Текст книги "Поход на Югру"

Автор книги: Алексей Домнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

А. Домнин
ПОХОД НА ЮГРУ

СОКРОВИЩА ЦАРЕЙ ВОСТОКА

В покои боярина Вяхиря привели человека с желтым лицом, в одежде из белых шкурок маленьких тюленей. Он был худ и слаб, только глаза цвета спелой сливы были горячи и полны жизни.

Близ конца земли, где вливается Двина в полунощное море, в жилище бедного охотника-суоми нашли его боярские люди, ходившие за данью. И узнали в нем Мухмедку-персианина.

Много весен назад приплыл бесталанный купец с южными горячими глазами на немецкой крутобокой ладье. И прижился в Новгороде как свой.

Бывало, что надолго исчезал. И опять возвращался то в пышной свите булгарских послов, разодетый в красные мягкие сапожки и длиннополый плащ из лилового бархата, то стриженый под гречанина, в одной нательной рубашонке, с острыми от худобы коленками и локтями. Торговал всякой всячиной, наживал казну и снова становился гол.

Однажды ушел с вольными ушкуйниками на пяти ладьях по хмурой Онеге. Мыслили ушкуйники плыть полунощным морем дальше Печоры и Каменного пояса, где не был никто из людей. Ушли, и не стало от них вестей.

Боярин приказал принести для хворого подушки и всю ночь пытал его о виденном.

В покоях застоялся запах зимы и пересохшего мха.

Чадили светильники, и на стенах колыхались тени.

Сказал боярину непутевый торгаш:

– Телу надобна пища, чтобы сохранять силу, нужна пища глазам, чтобы хранили они огонь жизни и не стали злыми и тусклыми, как у запечной мыши. Я прожил десять жизней, и все, что видел и знаю, уснет со мной. Только одно я скажу тебе – чего не может вместить мое сердце, изведавшее сверх меры жестокое и ужасное.

Персианин прикрыл рукою воспаленные веки. Он лежал на скамье на подушках и шумно со стоном дышал.

– Слушай, боярин, слушай. В море Сумрака, прозванном греками Медвежьим, когда ветер исполосовал наши паруса, вспыхнул над нами цветной небесный огонь и пошли к берегу льды, высотой в три терема. Наша ладья дольше других уходила в разводья, пока ей не раздавило корму.

Я один добрался до берега. Я брел по земле, где много воды, а белый мох с красными цветами густ и плотен, как зимняя шкура зверя. С головы моей ушли волосы, а зубы я выплюнул, словно скорлупки лесного ореха. Я добрался до Каменного пояса. Как? Всюду на земле живут люди, и они примут тебя, если не тень меча, а протянутую руку увидят перед своей дверью. Они посадят тебя к очагу и дадут строганые кусочки мороженой рыбы и парное мясо оленя – все, что едят сами.

Слушай, боярин, слушай. Я был там, где не ступала нога новгородца, на горе, похожей на уши крутолобой рыси, где скалы изрисованы темной охрой. У тебя бы лопнули там глаза от жадности и высохла кровь от бессилия. Ты бы остался лежать там скелетом вместе с костями белых коней и сохатых, которых югры принесли в жертву своему богу.

В пещере, где воют камни при звуке голоса, я видел безносую статую из желтого золота с монетами вместо глаз. Она была увешена серебряными ожерельями и поясами, как юродивый веригами.

Ты знаешь, боярин, это было серебро моих предков. Много серебра. Курганы блюд и курков с вычеканенными на них лицами восточных царей, с грозными фигурами зверей и грифонов. Курганы монет и украшений, смешанные с землей и костями белых коней и сохатых, принесенных в жертву югорскому богу.

С позолоченной чаши смотрели на меня тусклые глаза парфянского царя Ардашира. Он жил в столетье, с которого считают новое время христиане. И может быть, он пил из этой чаши пахучее солнечное вино.

Я плакал. Ты не поймешь этого, боярин. Я плакал потому, что искусные изделия моих предков, мастеров Хоросана, были свалены у ног чужого безносого бога с монетами вместо глаз. Этого не могло вместить мое сердце.

Вы, новгородцы, ведете счет дней от Гостомысла и не знаете, что было прежде вас. Было на Востоке в начале новых столетий могучее царство на месте старой Парфии. Правили им персы, прозванные сассанидами. Если бы на их пир пришел весь Новгород – все равно гости ели и пили бы только из драгоценной посуды. Но явился среди арабов человек по имени Магомет, и его назвали пророком. Он сказал: «Рай находится под тенью мечей», и арабы подняли мечи войны. Великой кровью заставили весь Восток склониться под их знамя и принять новую веру – ислам.

Ислам запрещал держать в доме вещь, на которой был рисован человек или зверь. Это стало называться идолопоклонством.

И тогда густо потекло серебро старой хоросанской чеканки во все дальние земли – на Волгу к хазарам, на Каму к булгарам и еще дальше – по Серебряной реке – Нуркат[1]1
  Река Вятка.


[Закрыть] – на Каменный пояс. В страну, где белки идут дождем, а соболя скачут черной метелью. Потекло в обмен на драгоценные шкурки соболя, бобра и рыси. Югра, почитавшая светлый металл, платила за него горами мехов, не зная, что за серебро платит золотом.

И никто не ведает, какие сокровища моих предков скопились у Каменного пояса.

Нет, я ничего не взял из этих сокровищ. Я повернулся и тихо ушел в тайгу. Ибо чужеземец, увидевший лицо богини, не должен оставаться живым. Таков закон Югры.

Для тебя богатство то, что ты держишь в руках. Для меня – то, что узнали глаза и уши. Но не все может вместить сердце.

Ты, боярин, похож сейчас на голодную росомаху. Готов сразу ринуться по следу. Ты пойдешь на Югру и разграбишь гору, похожую на уши крутолобой рыси. Но мне теперь все равно. Я рассказал тебе то, что не могло вместить мое сердце, пресыщенное жестоким и ужасным… Бесталанный торгаш Мухмедка-персианин не вышел из боярских покоев. Челядинцы шептались, будто он поспешил отойти в другой мир. Боярин Вяхирь велел позвать к себе холопа своего Савку, заперся с ним в покоях.

…Был год 1193-й. В тот год снаряжал новгородский воевода Ядрей дружину. В дальние земли на Югру.

ЗАДРЕМАВШИЕ ВЕТРЫ

Непутевому Якову, сыну кривого Прокши, попала вожжа под хвост. Потому ли, что остался не у дел и был искупан в луже веселой новгородской вольницей. Или другая была на то причина.

Потребовал он у жены квасу и выплеснул его за порог, швырнул сапогом в кота, дремавшего на лежанке, и остриг полбороды, смотрясь в начищенный медный поднос.

– Опять приключилось что? – робко спросила Малуша. У нее было доброе лицо в морщинах с родинкой на кончике носа.

Яков погладил себя по животу, вдруг хлопнул по нему ладонью и захохотал:

– Глянь, отъелся. Как надутая лягушка! А рожа, смотри, рожа какая! Словно клюквенным соком налита. Надави и брызнет. Хоть в посадники с такой рожей просись.

Он хохотал долго, охлопывая себя, будто выбивал пыль. Потом вздохнул, как при боли, и пробасил:

– Помнишь, как выкрал тебя из батиной ладьи. Ни единая душа не заметила.

– Опять уйдешь? – устало спросила Малуша. Она ссутулилась и бессильно опустила руки.

По молодости гулял Яков на Ладоге с разбойным станом, потрошил купцов проезжих. Был он тогда худощав и смугл, носил в ухе золотую серьгу-полумесяц. Привел однажды в стан перепуганную девицу с родинкой на кончике носа. И венчался с ней под волчий вой и шум сосновый.

А после торговал товарами скупого тестюшки в разных землях, пока не проторговался. Стал сотником и хаживал в воеводской дружине на Чудь белоглазую, в Емь и Карелу. А Малуша только и знала, что встречать и собирать его в дорогу и тосковать в одиночку долгие зимы.

На склоне лет пришел было в дом покой. Проворовался поп Олфима из церкви Прасковьи-Пятницы в Славянском конце Новгорода. Ремесленный люд и купцы растаскали его двор по бревнышку, а самого завязали в мешок и оставили на колокольне. И на малом вече возле храма назвали новым попом Якова – он и в грамоте искусен, и на руку без охулки.

Яков облачил огромное тело в рясу и принял сан. Прихожане сначала над ним похохатывали. Потом терпели. Кому придется по нраву, если на проповедях у него пересмешки вместо благолепия и торжественности. А исповедовал он так, будто дознание вел: все расскажи – что, почему и как.

И лопнуло терпение у прихожан, когда однажды во время крестин приковылял в церковь молодой медведь в красной рубахе, сел у царских врат и стал отчаянно чесать за ухом. Медведя Яков купил у прохожего скомороха прошлым летом.

Крику и визгу было в церкви! Успел отец Яков затащить мишку в алтарь и вытолкнуть в окно. Медведь убежал, а Якова изловили. Изрядно намяли бока, искупали в луже и прогнали с миром.

Остался он при сане и без прихода. Затосковал.

– Чуешь? – спросил он Малушу. – Плесенью в доме пахнет.

И втянул воздух широкими ноздрями.

– Окстись, все двери настежь.

– А я говорю, пахнет.

– Пахнет, пахнет, – согласилась жена. – Что, в путь готовить? И куда?

– Не спеши, – отстранил ее Яков, маленькую, сутулую, безучастную.

И на мохнатом белогривом Пегашке уехал к Гостиному полю. Ветры нюхать.

За Крутым порогом на стремнине Волхова стояли в два ряда крутобокие корабли с выгнутыми носами и осевшей кормой. Скалились сверху на воду безглазые звериные пасти на длинных шеях. Все как в песне поется:

 
Нос-корма по-туриному,
Бока взведены по-звериному.
 

На берегу – костры, толчея, разноязыкое веселье и разговоры руками и пальцами.

Яков расправил могучие плечи и запрокинул голову.

Недвижен и чист воздух. Прозрачны зеленоватые струи Волхова, и небо вдали цвета прозрачной зелени.

Яков идет по сырому песку от ладьи к ладье, втягивает воздух широкими ноздрями, сладко морщится или с наслаждением чмокает, прикрыв глаза.

К тонким запахам воды, сырых камней и дыма примешались неуловимые ароматы имбири и корицы, нездешных плодов и пряностей. Просторен мир и непонятен.

Осел на бок облезлый кораблик на мелководье. Струи лижут зеленую морскую накипь на днище. Воткнулись в песок весла, свисают оборванные снасти и тряпки паруса. На брусе борта спит человек с бритой головой, свесив за борт босую ногу.

Яков щелкнул по борту камешком. Крикнул бритому:

– Откуда?

Тот поднял голову, сплюнул и не то обругал, не то ответил.

Хорошо Якову.

Человека гонит в дорогу мечта. Или беда. Или леший его знает что – ноги должны ходить, а глаза видеть.

ВОЛЬНЫЙ ГОРОД

Велик и славен город на Ильмень-озере. На торжище под горой – даже слепой прозреет и растеряет глаза, в тысячеголосой толчее, где меняют венгерских иноходцев на греческий бархат, где немчин сыплет арабское серебро за булгарскую медь, где целуются и дерутся, и пестрят перед взором лохмотья и золото. Горы товаров. Серебристые соболи и бобры, клыки моржа, чистые, как слоновый бивень, воск, янтарь, кожи, злобные северные кречеты, пудовые осетры – вот оно богатство Новгорода.

Велики и владенья Новгорода – от Балтийских берегов до Каменного пояса его чети и поселения. Чудь белоглазая и Карела, Емь и Самоядь, что живет у моря и боится воды, Великая Пермь, что не умеет делать железа, и загадочная Югра – все данники Новгорода.

Но только слабый принесет дань по доброй воле, да еще и поклонится.

О богатствах строптивой Югры сказывают легенды. Но легче в Грецию сходить, чем добраться до Каменного пояса. И никому не ведомо, чем будет потчевать Югра – лаской или стрелами.

Шесть годов назад хаживала туда новгородская дружина. Обожглась. Кому довелось вернуться, про такие страхи рассказывал, что не каждый теперь снова идти отважится.

Тогда же ушел вслед войску изгнанный из Новгорода дядька Якова – Помоздя, прозванный Молчуном.

Иной раз слова за день от него никто не слыхивал. Коли осерчает, мазнет кулаком обидчика по скуле, сплюнет и уйдет, пока тот на земле барахтается. Побитый только утрется, но шум поднимать не станет. Потому что ходила за Помоздей слава человека справедливого, зазря не ударит. Однажды на торжище так уложил он купца, менявшего гнилые кожи. И кожи его изорвал. Купец еле оправился, заикаться стал. И призвали Помоздю на суд за обиду и за то, что подстрекал якобы он чернь на грабеж и смуту.

Такого навета Помоздя стерпеть не мог. Перед долгополыми боярами и посадником снова ударил наветчика, да так, что из того торгашеская душонка прочь.

И ушел из города с тремя такими же несловоохотливыми сынами куда глаза глядят, куда ноги несут.

Вернувшийся из Югры дружинник сказывал Якову, будто бы видывал сынов Помоздиных за Великим Волоком, в междуречье Печоры и Вычегды. Батю они схоронили и поставили в том месте избенку.

Тогда же купил у него Яков бересту с выцарапанным на ней путем через Пермь Великую на Каменный пояс. Клялся дружинник, будто другого такого плану нету, что по нему еще век назад Гурята Рогович хаживал на Печору «через леса, пропасти и снега».

Был год 1193-й. Снаряжал новгородский воевода Ядрей дружину. В дальние земли, на Югру.

Из-за бересты и сговорился Яков с пузатым воеводой, что сам поведет его разбойное войско. Давал воевода Якову коней и все, что надобно для войска в двести топоров, за это требовал три десятины добычи.

Яков помолодел. Скинул рясу и вдел в ухо золотую серьгу-полумесяц, с которой гуливал в атаманах в давние годы.

…Осень. Купаются в канавах потяжелевшие гусята. На кожевенной улице колышется парок над долбленными из сосен колодами и воняет кислыми кожами.

Едет на своем медведе верхом захмелевший Яков, без шапки, с золотой серьгой в ухе.

У медведя бубенцы на шее, короткая красная рубаха.

За Яковом с посвистом и приплясом бегут его молодцы и зеваки.

– Эй, люди честные, силачи записные, кому охота о мишкины бока руки почесать?

Выехал было из низких ворот мужичок на лошади. Конь захрипел, попятился и понес седока во весь опор через огороды.

У ворот жмется детинушка в косую сажень ростом. Он с котомкой, в лаптях и полинялой ветхой рубахе.

Яков подвел к нему зверя и вдруг испуганно крикнул:

– Боярин!

Мишка присел и закланялся, жалостливо постанывая.

Детина почесал волосатую грудь и ухмыльнулся.

– Не уважают мишеньку, – погладил Яков зверя. – Обидели мишеньку.

Медведь облизнулся розовым языком, скосил маленький глаз и пошел на детину, позвякивая бубенцами. Детина попятился.

– Отгони зверя. Зашибу ненароком.

Ударил мишку ладонью в нос. Тот отскочил, взревел и двинулся на обидчика, позванивая бубенцами.

Улюлюкали и хохотали молодцы и зеваки, приплясывая от потехи. Детину и зверя прижали к забору. Тот кричал:

– Уберите, зашибу!

И вдруг выломил из забора слегу. Перехватил его руку Яков, крикнув мишке:

– Умри.

Медведь снопом повалился ему под ноги. Детина шумно сопел, серые глаза были злыми.

– Зовут как?

– Омеля. Почто зверем травишь?

– Пойдешь ко мне в дружину?

Детина подумал. У него были воспаленные затуманенные глаза голодного человека. Мрачно ответил, поглядывая на золотую серьгу:

– Не пойду. Пусти.

– Беглый? – прищурился Яков.

Детина вздрогнул, ссутулился и замахнулся вдруг.

– Иди ты…

Любопытные уже запрудили улицу, задние тянули шеи и напирали на спины, не зная, в чем дело. К Якову протолкался Савка, дворовый человек боярина Вяхиря.

– Атаман, – снял он шапочку. – Меня на звере испробуй.

…Савка невысок ростом, но кряжист и крепок, как дубовый пень. У него были длинные не по росту руки, одной левой мог он подкову согнуть. Был Савка зол на весь белый свет. За свои злосчастия.

Промышлял он прежде ремеслишком: вил тонкую скань, нанизывая на нее мелкие бусины и стекляшки, сбывал невзыскательным деревенским молодухам.

Но был в городе мор и голод. Пришел с ладожской стороны волхв и звал зорить боярские дворы. Гуляли пожары, на улицах оставались несхороненные тела. И никто не хотел смотреть на дешевые Савкины безделушки.

Тогда и разорился Савка вконец и продался Вяхирю взакуп. А на боярский двор только ступи – вмиг окажешься в холопах. И не выйдешь из кабалы.

Однажды призвал к себе Вяхирь Савку и сказал, чтобы шел на Югру с атаманом Яшкой.

– Вперед вместе, а назад один. Уразумел?

– Уразумел, – ответил Савка.

– Путь примечай, потом меня с войском поведешь. В атаманы выйдешь.

Нетороплив боярин Вяхирь. Хватка у него медленная и мертвая. Не бросится он в неведомую даль сломя голову. Он подождет, подготовится и нагрянет с крепкой дружиной в гости к золотому безносому богу. А пока…

Посулил боярин Савке почет и волю. И добавил, ласково улыбаясь:

– Пришли-ка на двор бабу с отроком. Пусть пока глину месят при холопской гончарне.

У Савки перехватило дыхание.

– Помилосердствуй, боярин!

Прищуренный глазок боярина был желт и холоден.

– Пшел.

Есть ли что на свете страшнее неволи?

Десятый годочек сыну Тишате. Болезненный он, несмелый, но искусен во всяких поделках: выпрашивает на бойне бычьи рога и режет из них, что надумает. Чистенько. Днями вырезал гребень с дерущимися конями – каждый волосок проточил на гривах.

Не потрогал Савка радости. Так хоть Тишате ее узнать бы.

Рви себе лицо, бейся о землю, кричи – ничто не поможет. Будет Тишата с матерью месить глину босыми ногами, на морозе, подливая в едучую глину горячую воду. Сперва потрескается кожа на икрах, а петом засверлит кости нестерпимой болью.

Будь проклята кабала. Ногти в кровь издерет Савка, а выкарабкается. Должен вернуться он с ношей мехов и серебра. Поставит свой лабаз в меховом ряду, заведет торг, и будут перед ним черные люди шапки ломать, как перед боярином. К горлу подступила дурнота и мешала дышать. Будто ворочался в груди темный лохматый зверь. Говорят, очищается человек, изведав несчастия в полную меру. Станет крепок и светел сердцем. Так ли? А если беда ему не по силам? Согнет она и сломит. Душу наполнит желчью, а взгляд – отчаянием, как у затравленной росомахи…

Медведь тянул Якову лапу и звенел бубенцами, вымаливая сладости.

– Испробуй, – кивнул Савке Яков. – Повалишь зверя на земь – даю две куны серебром. Он одолеет – не взыщи: потешная порка при людском обозрении.

– Ладно.

Бросил Савка наземь шапчонку, обошел зверя. Тот косил глазом и переступал за ним по кругу. Савка нырнул ему под правую лапу и оказался сзади. И повис на ушах у зверя, упершись коленом в горбатую спину. Мишка взревел, запрокинул голову. У Савки на шее вздулись жилы. Всей силой рванул зверя на себя, мишка оступился, шмякнулся и перекатился через голову.

Толпа ревела. Взбешенный медведь наступал на Савку во весь свой рост с налитыми кровью глазами. Савка поднырнул ему к животу и вцепился в красную медвежью рубаху, провонявшую прелой, шерстью. Медведь пытался схватить его короткими лапами без когтей и больно бил по плечам.

– Моя взяла, – хрипел Савка. – Моя взяла.

– Его победа! – кричали в толпе. – Плати куны.

Яков отогнал зверя и взял его за цепь. Бросил не глядя Савке серебро.

– Не надо, – сказал Савка. – Возьми в свою дружину, пригожусь.

Прижав к груди шапку, он стоял с потным красным лицом. Глаза были скрыты тенью.

ПУТЬ

Двести молодцов крепких и широкогрудых отобрал Яков в разбойное войско. Был тут и Савка – подневольный человек, Омеля, сын колдуна Волоса – Зашиба, черный, будто кашей, воеводские дружинники и вольные люди, богатенькие и беспортошные.

Долог путь. Спешили ушкуйники достигнуть до ледостава Устюга Великого, что стоит в устье Сухоны-реки на Двине.

Были дожди. Затяжные и холодные. Промокла земля, промокло небо, промокла и задубела одежда.

Потом дохнуло морозом, а тучи стали синими и тяжелыми. Мокрый снег слепил коням глаза. По утрам они резали ноги о молодой острый ледок, скользили и спотыкались.

Грузный Яков похудел и подтянулся. Стал сосредоточен и молчалив. Только иногда вдруг заболтает ногами на своем белогривом Пегашке, засвищет разбойничьим посвистом и пустится вскачь по избитой дороге.

Остались позади Векшеньга и Тотьма – подворья новгородцев, собирающие дань с местных племен. Яков ехал впереди, сунув шапку за пазуху. Был морозец и ветер. Запоздалые листья, желтые к пурпурные, летели на снег и под ноги коням. У щеки Якова покачивалась желтая серьга, похожая на жесткий осенний лист.

Савку злила эта серьга. Легко дается Якову жизнь. И он кичится этим. Савке бы его удачу. Савка бы зажил.

Он не знал, как бы он зажил, но при одной мысли об этом сердце купалось в тепле.

Яков придержал коня и крикнул:

– Уговор таков: счастье найдем – всем по доле делить. На беду набредем – чур, мне одному.

– И мою прихвати в придачу, беду-то, – мрачно откликнулся Омеля.

– Твою не возьму, – посерьезнев, ответил Яков.

– Почто?

– Прожорлива больно, не прокормить.

Захохотал и стал ловить листья в кулак.

Войско растянулось по лесной тропе, и шутку передавали едущим сзади, она катилась дальше и дальше, с добавлениями, пока не взорвалась визгливым смехом последнего ратника.

Омеля смотрел на поникшие уши коня. Медлителен он умом и телом, и над ним посмеиваются все, кому не лень. Он покорно сносит обиды, разве что шлепнет пересмешника в сердцах по затылку.

Только одно задевает до боли.

Он был всегда голоден. Мальчишкой, когда дрался с братанами из-за пыльной сухой корки, найденной под сундуком. Отроком, когда княжий тиун, исхлестав отца плетью по лицу, увел со двора коровенку, и они мололи тогда зерно с лебедой и липовым цветом. Потом пас Омеля княжеских свиней и копал с ними сладкие корни медвежьего лука. Меньшой братишка был слеп, и Омеля приносил ему корни рогоза и медвежьего лука как лакомство.

Бежал Омеля от нужды в вольный Новгород. Но волен он не для тех, у кого вся казна – порты да лапти. Пробивался случайными работами, пока не упал на дворе гончара. Нанялся колоть дрова, три дня не евши. Исколотил поленницу – и упал. На счастье, толстая повариха стала потом подкармливать хозяйскими объедками от доброго сердца.

Ему, Омеле, немного надо. Ему – работу и пожрать вдосталь. Ежели вернется из Югры с мешком серебра и мехами обвешанный, купит жареного на вертеле барана. И серьгу, как у Якова, в ухо повесит.

– О чем позадумался? – окликнул его Савка.

Омеля сладко потянулся и сказал о серьге.

Савка выругал про себя. Недоумок! Его головой орехи колоть.

Но Савка неспроста присматривается к Омеле.

Если его распалить – осерчает и грозен будет во гневе. Не удержишь ничем.

И к другим присматривается Савка. Молчаливо, исподлобья.

Робеет Савка перед Яковом. Тот похож на одичавшего жеребчика, не знавшего хомута. Словно мир – веселая степь, где вволю корма и тепла.

– Ты на мальчишку похож, – сказал Якову Зашиба, сын колдуна Волоса, черный, будто кащей. – Говорят, к старости в детство впадают.

Яков расхохотался.

«Конечно, жеребчик, – подумал Савка. – В мальчишестве все жеребчики. А как оденут хомут и впрягут в телегу, так и глаза потускнеют. Вылезут ребра и подогнутся коленки. Будешь смотреть под ноги и дремать на ходу. И Тишате моему та же участь».

Ночевали в маленькой деревеньке на три двора. Яков с наслаждением вытянулся на печи, разморенный теплом. Задремал и проснулся от того, что зудели спина и рука. На полу вповалку храпели ушкуйники. Яков зажег лучину. По закопченной стене ползли клопы. Они вылезали из щелей, проворно бежали на потолок и падали оттуда легкими капельками. Яков стал сшибать их щелчками и палить лучиной.

Потом выругался и вышел на крыльцо. Оно было скользким от инея. Столбы покосились, как покосилась и сама изба.

На завалинке сидели колдунов сын Зашиба, Омеля и еще несколько ушкуйников.

– Завсегда она сзади идет, – рассказывал Зашиба. – Почуешь вдруг, что в затылок дышит, обернулся – хвать! А ее уж и нету, пусто в кулаке. Так она и ходит.

– Кто? – спросил Яков.

– Беда. Есть маленькие беды, а есть большая, главная. Мне бы вот ее встретить и хребет заломить.

– Ты хоть видел ее в глаза?

– Не-е. А вот скажи, рождается человек, и есть у него руки и разум. И каждый своим велик и с другим несхож. Только один родится сразу боярином, а другой – кащеем.

– Так господь предрешил.

– А почто он так предрешил? Сказывают, прежде всего боги жили вместе и ели из одной чашки. И наш Христос, и дедов Сварог, и арабский Аллах, и все, какие есть. Перессорились они, споря, кому первым быть, и ушли со своими племенами в разные концы земли. С той поры и затевают племена вражду меж собой, потому что их боги в ссоре.

– Голова у тебя всякой всячиной набита, – рассердился Яков.

– Это верно, набита, – согласился Зашиба.

Не то волнует Якова, не божьи споры. Манит его мутная лунная даль, будто откроется за нею такое, о чем всю жизнь тосковал. А тоска эта хуже бессонницы.

Не водил он прежде дружбу с Помоздей и его сынами. И впервые захотелось ему понять Молчуна. Говорят, человек поймет, что есть родина, когда потеряет ее. Говорят, прозреет он и поймет, что есть жизнь, в последний ее миг. Может быть, перед кончиной сказал Помоздя сынам то большое слово, которое всю жизнь в себе носил. Его слова были редки, но всегда велики и весомы.

Что ищут на земле люди?

Что ищет он, Яков, сын кривого Прокши?

– Явился однажды господь перед умирающим с голоду, – снова стал рассказывать Зашиба, – и сказал:

– Что ты хочешь? Проси, и я тебе дам.

– Дай хлеба, – сказал умирающий с голоду.

– Только хлеба? – удивился господь бог. – Проси лучше золота. На золото ты купишь еды, сколько хочешь.

– Дай золота, – сказал умирающий с голоду.

– Только золота? – спросил господь. – Я могу дать тебе власть, и все богатства твоих подданных будут твоими.

– Дай власть, – взмолился умирающий с голоду.

– Ты просишь только власти? – усмехнулся господь. – Все можно взять силой, кроме любви. А любовь дороже всех сокровищ.

– Дай мне любовь, – запросил умирающий с голоду.

– Я могу тебе дать любовь, – сказал господь. – Но разве только в одной любви счастье?

– Дай мне счастье, – закричал умирающий.

И умер с голоду.

Зашиба вздохнул:

– Вот так.

Яков взял Зашибу за плечо и заглянул ему в лицо.

– Правду говорят, что ты сын колдуна?

– Правду, – серьезно ответил Зашиба. – А про правду и кривду тоже есть такой сказ…

– Хватит, – остановил его Яков. – И вкусным отравиться можно. Если без меры потчуют.

– Не-е, – замотал головой Омеля. – От переедания еще никто не умирал.

А утром, когда собирались в путь, Омеля вдруг захохотал:

– Ему, недоумку, кроме хлеба, и не надо ничего. А он, вишь ты, счастья захотел.

Пока добрались до Устюга Великого, маленького городишки, из-за которого шли раздоры у новгородцев с суздальским князем, пала зима.

Переснарядились по-зимнему. И снова студеный ветер сушит щеки, а рубаха мокра от пота.

Падает медленный снег на черные огнища на местах ночевок, падает на широкий лыжный след, уходящий вверх по Вычегде. Кружится над истоптанным болотом, где волки рвут брошенную голову сохатого и хватают залитый кровью снег, над землянкой охотника-пермяка, где причитают женщины, потому что чужие люди на лыжах унесли с собой весь запас рыбы и мяса.

Парма… Тайга… Есть ли ей конец на земле? Тишина и снег, расписанный следами зверюшек и птиц. Чудится, что где-то в ее глубине, за дремлющими елями, откроется вдруг хрустальное царство мороза и лешего.

В верховьях Вычегды, близ волоков к Печоре и Каме, стоял почерневший домишко с изгородью. Видимо, это и есть помоздинский погост. Яков еле сдержал себя, чтобы не побежать к нему во весь дух.

Избенка была пуста, с заиндевелыми внутри стенами и запахом гнили. Столешницу выгрызли крысы, в углах бахрома тенет и копоти.

А вокруг – ни следочка.

Тоска заползла в сердце.

Ушли от избы подальше, стали рубить шалаши и нодьи. Нарочно весело и шумно, чтобы забыть запустение и холод покинутого жилья.

Хлещет тишину перестук топоров. Мягко падают, прошуршав, снежные шапки с еловых лап, и долго не оседает колючая белая пыль. Мелко вздрагивает широкая хвоя. И вдруг тяжелое дерево, словно выпрямившись от боли, замрет и рухнется со свистом, ломая мерзлые сучья.

Яков думает о братьях Помоздиных. Вернулся к избенке, постоял, сняв шапку, и поклонился ей, перекрестившись. Земля – мачеха. Куда ни беги – везде мачеха.

Вернулся к ушкуйникам притихший, будто враз осунулся и потемнел лицом. Тут еще Омеля сунулся, неизвестно к чему сказал:

– Ведь мы того охотника, косоглазого, что повстречали, ограбили. Все как есть унесли. Сгинут теперь его ребятишки. И он.

Омеля знал, что такое голод.

Яков зло ответил:

– Ну, сгинут, тебе что за дело? Мы с тобой путь прокладываем господину Великому Новгороду. Понял?

Савка врубался топором в толстую пихту. Рубил с остервенением, ухая при ударах. За ворот набился снег и таял, стекая струйками по спине.

Кто-то подошел сзади. Савка оглянулся – Яков. Тихо, будто в шутку, сказал:

– Тяжела у тебя рука, Савка. Не доведись под нее попасть ненароком.

У Савки прошел по спине озноб. Стиснул зубы и отвернулся. Неужели чует Яков недоброе? Ночь шла белесая и теплая.

Дым от костров стелился низко, как полоса тумана, и щипал глаза.

– Правду говорят, что в Югре люди рогаты и с песьими головами? И будто через дыру в скале торги ведут? – спросил Омеля.

– Дурной ты, – выругался Яков. – Лучше спи, авось морозец совсем спадет.

– Почто?

– Храпу твоего не выносит, тает, как пар.

У костра прыснули. Яков не смеялся.

Омеля потер лоб, не зная, обижаться или нет. Сказал:

– Напоперек спать не буду.

Ратники повалились со смеху.

Омеля постоял, плюнул и отошел.

Ночью Савка подполз к нему. Омеля лежал на спине на пихтовой хвое, забросив руки за голову. Белесая тьма колыхалась меж елей, выползала из-под хвои. Лес стал гуще и плотней придвинулся к костру. В вершине березки запутались звездочки и беспомощно подмигивали. Из темноты доносились шорохи. Казалось, кто-то осторожно бродит вокруг.

Фу-бу! Фу-бу! – по-страшному ухнуло в тайге.

Омеля вздрогнул, прислушался.

– Леший.

– Он, – шепнул Савка. – Заведет нас Яков в самые его лапы.

– Не должен, – недоверчиво протянул Омеля. Он помолчал: – Ну и жутко. Будто мы воры в чужом терему хоронимся.

– Фу-бу! Фу-бу! – снова повторилось в тайге.

– Шубу просит. Спросить у Якова да бросить ему шубу, лешему-то.

– Придумаешь! – вздохнул Савка. – И так косится на тебя Яков. Говорит, лопаешь за четверых, а в работе не расторопен. Посмешки-то не зазря устраивает.

Савка увидел, как сузились глаза Омели, как заходили желваки на скулах.

– Не расторопен, – ворчал Омеля, – да я, да я… – Он сжал кулаки и потряс ими.

– Фу-бу! Фу-бу! – совсем близко проухал голос.

Омеля поднялся – большой и грозный, постоял и взялся за топор.

– Я им покажу, – не расторопен. Самого лешего за шиворот приволоку, – вдруг выпалил он. – Все увидят! Эй, леший! На тебе шубу!

Тяжелыми шагами двинулся Омеля в белесую тьму.

С рассветом веселилось все войско. Виданное ли дело, с топором на филина идти?

– Он тебя в зад не клюнул? – приставал Яков к Омеле. Тот молчал и зло ворошил палкой в костре.

«Заело», – подумал Савка и ухмыльнулся.

Потеряли ратники счет дням и неделям. Истомились, устали. Распухли помороженные лица. Кончались сухари.

Яков подбадривал:

– А у Югры соболей да серебра – хоть плотину крой. Глаза разбегаются.

Вел Яков людей по приметам на берестяном чертеже и старался держаться ближе к краям оврагов.

Однажды, чем-то встревоженный, отошел от стоянки. Кто-то лохматый метнулся к нему из-за ствола и облапил сзади. И рухнул, подмяв под себя. Огромный бурый медведь-шатун с рассеченной головой лежал на Якове, а над ним стоял Савка. Помог он Якову выбраться из-под туши.