоя под падающим деревом, этого не успеваешь сообразить. Говорят, в последний миг жизни вспоминаешь ее всю – не подтвердилось, было только безразличие – от бессилия: убьет так убьет.

И такое же точно – когда от медведя убегал. Они, медведи, в это лето обнаглели небывало – старожилы не припоминали подобного. На северном Урале две породы:

крупные и помельче, муравейники – думаю, просто недоросли. (Очаровательный этот анекдот: гризли? – нет, душили.) Насчет борьбы так и не выяснил, но ни те, ни другие – не людоеды. Но это пусть зоологов утешает. Когда медведь целый час вокруг заглохшего погрузчика ходил, Гриша Гайнуллин даже на помощь звать боялся.

Чтобы услышали – надо дверцу приоткрыть, а зачем медведю знать, что она открывается? Так и сидел, любовался на Потапыча. Наверное, этот же и в столовую лесную залез – утром, еще до приезда бригад. Разворотил там все, набезобразничал. Повар наш, Миша-узбек, все не верил, что настоящий тезка хулиганит – и кости не зарывал. Однажды только приехали, чифирнули – слышим:

кончают кого-то. Верещит, в ультразвук обрываясь. Похватали топоры, мчимся – от столовой крик. Миша и орал.

– Что такое?

Тот белый-белый (интересно, негр может так побледнеть?), только пальцем тычет, голос сорвал. Наслежено возле вагончика – будто тут все три приходили, прямо из сказки. Но нет, выяснилось – один был, просто долго, по-хозяйски топтался, осматривал, вынюхивал. Нашел помойку, кость оттуда вытащил, покрупнее, встал на задние лапы и в воздухе ею помахал. Как раз все это время Миша визжал предсмертно, на ступеньке перед дверью. Замок открыть еще не успел, а при виде Топтыгина – руки уже не слушались.

– Он мне, наверное, показать хотел: вот, больше ничего не беру, замолчи.

– А быстро мы прибежали, правда, Миш?

– Нет. Долго. Очень долго. – По бесстрастному счету три минуты, не больше.

После этого местный медвежатник (не по фене, а натуральный) выследил нахала и завалил. Тушу в зоновскую столовую привезли, я филе купил, килограмма три – еле сожрали. Очень вкусно, но хранить негде – в два присеста пришлось умять.

Однако это оказался не единственный в округе, другого пастухи видели, а вскоре и я наткнулся.

Дело в том, что если до делянок было не больше пятнадцати километров – я ходил на работу пешком. Вставал часиков в десять и, кофею выкушав, не торопясь – грибки, земляничка – топал на свою площадку. Как раз к обеду приходил, когда уже есть что принимать. Все менты, кроме молдаван, на мой режим дня сквозь пальцы смотрели, дежурство же Доноса и Гроссу для меня всегда кичей заканчивалось.

Сутки с выводом, то есть одну ночь всего – чистая проформа, но и вовсе игнорировать молдаванские докладные ДПНК не мог. У меня же были свои причины не ездить на машине, и я безропотно шел ночевать в ШИЗО, если присуждали.

В конце июля вылез хороший слой красных (только почему-то с белыми шляпками) – тем более глупо упускать: не такой уж у нас разносол, даже рентгеновские посылки учитывая. Хотелось прочесать осинничек вдоль дороги, уговорил Гарика, вместе отправились. Действительно, урожайное местечко оказалось: чуть ли не на каждом метре по семейке (я иногда себе рай таким представляю). Гарик по гребешку холма, а я внизу – режем, увлеклись, даже не перекрикиваемся. Да что перекрикиваться – и разогнуться некогда! Так я чуть башкой в медведя и не вперся. Чудом за полметра глаза поднял. Взглянули друг на друга в упор, по-мужски, и я – бочком-бочком – на дорогу. Тут заорал только:

– Гарик! Гарик! – больше ничего, но экспрессии вложил достаточно. Гарик мне потом сказал, что понял все без разъяснений.

То есть он поверху, я понизу, посрамляя Гиннеса, стометровку рванули. И здесь опять накатило на меня: чувствую – не могу в таком темпе больше, догоняет меня косолапый или нет – не могу, всё. Пусть терзает.

Остановился, оглядываюсь – на том же месте, где я на дорогу выскочил, – голова из кустов торчит, смотрит на меня. Даже печаль во взоре мне почудилась, хотя не ручаюсь с такого расстояния. Гарик, бурно треща, ссыпался по склону, задыхаемся оба, хохочем.

– Грибы-то не растерял?

– Какие грибы, Ленчик! Я так перебздел – чуть прямую кишку не потерял, а ты – грибы!

– Чего перебздел-то? Ты ж далеко от медведя был.

– Так ты бы свой крик слышал... Это меня в Судный день будить будут таким криком.

И до вечера я потом радовался и грустил. Так чудесно это вплавленное в память:

взгляд в упор и круглая башка из кустов, а печально – что да, лучший мир впереди, и все там прекрасно – верю и уповаю, но вот такого: стремглав от зверя

– и в хохот: спаслись! – не будет уже. Это – чисто наше, земное. Немножко жаль небожителей. Нет, не как Муму – но все-таки.

XXXIII

Единственно правильное отношение ко времени: оно должно скорей пройти. Не какою-то частью, а целиком, без остатка. Высшее обетование нам: "Времени уже не будет", – за что и люблю Апокалипсис.

Невыносимо же, чудовищно представить: дление, дление, дление – неизбывно, без конца. Но пока сидишь – обманываешь себя: мол, там, на свободе, – другое время, благое, драгоценное. Чепуха. Не надо обольщаться ничем оно не лучше тюремного.

Ну, свобода. Обертка из золотинки – а внутри? Становишься непоправимо вольным:

вмиг слетает зэковская беспечность, добродушие. Разучиваешься радоваться нормальным радостям: хорошей делянке, письму, летящим дням... Делаешься расчетливым, озлобленным хамом – как все кругом. С волками жить...

Да, вот прозвенит у каждого – и располземся по своим норам, выводить потомство, недолюбливать друг друга: русоволосые – узкоглазых, хохлы москалей, все хором

– евреев (эти даже среднеазиатам ухитрились на нерв наступить). Оттого я, зайдя в лесную столовую, и любуюсь букетом: Гриша Гайнуллин, Кажу, Ара, Кацо, Миша-узбек (Таш-Мухаммед, вроде, по паспорту) – будто чувствую: осени поздней цветы запоздалые, никогда нам больше не то что повоевать плечом к плечу, но и посидеть вместе не придется.

Тогда еще даже прибалты всерьез не гоношились, но предвидеть было нетрудно: с антиалкогольной кампании началось – значит, далеко зайдет, добром не кончится.

Одно дело – ходовую протянуть у развалюхи, другое – с горы ее толкнуть. Конечно, повыскакивают все, дураков нет. Не ждать же, когда, как Лебедиха, мордой в грязи захлебнешься.

Интернационал наш семейную жизнь обсуждает. Гриша недавно женился на местной, вот и зацепились языками, высказываются поочередно.

– Я вам сейчас свою покажу, – это Миша, полез в карман. Смотри-ка, и в лесу с собой. – Вот. Это третья у меня. – Показывает хмуроватую узбечку, под сорок.

(Мише за пятьдесят.)

– А с теми-то что, развелся?

– Зачем развелся? У нас это нет, крепкая семья. Умерли. Раком болели. Жизнь тяжелая.

На Мишиной морде, даже после шестеры лагерной, – следы былой холености.

– Когда эта умрет – хочу на русской жениться.

– Она еще тебя переживет, не загадывай.

– Нет. Ей двадцать пять уже. Больше десять лет не продержится. А мне шестьдесят два будет – зачем умирать?

– Думаешь, русачки покрепче?

– Да. Хорошие женщины, не ленивые. Я хочу свое дело иметь – русско-узбекская кухня, будем людей кормить.

Здесь мы покивали – что да, то да, готовил Миша здорово. Предыдущий повар, грузин (не Кацо, молодой обалдуй), не утруждал себя рецептурой. Покупал в поселковом магазине свинячью башку, сало из нее вырезывал кубиками и в кипяток бросал – готов супешник. И хавали мужички! Жиринки плавают – стало быть, законная бацилла. А на второе – рожки или яйца вкрутую. Так бы и самозванствовал, душегуб, но нарвался на Гешину бригаду.

Приехали как-то ребята на тракторе, не поленились – из чистого любопытства. Я-то их разбаловал, изнежил: такие харчо каждый день в ведре импровизировал от нечего делать – сам на себя удивлялся. До тюрьмы и яичницу не умел толком, откуда взялось?

Отведали мои гурманы свинячьего кипятка, ковырнули склеившиеся рожки – и полезли обратно на трелевщик. Повар не обиделся, но деньги потребовал: у него на полтинник все меню скалькулировано. А вот этого делать было не надо. Тем же вечером подправили ему Геша с Ванькой носовую горбинку и пообещали назавтра его собственные яйца сварить – тогда, мол, и заплатят по полтиннику. Тут, видно, горская гордость взыграла в парне такое хозяйство всего в рубль оценили! – утром ломанулся к техноруку, перевелся в сучкорубы.

Но Мишина карьера тоже не с роз началась. В первый же день решил блеснуть, потрясти публику и – сверх программы – соорудил беляши. И впрямь в лесу что-то невиданное! Пустил по себестоимости: реклама важнее прибыли, – тридцать копеек штучка. Геша же с Ванькой наводили порядок в системе общепита – как раз после альминой истории было, искали на ком зло сорвать. И беляши подвергли тщательной препарации на предмет: где мясо? за что плотим?

– Здоровский обед сегодня! – кто-то шел от вагончика, а мне хотелось радостью поделиться.

– Ну, зыкий. Повара бьют уже.

– Мишу? За что?

Выяснилось: не нашли Геша с Ванькой мяса в нужном количестве. Напрасно Миша плакал, аллахом клялся – дескать, свинина – она растекается, тает в тесте, пропитывает его – потому и вкусно так, он же сам пробовал, грех на душу взял.

Нет, бить не били – пожилой все-таки человек, – но страху нагнали. Ничего, поварам оно не вредно. Еще приветливей стал, старательней. Когда Малинников хотел его в офицерскую столовую перевести – чуть бунт не случился. (На другой год перевел все-таки.) Сейчас, наверное, процветает Миша в Ташкенте – глупо было бы: такая практика!

Гриша с Кажу отправились заводить свои хапы, Ара и Кацо взяли еще по компоту. Им спешить некуда – шишкари оба, самая дурковая работа на поселении.

Правда, зимой, когда весь узбекский этап на нее попал, – я им не завидовал.

Шишки в мешок собирать – не топором махать, не согревает в минус тридцать. А из будки я их гнал неумолимо: мешали спать, гремели печною дверцей.

– Холядно, холядно, – лопочут, синеют, но мне не жалко. Да, морозок, так чего ж вас понесло на север? Сидели бы у себя, в солнечной Чучмекии. Каждому свое. Я в минус тридцать и на улице мог спать, на штабеле то есть. Батя мне пальто прислал

– непрошибаемое, 50-х годов издания – добротная вещь! Когда он в Питере его предлагал носить – я глумился только. А вот пригодилось, поди ж ты! Не выбрасывайте, друзья, теплые вещи – даже смешные на вид. Кто знает, что нас ждет еще.

– Кацо, а я слышал, грузины не любят армян, как вы с Арой кентуетесь?

– Нет, это мы азербайджанцев не любим, – Ара поправляет. Ну да, действительно.

Фильм-то этот, "Мимино" – там тоже Гиви с Хачиком дружат. Запутался я.

Одно вывел про этих закавказцев: в противоположность евреям – так себе, ничего особенного народцы. Зато – евреям не в пример – чуть не каждый пассажир оттуда – море обаяния, душа нараспашку! Понимаю, что много в этом театральности, но:

плохой театр лучше хорошего погрома – еврейской же мудростью себе возражаю.

Взять этого Кацо. Под шестьдесят мужику, занимался киднэппингом, схлопотал чирик. А у технорука – дурная манера: личные дела перелистывать (впрочем, и учительствовал я благодаря этой его привычке).

– Я тебя здесь сгною, Ахвледиани, – не понравился, значит, такой вид бизнеса.

Кацо только посмотрел ясным взором. И вот – двух месяцев не прошло какое там "сгною"! Клинья в брюки вшивать пришлось – поперек себя шире стал, целыми днями то дрыхнет, то в столовой о Тбилиси рассказывает – с ведома технорука, при его попустительстве. Обаял! Не поднялась рука на мерзавца!

– Леня, вот ты где! – это Гарик нарисовался. – Пойдем, надо к мартовским твоим штабелям визиры промять, только ты найти можешь.

Слава богу! Своею бы волей – никогда от компота не оторвался.

XXXIV

Проехались мы на трелевщике до глухих штабелей и обратно, чтобы потом, значит, бульдек дорогу заделал. Гарик, на мою скорбную рожу поглядывая, хихикает. Знает он за мной это легкое помешательство: я даже цветов в тайге стараюсь не рвать.

– Ленчик! Здесь же все равно выруба будут!

Ну и что. Если везде, где в мире выруба будут, пакостить начать – не отмолишься потом. Все равно, мол, девку растлят – отчего ж не я первый? Это пусть Донос и Гроссу так рассуждают. Удивляюсь, как они до Катюшки не добрались до сих пор – что мешало? Не так уж она неприступна. Сейчас вон Ванька вовсю апроши роет – хлестался только, что не любит целок, а как до дела дошло – старается. И я, по зэковской солидарности, за него болею, сочувствую предприятию. Сам же и настропалил парня, раскрыл ему глаза. Теперь мы вдвоем после работы – в контору, но я, посидев часок, облагородившись в девичьем обществе, тактично удаляюсь. А вечером – жду отчета о маневрах. Быстро продвигается! Последняя твердыня осталась, но – хорошая артподготовка, кило шоколаду, децел удачи, то есть чтоб не помешал никто – и падет, оба рассчитываем.

Перед сном, Ванькины откровения прокручивая, смеюсь тихонько. Ай, молодец, – это я про себя, не про него, – ловко увильнул! Блаженствую. А ведь еще с полмесяца назад – по краю ходил. Чуть не доигрался. Но как-то, дня три подряд, мутить начало. Будто поганку съел, с замедленным действием. Сперва отмахивался, потом решил добраться – что же со мною все-таки? И с ужасом понял: да, отравился.

Люблю Катюшку. По-настоящему, как жену когда-то. И мутит – от ревности. Значит, неизбежно – еще один круг, по-новой вся эта пытка предтюремная! И кончится – не лучше, никаких сомнений. Единственный шанс, последняя соломинка – самому же Ваньку натравить, посводничать, посодействовать. И вот – помогло, оклемался! Как не радоваться?

Нет, при меньшем градусе можно было и посоперничать; пожалуй, и выиграл бы – зря ли столько месяцев расточался ежевечерне. Но домчаться первым, ленточку порвать

– мне этого мало. Верности до гроба – это как минимум бы потребовал. А с какой стати?

Эх, древность, недаром я все вздыхаю: чудесно же было заведено! Муж крякнул, тогда и жену – бац дубинкой – и к нему в ямку. Летите, голуби! Золотой век!

Неужели не вернется никогда?

Присматриваюсь к Ванькиной тактике – Катюху ведь за гараж не заволокешь, все-таки подходец нужен. Ну, каковы они, пролетарские куры?

Незамысловаты. Но мне – вовек не освоить. Главная задача – чтоб девка прониклась: никуда ей не деться. Все уже за нее решено. Просто руки пока не доходят до последнего и решительного – есть поважнее дела. Покапризничать может для самоуважения, но серьезное противодействие даже предполагать смехотворно.

(Универсальное средство, возьми любой организм с женской психикой: скажем, народ или, для наглядности, очередь – срабатывает безотказно. Попробуй хоть заикнуться, хоть взглянуть вопросительно – такой гундос поднимут! А просто подойди и бери, что надо, – побухтят – и всё.) Нет, я так никогда не смогу. И вообще, усматриваю тут непростительный промах натуры. Ладно я, горбатый, – давно могила плачет, но ведь в большинстве-то мы волей-неволей делаемся, какими нас женщины хотят (безотчетно, маткой). Но женский инстинкт простирается всего на одно поколение. Ну да, с толстокожим, нахрапистым – оно надежнее размножаться. Всех кругом распихает, передавит, но отпрыска своего обеспечит. Только не обернулось бы все это очередной всероссийской разборкой, резней и пальбой – через два поколения. Не с трехлинейками уже, не с шашками наголо, а с системами "Град" и ковровым бомбометанием – или что к тому времени изобретут.

Господи, вразуми ты баб – пусть зашуганных любят! Впрочем, бабу-то можно образумить, она и полюбит, да отдастся все равно деловому-крученому: матку не переделаешь. Влипли мы, ребята, с этой эмансипацией! Но узбека послушаешь – ясно: и без нее нельзя. Заколдованный круг.

– Поздравь, Леня, свершилось! – Ванька, на шконку мою присев, дней через пять.

– Поздравляю.

– Рассказать? – чувствую: распирает парня.

– Не надо.

Прав был Сандро – на полотне им самое место. Не надо красавиц в трехмерность выпускать – это их, наоборот, только сплющивает.

ХXXV

Таинственная штука – радиация. Вот эти микродозы посылочные – то вешаться Гарик собирался, а теперь, сам признается, дымит у него круглосуточно, как у селезня.

(Дарю идею сексопатологам.)

– Эх, мне бы Лебедиху сейчас – до корней волос бы продрал, чтоб кричала: "Больше не надо!" Ой, утопист! Кто, когда от бабы подобное слыхивал?

Лебедиха уже далеко – так он к продавщице поселковой приладился. В поселке два лабаза, когда оба работают – зэкам только в нижний позволено: сегрегация. Вот в нижнем-то и торгует тетя Нюра, пышная бабуся, божий одуванчик. Год уже на пенсии, но 60 рэ ее не устраивают, дочке хочет помогать.

– Гарик! Там уже зарубцевалось все, опомнись!

– Ничо, ничо, Ленчик. Не понимаешь ты: самый цимус, еще не один лежак под ней раскачать можно! – Ну, гон у парня, натурально. – Идем за макаронами. Посидишь на шухере, пока я пошурую, шумнешь, если что.

Нашел дуэнью! Ладно, сижу на крылечке – пусть друган покуражится. Рядом щебечет стайка пахнущих мочой ребятишек. Двоих знаю: дочь Сумарокова, Ксюша, и Павлик, сынишка зэка-кразиста. Третий, самый мелкий, замурзанный – неизвестно, чье потомство. Кричат – заспорили о чем-то на великом-могучем. То есть матюками в основном – нарочитым выговором возвращая им первозданную непристойность. Влияние улицы, как Райкин комиковал. А правда, бес его знает, где они набираются, вся улица-то – десять дворов. Впрочем, с миру по нитке... Я сам, помню, в детстве неплохо владел, но думал тогда, что мат – это исключительно мальчишеское озорство, не верил, что взрослые могут так безобразничать.

– Леня! Бугор! Здорово!

О – это мои орлы: Андрюха с Вовчиком – от пилорамы идут.

– Привет! Вы что, в магазин? – собираюсь Гарику стукнуть.

– Нет, просто тебя увидели.

– А чего на пилораме-то?