Текст книги "Украинский вопрос” в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ века)"

Автор книги: Алексей Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Заключение

Во Введении мы сформулировали две основные задачи этого исследования. Первая состояла в реконструкции процесса принятия властями решений по «украинскому вопросу» и реакции русского общественного мнения на развитие украинского национального движения. Суммируя полученные результаты, мы можем заодно предложить определенную периодизацию развития событий.

Начало модерного украинского национализма можно отнести к середине 1840-х гг. Кирилло-Мефодиевское общество, ставшее первой попыткой его организационного оформления, было разгромлено властями в 1847 г. При этом власти сознательно обошлись с большинством братчиков довольно мягко, чтобы не толкнуть украинофилов к радикализму и союзу с поляками. Принцип «сдержанности» в персональных репрессиях против активистов украинского движения оставался в силе по крайней мере до конца XIX в.

Русское общественное мнение уже в 40-е гг. было расколото в своем отношении к украинскому национальному движению. Ясно выраженный ассимиляторский подход был представлен Белинским и Венелиным. В то же время Ю. Самарин на рубеже 40—50-х гг. высказывался в пользу политического единства Великороссии и Малороссии при ограничении языковой и культурной ассимиляции.

Условия для новой активизации украинофильства возникли во второй половине 1850-х гг. – в связи с общей либерализацией в начале царствования Александра II члены общества были возвращены из ссылки «и получили возможность возобновить общественную деятельность. С конца 50-х власти достаточно внимательно следили за украинофилами, но репрессий не предпринимали. Более того, в 1860 г. украинофилам было разрешено издавать в Петербурге свой журнал «Основа». Можно утверждать, что власти лишь постепенно приходили к осознанию природы и масштаба угрозы – вплоть до 1862 г. они, за редким исключением, не противодействовали стремлению к эман-сипации украинского языка, а отдельные ведомства (прежде всего МНП) порой даже оказывали этим усилиям поддержку.

Летом 1863 г., на фоне польского восстания, но не только в связи с ним, министр внутренних дел Валуев издал циркуляр, резко ограничивший издательские возможности украинофилов. Он приостанавливал публикацию любых книг для народа, включая учебники и религиозные тексты. Главной целью циркуляра было блокировать усилия, направленные на эмансипацию украинского языка и распространение грамотности на украинском среди крестьян. Инициатором бюрократического процесса по его подготовке был военный министр Д. Милютин, активную роль играли III отделение и киевский генерал-губернатор Н. Анненков. Настойчивое противодействие этим планам исходило от министра народного просвещения Головнина. Роль Святейшего Синода в подготовке циркуляра, которую некоторые исследователи считали ключевой, в действительности была маргинальной.

В относящихся к 1863—1864 гг. правительственных документах была ясно сформулирована задача языковой ассимиляции малорусского крестьянина и достаточно полно перечислен арсенал практических мер для достижения этой цели. К этому же времени относится единственный эпизод, когда петербургские власти оказались способны эффективно использовать в борьбе с украинофильством меры не репрессивного свойства. Речь идет о привлечении украинофилов к работе в гражданской администрации Царства Польского, эсплуатировавшей широко распространенную в этой среде полонофобию. На 1864—1872 гг. приходится спад украинского национального движения.

Новая активизация украинофильства в первые годы царствования Александра II вызвала враждебную реакцию большей части русской прессы, и прежде всего московских изданий Каткова и «Дня» И. Аксакова. Однако часть петербургской прессы симпатизировала украинофилам. Целый ряд русских деятелей культуры помогал Костомарову в сборе средств для издания украинских учебников. Однозначную поддержку украинскому движению выразил «Колокол» Герцена. Критика украинофилов их противниками была при этом сдержанной.

Начиная с осени 1862 г. полемика против украинофилов становится все более агрессивной, однако вся пресса неизменно выступала против репрессий. В то же время Катков, не призывая к этому открыто, оказал поддержку силам, добивавшимся принятия административных запретов. Позднее он единственный высказался, хотя и с оговорками, в поддержку Валуевского циркуляра.

В целом дискуссия по «украинскому вопросу» в русской прессе происходит на фоне общего поворота внимания к национальной проблематике. Отмена крепостного права и последующие либеральные реформы начала царствования Александра II открыли новые возможности для прессы и других форм формирования и выражения общественного мнения, оживили надежды на введение конституции и тем самым неизбежно способствовали выдвижению темы нации на первый план. Вызов со стороны украинского национализма становится исключительно важным катализатором дискуссии о проблеме формирования самой русской нации. Представление о Малороссии и Белоруссии как об «исконно русских землях», о малороссах и белорусах как о частях русского народа ясно прослеживается в правительственных документах и преобладает в общественном мнении. В статьях Каткова и ряде публикаций «Дня» на тему украинофильства концепция большой русской нации, включающей малороссов и белорусов, получает свое наиболее полное для того времени выражение. Подчеркнем при этом, что в своих первых выступлениях по «украинскому вопросу» Катков продемонстрировал понимание того, что общерусский и украинский проекты национального строительства суть именно конкурирующие проекты с обоюдными шансами на успех.

Оппозиция концепции большой русской нации со стороны Герцена и Чернышевского опирается на идеи национального самоопределения, право на которое они признавали за всеми народами империи, включая малороссов и белорусов. В правительственных кругах скептическое, нередко подозрительное отношение к акцентированию национальной проблематики вообще и проблемы формирования русской нации в частности было присуще традиционалистам – приверженцам сословного порядка и старых механизмов легитимации самодержавия. Элементы такого подхода могли сочетаться с элементами национализма, как, например, у Валуева – противоречивость его позиции отражает объективные противоречия той переходной стадии, когда национализм постепенно вытеснял в умах высшей бюрократии традиционалистские ценности. Такое же противоречив можно позднее наблюдать и у Победоносцева, с той только разницей, что православный традиционализм и ксенофобный национализм обер-прокурора Святейшего Синода существенно отличались от аристократическо-космополитичного традиционализма и умереннолибе-рального национализма Валуева.

Особо нужно сказать о позиции тех малороссов, которые имели «общерусскую идентичность. Их взгляды могут рассматриваться как часть русского общественного мнения. Среди этих людей было немало весьма решительных противников украинских националистов. В 60-е гг. их роль в публичной полемике против украинофилов оставалась второстепенной. Однако из этой среды выходит ряд конфиденциальных обращений к властям, сыгравших существенную роль в принятии Валуевского циркуляра.

Активизация украинофильства в середине 1870-х гг. была связана уже с деятельностью нового поколения, впервые заявившего о себе в начале 60-х гг., но остававшегося тогда в тени возобновивших свою деятельность бывших членов Кирилло-Мефодиевского общества. Центр украинофильской активности перемещается из Петербурга в Киев. Понимая бесперспективность политики, основанной лишь на административных запретах, тогдашний киевский генерал-губернатор Дондуков-Корсаков придерживается гибкой тактики «приручения» украинофилов – предоставляя определенные возможности для их культурной и научной деятельности, но не делая уступок в ключевом вопросе о допущении украинского языка в школу, он надеется придать движению умеренный, лоялистский характер. Эта политика, осуществляемая Дондуковым-Корсаковым на свой страх и риск, без санкции Петербурга, приносит определенные плоды. Однако конфликт украинофилов с их противниками в малорусской среде в Киеве подтолкнул последних обратиться с рядом доносов в Петербург – к министру народного просвещения Толстому и начальнику III отделения Потапову. Созданное по указанию царя Секретное совещание разработало новые репрессивные меры против украинофилов, которые в конечном счете были еще более усилены в результате интриг тех оставшихся в меньшинстве членов Совещания, которые были сторонниками максимально жестких запретов как главного инструмента борьбы с украинофильством. Как и в 1863 г., Александр II 18 мая 1876 г. охотно поддержал наиболее радикальную версию антиукраинофильских инструкций, получивших название Эмского указа. Тщетны оказались старания министра внутренних дел Тимашева, опиравшегося, вероятно, на поддержку в. кн. Константина Николаевича, по горячим следам смягчить Эмский указ.

Попытка пересмотра Эмского указа была предпринята по инициативе сенатора Половцова в 1880 г. Она была активно поддержана харьковским генерал-губернатором Дондуковым-Корсаковым и сменившим его на посту киевского генерал-губернатора Чертковым, а также рядом влиятельных сановников из окружения Лорис-Меликова в Петербурге, что еще раз свидетельствует об отсутствии единства в рядах высшей бюрократии в подходе к «украинскому вопросу». После убийства Александра II и отставки Лорис-Меликова Совещание о пересмотре Эмского указа оказалось под контролем Победоносцева и его сторонников, а потому ограничилось лишь косметическими поправками. В царствование Александра III цензурная политика в отношении украинских изданий была еще более жесткой, чем в годы правления его отца. Эмский указ оставался в силе вплоть до революции 1905 г.

Центр публичной полемики в 1870-е гг. также смещается в киевские газеты, только позднее на короткое время выплескиваясь на страницы столичной прессы, среди которой наиболее ангажированную антиукраинофильскую позицию, как всегда, занимают катковские издания. Однако теперь ключевая роль в этой полемике даже в столичных изданиях принадлежит малорусским противникам украинофильства. Они же, в особенности Юзефович, подтолкнули тот административный процесс в Петербурге, который завершился принятием Эмского указа. Подчеркивая видную роль малорусских противников украинофильства в формировании общественного мнения и в принятии административных решений, а также отсутствие единства в среде центральной бюрократии и великорусских публицистов в подходе к «украинскому вопросу», мы вовсе не стремимся перераспределить ответственность, но дела-ем это, чтобы показать, что «линия фронта» проходила не по этнической границе. О проблеме ответственности заметим, – репрессивного характера политики в отношении украинского движения вовсе не отрицая, – что, в отличие от XX в., масштаб и качество репрессий в XIX в. дают немного оснований для использования мартирологических мотивов при описании русско-украинских отношений. Нет оснований и говорить о тотальном запрете публикаций на украинском, что часто делается в литературе. Второй, более спекулятивного свойства, вопрос, сформулированный во Введении: почему альтернативный украинскому проекту национального строительства проект общерусской нации потерпел неудачу? Применительно к таким сложным социально-политическим процессам, как формирование наций, любая попытка выделить тот или иной фактор в качестве решающего неизбежно становится легкой добычей критики. Скажем поэтому осторожно: мы сосредоточились по преимуществу на тех сторонах процесса, которым прежде не уделялось должного внимания.

До сих пор исследователи, занимавшиеся этими сюжетами, обсуждали следующие факторы. Во-первых, речь шла об успехе самого украинского движения. Действительно, чтобы убедиться в том, что силу украинского национального движения нельзя недооценивать, достаточно сравнить его с белорусским. Но и преувеличивать эту силу также не стоит. Вплоть до революционных времен оно так и не стало массовым. Е. Чикаленко. сам украинофил, не без иронии заметил в своих мемуарах, что если бы поезд, в котором в 1903 г. ехали из Киева в Полтаву делегаты на открытие памятника Котляревскому, потерпел крушение, то это означало бы конец украинского движения на многие годы, если не десятилетия – практически все его активисты помещались в двух вагонах этого поезда. (1) Не забудем также, что только на рубеже веков украинофильство смогло решить две ключевые для всех таких движений задачи – стандартизировать язык и создать его словарь, а также сформировать собственную целостную национальную концепцию истории. (Чехи, с которых украинофилы брали пример, сумели сделать это уже в первой половине XIX в.)

Во-вторых, часто говорится об особенностях малорусского крестьянина (например, о его привязанности к земле) и о серьезных различиях между ним и великорусским крестьянином, которые затрудняли ассимиляцию, не отрицая этих особенностей и различии, решимся все же, взяв в союзники самого глубокого украинского историка послевоенного времени И. Рудницкого, утверждать, что ассимиляционный барьер не был высок. (2) Если воспользоваться терминологией Ю. Хлебовчика, русско-украинское культурное и языковое пограничье в максимальной степени соответствует понятию переходного, а не стыкового. Как верно заметил Дж. Армстронг, по лингвистическим признакам невозможно было определить, где кончаются малороссы и начинаются великороссы или белорусы. Не было здесь и религиозного барьера, который играл столь важную роль в польско-украинских отношениях. (Влияние проблемы униатства возрастает лишь в конце XIX в. и лишь в западной части Украины.) (3) Не было и ассимиляционного отторжения со стороны русских – малоросс по происхождению, говоривший по-русски и причислявший себя к русским, таковым автоматически великоруссами и признавался, что по отношению ко многим другим этническим группам выглядело совсем иначе. Собственно, этот механизм работает и сегодня.

Привязанность крестьянина к его «украинской» земле также не стоит мифологизировать. Город в рассматриваемый период просто не создавал достаточно рабочих мест, которые могли быть заняты выходцами из деревни. Зато число украинских переселенцев на свободные земли на востоке империи уже до революции 1917 г. приблизилось к 2,5 млн. человек – то есть составило почти 14 % всех украинцев империи. Еще без малого 8 млн. малороссов жило в регионах со смешанным малорусско-великорусским населением, где также интенсивно развивались ассимиляционные процессы. Хотя способствующие ассимиляции социально-экономические факторы во второй половине XIX в. еще только начинали сказываться, за это время «обрусели» 1,5 млн украинцев. Поэтому и масштаб демографической массы украинцев, будучи фактором очень важным, тем не менее не может служить самодостаточным объяснением произошедшего, особенно с учетом того, что великоруссы по численности превосходили малороссов в 2,5 раза, что примерно соответствовало пропорции франко– и patois-говорящих во Франции 60-х гг. XIX в.

Среди обстоятельств, затрудняющих реализацию ассимиляторского проекта, часто упоминается русско-польское политическое, экономи-ческое, культурное соперничество в западных губерниях. Действительно, роль поляков и выходцев из полонизированных семей в развитии украинского движения была значительной, особенно на его ранних этапах. Очевидны идейные заимствования. Позднее польские политики нередко оказывали украинскому движению в Галиции материальную поддержку.

Однако влияние «польского фактора» на ситуацию было амбивалентным. В течение всего XIX в. большинство образованных малороссов считало поляков врагом номер один, а для крестьян ненависть к польским панам вообще была краеугольным камнем представлений об окружающем мире. Этническая, религиозная и социальная вражда к полякам подталкивала большинство малороссов к ориентации на Россию хотя бы через механизм негативного выбора. Даже некоторые лидеры Кирилло-Мефодиевского общества позднее готовы были служить царю в качестве чиновников-русификаторов, если эта служба была «против поляков». Можно сказать, что власти были довольно сдержанны в использовании тех возможностей, которые открывала для них вражда малорусского крестьянина к польскому землевладельцу.

Некоторые исследователи особенно подчеркивают ту роль, которую играла в развитии ситуации Галиция, а иначе говоря, то обстоятельство, что существенная часть территории расселения украинского этноса находилась вне контроля Петербурга. И здесь, признавая важную роль Галиции в развитии украинского движения, особенно в последние десятилетия XIX и в XX вв., заметим, что сама Галиция не располагала материальными и интеллектуальными ресурсами, чтобы выступать в качестве украинского Пьемонта. Даже та поддержка украинскому движению, которую оказывали иногда польские политики и Вена, радикально изменить положения не могла. Роль Галиции была во многом производной от положения в русской части Украины.

Значения этих факторов, как видно из только что сказанного и из книги в целом, мы не отрицаем. Однако если анализ ими ограничивается, а дело, как правило, так и обстоит, то это явно или имплицитно предполагает, что для реализации конкурирующего с украинофильским варианта национального строительства было сделано все возможное. Между тем именно этот тезис мы и считаем ошибочным.

Сказав, что ассимиляционное давление на малороссов в XIX в. было довольно слабым, прежде всего попытаемся, отдавая себе отчет в некоторой условности подобной операции, разделить объективные и субъективные причины такого положения дел. Отсталость социально-экономического развития России по сравнению с ведущими европейскими государствами была очевидна. Столь же очевидно, что эта отсталость в развитии железнодорожной сети, промышленности и урбанизации крайне затрудняла реализацию ассимиляторского проекта. Она ограничивала мобильность населения и снижала тот потенциальный выигрыш от владения господствующим государственным языком, осознание которого крестьянами Франции столь ускорило в последней трети XIX в. вытеснение patois французским. Отсталость России ограничивала также людские и материальные ресурсы, которые находились в распоряжении правительства.

Модернизация запаздывала не только в сравнении с Францией или Англией, с которыми мы сопоставляли Россию. Не менее важно, что она запаздывала в сравнении с «приходом национализма» на пространство Российской империи – во Франции и Англии развитие индустриальной революции на несколько десятилетий опережало появление националистического «вызова», а в России – наоборот.

Уже здесь, однако, можно поставить вопрос о том, в какой мере масштабы этой отсталости России были усугублены правящими кругами империи, решавшими проблему устранения феодальных пережитков и задачи экономической и политической модернизации империи неизменно позже и неизменно хуже, чем Габсбурги и тем более Гогенцоллерны с их юнкерами? (4) Достаточно хотя бы задаться вопросом, существовала ли объективная возможность введения в России 1860-х гг., пусть и неизбежно ограниченных, элементов конституционного строя? Иначе говоря, в какой степени субъективный фактор способствовал нарастанию объективного отставания?

В России ни один из тех институтов, которые Франции стиль успешно эксплуатировала при осуществлении своего проекта национального строительства – а именно школа, армия, местная администрация, – ни по своему состоянию, ни по уровню государственного финансирования не мог выполнить сходные задачи. В свою очередь, слабость административной системы предопределяла непоследовательность российской политики, которая существенно менялась в связи со сменой не только самодержцев, но и генерал-губернаторов. Плачевное состояние этих институтов и государственной машины в целом усугублялось ограниченностью возможностей использования обществен-ных ресурсов, хотя бы для пополнения остродефицитных кадров образованных чиновников. Это во многом объясняется тем упорством, с которым самодержавие стремилось сохранить свою политическую монополию, то есть остаться самодержавием, даже после отмены крепостного права, служившего основой старого режима. Реформы 1860-х гг., будь они продолжены в политической сфере, открывали возможность преодолеть взаимное отчуждение власти и общества, Этого не произошло. Не берясь определить процентное соотношение вины, заметим, что ответственность лежит на обеих сторонах. Переход властей к контрреформаторской политике в 1870-е гг., утверждение бюрократическо-полицейского режима и нараставший с этого времени политический конфликт в русском обществе неизбежно подрывали привлекательность России как центра интеграционного притяжения для элит окраин империи.

Как бы то ни было, но мы старались показать, что даже те ресурсы, которыми правительство обладало, не были использованы эффективно. Не постесняемся повторить: проблема консолидации большой русской нации и механизмы этого процесса обсуждались в прессе, все основные элементы ассимиляторской программы были упомянуты в бюрократических документах и многие даже одобрены царем. Однако скоордини-рованный план «положительных» ассимиляторских действий так и не был разработан. При обсуждении «украинского вопроса» во властных структурах внимание почти исключительно было сосредоточено на запретительных мерах. Задача консолидации именно большой русской нации, как задача принципиально отличная по способам ее решения от проблемы сохранения империи, так и не стала приоритетной в глазах властей. Скудное, даже сравнительно с имевшимися возможностями, финансирование начальной школы, отсутствие массовых изданий дешевой учебной литературы на русском, характер переселенческой полити-ки и другие упомянутые в книге примеры нерадивости лишний раз свидетельствуют о низкой эффективности российской бюрократии как агента ассимиляции.

В результате в течение по крайней мере трех сравнительно стабильных – сравнительно с царствованием Николая II, разумеется, – десятилетий после отмены крепостного права, когда массы, в том числе крестьянство, еще оставались вне влияния радикалов, а возможности ассимиляторского давления на малорусского крестьянина и реализации общерусского проекта национального строительства, как бы они ни были ограничены, все же заметно превышали возможности немногочисленного и политически аморфного украинского национального движения по пропаганде его идей, власти империи, по сути дела, полагались на стихийную ассимиляцию, сведя собственные усилия лишь к административным запретам по отношению к пропагандистским усилиям украинских националистов. Жесткость и закрытость политической системы исключала также и переориентацию на более ограниченную стратегию «гибридной» ассимиляции по англо-шотландскому образцу.

Историк лишен возможности экспериментальной проверки своих гипотез – мы никогда не сможем доказательно ответить на вопрос, возможен ли был успех общерусского проекта национального строительства при более эффективной власти вообще и более эффективном использовании ею имевшихся ассимиляторских возможностей в частно-сти. Как бы то ни было, ясно, что историю соперничества общерусского и украинского проектов национального строительства нужно рассказывать не только, а может быть, даже не столько как историю успеха украинского национального движения, но и как историю неудачи русских ассимиляторских усилий.

Вообще оценка результатов ассимиляции решающим образом зависит от выбранных критериев. Если брать чисто количественные показатели, то ассимиляционные процессы шли весьма успешно – «обрусевшие» исчислялись в миллионах; города Украины, в подавляющем большинстве заселенные местными уроженцами, говорили тем не менее по-русски; практически неизбежно ассимилировались крестьяне-переселенцы. Оценка меняется, если ее критерием становится соревнование двух проектов национального строительства. В этом случае выясняется, что масштабы и темпы ассимиляции были в XIX в. все же недостаточны, чтобы обеспечить преимущество для проекта большой русской нации в условиях серьезного кризиса власти и «пришествия масс» в политику.

Аналогично выглядит и проблема оценки действенности Валуевского циркуляра и Эмского указа. Они были успешны в том смысле, что существенно затормозили процесс развития украинского национального движения. Однако сами по себе, не будучи подкрепленными достаточно мощным «положительным» ассимиляторским давлением, они не могли обеспечить победу проекту большой русской нации, а именно эту цель их авторы в конечном счете и преследовали.

Так что неудача проекта большой русской нации связана в первую очередь не со столь часто поминаемой Катковым и его последователями «польско-австрийско-немецкой интригой», но с объективной ограниченностью русского ассимиляторского потенциала, с неспособностью государства и сторонников общерусского проекта в обществе скоординировать свои усилия, мобилизовать имевшиеся возможности для его реализации и для отстаивания уже достигнутого от вызова со стороны конкурирующего украинского проекта. «Окно возможностей» не было использовано, а тяжелейший политический кризис России в первые десятилетия XX в. и его последствия похоронили, среди прочего, и проект большой русской нации. (5) Можно, конечно, допустить, что тот поистине катастрофический сценарий, кульминация которого пришлась на 1917 г., не был неизбежен. Но вообще избежать серьезного политического кризиса в первые десятилетия XX в. Россия просто не могла. И еще до 1917 г. становится ясным, что предотвратить вытеснение малорусской версии идентичности украинской, то есть отрицающей общерусскую, не удастся, успешный переход к той или иной форме автономии исключить было нельзя, но и он в условиях кризиса легитимности центральной власти был бы весьма затруднен, а к упреждающей кризис смене политики в «украинском вопросе» власти были не способны. Поэтому о достижениях в реализации этого проекта национального строительства можно сказать то же, что и в отношении ко многим другим аспектам российской модернизации – эти достижения были весьма существенны, но недостаточны для того, чтобы выдержать те внутренние и внешние вызовы, с которыми России пришлось столкнуться.

Вне зависимости от того, насколько убедительной покажется читателю предложенная оценка значимости различных факторов, предопределивших неудачу проекта большой русской нации, рискнем настаивать, что именно сквозь призму соперничества этого проекта с украинским можно наиболее адекватно описать развитие событий в XIX в. и логику поведения их участников.

* * *

Разумеется, история русификации украинцев в XIX в. далеко не заканчивается. Однако условия и механизмы ее развития, равно как и русско-украинских отношений вообще, в XX в. принципиально меняются. Революция 1905 г. начала тот крайне спрессованный процесс пришествия массовой политики, который уже в годы первой мировой войны и революции превратил проблемы классовой и национальной идентичности из предмета интереса узких групп интеллектуалов в достояние миллионов.

Военные события 1914—1920 гг.; первые опыты украинской государственности; захват власти большевиками; (6) создание Украинской ССР; политика коренизации, в ходе которой ликвидация безграмотности на Украине проводилась на украинском языке; институционализация этничности в СССР; коллективизация и связанный с ней организованный голод начала 30-х гг., страшнее всего ударивший именно по Украине; массовые репрессии против украинской культурной элиты в 30-е гг.; вторая мировая война и послевоенная реконструкция, вызвавшие новые перемещения десятков миллионов людей; противоречия послевоенного развития, когда одни украинцы сотнями отправлялись в лагеря по обвинению в буржуазном национализме, а другие составляли вместе с русскими костяк правившей империей номенклатуры; и, наконец, крах советского проекта в целом – все это уже совсем другая история. Трезвое изучение русско-украинских отношений в полном трагизма и противоречий XX в. сегодня только начинается. (7)

Эти драматические повороты истории и создаваемые ими новые обстоятельства превратили проект большой русской нации в очевидный анахронизм. Постепенно взгляд на проблему, признававший особую украинскую идентичность, становится в России все более распространенным. Уже в 1905 г. Российская академия наук признала украинский самостоятельным развитым языком, а не наречием русского, как официально на тот момент считалось, после 1917 г. только в среде эмиграции некоторые упрямцы сохраняли приверженность концепции большой русской нации в ее чистом виде. Так, знаменитый В. В. Шульгин, сын того самого В. Я. Шульгина, который редактировал «Киевлянина» в 1870-е гг., в 1922 г. на вопрос, что будет, если отпавшие от Российской империи новые государства попросятся обратно, отвечал: «Тогда вместо федерации пожаловать их „широкой автономией"»... Весьма приемлемая, настоящая национальная автономия. В то время как в этнографической России будут „областные" автономии, ну, скажем, области: Петроградская, Московская, Киевская, Харьковская, Одесская – здесь будут области: Литовская, Латышская, Грузинская. Там будет, например, „Киевская Областная Дума", а здесь „Литовский Сейм". Там (например, в „Харьковской Областной Думе") – председатель говорит обязательно по-Русски, а остальные – кто во что горазд, хоть по-"украински", – а здесь, (например, в Латвии) председатель обязательно по-латышски, а остальные, если хотят, хоть по-русски». (8)

Однако большинство тех русских, которые признавали отдельную украинскую идентичность, будь то до краха Российской империи или после, не допускали создания отдельного от России украинского государства. «Естественное» развитие должно было, с их точки зрения, привести к добровольному федеративному союзу Украины и России. Украинскость в этом подходе уже не отрицалась как нечто противоестественное, лишенное оснований, а концепция объективного единства малороссов и великороссов сменялась идеей единства русских и украинцев, основанного на истории и воле. Как правило, эта воля виделась предопределенной, обусловленной своеобразными семейными узами. Теперь русское «идеальное Отечество» становилось « семейной собственностью», а отношения членов семьи и их иерархия определялись в категориях братства, где роль старшего принадлежала русским.

Эти взгляды, полуофициально принятые в советское время, в превращенной форме дожили до сегодняшнего дня. А. И. Солженицын, например, в своем знаменитом эссе 1990 г. «Как нам обустроить Россию» считал вполне возможным, а в некоторых случаях и весьма желательным отделение Прибалтики, Кавказа и Средней Азии, но настаивал на сохранении единства России, Украины, Белоруссии и Северного Казахстана с преобладанием восточнославянского населения. Вспомним, как М. С. Горбачев накануне референдума о независимости Украины в своем обращении говорил, что не может представить Союз без Украины. Вряд ли он смог бы с той же искренностью и надеждой, что будет понят, сказать это в обращении к гражданам Таджикистана или Литвы. И снова проблема отнюдь не сводилась к размеру и ресурсам Украины. Уход Украины означал отвержение тех уз и ценностей, которые, казалось, должны были устоять после краха коммунизма, и потому этот уход был столь болезненно пережит в России, да и многими на Украине. (9) Впрочем, вернее будет сказать, переживается. «Будем сохранять теплое чувство единого треславянского народа: «А вы, украинцы, как и белорусы, – все равно наши братья!» – это уже цитата из последней книги Солженицына. (10) Рассказанная нами история проекта большой русской нации и его краха завершена, но отголоски тех идей и сюжетов в новых условиях, в новых формах хорошо различимы и сегодня.