Текст книги "Украинский вопрос” в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ века)"

Автор книги: Алексей Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава 4. Власти империи и украинофильство в 1862—1863 гг. Генезис Валуевского циркуляра

Исследователи уже не раз обращались к проблеме генезиса Валуевского циркуляра цензурным комитетам от 18 июля 1863 г. и реконструировали существенную часть этой истории. Однако целостная картина до сих пор не была воссоздана, во многом потому, что ни один историк не имел, по разным причинам, доступа ко всему комплексу связанных с этим делом документов.(1) Между тем в недрах бюрократического аппарата развивались, до определенного момента формально независимо друг от друга, два дела об украинофильстве, замкнувшихся, в конечном счете, на министра внутренних дел П. А. Валуева, которому и предстояло подписать эту знаменитую инструкцию. (2) И только изучив оба комплекса документов, хранящихся в ГАРФ и в РГИА, можно воссоздать процесс принятия этого решения, что мы и постараемся сделать.

Более чем за год до того, как Валуев подписал свой циркуляр, 29 июня 1862 г. военный министр Д. А. Милютин направил шефу жандармов кн. В. А. Долгорукову коротенькую записку следующего содержания: «Секретно. Сообщенные мне генерал-губернатором свиты Е. В. графом Сиверсом секретные сведения о происходящем в Киеве, считаю полезным довести до сведения Вашего сиятельства, присовокупив, что прилагаемую при сем записку я прочел Государю Императору».(3) Хорошо знакомый с обычаями царской бюрократии Милютин знал, как заставить крутиться достаточно неповоротливую машину тайной полиции. Упомянув, что он проинформировал об этом письме императора, или, как сказали бы современные российские бюрократы, что «дело находится у царя на контроле», Милютин мог быть спокоен – оно будет разрабатываться с максимальной активностью.

Такая предосторожность Милютина не была лишней. III отделение уже располагало к тому моменту весьма существенной информацией об активности украинофилов, в том числе и уже цитированной ранее их перлюстрированной перепиской, но никаких действий, помимо сыскных, по этому поводу не предпринимало. Теперь, после записки Милютина, III отделению предстояло заняться этим вопросом всерьез. В приложенном к записке письме Б. Ф. Сиверса говорилось о существовании в Киеве «общества под названием хлопоманов», действущего «для возмущения крестьян против помещиков и распоряжений правительства с целью восстановления независимости Малороссии». (4) «Нисколько не скрывая принадлежности к обществу, молодые люди эти ходят в национальном малорусском платье и разъезжают по деревням». Среди активистов общества Сиверс упоминал В. Антоновича, Ф. Рыльского и П. Чубинского, подписи которых стояли под отвергавшим политические обвинения в адрес украинофилов письмом, которое в ноябре 1862 г. опубликовала «Современная летопись „Русского вестника"». (5) Очевидно, что кто-то из местных киевских деятелей снабдил Сиверса информацией, а может быть, и подтолкнул к написанию этого письма. Это могли быть противники украинофилов из собственно малороссийской среды, но более вероятно, что это были местные польские землевладельцы. Именно они прозвали украинофилов «хлопоманами», то есть «поклонниками крестьян», именно они могли акцентировать опасность возмущения крестьян против помещиков – на то время почти исключительно поляков. Наконец, среди названных по именам украинофилов двое – Антонович и Рыльский – были особенно нелюбимы в польской среде как «отступники», родившиеся в польских (точнее, в давно полонизированных) шляхетских семьях, затем сменившие идентичность на украинскую, а социальные симпатии на народнические. В 1861 г. «Основа» напечатала очень эмоциональную «Исповедь» Антоновича, в которой он объяснял своим польским оппонентам, почему он не может и не хочет считать себя поляком. Именно такие бывшие члены польской нелегальной студенческой организации – «гмины» – и составили к 1860 г. ядро киевской «Громады» – полулегальной организации украинских национальных активистов.(7) Так или иначе, но подчеркнем то обстоятельство, что «местная инициатива» дает о себе знать с самого первого шага в развитии этого дела.

Ответы жандармских офицеров из Юго-Западного края на последовавшие вслед за обращением Милютина к Долгорукову запросы петербургского начальства были выдержаны в успокоительном тоне и не содержали существенной дополнительной информации. «Дошедшие в Петербург слухи, что ничтожное общество хлопоманов стремится будто бы о восстановлении и независимости Малороссии (sic!), не заслуживают внимания, испокон веков Малороссия самостоятельно не была и быть не может», – заключал испытывавший некоторые трудности в борьбе с русскими предлогами поляк, полковник Грибовский, штаб-офицер находящегося в Киевской губернии корпуса жандармов. (8) (Заметим, что уже здесь проскальзывает формула, которую сделает позже знаменитой Валуевский циркуляр – «не было, нет и быть не может».)

Тем не менее оставить показанную царю записку Милютина без последствий было нельзя, и в январе 1863 г. Долгоруков отправил в Киев предписание, в котором предлагал Киевскому генерал-губернатору «принять зависящие меры к прекращению дальнейших действий означенного общества». В вину Громаде Долгоруков ставил контакты с польскими гминами, а также стремление «распространять в народе либеральные идеи и с этой целью издавать народные малороссийские книги». (9) Иначе говоря, шефу жандармов на тот момент более опасной представлялась социальная, а не националистическая сторона идеологии Громады.

Адресатом этого письма был уже новый генерал-губернатор ген. Н. Н. Анненков, назначенный 3 декабря 1862 г. по протекции Д. Милютина на место скоропостижно скончавшегося Васильчикова. (10) При всей кажущейся грозности этого предписания прямых серьезных последствий оно иметь не могло. Громада не была официальной организацией, а потому закрыть ее распоряжением властей было нельзя. Никаких конкретных компрометирующих данных на громадчиков Долгоруков Анненкову не сообщал, так что полицейские репрессии против них также не предусматривались, тем более что таковые были в компетенции самого Долгорукова. Все, что мог предпринять Анненков на основании этого письма, это вызвать нескольких лидеров Громады и сделать им внушение. Однако перспектива «спугнуть» таким образом громадчиков его не устраивала.

23 февраля Анненков отправил Долгорукову письмо, посвященное проблеме украинофильства. Он прежде всего солидаризовался с мнением шефа жандармов о «вредности коммунистических и социалистических теорий». Сетуя на то, что секретный надзор, установленный над украинофилами, не дал компрометирующих материалов, Анненков предлагал спровоцировать в прессе полемику с участием украинофилов, которая «могла бы содействовать Правительству в раскрытии действительной цели и к объяснению духа и направления лиц, подписавших статью», опубликованную в «Современной летописи».(11) Н. Анненков, по сути, предлагал продолжить тактику, однажды уже примененную, ведь письмо украинофилов стало ответом на статью губернаторского однофамильца П. Анненкова «Из Киева». Позднее генерал-губернатор просил Долгорукова прислать в Киев опытного и неизвестного там агента, который мог бы внедриться в среду украинофилов. Анненков, таким образом, пытался подтолкнуть Долгорукова более серьезно заняться этим делом, демонстрируя заметно более высокую квалификацию в деле политического сыска, чем начальник III отделения.

Вскоре после этого, в начале марта, Долгоруков получил анонимное письмо из Киева, написанное, судя по его тексту, высокопоставленным духовным лицом (или лицами). Отмечая, что украинофилы «привлекли к своей партии в Киеве и Санкт-Петербурге несколько людей значительных, хоть и слепотствующих», авторы письма продолжали: «Все мы благонамеренные малороссы, вполне понимающие нужды и желания народа и затеи наших хлопоманов-сепаратистов, умоляем в. с. употребить все, чем только вы можете располагать, чтобы защитить нашу святыню от поругания, а отечество от распадения и опасного раскола». Потребовав далее запретить «малорусский» перевод Евангелия, авторы закончили письмо прямой и недвусмысленной угрозой: «Впрочем, если моление наше, теперь одинокое, не принесет ожидаемых от вашей ревности к пользам церкви и отечества результатов, мы явимся с протестом нашим гласно, перед лицом всего русского мира». (12) Очевидно, что авторы были крайне раздражены медлительностью III отделения, если позволили себе обращаться к Долгорукову в таком тоне. Отметим в то же время, что требование о запрете украинского перевода Евангелия формально обращено «не по адресу» – этим вопросом, как и изданием духовной литературы вообще, занимался Синод. Остается предположить, что при всем своем недовольстве III отделением авторы считали более вероятным добиться нужного им результата здесь, а не у своего прямого начальства.

Долгоруков переслал это письмо Анненкову, и уже 17 марта Анненков отправил Долгорукову второе «антиукраинофильское» послание. Из него ясно видно, что киевский генерал-губернатор если и не был инициатором анонимного письма «защитников церкви и отечества», то во всяком случае был с ним вполне согласен: по сравнению с февральским письмом критические акценты резко смещены, и вопрос о переводе Евангелия выходит на первый план. Анненков отмечает, что «польская и малорусская партии, расходящиеся в окончательной цели своих стремлений (т. е. Анненков признавал украинофильство самостоятельным движением и не склонен был видеть в украинофилах сознательных польских агентов. – А. М.), сходятся в средствах, ибо и поляки стали в воззваниях своих к простому народу тоже напоминать им о прежней независимости Украины, о козачестве». (13) Затем Анненков обратился к языковому вопросу, сравнив украинский язык с «особыми наречиями жителей некоторых великорусских губерний». В этой связи планировавшееся издание украинского перевода Священного Писания Анненков охарактеризовал как «предприятие скорее политического характера». Вывод его был таков: «До сих пор в литературе идет спор о том, составляет ли малороссийское наречие только особенность русского языка или это язык самостоятельный. Добившись же перевода на малороссийское наречие Священного Писания, сторонники малороссийской партии достигнут, так сказать, признания самостоятельности малороссийского языка, и тогда, конечно, на этом не остановятся и, опираясь на отдельность языка, станут заявлять притязания на автономию Малороссии».(14)

Сам Н. Анненков, похоже, многое понял под влиянием своих занятий проблемой украинофильства и стал формулировать русификаторские идеи более четко. Вскоре после вступления в должность новый генерал-губернатор писал Д. Милютину, что главную задачу видит в принятии «мер к усилению русской народности», имея в виду лишь борьбу с польским влиянием. (15) В мае же в письме другому своему покровителю, министру иностранных дел А. М. Горчакову Анненков уже говорит о задаче «утвердить окончательно за жизнью всей Западной Руси совершенное тождество коренных общественных начал с жизнью Руси Восточной и, следовательно, полноту Русского народного единства».(16)

Две пометки Долгорукова на полях письма Анненкова от 17 марта говорят о том, что оно сыграло в развитии дела очень важную роль: «Доложено Его Величеству 27 марта», «Высочайше разрешено войти с кем следует по данному предмету (перевод Евангелия. – А. М.) в сношение. 27 марта».(17)

Таким образом, Святейший Синод не был, как считают некоторые исследователи, инициатором запретительных мер, и сам вопрос о целесообразности издания Священного Писания по-украински отнюдь не был первоначальным поводом для репрессий против украинского языка. (18)

Здесь необходим комментарий. Первая попытка опубликовать перевод Священного Писания с церковнославянского на русский была предпринята в начале 1820-х гг. Российским библейским обществом с разрешения Александра I. Противодействие церковных иерархов не позволило довести дело до конца. Несколько сотен тысяч уже отпечатанных по-русски экземпляров Библии были сожжены. В последующие годы митрополит Московский Филарет несколько раз пытался сломить сопротивление своих более консервативных коллег, но безуспешно. Его «Катехизис» синодальная цензура долго не пропускала из-за того, что три молитвы, включая «Отче наш», были приведены на русском. (19) Главный противник Филарета архимандрит Фотий еще долго поминал ему попытку «перевода Нового Завета на простое наречие русское». (20)

Эта фраза Фотия еще раз напоминает нам, что русский к тому времени еще далеко не вполне утвердился в своей роли развитого языка. Не только дворянство, в том числе и Пушкин, осваивало французский раньше русского. Церковная иерархия в свою очередь лишала это «простое русское наречие» права быть языком Священного Писания, тем самым отнимая у него то огромное преимущество, которое западноевропейские языки уже давно имели перед теми менее «везучими» наречиями, которые пытались эмансипироваться из-под их доминации на волне национализма в XIX в. (21)

Только в 1859 г. по настоянию Александра II Синод, наконец, разрешил полный русский перевод Священного Писания. Новый Завет был опубликован в 1862 г., а полный текст Священного Писания в 1876 г., годом позже, чем русский перевод «Капитала». После того как русский перевод был, наконец, разрешен, Синод, насколько можно судить, склонялся к проведению такой же политики в отношении малорусского языка. В 1862 г. он разрешил печатание на украинском «Священной истории» отца Степана Опатовича и рассматривал малорусский перевод Евангелия, подготовленный Ф. С. Морачевским. Таким образом, вопрос о переводе Священного Писания на украинский был в начале 1860-х гг. частью более общего вопроса о доступности Священного Писания для паствы и о статусе современных восточнославянских языков по отношению к церковнославянскому. Разгоревшаяся в это время в прессе дискуссия об украинском языке или малороссийском наречии, о его роли в преподавании и литературе сделала очевидным, что вопрос перевода Священного Писания касается и статуса восточнославянских языков по отношению друг к другу. О популярности русского перевода Евангелия среди крестьян, а значит, и о его потенциальной ассимиляторской роли, можно судить по тому, что только с 1863 по 1865 г. разошлось более 1 миллиона 250 тысяч экземпляров. (22)

Во исполнение резолюции царя от 27 марта Долгоруков письмом от 2 апреля проинформировал Валуева о деле украинофилов, приложив второе письмо Анненкова и анонимное письмо из Киева. (23) 14 апреля Валуев отправил обер-прокурору Синода генерал-майору А. П. Ахматову запрос об украинском переводе Евангелия, приложив письмо Анненкова. Ответ Ахматова от 19 апреля был весьма сдержанным: сообщив, что перевод находится на отзыве у калужского епископа, обер-прокурор обещал, что по возвращении рукописи мнение Анненкова будет «принято в соображение Святейшим Синодом», о решении которого Валуев будет извещен. (24) Своего отношения к письму Анненкова и позиции по этому вопросу Ахматов никак не определял. Даже в мае, в ответ на очередной запрос Долгорукова, Ахматов счел нужным просить дополнительных разъяснений по поводу других книг религиозного содержания, ссылаясь на публикуемые в прессе объявления о сборе средств для «издания книг для народа по-малороссийски». (25) Окончательно разобравшись, куда ветер дует, обер-прокурор приказал калужскому епископу Иакову (Миткевичу), у которого перевод Морачевского был на отзыве, вернуть текст без всякого отзыва, очевидно не желая поставить епископа в неловкую ситуацию, буде тот даст положительное заключение. (26) Раз Ахматов допускал такую возможность, следовательно, никаких предварительных инструкции отрицательного толка по поводу перевода епископ не получал.

Таким образом, почти за три месяца с момента, когда Александр II поручил Долгорукову обсудить вопрос об издании украинского перевода Евангелия с другими высокопоставленными чиновниками, о деле были проинформированы только Валуев и Ахматов. От министра просвещения А. В. Головнина на этом этапе дело держали в секрете. Только 17 июня Валуев написал Долгорукову, что «совершенно разделяет мнение» киевского генерал-губернатора. (27) В этом промежутке между началом апреля и серединой июня противники украинофильства постарались придать делу уже публичный резонанс.

Неизвестно, то ли Долгоруков ознакомил Каткова с планом Н. Анненкова об организации в прессе провокации против украинофилов, то ли сам Анненков связывался с Катковым. Возможны оба варианта, не исключено, что оба и имели место в действительности. Во всяком случае, Каткова не нужно было долго уговаривать. Первой попыткой реализовать план, предложенный киевским генерал-губернатором, стала публикация в майском номере «Русского вестника» за 1863 г. статьи А. Иванова «О малорусском языке и об обучении на нем». Эта работа стала самым последовательным и аргументированным изложением антиукраинофильской позиции в русской печати. Иванов с 1858 г. был студентом Киевского университета и, весьма вероятно, писал свою статью по прямому указанию киевского генерал-губернатора. Во всяком случае, в своей статье он неоднократно призывает украинофилов к полемике.

Иванов, в отличие от всей антиукраинофильской русской публицистики, не оспаривает возможности превращения «малорусского наречия» в развитый самостоятельный язык,– а нападает на украинофильство с позиций идейного сторонника ассимиляции. Ссылаясь на немецкий и французский опыт, Иванов говорит о роли языка и культуры как объединяющего фактора. Он призывает к подобному объединению и славян на основе тех четырех славянских языков, которые он считает на данный момент литературно развитыми – русского, польского, чешского, сербского. (29) Для него вопрос состоит не в том, возможен ли украинский язык, но в том, возможно ли обойтись без него, сделав русский общим языком велико– и малороссов. Ответ, разумеется, утвердительный, а значит, «украйнофилы-сепаратисты стремятся разрушить и уничтожить то, что уже в значительной степени осуществилось, что давно уже идет к полному осуществлению, стремятся уничтожить самые драгоценные плоды нашей истории».(30)

Не оспаривает Иванов и главного «официального» аргумента украинофилов в пользу преподавания на украинском – ускорение обучения грамоте. Но выигрыш на первых порах обернется, по его мнению, проигрышем в дальнейшем, ведь массив культуры, доступный грамот-ному по-украински, заметно меньше, чем тот, который доступен грамотному по-русски, далее он делает не лишенное резона замечание, которое ставит языковой вопрос и проблему русификации вообще в социальный контекст: «Очень может быть, что в настоящее время в деревнях преподавание на малорусском наречии идет значительно успешнее, чем на русском языке. Но причина лежит в другом обстоятельстве. По-малорусски преподают теперь только приверженцы сепаративных устремлений; а таким стремлениям предаются только люди, получившие образование хотя поверхностное, но все-таки гораздо лучшее, чем прочие сельские преподаватели, состоящие из писарей и дьячков... Причина здесь не в языке, а в преподавателях». (31) (А в Петербурге именно в это время хоронили проект передачи начального преподавания светским учителям!) (32)

Очевидно, что в Киеве опасения по поводу распространения украинского языка в преподавании возникли и усилились раньше, чем в Петербурге. Уже в 1862 г. Комитет для рассмотрения уставов под председательством профессора Киевского университета И. Я. Нейкирха единогласно постановил заменить в уставах низших и средних учебных заведений слова «отечественный язык» на «русский язык» (33) В 1863 г. профессор Киевского университета С. Гогоцкий и учитель Нежинской гимназии И. Кулжинский (оба – малороссы) публикуют специальные брошюры против применения украинского языка в преподавании. (34)

Иванов видел, что языковой вопрос есть часть более обширной националистической программы. «Такое стремление имеет целью развить в народе... понятие о его каком-то резком и совершенном отличии от великороссов». (35) Он указывал на стремление украинофилов преподавать по-украински и детям уже обрусевших горожан, что явно противоречило логике «официальной» аргументации украинофилов в пользу преподавания на родном языке. «Когда в частных разговорах подобными возражениями обличал я некоторых из украинофилов в неискренности их уверений, то они ничего не могли возразить, кроме того, что они хотят возвратить горожан к утраченной ими национальности». (36)

По сути, Иванов верно описал всю структуру конфликта русского и украинского национализмов, в котором воедино были сплетены вопросы языка и идентичности, а также борьбы интеллектуальных элит по вопросу об их социальном статусе. (Он весьма зло писал о мотивах активистов украинского движения. (37) Кстати, русско-польский конфликт и место украинофильства в этом контексте Иванов упомянул лишь однажды, и только намеком, хотя писал свой текст уже после начала восстания). Предлагая программу борьбы с украинофильством, Иванов возражал против запретительных санкций, настаивая на эффективности только «мер положительного противодействия», то есть создания системы государственных школ с преподаванием на русском, которые были бы конкурентоспособны в сравнении с частными украинскими.

Однако украинофилы в полемику с Ивановым вступать не стали. Поняв, что публикация статьи не дала желаемого результата, Катков сам взялся за дело. Он постарался сделать критику максимально острой и адресной. Своими нападками лично на Костомарова Катков, по сути, реализовал план спровоцировать украинофилов на полемику, предложенный Анненковым Долгорукову в письме от 23 февраля.

Катков сделал главным предметом критики акцию Костомарова по сбору средств для издания книг для народа. Катков не без оснований увидел в этой инициативе потенциал для перерастания украинофильства в легальное коллективное действие с мощным пропагандистским эффектом. Если воспользоваться понятийным аппаратом М. Гроха, который предложил периодизацию национальных движений такого типа, речь шла о попытке перейти от стадии А (научный интерес к украинской специфике) к фазе В (создание организационных структур и широкая пропаганда национальных идей). Катков, некоторые высшие российские бюрократы, как, впрочем, и многие радикально настроенные оппозиционеры, включая Герцена и Чернышевского, будь они знакомы с гроховской схемой, сказали бы в то время о потенциальной возможности перехода сразу в фазу С (массовая мобилизация крестьян в условиях отмены крепостного права). (38) После опубликования царского манифеста среди крестьян широко распространились надежды на «слушный час», то есть объявление «настоящей воли» 19 февраля 1863 г., когда истекал срок временнообязанного состояния. Основываясь на этом, заинтересованные лица как в России, так и за границей даже пытались вычислить точную дату массового крестьянского восстания. Кстати, само понятие «слушный час» говорит о том, что зародилось оно именно в Западном крае. (39) Сегодня мы знаем, что эти надежды на народное восстание были неосновательны, но это не отменяет субъективных страхов (или надежд) современников.