Текст книги "Сон Демиурга"

Автор книги: Алексей Корепанов

4. Демиург

Возвращению Игоря Ковалева в психиатрическую больницу поспособствовала его мать. Она все же вышла замуж и переселилась к своему новому избраннику, оставив квартиру Игорю. Тот по-прежнему предпочитал одиночество и, как и в юности, совершенно не интересовался женщинами и жениться не собирался. По юридической части он не работал, хотя, пропустив год, все-таки закончил университет. Увлекшись компьютерами, он стал неплохим специалистом по их обслуживанию и ремонту и заключил договоры сразу с несколькими мелкими фирмами.

У матери остался ключ от квартиры Игоря. В тот день, безрезультатно нажав несколько раз на кнопку звонка, она отперла дверь и обнаружила сына неподвижно лежащим на диване с самым отрешенным видом. Остекленевшие глаза его уставились в одну точку. Мать принялась трясти его за плечо, громко называя по имени, но он только вяло отмахивался и не произносил ни слова. Решив, что Игорь находится под воздействием какого-то наркотического вещества, мать принялась искать следы этого наркотика в комнате, но ничего не обнаружила. Зато ее внимание привлек лежащий на принтере лист бумаги. Прочитав распечатку, мать вновь принялась теребить Игоря. А потом, предположив, что странное состояние сына может быть проявлением вернувшейся душевной болезни, позвонила доктору Самопалову. Тот еще двенадцать лет назад дал ей номера своих телефонов.

Так тридцатитрехлетний Игорь Владимирович Ковалев вновь стал пациентом Виктора Павловича Самопалова, которому вот-вот должно было стукнуть сорок шесть.

Наметанным глазом доктор без труда определил, что больной пребывает в онейроидном состоянии, и вскоре человек, в котором когда-то жил (или так и продолжал жить?) герцог Чезаре Борджиа, был приведен в чувство с помощью внутривенного вливания пятипроцентного раствора барбамила и электросудорожной терапии. Доктор прочитал и то, что было напечатано на листе бумаги, переданном ему матерью Ковалева. Там были стихи, очень различные по стилю.

Первыми шли такие строки:

 
Черный сон мои дни
Затопил по края:
Спи, желанье, усни,
Спи, надежда моя!
 
 
Не очнуться душе!
Всё окутала мгла.
Я не помню уже
Ни добра и ни зла.
 
 
Колыбелью плыву
Я под сводами сна,
И одно наяву —
Тишина, тишина…
 

За этим стихотворением следовало другое, тоже без указания имени автора. Самопалов не был склонен считать, что его, как и предыдущее, сочинил Игорь Ковалев. Что-то знакомое чудилось ему в этом стихотворении. Возможно, когда-то, в молодые годы, он уже читал его. Или, во всяком случае, что-то подобное.

 
И одиночество над нами
как дождь: встает над морем вечерами
и простирается там, за холмами,
до неба, им чреватого всегда.
И с неба падает на города.
 
 
Оно струится ливнем на рассвете
на переулки, смутные вначале,
когда тела обнявшиеся эти
уже того не ищут, что искали,
и люди в ненависти и печали
одной постелью связаны навеки…
 
 
Тут одиночество уходит в реки.
 

Следующее стихотворение было доктору незнакомо, и в нем четко прослеживалась та же тенденция:

 
В лицо мне веет ветер нежащий,
На тучах алый блеск погас,
И вновь, как в верное прибежище,
Вступаю я в вечерний час.
 
 
Вот кто-то, с ласковым пристрастием,
Со всех сторон протянет тьму,
И я упьюсь недолгим счастием:
Быть без людей, быть одному!
 

Далее шли такие же характерные строки, которые воспринимались как отрывки из разных стихотворений:

 
Я задыхаюсь в вашей суете,
Я одинок в толпе гудящей,
Я одинок, как путник в темной чаще.
Я задыхаюсь в вашей суете.
 

И дальше:

 
Никем не очарован я,
Нет у меня любимых строк.
Я бесконечно одинок
Под бледным солнцем бытия.
 

Продолжением темы выглядели напечатанные еще ниже две строчки:

 
Ничего мне в жизни не хочется —
Лишь не троньте мое одиночество!
 

И завершало эту подборку неизвестно чьих стихотворений одно-единственное, расположенное «лесенкой», в стиле Маяковского, утверждение:

 
А наяву лишь одно:
Пустота.
                            Пустота.
                                          ПУСТОТА…
 

После того как Игорь Ковалев начал уже вполне адекватно реагировать на окружающее, доктор Самопалов показал ему этот листок. И тут выяснилось, что Ковалев ничего не может сказать относительно им же самим, вероятно, распечатанных на принтере стихотворений. Они, по его утверждению, были ему совершенно незнакомы. Поэзией он никогда не увлекался, стихи читал давным-давно, еще в рамках школьной программы, и в памяти с тех пор остались только разрозненные строки из «Евгения Онегина», «Погиб поэт! – невольник чести…» Лермонтова да парочка коротких стишков с еще более ранних времен, то ли Барто, то ли Маршака – вот, пожалуй, и всё…

Откуда взялся этот листок на его принтере, Ковалев не имел ни малейшего понятия. Но вполне определенно заявил, что никто ему эти стихи для перепечатки не давал, и что работать на его домашнем компьютере тоже никто не мог – гостей он к себе никогда не приглашал и ни с кем не общался, за исключением, разумеется, клиентов. Но с клиентами он говорил об антивирусных программах, дисках, модемах и прочих компьютерных делах, но не о поэзии.

По словам Ковалева, в тот день он безвылазно сидел дома. Шарил по Интернету в поисках свежей информации, касающейся мира компьютеров, попутно заглядывал то туда, то сюда, и не замечал течения времени (что вовсе не являлось патологией, а было привычным состоянием, пожалуй, любого юзера). Впрочем, он помнил, что оторвался от своего занятия и пообедал, а потом вновь сел за компьютер. А вот что было дальше…

О том, что было дальше, Игорь не мог, собственно, сказать ничего вразумительного, кроме того, что он ощутил «какие-то картины и фигуры в голове». Именно ощутил, по его утверждению, а не увидел. Словно у него в голове «шло какое-то кино». Но что это были за «картины», что за «кино», он так и не смог сформулировать доктору Самопалову.

«Это как сон, который забывается при пробуждении, – сказал он. – Остаются какие-то обрывки. Хочешь их поймать, удержать, а они тают. Это все равно что пытаться рассмотреть узор снежинки, положив ее на горячую сковородку. Только мне кажется, это было что-то нереальное…»

Помолчав, Игорь добавил:

«Вот и все, Виктор Палыч. А в себя пришел на знакомой койке. – Он грустно усмехнулся. – В вашей обители».

В лечебной практике доктора Самопалова хватало случаев зрительных псевдогаллюцинаций и сновидных фантастических переживаний, возникающих, в частности, при онейроидной кататонии. Там было всё: и грандиозные автокатастрофы с горами трупов и грудами обгоревшего железа, и землетрясения, сметающие с лица земли целые города, и сонмища отвратительных насекомых и змей, заполоняющие дома и улицы, и гигантские цунами, и стаи летучих мышей, застилающие небо.

«Все люди превратились в скелеты, – делился с доктором своими онейроидными видениями один из пациентов. – Эти скелеты бегали по городу и теряли свои кости… Было ужасно жутко и смешно одновременно…»

Ощущения, испытанные Игорем Владимировичем Ковалевым, похоже, принадлежали к той же категории.

Доктор Самопалов отправил одну из медсестер в интернет-кафе, и та выяснила, что первое стихотворение принадлежит перу французского поэта XIX столетия Поля Верлена. А второе – то, что было смутно знакомо Виктору Павловичу, – написал в начале XX века известный австриец Райнер Мария Рильке, и называется оно «Одиночество». Не было проблем и с определением авторства третьего стихотворения: им оказался Валерий Брюсов. А вот с остальными строчками ничего не вышло – в Интернете их не было. И Самопалов предположил, что их сочинил сам Игорь, находясь уже в состоянии психоза и не осознавая своих действий.

Последующие беседы с пациентом из седьмой палаты привели заведующего отделением к мысли о том, что у Игоря Ковалева возник еще, ко всему прочему, и синдром метафизической интоксикации. Ведущим признаком этого синдрома, как известно любому психиатру, являются почти непрерывные размышления больного о глобальных философских и социальных проблемах. О смысле жизни и смерти, о предназначении человечества, о соотношении внешнего мира и души, о коренном преобразовании социума и прочих высоких материях. Казалось бы, ну и что тут такого? Не о том ли самом испокон веков размышляют философы, которых нет оснований причислять к психически нездоровым людям? Однако же ни Платон, ни Спиноза, ни Гегель, ни Кьеркегор не называли себя «демиургами». А Игорь Ковалев называл себя именно так и просил доктора Самопалова обращаться к нему именно так: Демиург, а не Игорь Владимирович.

Демиург, как известно, – это наименование созидающего начала, созидательной силы, творца, это божество, творящее мир. Игорь Ковалев с какого-то момента стал считать себя создателем реальности.

Судя по его словам, эта мысль пришла ему в голову уже в больнице. Собственно, даже не пришла в голову – он просто отчетливо услышал прозвучавший у него внутри голос: «Ты – Демиург».

Игорь Ковалев был абсолютно уверен в том, что это не его собственная мысль. Он воспринял ее как не подлежащую никакому сомнению переданную ему истину, как посланное из горних сфер откровение или даже приказ, и не имел намерения искать какие-либо обоснования этого тезиса. Это невесть откуда и почему пришедшее утверждение позволило ему по-иному взглянуть на историю с Черным графом.

«Я сам создал ту эпоху, Екатерину Медичи и Черного графа, – заявил он доктору Самопалову. – И себя в образе герцога Чезаре Борджиа. А создание мое вышло из-под контроля и повернулось против меня. Как это часто бывает».

И Самопалов пометил в рабочем дневнике:

«Синдром Кандинского – Клерамбо проявляется в виде бреда воздействия». И в который раз с привычным сожалением подумал о том, что вряд ли хоть когда-нибудь удастся постичь до конца все лабиринты и тайники человеческой психики, представляющей собой поистине самую великую загадку бытия…

Тихий стук в дверь заставил Виктора Павловича оторваться от созерцания больничного двора.

– Да, да, войдите, – сказал он, отворачиваясь от окна.

Дверь медленно открылась, и в кабинет вошел человек, который только что представлялся неясной тенью за матовым дверным стеклом. Игорь Владимирович Ковалев.

– Прошу вас. – Доктор показал на кресло у низкого столика.

Ковалев пересек кабинет, неслышно ступая домашними тапками по светло-коричневому линолеуму, и сел. Доктор вслед за ним опустился в такое же глубокое мягкое кресло по другую сторону столика. Он никогда не беседовал с пациентами, восседая за своим рабочим столом.

Во внешности Игоря Владимировича Ковалева не было ничего особенно примечательного. Перед Самопаловым сидел среднего роста молодой худощавый немного сутулый мужчина с коротко стрижеными темными волосами, составляющими контраст с довольно бледным лицом. Глаза у Ковалева были карие, они близоруко и слегка рассеянно смотрели на окружающее, словно мысленно Ковалев находился где-то в другом месте. Одет он был в плотную лимонного цвета футболку с длинными рукавами и красной надписью «БАТАКАКУМБА» на груди и синие спортивные брюки, но по его угловатой фигуре нельзя было сказать, что он увлекается спортом.

– Как вы себя чувствуете? – задал доктор традиционный вопрос, с которого начинались все их беседы.

Игорь пожал плечами:

– Вполне нормально, Виктор Палыч. – Голос у него был тихий и не очень выразительный. – Кино больше не повторяется, сон сегодня опять снился самый обычный, серенький такой.

Сны Ковалева тоже были постоянным предметом их бесед. Скрытая аппаратура фиксировала все происходящее и произносимое в кабинете – как и при любой другой встрече доктора Самопалова с пациентами его отделения. Последующий анализ этих записей помогал психиатру разобраться с диагнозом, нащупать ключевые точки и определить наиболее эффективные методы лечения… ну, если и не лечения, то хотя бы временной блокировки заболевания. Впрочем, иногда доктора посещала мысль о том, что, с точки зрения пациентов психбольниц, именно они-то и являются вполне здоровыми, а недугом поражено все остальное человечество – дело было лишь в выборе системы координат, системы отсчета, совсем как в эйнштейновской теории относительности…

– А в конце еще Губаныч мой приснился, – продолжал Ковалев, водя пальцем по полировке столика, в которой отсвечивало окно. – Стоит недовольный, сам в себя смотрится, а выхода нет. В состоянии черной дыры.

– Кто такой Губаныч? – поинтересовался Самопалов, внимательно глядя на бледное лицо пациента.

– Вот именно «кто», а не «что». – Ковалев несколько оживился. – Губаныч – это мой комп. Стоит сейчас, пылится, оторван от мира, в себя смотрится.

– Почему – «Губаныч»?

– Препод у нас такой был, – пояснил Ковалев. – Невысокий, всегда в светло-сером, и голова большая, квадратная. Как монитор. Семинары у нас вел по гражданскому праву. Очень похож.

– А почему вы считаете, что ваш компьютер не «что», а «кто»? Он для вас – не рабочий инструмент, а личность?

– Ну, личность не личность… – вновь вяло пожал плечами Ковалев. – Но и не простая железка. Собственно, Виктор Палыч, простых железок и не бывает: всё, созданное человеком, имеет душу. Именно так.

Доктор чуть приподнял левую бровь. Потер подбородок.

– Как же эта душа проявляется?

– Я не говорю о проявлении, Виктор Палыч. Я говорю только о наличии души. Все очень просто, на основе самой элементарной формальной логики. Сами посудите, – Ковалев подался к доктору, – Бог создал человека, правильно?

Самопалов кивнул:

– Если верить Библии, да.

– Вторая посылка: человек создал машину. Каков вывод? Бог посредством человека создал машину. А теперь чуть расширим первую посылку: Бог создал человека и вложил в него душу. Человек создал машину. Следовательно, компьютер, как и трактор, и вот этот стол – твари Божии, обладающие душой.

Доктор Самопалов откинулся на спинку кресла и внутренне улыбнулся, но не стал вступать в полемику. Такая полемика вряд ли была бы в данный момент целесообразной.

– Кстати, душу имеют не только предметы, созданные человеком, – развивал тему Ковалев, – но и вообще все природные объекты, только это иная душа. И-на-я, понимаете? Человек самим своим присутствием в мире одухотворяет мир, понимаете? То есть получается как бы единство душ и тел, вот в чем суть. Получается не безучастная, а живая природа, которая может произвольно, а значит, свободно и целенаправленно, разумно изменять свои формы. Именно так, Виктор Палыч. Это, собственно говоря, вселенская аксиома.

Лицо Ковалева слегка порозовело. Он, обхватив обеими руками колени, непрерывно сцеплял и расцеплял пальцы.

– Вам Новалиса не приходилось читать, Игорь Владимирович? – немного помолчав, спросил Самопалов.

– Демиург, Виктор Палыч! Демиург – и никак иначе, я же просил. Не Игорь Владимирович. Новалиса мне читать не приходилось, но не в этом дело. Не в Новалисе дело. Вот Демиург – да. Вы знаете, почему можно босиком ходить по раскаленным углям и не обжигаться? Знаете, почему йог, если его закопать на три метра в землю, может не дышать сутками и все равно будет себя прекрасно чувствовать?

– И почему же? – с любопытством спросил доктор. Такие неожиданные переходы от одной темы к другой были ему хорошо знакомы. И не только из специальной литературы, но и из собственной практики.

– Потому что человек способен создавать для себя новую реальность, творить реальность, понимаете? Не каждый, конечно, а именно творец, демиург. – Оказывается, Ковалев все-таки перебросил какой-то мостик. – А в этой новой реальности – временной, конечно, – никаких раскаленных углей-то и нет вовсе. И дышать под землей там вовсе необязательно. И много чего еще… Таких реальностей могут быть тысячи, миллионы!.. Я не помню, отключил я Губаныча или нет, – вдруг добавил Ковалев почти без паузы. – Мать-то могла и не заметить. Позвонить ей можно будет, Виктор Палыч?

– Можно, – кивнул доктор Самопалов.

«Интернет, – внезапно подумал он. – Ежедневное многочасовое блуждание по Интернету. То тут что-то прочитает, то там. Что-то заинтересовало, что-то нет, – но все равно отложилось. Отсюда и идеи разные. И Рильке. И Новалис. Во всяком случае, вполне вероятно».

– Новая реальность и без человека может обходиться, – вновь вернулся к теме Ковалев. – Подумал о чем-то, или там книгу написал, или рассказал кому-то, – а оно уже и материализуется в какой-нибудь другой Вселенной. Или даже в нашей. Придумал кто-то в голове созвездие, Большую Медведицу, к примеру, – вот она и появилась. Или про терминатора кто-то сочинил – и вот тебе терминатор, ходит и палит во все стороны. В какой-то другой Вселенной. Или в той же Большой Медведице. Или вот подумал как-то Господь Бог о нашей Вселенной – и сотворилась она. И от желания любого творца это никак не зависит. Просто сотворяется и всё, хочет он того или не хочет… Понимаете, Виктор Палыч?

– Возможно, именно так и обстоит дело, – ответил Самопалов, глядя мимо собеседника, в забранное изящной, но прочной металлической решеткой распахнутое окно. – Возможно, действительно существует множество вселенных, заполненных воплотившимися плодами нашего воображения. И возможно, когда-нибудь мы получим неопровержимые доказательства этого. Или не получим.

– Или не получим, – слабым эхом отозвался Ковалев.

Лицо его вновь стало привычно бледным, а взгляд рассеянным. Плечи человека, именующего себя Демиургом, вяло обвисли, спина сгорбилась, и вся его фигура теперь вызывала у Самопалова невольные ассоциации с висящей на веревке непросохшей тряпкой. Доктор почувствовал некоторую неловкость – даже за много лет общения с пациентами он не утратил подобного ощущения. Это была неловкость психически здорового человека, осознающего некоторую ущербность собеседника. Ее, эту неловкость, скорее, можно было бы определить как чувство невольной вины – не за болезнь другого, а за свое собственное здоровье.

– Как вам здесь? – спросил у он поникшего Ковалева. – Есть ли какие-нибудь претензии к персоналу? В чем-то нуждаетесь?

Демиург-Ковалев, чуть приподняв голову, рассеянно взглянул на доктора и отрешенно сказал:

– С туалетной бумагой проблемы. Пропал из тумбочки рулон. Может, и к лучшему. Знаете, Виктор Палыч, чем чревато использование туалетной бумаги? – Ковалев опять слегка оживился, распрямил спину.

Доктор начал собираться с мыслями, прикидывая, как отреагировать на этот несколько неожиданный вопрос, но Ковалев ответил на него сам.

– Это один из самых удобных способов уничтожения населения, – почти шепотом сообщил он. – Бумагу пропитывают отравляющим раствором, она поступает в продажу и… – Ковалев сделал неопределенное движение рукой. – Когда еще там разберутся… Гораздо эффективнее, чем рассылка заразы вместе с письмами и всякими там… Понимаете, Виктор Палыч?

– А зачем кому-то уничтожать население? – полюбопытствовал Самопалов. – Да еще столь изощренным методом.

– А зачем нужно было самолетами таранить небоскребы? – тут же задал встречный вопрос Ковалев. – Зачем нужно было взрывать Эйфелеву башню? Дело не в том, кому это нужно, а в том, что это возможно.

– Ну, вообще, много чего возможно, – заметил доктор. – И без бумаги туалетной. Кстати, в одной довольно давно написанной книге – фантастическом романе, автора сейчас не помню уже – отраву подмешивали в клеящий состав на почтовых марках. Лизнет человек марку языком, как это у нас принято, и… – Самопалов помахал рукой, копируя недавнее движение Ковалева. – Не читали этот роман? По-моему, какой-то скандинав написал.

– Не читал, Виктор Палыч, – с тихим вздохом ответил Ковалев. – И Новалиса тоже не читал. А вообще, сам принцип надо менять, понимаете? – неожиданно заявил он. – Думаете, помогают все эти ваши аминазины-трифтазины? Это же каменный век, никакого прогресса. Таблетками по мозгам, все равно что дубиной. А какой тут иной подход может быть? Да очень простой: рассматривать человека как текстовый файл, который нужно отредактировать. Исправить ошибки, ликвидировать пробелы, что-то удалить, что-то дописать. По-моему, вполне очевидно. Но так всегда и бывает: то, что под носом находится, совсем рядом – не замечают. А?

Доктор Самопалов, прищурившись, смотрел на уже сплошь затянутое тучами небо за окном. В полемику он по-прежнему вступать не собирался. Да Ковалеву и не нужна была полемика – он следовал своей причудливой дорогой, делающей неожиданные повороты в дремучем лесу болезни.

– Конечно… – после непродолжительного молчания сказал Ковалев, отрешенно глядя куда-то в сторону. – Конечно… К чему все эти… Бесполезно… – Он повернул голову к доктору, и взгляд его продолжал оставаться каким-то бесцветным. – Стоит ли стараться, если… Я об этом раньше как-то не думал, но вот… Что мы имеем, Виктор Палыч? Что у нас в наличии? А замкнутый круг мы имеем, замкнутый круг у нас в наличии, змея, кусающая собственный хвост. Уроборос этакий, да? Вот послушайте, всё очень просто. Господь Бог сотворил Вселенную. – Ковалев загнул один палец. – Затем он создал человека или Вселенная создала человека – это уже частности. – Он загнул второй палец. – У каждого человека есть свой внутренний мир, так? Свое сознание, представления, воображение. И в своем сознании человек сотворяет Господа Бога, который сотворил Вселенную, которая сотворила человека, который сотворил Господа. Дом, который построил Джек… Получается круг! Так кто же кого сотворил, а, Виктор Палыч? Да никто никого не сотворил! Ни Господа Бога нет, ни Вселенной, ни человека с его внутренним миром. А есть одна пустота. Все наше существование, вся прошлая жизнь и жизнь теперешняя – иллюзия, Виктор Палыч! Всего лишь один из ликов пустоты. Только и всего. Мы придумываем миры, и они вроде бы и воплощаются – что-то такое я уже говорил, кажется, – но и это только иллюзия. Пустота, Виктор Палыч, пустота! Пус-то-та… – Ковалев замолчал, расслабленно откинул голову на спинку кресла, и его руки безвольными плетями опустились на подлокотники. Вид у него был такой, словно он совершенно выбился из сил.

– Думаю, вам сейчас нужно пойти в палату и полежать, – сказал доктор Самопалов, внимательно глядя на пациента. – Не возражаете?

Ковалев медленно закрыл глаза, и его острый кадык несколько раз судорожно дернулся. Доктор начал было подниматься из кресла, намереваясь звонком вызвать санитара для сопровождения пациента в палату. Но в этот момент Ковалев разомкнул веки и сказал, обводя кабинет расплывчатым тусклым взглядом:

– Всё непрерывно меняется… Это пустота играет сама с собой… О космическом аппарате «Арго» вы, конечно, знаете, Виктор Палыч?

Это был очередной выверт, очередной поворот дороги, петляющей в глубине дремучего леса – так подумал доктор Самопалов.

– Да, слышал, – ответил он, не сводя глаз с пациента. – Сообщали в новостях, давно уже. Автоматическая межпланетная станция, американская, летит к Марсу. Кажется, так. Я, собственно, за этим не слежу.

– Я тоже не слежу, Виктор Палыч. Только она не автоматическая, там есть люди. Понимаете, Виктор Палыч? Там люди летят на Марс, только это держится в секрете. А там – люди! И они туда уже прилетели. Понимаете?

– Понимаю, – сказал доктор Самопалов. Откровения Демиурга-Ковалева вполне укладывались в рамки диагноза.

– Они уже там, на Марсе, – убежденно повторил Ковалев. – Там.

Он показал пальцем на потолок, и доктору подумалось, что Демиургу правильнее было бы показать на собственную голову…