Текст книги "Бандиты. Ликвидация. Книга первая"

Автор книги: Алексей Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

1920 год. Май

Они столкнулись случайно, опять в Эрмитаже, но по причине пошлейшей и доставившей неудобство обоим. Первого мая всех сотрудников петроградской милиции в обязательном порядке вывезли на экскурсию в музей Революции.

Несмотря на то что экскурсовод из кожи вон лез, чтобы рассказать всем об истории Октябрьского переворота, большинство скучало и жалело, что если уж в кино не повели, то могли какой-нибудь египетский зал показать. Революция еще слишком свежа была в памяти, и каждый способен рассказать экскурсоводу раз в десять больше, чем этот парнишка мог знать.

Курбанхаджимамедов, стоявший ближе всех к выходу, начал потихоньку пятиться и вдруг на кого-то наступил. Он резко обернулся и практически уткнулся носом в чей-то седой затылок.

– Что же вы, това... – сказал затылок, быстро превращаясь в лоб, а затем и лицо Александра Николаевича Бенуа. – Да-с, – сказал художник, узнав Курбанхаджимамедова. – Товарищ Иванов?

Курбанхаджимамедов, как назло, был в сапогах, галифе, в кожаной куртке поверх гимнастерки и в кожаной фуражке со звездой. К лацкану куртки прикреплен красный бант.

– Здравствуйте, товарищ Иванов, – издевательски сказал Бенуа.

– Здравствуйте, – сквозь зубы процедил поручик.

– Что же вы не заходите? Я думал, проверку на лояльность я прошел, можно было не изображать из себя заговорщика и бандита.

– Я не понимаю...

– Да бросьте, все вы понимаете. Не понимаю только, зачем вашей конторе потребовалось сначала сдавать коллекцию, потом снова забирать.

– Я... значит, она была у вас?

– Вот только не нужно снова, хорошо? – рассердился Бенуа. – Кажется, я начинаю понимать. Вы сдали коллекцию в музей без одного предмета, чтобы проверить, как работает система учета. Затем решили проверить мою лояльность новой власти. А теперь что проверяете?

Рядом был темный закуток, в который Курбанхаджимамедов грубо втолкнул Александра Николаевича, заткнув ему пол-лица ладонью.

– Ты! Ты! Надул! Тварь!

Бенуа не на шутку испугался.

– Стоять тихо, не то шею сверну, – жарко, словно возлюбленной, прошептал Курбанхаджимамедов на самое ухо художнику. – Отвечай коротко и по делу. Коллекцию похищали?

– Да.

– Но вернули?

– Да.

– И когда я приходил, она была в музее?

– Да.

Гурбангулы застонал от ярости.

– А потом снова забрали чекисты?

– Я думал, это проверка.

– Нечем! Нечем тебе думать! И все вы не способны на мышление, потому и пошло все прахом! Тритон! Тритон был в коллекции?

– Да... то есть нет! Нет!

– Нет? Или да? Или опять пытаешься надуть?

– Не было тритона! Единственный предмет, который отсутствовал в описи!

– Тихо! Тихо! – Курбанхаджимамедов снова закрыл художнику рот. – Теперь соберись и вспомни – кто именно вернул коллекцию? И без фокусов! Ну, вспомнил? Сейчас уберу руку, и ты скажешь.

– Ск... Скальберг, – выдохнул Александр Николаевич.

– Молодец. Только дышать будешь, как я скажу! А если вздумаешь крутить, не обижайся... – Голос Курбанхаджимамедова дрогнул, и лицо сделалось скорбным. – Если вздумаешь крутить, тогда не обижайся – это будут последние минуты твоей жизни... Понял?..

Из Эрмитажа Курбанхаджимамедов летел как на крыльях. Наконец-то. Если долго долбить в одну точку, то стена в конце концов должна сломаться.

Поручик знал, что Скальберг – фамилия заместителя начальника уголовного розыска. Все его любили и уважали, он был удачливым агентом, и не раз Гурбангулы приходилось возить группу задержания по адресам, которые давал Скальберг. Но непохоже, чтобы он пользовался предметом: глаза были одинаково серыми, одевался бедно, жил впроголодь, но самое главное – продолжал работать в угро.

Зачем впахивать, ежедневно рисковать жизнью, если у тебя есть возможность жить безбедно? Что делать здесь, в голодном, нищем городе? Либо Скальберг не знал, как пользоваться тритоном, либо был окончательным идиотом. Но на идиота он никак не смахивал. Значит, не знал, как применять артефакт?

Что-то не вязалось. Не имело смысла человеку, не знающему о свойствах предмета, изымать его из коллекции. Либо все похищать, либо ничего.

Поручик перепроверил сведения, полученные от Бенуа. Влез в канцелярию ГубЧК, одурманив часовых, отыскал нужные документы, ту самую опись «найденных» предметов. На этот раз художник не врал – все совпадало, коллекцию сдал именно Скальберг. Но почему-то лишь четырнадцать предметов из пятнадцати! Не на память же он тритона взял!

Ответ был где-то рядом, Курбанхаджимамедов это чувствовал, но именно из-за дразнящей близости тритона успокоиться и как следует поразмыслить никак не получалось. Поручика охватывало лихорадочное желание действовать, бежать... нужно было схватить мерзавца и пытать до тех пор, пока не сознается, куда он дел тритона. Впрочем, от этой идеи Гурбангулы быстро отказался и решил прибегнуть к наблюдению.

Наблюдать за Скальбергом оказалось куда как не просто. Сыскарь до мозга костей, он постоянно петлял, шнырял и менял направление движения. Как ни пытался поручик установить слежку, к каким только приемам ни прибегал, Скальберг сбрасывал «хвост» минут через десять. Город он знал много лучше Курбанхаджимамедова, что вызывало одновременно и восхищение, и злость.

Очередная встреча с Белкой была назначена в его берлоге, в Лигово.

– За каким лешим ты сюда вообще забрался? – спросил Курбанхаджимамедов, спускаясь с обрыва по крутой лестнице к маленькому домику на сваях.

– Ментам сюда ленивее выезжать, к тому же здесь ушей меньше, случайных людей нет. Сегодня придется кое-кому язык укорачивать, я хочу узнать конкретно, что этот язык успел намолоть.

Оказывается, посты, которые выставил Курбанхаджимамедов, принесли поразительную новость – один из наводчиков, мелкий пацан, что раньше в шестерках у Живого Трупа Бальгаузена бегал, стучал в уголовку.

– Представляешь? Я всех на сходку зову, день ангела свой отметить культурно, а эта тварь как узнал – сразу на Лассаля когти навострил. Ладно, там Генка-Солома стоял, вот и срисовал. Каков ублюдок, а? Чуть не через парадную дверь вышел! Как, останешься посмотреть на усекновение языка?

– Без меня, я тороплюсь. Что по тритону?

Белка скуксился:

– Че-то показываю ее портрет, показываю, а никто не узнает.

– Продолжаем спрашивать.

– Слышь, поручик, а ты уверен, что эта твоя ящерица все еще в Питере?

– Я ни в чем не уверен. Не хочешь – соскакивай, я другого кого-нибудь найду.

– А че ты такой обидчивый, как барышня кисейная? Уже весь Питер про твою ящерицу знает, а никто не видел. Даже Федору, говорят, сказали, и то ничего.

– Что еще за Федор?

– Это, брат, фигура. Ты с ним встречи не ищи, если захочет – сам найдет. Самый главный в городе барыга, главней только Петросовет.

– Боишься его?

– Опасаюсь. Но Федору, говорят, неинтересно. Не видел, не знает. Может, ну ее, твою ящерицу?

Курбанхаджимамедов посмотрел на Белку с брезгливой жалостью, как смотрят на умалишенных или калек.

– Белка, знаешь, на чем ты погоришь?

– Кто погорит? Я?

– Именно ты. Потому что и душонка у тебя мелкая, и мозги, и интересы. И погоришь ты на какой-нибудь мелочи, потому что весь твой хабар – это меха, обручальные колечки и столовое серебро.

Белка набычился. Он не любил, когда поручик говорил ему такие вещи (а Курбанхаджимамедов повторял их при каждом свидании). Поручик регулярно напоминал, что время, отпущенное Белке на вольницу, очень короткое. Ментам просто некогда, потому что таких, как Белка, много. Но война закончится, причем быстрее, чем кто-то думает. И вот тогда большевики возьмутся за ликвидацию бандитов, и давить будут нещадно.

– Нету таких, как я, – сказал Белка. – Меня все боятся.

– Гиен в саванне тоже все боятся.

– Че за гиены?

– Собаки такие африканские, падальщики. Страшные, как смертный грех. Всю ночь хохочут, как сумасшедшие, и никогда в одиночку не ходят, только стаей. Убьет лев быка, а они тут как тут. И если лев один, а гиены почувствовали убоину, то приходится льву уходить и добычу оставлять. Иначе гиены нападут и сожрут его вместе с быком. У гиен челюсти такие, что кость быка перекусывают. Но если львиный прайд, то есть стая, вместе, то гиенам ловить нечего. Так что боятся тебя до поры до времени. А потом погоришь ты на каком-нибудь мелком деле, вон как Живой Труп и стукач его.

– Ты меня что, с этим сявкой равняешь?!

– Все мы перед кем-то сявки. Вон ты Федора какого-то опасаешься, а он, может, и не слышал про тебя ни разу, и неинтересен ты ему. Ладно, пора мне. Осторожнее тут.

1920 год. Штурм Зимнего

Насчет Евы Богдан ограничился общими данными: живет напротив Скальберга, в квартире некоего Эбермана.

– Эбермана? – расхохотался Сергей Николаевич. – Тесен мир. А ведь я этого сукина сына арестовывал. Там вообще домишко интересный – на втором этаже Манин бордель, на первом – опиумный притон.

– А чего их не накрыли?

– Так у Скальберга там прихваты были, ты чего! Он от одних проституток сведений получал – выше крыши. А вот что у Эбермана племянница – впервые слышу. Может, сожительница?

– Не удивлюсь.

Про вчерашнее открытие Богдан рассказывать пока не стал. Зато о визите Прянишниковой поведал во всех красках.

Гневу Сергея Николаевича не было предела.

– Ой, дурак, ой, дурак, – корил он себя. – Всех надула, змея!

– Не отчаивайтесь вы так, Сергей Николаевич.

– Да как не отчаиваться? Эта мерзавка провела всех: меня, Сальникова, Кирпичникова и даже Филиппова, а тот был ушлый – насквозь каждого видел. И врачей тоже провела.

– Или подкупила.

– Да хрен редьки не слаще. Получается, она все эти десять лет изображает из себя немощную, а сама вон какие дела проворачивает. Все, Богдан, пора меня списывать. Я, милый мой, отслеживаю судьбу каждого преступника, которого вел когда-то. Каждого! И тебе советую. Если кто и завяжет, то может ремесло или инструмент другому передать, всегда приятно узнать старый след, а по старому следу и новый легко отыщешь. А эту... ехидну, мегеру, фурию... я ее просто со счетов списал. Она даже говорить не могла, и лицо у нее перекособенилось... ну, мегера...

– У меня вопрос. Прянишникова – самая крупная рыба. Я так понял, что у нее схемы и планы всех складских помещений города. Будем ее доставать или оставим плавать? Вы, помнится, говорили...

– Я много чего говорил, но она из меня дурака сделала.

– Так, может, мы ее тогда в дурах оставим?

– Как?

– Еще не знаю, но она ждет от меня масштабных дел. Застоялась в стойле, рвется в бой. Ворует с масштабом, а сдать не может. Вы-то в таких делах лучше смыслите, а я пока...

– Что?

– Ну вы же мне дали задание. Буду продолжать работу. Вы там как, кстати, Баяниста еще колете?

– Ах, да... – нахмурился Кремнев. – Я же тебе рассказать хотел, да ты меня своей Прянишниковой совсем с толку сбил. Нет, Баянист заказчика не выдал, и на этот раз – окончательно. Зажмурился Баянист.

– Как – зажмурился? Он же в предвариловке сидел.

– Это, Богдан, тайна, и раскрывать ее надо как можно скорее.

– Так что случилось-то?

– А то и случилось. Прихожу утром на Лассаля, а там форменный Вавилон...

...Спящие дежурные поначалу ни у кого не вызвали подозрений. Ну подумаешь – отстояли ночь, притомились, с кем не бывает. Сейчас начальство придёт, разбудит, пистон вставит, и будут дежурные как новенькие до подхода смены.

Но начальство появилось, а дежурные все спали. Потрясли, а они все равно спят. Пришел Сальников и засвидетельствовал наркотическое опьянение, правда, следов от уколов, шприцев, порошка на ноздрях и прочих атрибутов наркомана рядом не обнаружилось.

Это было странно, но на этом странности прекратились, и последовал форменный ужас и кошмар. Камера предварительного заключения оказалась полна покойниками.

Семнадцать человек, задержанных по самым разным поводам – от карманных краж до убийств, – содержались в камере, в цокольном этаже. Конвоир, отправленный за подозреваемым, открыл окошко, чтобы вызвать задержанного, да так и остолбенел. Все семнадцать были мертвы. Воняло из разлитой параши, кровища размазана по всей камере, все лежали неподвижно. Такого конвоир еще никогда не видел и поднял тревогу.

Однако входить в камеру какое-то время не решались. Мало ли, вдруг они там притворяются, ждут, когда к ним войдут, и они тут же возьмут заложника. Такие прецеденты уже бывали. И тогда Алексей Андреевич Сальников сказал:

– Ладно, открывайте дверь, я зайду. Если что – стреляйте прямо через окошко.

Его ученик, Веня, тоже хотел идти, но Алексей Андреевич не разрешил – в конце концов, экспертами-криминалистами разбрасываться нельзя. Дверь открыли, Сальников протиснулся в воняющую камеру со своим чемоданчиком и сказал:

– Закрывайте.

Его заперли и стали взволнованно наблюдать, что будет дальше. Но дальше ничего не было: Сальников переходил от одного тела к другому и констатировал смерть. Насколько Алексей Андреевич смог судить, умерли заключенные одновременно от сильнейшего отравления хлором – все слизистые у трупов были серьезно обожжены, одежда тоже пострадала – отбеленные на складках штаны, куртки, рубашки буквально расползались, металлические поверхности, как в камере, так и снаружи, оказались сильно изъедены коррозией и покрылись белесым налетом.

– Я такое на фронте видал, когда немцы Осовец брать пытались. Хлор, я вам скажу, дьявольская штука, и мучения от него адские. Я в госпитале работал, и по мне, страшнее оружия нет, – говорил Сальников, осматривая тела.

Смерть наступила ночью, часа в три, точнее должен был сообщить патологоанатом. Но, судя по всему, общему отравлению предшествовала общая драка, а точнее – избиение.

У каждого трупа имелись свежие синяки, царапины, кровоподтеки, полученные явно перед смертью. Но один заключенный оказался с выбитыми зубами, надорванным ухом, свернутым набок носом, выломанными из суставов руками и пальцами. Это и был Шурка Баянист, самый здоровенный из трупов. Перед смертью заключенные за что-то ополчились на бандита. Какое-то время он мог защищаться, но количества врагов не учел и оказался сломлен... во всех отношениях. И только после этого все умерли в страшных мучениях от отравления хлором.

Когда дежурный пришел в себя, он ничего не помнил. Просто сидел за столом, читал книгу, потом ему стало как-то слишком хорошо – и все, провал.

Кирпичников с Кремневым в своей оценке произошедшего были единодушны: некто одурманил дежурных, чтобы получить свободный доступ к камере предварительного заключения, затем проник к камере, открыл окошко и велел заключенным избивать Баяниста. Возможно, сначала он хотел получить от него какие-то сведения, но едва Баянист отказал, злоумышленник начал травить заключенных и предложил им выбить из сокамерника нужную информацию. Как только информация была добыта или же сразу после того как Баянист умер от побоев, злоумышленник отравил всех.

– Иными словами, Богдан, кто-то нас опередил. Думаю, Баянист все же выдал секрет, при допросе с пристрастием обычно даже самые сильные ломаются, с той лишь разницей, что треску от них больше, чем от слабых. Мне кажется, мы уже слишком близко подошли, если эти мерзавцы даже уголовный розыск приступом берут, чтобы нам помешать. Работаем, Богдан, работаем.

Расставшись с учителем, Богдан отправился прямиком в Эрмитаж. Задача влюбить в себя девицу более не стояла, нужно было лишь намекнуть, что секрет Евы может стать достоянием республики... ну или хотя бы Александра Николаевича Бенуа.

Он вошел в музей, представился женихом Евы и спросил, где ее найти. Получив крайне путаные инструкции, как можно найти человека в Зимнем дворце, Богдан отправился на поиски «суженой». И наткнулся на Бенуа.

– Молодой человек, что вам здесь нужно?

Богдан решил разыграть дурачка.

– Здрасьте, пожалуйста, – он униженно шаркнул ножкой и даже ссутулился, чтобы выглядеть перед начальством ниже. – Извините, пожалуйста, скажите, пожалуйста, как Еву найти? Заблудился совсем, пожалуйста. Помогите, папаша?

– Еву? – От удивления Бенуа забыл оскорбиться «папашей» и возмутиться присутствию постороннего. – Еву Станиславовну?

– Ее, папаша, ее, – китайским болванчиком закивал Перетрусов. – Со смены шел, а ключ от фатеры забыл. Вот, пришлось аж сюда пилить. Богато тут у вас, ничего не скажешь.

– Ключ от квартиры? А вы что, вместе живете?

– Как же, невеста же она мне.

На Бенуа было жалко смотреть. Вся гамма чувств отражалась у него на лице, Богдан даже боялся, что переборщил. Но художник кое-как взял себя в руки и сказал:

– Следуйте за мной.

И они пошли: Бенуа твердым шагом обманутого мужчины, который решил все для себя прояснить, Богдан – семенящим, чинопочитающим.

Вскоре они попали в зал, полностью заставленный шкафами с ящиками, и стали пробираться меж ними. На какое-то мгновение Перетрусову показалось, что Бенуа заманивает его в центр лабиринта, чтобы оставить здесь навсегда. Интересно, так поступают соперники?

– Ева Станиславовна! – громогласно объявил Бенуа. – К вам жених!

– Какой жених? Что вы такое говори... – пропела Ева нежным голосом, но, когда обернулась, голос ей изменил. Лицо ее исказилось от ужаса. – А... Александр Николаевич, вы все не так...

– Нет, Ева Станиславовна, молодой человек ясно выразился: жених, живете вместе, ключ от квартиры забыл.

– Папаша, вы меня простите, пожалуйста, но я вашего тона не понимаю, – вмешался Богдан. – Что же, у простой пролетарской девушки не может быть жениха? Или вы этот... как его... хан... ханжа, правильно? – уточнил он у Евы и уверенно повторил Александру Николаевичу: – Или вы ханжа и считаете зазорным сожительство до бракосочетания?

– Что ты мелешь?! – закричала Ева.

– Спокойно, Евушка, я разберусь. – Богдан успокаивающе поднял руку. – Товарищ начальник, могу я с невестой объясниться в интимной, так сказать, обстановке? Вы нас, простите, пожалуйста, смущаете.

Ева со слезами в глазах смотрела на начальника, и сердце художника, только что ожесточившееся от предательства, смягчилось.

– Я вас покину на минуту, – сказал он и удалился.

Ева и Богдан остались стоять друг против друга.

– Ничего не хочешь мне сказать, красавица?

– Я все верну. Извини, я не могла удержаться. Я ничего не потратила, клянусь.

«Не понимает, – подумал Перетрусов. – Ну что ж, придется объяснить грубо». Он подошел к Еве.

– Я буду кричать, – сказала она.

– Возможно, – согласился Богдан и несильно ткнул обманщицу коленом в пах.

Результат превзошел все ожидания. Ева ойкнула, съежилась и упала на пол.

– Зачем по яйцам-то, – сдавленным голосом просипел тот, кто выдавал себя за девушку Еву.

– Я вчера как увидел, что ты лиф снимаешь, сам едва с дивана не рухнул. И руку, которой тебя за талию держал, долго потом отмывал. И мне все-все сразу стало ясно. Клиент твой в доме Петросовета недозрел, ага? Стал тебя хватать за всякое, а у тебя там неожиданное содержание.

– Как ты меня нашел? Это все твой талисман? – просипел молодой человек, постепенно принимая вертикальное положение.

– Я рад, что ты такая умная... прости, такой умный. Или осведомленный? Откуда знаешь о талисманах?

– Не твоего ума дело.

– Смешно, – согласился Богдан. – И даже дерзко. Вот только не в твоих интересах мне так дерзить. Встань и оправься, не дай бог, начальство твое ревнивое ворвется, что оно о тебе подумает. Он ведь еще не знает, да?

Лицо «Евы» выражало ненависть и страх. Страха было больше, но Богдану нисколько не было ее-его жалко.

– В общем, я предлагаю тебе два варианта. Первый – я сообщаю твоему начальнику о твоей сучьей сущности, тебя с треском вышибают с хлебного места, и ты едешь сначала в предвариловку на Лассаля, где сидишь в обществе весьма обходительных кавалеров до тех пор, пока во всем не признаешься, либо... – Богдан перевел дух и продолжил: – Либо ты во всем признаешься сейчас, потом сама... или сам, как будет угодно... увольняешься и начисто забываешь о мошенничестве.

– Я не...

– И о похождениях своих тоже забываешь! Ты нашла... нашел себе очень плохое занятие, и оно отвратительно закончится, в первую очередь – для тебя. Думаешь, я не понимаю, чем ты занимаешься? Вчера еще понял, но это все ерунда, там мелкое мошенничество и проституция, а вот как с этим заведением быть? Подложная личность, фальшивые или чужие документы. Тебе в чека дорога, девочка моя... то есть мальчик. Ты ведь не зря здесь работаешь?

– Ты что, мент?

– Начинаешь соображать. Так что, будем разговаривать? И учти, врать бесполезно, я все равно пойму.

– Ладно, будем.

– Хорошо. Вопрос первый – как зовут?

– Эвальд Эберман.

– Еврей?

– Швед.

– Допустим. Откуда знаешь Скальберга?

– А про него...

– Ева... или как там тебя на самом деле... – вспылил и сразу взял себя в руки Богдан. – Я прекрасно знаю, что живешь ты окно в окно с Шуркой Скальбергом, которого недавно совсем убили твои дружки-бандиты.

– Нет у меня дружков-бандитов! Это Шурка был моим другом.

– Другом? Он не знал про твое...

– Все он знал. Мы друзья по училищу еще.

– Ты что, тоже был там?

– Ты хотел сказать – здесь?

– Куликов, Сеничев, Скальберг, ты...

– Сашка и Кирюха Прянишниковы. И еще три десятка.

– Прянишниковы?

– Знаешь их?

– Слышал. Тоже с вами, значит?

– У нас компания подобралась. Я с Сашкой Прянишниковым на одном курсе учился, а Сашкин брат – с Сеничевым, Куликовым и Скальбергом.

– И что, вы вот такие прям были смелые, что приказа ослушались? – спросил Перетрусов.

– Нет, конечно, боялись мы все. Но мы же не ради Временного правительства оставались, у нас совсем другая имелась причина.

– Ну, рассказывай уже.

– Да у Прянишниковых мамаша была ушлая. У нее, видите ли, талант от природы – всякие хитроумные комбинации выдумывать. Она на этом деле погорела, слегла, а умище-то ей свой девать было некуда. И вот бог знает каким макаром, но узнала она, что в Эрмитаже хранится коллекция Булатовича. Мы и слыхом про такую не слыхали, но Кирюха рассказал, что был-де такой гусар-схимник, служил в Эфиопии и от тамошнего царя привез всякую магическую требуху... Вот она и придумала, как эти сувениры умыкнуть прямо из Зимнего. Там комнатка одна потайная была, мы в ней схоронились до поры до времени...

Эвальд перевёл дух и продолжил рассказ.

– И откуда ваша маменька все это знает? – спросил Куликов у Кирилла.

– Наша маменька участвует в общем событии, – не без иронии ответил Кирилл, поставив ударение на последний слог. – Я, признаться, потому и домой в увольнительную хожу редко: у мамы от болезни какое-то необычное расстройство психики началось. Нехорошо так о родителях говорить, но маменька стала того-с, – и он покрутил пальцем у виска. – Даже глаза цвет поменяли, один стал голубым, а другой – зеленым. Вон как у Лешки. Он заразился, поди...

– Не городи чушь! – огрызнулся Лешка, у которого глаза и впрямь стали разноцветными. – Это явление называется гетерохромией и зависит от содержания меланина в глазах. А на содержание меланина влияет вот эта штука, – и он вытащил из-за пазухи амулет – не то таракан, не то муравей. – Мне мама дала, сказала, он удачу приносит.

– Вот, я же говорил, что он бредит, – как бы извиняясь за недостойное поведение брата, вздохнул Кирилл.

Леша обиделся. Эвальд ткнул друга кулаком в плечо и подбодрил:

– Да ладно тебе, Лешка, он же просто дразнится.

– Маме хуже становится, а он...

– Хуже не хуже, а план она придумала что надо, – заметил Скальберг. – Откуда у нее этот план?

– Я предпочитаю таких вопросов ей не задавать, – ответил Кирилл уже серьезно. – После того случая с отцом она сильно изменилась. Но ко всяким планам и схемам у нее давняя любовь, так что можете быть спокойны: будем соблюдать инструкции – и сможем до конца жизни жить припеваючи.

– Если нас паралич не разобьет... – сказал Сеничев.

Лешка Прянишников хотел было оскорбиться, но Скальберг прижал палец к губам:

– Тихо, идет кто-то.

За дверью и впрямь кто-то громко протопал. Потом еще кто-то. Потом пробежала целая толпа, и слышны были крики:

– Вот они! Держи! Степа, стреляй!

Грохнул выстрел, толпа радостно взвыла.

Мальчишки сидели и боялись дышать. Они уже несколько часов томились в потайной комнате за одним из гобеленов в бесконечных аркадах Зимнего, хотелось есть, пить, в туалет, но возможности выскользнуть не представлялось никакой. Да и инструкции были совершенно конкретные – не выходить до четырех утра.

Они спрятались здесь во время первой атаки на дворец, в десять вечера. Тихо улизнули с оборонительного рубежа, никто и не заметил. По дворцу в это время уже шатался разный сброд, проникший, видимо, со стороны Невы, там, где защитники не догадались даже двери закрыть. Вел всех Лешка, который лучше всего разбирался в схемах и в материнском почерке.

То, что Зимний не выдержит натиска, понимали даже они, не говоря уже о начальнике училища. Если бы не план мадам Прянишниковой, юнкера и не подумали бы ослушаться командира. Но и мадам, и большинство офицеров в училище полагали, что большевики возьмут власть со дня на день и все закончится очень плохо. Начальник вообще думал над тем, чтобы распустить учащихся по домам, но не успел претворить эту мысль в жизнь.

План Прянишниковой был прост – остаться в Эрмитаже, забрать крайне ценные вещи и исчезнуть. Оставаться в России смысла не было – после революции все равно начнутся грабежи, поэтому следовало урвать свой кусок пирога и срочно отбывать за границу.

Но исключительно за сокровищами отправились только Куликов и Сеничев. Они вышли из бедных, даже нищих семей, и для них это был шанс начать жизнь сначала. Остальные рисковали кто ради чего.

Лешка – ради матери, ведь она говорила, что в сокровищнице есть коллекция магических артефактов, которые ей помогут. Кирюха – ради Лешки, потому что драться с ним устал. Кирюха очень не хотел, чтобы Лешка шел в Зимний. Он и с матерью ругался, и обещал нажаловаться начальнику, но той хоть кол на голове теши – Леша справится! Самое странное, что мать ничего не знала про то, что юнкеров Михайловского училища отправят защищать Зимний. Она просто сказала дату, когда можно проникнуть во дворец, и дала инструкции, что делать дальше. Кирюха думал, что сумеет удержать брата и не пустить в самоволку, а их всех построили, выдали винтовки и отправили на защиту Временного правительства. И уже когда объявили приказ возвращаться в казармы, Лешка взял и перешел на сторону неподчинившихся. Выбора у Кирилла не оставалось.

Скальберг составил компанию из-за Кирилла, с которым дружил, а Эвальд – из любопытства.

Все восстание они просидели в комнате и вышли, только когда часы в фойе пробили четыре. Электричество горело всюду, где не разбились лампочки, и мальчишки... хотя какие мальчишки?.. четверым было по двадцать лет уже, – шли строго по плану. Благодаря Лешке они пробрались от большевистских постов едва ли не в двух шагах, и никто их не заметил. И в конце концов попали в запасник Эрмитажа.

Здесь пока было пусто – охрана разбежалась, мародеры еще не нашли сюда дорогу. Особого порядка, в котором располагались бы вещи, молодые люди не заметили. Драгоценности лежали рядом с черепками, оружие рядом с картинами, скульптуры рядом с подсвечниками, мебель рядом с коврами. К каждой вещи была прикреплена картонная бирка с номером.

– Ох, царица мать небесная. – Сеничев растерянно вертел головой и не мог ни на чем сосредоточиться. – И как из этого всего выбирать?

– Что в карман влезет, то и бери, – ответил Куликов и засунул руку в ларец, доверху заполненный жемчугом. Всю эту горсть он попытался засунуть в карман шинели, но сделал это как-то неаккуратно, и по полу рассыпались и заскакали тысячи разнокалиберных перламутровых шариков.

– Я согласен с Куликовым – нужно сосредоточиться на компактных и дорогих вещах – на драгоценностях и благородных металлах, – сказал Скальберг и раскрыл свой вещмешок. – Вы тоже подготовились?

Подготовился только Скальберг. Эвальд Эберман заворожено трогал вещи, не в силах выбрать, что бы такое взять, Сеничев с Куликовым рассовывали по карманам все, что попадется, а о братьях Прянишниковых все на какое-то время забыли.

А они шли, будто по стрелке компаса, куда-то мимо всевозможных сокровищ, даже не обращая на них внимания. Эвальд, забывший обо всем и наблюдавший игру света в гранях камней, усыпавших какую-то диадему, очнулся лишь в тот момент, когда Кирилл крикнул:

– Нашли, уходим.

– А? Что? Мы еще не закончили! – возмутился Куликов.

– Еще немного, ладно? – заныл Сеничев.

– Уносим ноги, – сказал Скальберг. – Кому мало – потом отсыплю, у меня полный мешок... елки, тяжелый получился. Погоди, ребята, я выгружу половину.

– Некогда, уматываем! – заорал Кирилл.

Куликов схватил одну лямку вещмешка, Скальберг другую, и припустили за братьями, которые уже бежали к выходу. Эвальд и Сеничев тоже бросились их догонять.

Лешка бежал пустым, за ним тащил какой-то кожаный портфель Кирюха. Они перескакивали через две ступеньки, никто навстречу не попадался, и Эвальд, едва они вырвались на первый этаж и помчались к выходу, начал уже думать, что Кирилл зря всех торопил, перестраховался. В этот миг грохнул первый выстрел.

– Стоять! Руки вверх! Стоять!

Мальчишки заметались. Оружия у них не было, ответить огнем они не могли, бежать по одной линии – стать отличной мишенью. Сложней всего приходилось Скальбергу и Куликову.

– Оська, бросаем! – орал Скальберг.

– Я... те... брошу... – задыхаясь, отвечал Куликов.

– Вправо! – крикнул Лешка Прянишников и вместе с братом исчез в боковом коридоре. Остальные за ними.

Впереди чернели окна – значит, выход был рядом. Мальчишки бежали в шахматном порядке: Прянишниковы ближе к левой стене, Эвальд с Сеничевым прижимались к правой, Скальберга и Куликова мотало от одной стены к другой.

– Поднажми, братцы! – крикнул Кирюха, и они поднажали, хотя в шинелях своих основательно взопрели и устали. И сзади слышался топот десятков ног и крики: «Уходят! Степа, стреляй!»

Грохнул выстрел, пуля свистнула и сбила фуражку с головы Эвальда. У него будто крылья выросли – задрав полы шинели, он многократно ускорился, перегнал Прянишниковых и выскочил в зал, из которого на улицу вели застекленные двери. Он распахнул их настежь, чтобы друзьям легче было в них попадать.

Первыми из коридора вырвались братья. Они сразу увидели Эвальда и промчались мимо. Следом вывалился, тараща от ужаса глаза, Сеничев. У самой двери он наступил на край шинели, споткнулся и выехал в проём на пузе, теряя пуговицы. Топоча, как першероны, последними выбежали взмыленные Куликов со Скальбергом. Последние пару метров они едва не проползли, настолько устали.

Эвальд вышел сразу вслед за ними и вставил в дверные ручки черенок от метлы, прислоненной к стене в тамбуре. Вторую пару дверей он забаррикадировал плевательницей, стоявшей на крыльце. Прозвучало несколько выстрелов, вылетели стекла из дверей и окон.