Текст книги "Станция Солярис"

Автор книги: Алексей Корепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Конечно, можно было проверить ситуацию на театральность. Конечно, можно было выждать до конца. Но где гарантия, что сцена из спектакля закончится с моим театральным, то есть ненастоящим убийством? Где гарантия, что убийство будет ненастоящим? Гарантии не было. А жить я привык. Жить мне нравилось.

«Вот если бы сначала подумать, а потом сделать, – говорила рассудительная моя Алена Куликова, имея в виду поспешные действия Ивана Грозного в случае с сыном, – тогда и делать бы не пришлось».

Думать в моем положении было роскошью, а вот сделать я попытался. Я вскочил и головой сбил с ног того, что стоял надо мной с пистолетом в руке. Он отлетел к пропасти, в которой исчезла машина, раскинул руки и пропал в ней, не издав ни звука. Я бросился на второго, успевшего только отшвырнуть сигарету, и полетел вниз вместе с ним.

Последние события убедили меня в том, что решительные действия – верный залог выхода из данной ситуации. И перехода в другую?

Да, и перехода в другую. Потому что я стоял в какой-то темной нише, за которой тянулся коридор. Коридор оканчивался открытой дверью. В комнате за дверью горел яркий свет. (Наконец-то, как исключение, я увидел яркий свет вместо осточертевшей уже темноты!) Там громоздилась у стены массивная серая панель с множеством переключателей, стояли три стула и столик с зеленым телефоном. Двое в знакомой черной форме сидели на стульях, вытянув ноги и положив на колени знакомые автоматы, один лицом ко мне, уставившись в потолок, другой боком. А третий стоял у столика и задумчиво изучал какую-то бумагу. Таким образом, сцена была оформлена. Дело оставалось за действием. Я почти привычно оценил схематизм деталей, манекенность фигур в черных мундирах и, уже не удивляясь, услышал рядом:

– Пошли! Я – первого у стола, а вы тех двоих. И сразу дальше!

Обернувшись, я обнаружил двоих с манекенными лицами, все в тех же длинных балахонах.

Честно говоря, я немного устал. Устал удивляться, устал действовать, устал переживать. Слишком много было для меня. Слишком много неожиданностей. Слишком много театра. Слишком много сцен. Кто бы там ни был режиссером – он переборщил. Перестарался. Я больше не желал участвовать в премьере. Даже в репетиции. Я желал на Соловецкие острова.

Именно поэтому я выхватил у соседа очередной пистолет (сколько этих пистолетов было там в тот день, двадцать четвертого июля!) и саданул в низкий потолок. Заверещало, загудело, заухало, а спутники мои превратились в подлинные манекены, как, впрочем, и те, что находились в комнате.

– Вперед! – крикнул я, подражая этим манекенам, и для убедительности еще раз пальнул в серый потолок.

Потом выскочил из ниши и побежал к ярко освещенной комнате, к черным фигурам, похожим на оплывшие свечи. Побежал стремительно и легко, словно проходил по правому краю на футбольном поле – и, конечно, не заметил черного провала. И, конечно, привычно полетел в него.

И в черном этом провале мелькнули вдруг знакомые сучья того тупика в роще и метнулась рыжая собака, ошалевшая от чистого воздуха.

Переход получился затянутым, насыщенным странными полутенями, и неизвестный режиссер не спешил больше с мельтешением непредвиденных сцен.

2

Не берусь судить, сколько времени прошло – минута или год, – но наконец неясные тени отступили, и все вокруг приобрело резкость и определенность очертаний. Я решил пока не искушать судьбу и просто полежать неподвижно и поразмышлять, глядя в белый потолок. Мне было удобно лежать на кровати под одеялом. Вокруг стояла тишина и, как исключение, отсутствовала темнота и присутствовал самый обычный электрический свет. Это горели лампы под потолком, заключенные в белые шарообразные плафоны. Пролежав несколько минут, я был готов поверить, что нахожусь не в бутафорском мире темноты и манекенов, а среди вполне реальных вещей. И все-таки ожидал, что кто-то вот-вот крикнет: «Стреляй!» или «Вперед!» – и странный спектакль вновь закрутит свои колеса, подобные причудливым поверхностям Мебиуса. Некоторое время я даже не решался повернуть голову, чтобы посмотреть, кто же это сопит неподалеку, потому что не желал очередной сцены. Делать какие-то выводы, как-то анализировать происходящее я не то чтобы не собирался, а просто не был еще готов к подобному анализу. В конце концов, какой-нибудь сэр Ланселот Озерный, неравнодушный к государыне Геньевре, сначала бился с очередной нехристью и разил ее, а только потом начинал размышлять, откуда, собственно, сия нехристь взялась и как оказалась на его, Ланселотовом, пути.

Минут через десять я все-таки решил выяснить, куда делась моя верхняя одежда и что же находится рядом. Насчет футболки и джинсов я кое-что предположил. Скажем, стало мне плохо в той рощице, и люди в белых халатах препроводили меня в больницу, лишив, естественно, верхней одежды. Для того, чтобы узнать, что находится рядом, нужно было повернуть голову. Я повернул голову и обнаружил просторную комнату с белыми стенами, без окон и с одной овальной дверью. Света было вполне достаточно для того, чтобы рассмотреть десяток кроватей, на которых под зелеными одеялами спали люди. Ближайший ко мне светловолосый мужчина средних лет громко сопел, приоткрыв рот и подложив ладонь под щеку.

Все это смахивало на больничную палату, только подушки на кроватях были треугольными и непривычного зеленого цвета, да и кровати представляли собой низкие лежаки без задней и передней спинки, что вступало в противоречие с моими воспоминаниями о кроватях больничных палат. А я ведь совсем недавно был в нашей первой городской больнице, навещал вместе с ребятами Виталика Короткова, угодившего туда с аппендицитом.

Тем не менее, я находился именно в больничной палате. Осознание этого факта заставило меня еще раз мысленно пройтись по основным вехам своей биографии и постараться тщательно вспомнить подробности вечера двадцать четвертого июля. Все вспоминалось без труда, хотя, как я прекрасно понимал, впечатления эти могли быть только чисто субъективными. Я еще раз продумал четыре предыдущие ситуации, отметил их схематизм и определил, что они похожи на наспех сработанные декорации. Затем тщательно ощупал зеленое одеяло, зеленую треугольную подушку, потрогал синий халат, лежащий под подушкой, и даже осторожно постучал по голубому полу, покрытому каким-то мягким материалом. Пол был как пол. Чувствовал я себя абсолютно нормально, поэтому отбросил одеяло и сел, намереваясь предпринять какие-то дальнейшие действия.

Думаю, понять меня несложно. Судите сами: человек восьмидесятых годов двадцатого века не привык, вернее, не умеет долго сомневаться в чем-либо только на том основании, что этого просто не может быть. Слишком многое из того, чего не может быть, все-таки свершилось. Перечень примеров общеизвестен, тем не менее, приведу кое-что в силу учительской привычки убеждать.

Атомная бомба. Полет в космос. Пересадка сердца. Телевизионная передача с поверхности Луны. Экспедиция к комете Галлея. Проект «Фобос». Робот, бродящий по палубам затонувшего «Титаника». Трагедия Чернобыля. Думаю, хватит. Современный человек более гибок и гораздо лучше может приспособиться к перемене обстановки, чем подданный «короля-солнца» или, скажем, сосед Иммануила Канта. Современный человек сохраняет способность действовать даже несмотря на кажущуюся абсурдность происходящего. Он вырос в мире, где придуманы синхрофазотроны и компьютеры, где запущены к звездам космические аппараты, несущие записи музыки Моцарта и Бетховена, где разработаны рентгеновские лазеры с ядерной накачкой, поднят на щит антропный принцип и выдвинута теория космических нитей. Современный человек – это и я. Это любой из вас. Из нас. Современный человек настолько подготовлен к встрече с необычным, неизведанным, выходящим за рамки обыденных представлений, что только шире распахнет окно, когда над его кухней пойдет на посадку летающая тарелка, и утомит инопланетян расспросами о том, как там у них и где же они были раньше.

В любом кажущемся абсурде нужно искать смысл – вот кредо современного человека. Наше с вами кредо. И если стул в нашей комнате вдруг заговорит с нами на чистом английском языке, сетуя на свои, стуловы, проблемы, мы не побежим к врачу или в церковь, и не постараемся избавиться от такого стула, а начнем выяснять, почему стул, сработанный на Тамбовской мебельной фабрике, изъясняется именно по-английски, почему у него, стула, такие проблемы возникли и как ему, стулу, помочь.

В любом абсурде есть смысл, только нужно этот смысл отыскать.

Поэтому я и сел на кровати, отбросив одеяло. Я был готов действовать.

Сбоку, вдоль стены, тянулись зеленые шкафы, и я довольно быстро отыскал в них свои джинсы и футболку, висевшие на крючке в ворохе других одежд. Кроссовки обнаружились под кроватью. Я оделся, аккуратно застелил постель и медленно пошел вдоль кроватей, всматриваясь в лица спящих мужчин. Кроватей было не десять, а тринадцать, считая мою, и почти на всех кроватях спали молодые и пожилые блондины, исключительно блондины, как и я. И один был просто лысым. Факт пребывания в палате блондинов сам по себе, конечно, еще ни о чем не говорил, но я принял его к сведению и заложил в накопитель информации, приступивший к работе в одном из подразделений моего мозга.

Затем я толкнул бесшумно открывшуюся дверь и очутился в пустом коридоре с такими же овальными дверями. Мне все больше представлялось, что я нахожусь именно в больнице. Я шел по тихому коридору и, честно говоря, предвкушал события, жаждал событий, перед которыми поблекло бы даже путешествие на Соловки. Даже с Ирой…

Потому что любой человек, я бесконечно уверен в этом, в душе своей, пусть даже бессознательно, страстно желает приобщиться к чему-то, быть сопричастным чему-то, участником чего-то, выходящего за рамки обыденного. Честное слово, сорок тысяч Львов Толстых вкупе с сорока тысячами Эмилей Золя, призвав на помощь столько же тысяч Диккенсов, Драйзеров, Гюго и Бальзаков не смогли бы описать и десятимиллионной доли того, что таят необъятные просторы наших душ, потенциальные возможности которых не имеют пока даже предварительной оценки. Мы тянемся, тянемся к неизведанному…

Впрочем, умолкаю, потому что именно мои отступления от темы, рассуждения на уроках, растекание, так сказать, по древу, получили однажды неодобрительный отзыв завуча, посетившего в порядке контроля мой урок в десятом-«а».

Итак, только факты. Так будет быстрее, а если опять занесет меня – вспомню завуча и тут же войду в колею.

Итак, я пошел по тихому коридору, неслышно ступая в своих кроссовках на толстой подошве. За закруглением коридора стоял овальный зеленый столик с какими-то небольшими предметами, похожими на будильник, телефон и что-то еще. За столиком, подперев рукой щеку, сидела сухощавая блондинка в зеленом платье.

Я остановился возле столика и разглядел, что на его гладкой поверхности действительно стоит будильник, рядом с ним – телефон и лежит блестящий неидентифицированный мною предмет, похожий на зажигалку.

В глубине сознания робко заскреблось недоумение, потому что первоначально я видел все-таки не эти предметы, немного другие предметы, и не могли же они мгновенно измениться чуть ли не на моих глазах. Но я пока мысленно шикнул на недоумение – разберемся, мол, потом – и поздоровался с сухощавой блондинкой.

То есть сказал: «Здравствуйте». Вернее, мог предположить, что произнесу именно это приветливое русское слово. А на деле же произнес нечто совсем другое, хотя имел в виду именно русское приветствие…

Уф-ф, непонятно? Тяжеловато, конечно, дается это изложение, но коль взялся…

– Здравствуй, – помолчав, сказала блондинка, продолжая подпирать рукой щеку. – Лучше стало?

Вернее, она тоже сказала что-то совсем другое, и это совсем другое не было словами русского языка. Тем не менее, для меня ее ответ прозвучал именно так.

Что-то случилось с моими ногами, и я вынужден был упереться ладонями в столик, с мгновения на мгновение ожидая, что он превратится в обыкновенную птицу феникс, сухощавая блондинка – в русалку с блестящим хвостом, в коридоре воздвигнется строение на курьих ножках, а сам я окажусь не более чем одной из голов огнедышащего Змея Горыныча.

Всякое могло случиться. В конце концов, в той роще мне на голову вполне мог свалиться небольшой метеорит или прогулочный корабль инопланетян, оказав отрицательное воздействие на мое самочувствие. Или могла укусить рыжая собака, ошалевшая, выходит, вовсе не от чистого воздуха, а от бешенства.

В школе я изучал английский, знал десяток немецких, французских и испанских слов. Думаю, что мог бы распознать монгольский, не говоря уже о польском, болгарском и чешском, слышал речь арабов и скандинавов. Язык же, на котором изъяснялась блондинка, был мне неведом. На нем вполне могли бы общаться обитатели Марса или системы звезды Фомальгаут, если бы таковые обитатели, равно как и языки, существовали.

Дело даже не в этом. Блондинка в конце концов могла говорить на неизвестном мне языке племени, только вчера обнаруженного в верховьях Амазонки. А дело в том, что ее нерусские слова воспринимались мной как русские, и я тоже говорил на ее языке, который казался мне русским, хотя русским не был…

Ладно, понесло меня, косноязычного, с этими языками. Вернемся к фактам. Столик так и не упорхнул птицей феникс, блондинка и не думала спешно отращивать русалочий хвост, а я остался Игорем Губаревым, двадцати восьми лет, холостым, образование высшее, русским, не имеющим и не пребывавшим, только несколько вспотевшим.

Потом мы с блондинкой немного побеседовали. Из разговора выяснилось, что я был подобран в бессознательном состоянии «стражами общественного спокойствия» у одной из дорог, ведущих в столицу, и доставлен на излечение. Еще блондинка успокаивающе сообщила, что, коль состояние мое вернулось в норму, задерживать меня в больнице никто не будет. Скоро начнется обход, а потом заплати, дорогуша, за присмотр и иди на все четыре стороны.

– И постарайся больше не падать, – посоветовала блондинка, сочувственно качая головой.

Ее слова насчет платы за обслуживание несколько озадачивали, но я промолчал. Решил я также ничего не говорить насчет той рощи и теплого вечера двадцать четвертого июля. Пресловутый внутренний голос доверительно подсказал мне, что я останусь непонятым. И насчет «стражей общественного спокойствия» и «столицы» я тоже решил не выяснять. Я только спросил на всякий случай, какое же сегодня число и какой по счету год, ссылаясь на провалы в памяти. И получил в ответ сожалеющий взгляд и сообщение о том, что на дворе нынче восьмое число третьего месяца четыреста двенадцатого года династии.

Этим я и удовлетворился и принялся задумчиво бродить по коридору. Мысли мои были несколько всклокоченными, но текли, в общем, в одном направлении. Вероятно, мое монотонное хождение надоело сухощавой блондинке, и она велела мне вернуться в палату.

Я открыл дверь – и остановился. Хотя изумление тоже должно иметь предел. Дело в том, что в палате произошли метаморфозы. Исчезли низкие лежаки без спинок, и их место заняли самые обыкновенные больничные кровати с белыми квадратными плоскими подушками. Одеяла, правда, остались зелеными. Кое-кто продолжал спать, кое-кто сидел, опустив ноги на пол, кое-кто прогуливался босиком по голубому полу вдоль зеленых шкафов. Задумчиво бредущий мимо мужчина в длинном халате рассеянно посмотрел на меня и кивнул.

– Здравствуйте, – машинально пробормотал я.

На его шее, чуть ниже правого уха, виднелось круглое коричневое родимое пятно величиной с копеечную монету. Точно такое же, как у меня. Я направился к своей кровати, кивая на ходу другим блондинам, а они говорили: «Привет!», «Ожил-таки», «Выкарабкался, парень», – я направился к кровати, разглядывая их шеи, и заметил еще одно родимое пятно. И еще. И еще…

Я сел на кровать, скрипнувшую сеткой, закрыл глаза и принялся монотонно покачиваться. Вперед – низкие лежаки, назад – сухощавая блондинка, вперед – четыреста двенадцатый год династии, назад – больничные кровати, вперед – родимые пятна…

Кто-то тронул меня за плечо, спросил участливо:

– Эй, тебе плохо?

В ответ я только помотал головой, еще крепче зажмурился и продолжал свое нехитрое занятие.

Кровати, вероятно, не могли здесь появиться, пока я отсутствовал. Значит, они здесь и не появлялись. Значит, их здесь и не было. Предметы на столике сиделки стали телефоном, будильником и зажигалкой чуть ли не на моих глазах. Возможно, они и выполняли функции телефона, будильника и зажигалки до своего превращения, но форма их была для меня, Игоря Губарева, непривычной. А потом стала привычной. И непривычные лежаки без спинок превратились в привычные больничные кровати…

У Шекли есть замечательная повесть «Обмен Разумов». Совсем недавно, в апреле или начале мая, побывал у меня в гостях наш начинающий фантаст, непременный участник школьного литкружка Леша Вергиенко и взял почитать красный томик Шекли с полумесяцем на обложке, что-то из Брэдбери, Стругацких и Биленкина. И я потом перечитал Шекли и еще раз насладился его юмором.

Так вот, есть там одна штука – «метафорическая деформация». Это когда необычайное воспринимается как обыденное. Говоря словами героя Шекли, «я могу подумать, что вижу корову, когда на самом деле предо мной альтаирец».

Фантастика, конечно, остается фантастикой – я-то ведь не был героем Шекли, – тем не менее, подобное объяснение хоть на что-то годилось. По крайней мере, можно было считать, что дело здесь не в метаморфозах, происходящих в окружающем мире, а в моем восприятии. Что-то во мне, может быть, даже по неведомой команде извне, заставляло меня видеть вещи более привычными, чем они были на самом деле. Поначалу этот механизм срабатывал не сразу, но впоследствии действовал почти безукоризненно, так что я до сих пор не знаю, что же на самом деле окружало меня. Впрочем, возможно, гипотеза моя абсолютно несостоятельна.

Разобраться с одинаковыми родимыми пятнами обитателей больничной палаты было сложней. Но само их наличие говорило о том, что абсурд вовсе не такой уж абсурд. Абсурд получался со смыслом.

Я сидел и покачивался, вокруг тихо переговаривались, скрипели кроватями, вздыхали. Так продолжалось до визита врача, шумно хлопнувшего дверью (отчего я открыл глаза) и зашагавшего прямо ко мне. Остальные разбрелись к своим кроватям. Белокурый толстяк в зеленом халате, со стандартным родимым пятном на массивной шее, был бородат и высок. Его серые прищуренные глаза некоторое время жестко обыскивали меня, потом русая борода шевельнулась, и раздался неожиданно пронзительный голос, похожий на голос нашего завуча:

– Очухался, парень? – Врач цепко ухватил меня за руку, нащупывая пульс. – Та-ак. Часто с тобой такое бывает?

Я собрался неопределенно пожать плечами, но толстяк уже запрокинул мою голову и, наклонившись, исследовал глаза. От него приятно пахло чем-то мужественно-свежим. Каким-то лосьоном для настоящих мужчин.

– Та-ак, – повторил он и потрепал меня по плечу. – Ерунда, наследственное. С годами должно пройти. Только старайся не падать головой на твердое, не то заработаешь к тому же сотрясение мозга. – Он пронзительно засмеялся, выставив зеленый живот. – Три дня отдыхать, с женщинами ни в коем случае, а потом все можно. Так что порядок, парень! Плати за содержание – и до новых встреч.

Он опять засмеялся и обвел взором притихшую палату. Судя по всему, его не очень заботило мое здоровье.

– Мне платить нечем, – сказал я, когда он отсмеялся.

Это было правдой. Деньги с собой на прогулку в рощу я не брал. И очень сомневался в том, что здесь подошли бы наши рубли.

– Та-ак! – грозно провозгласил толстяк. – Что ж, бывает. Значит, вычтем из жалованья. Документы есть? Где работаешь, кем, где живешь?

Мне показалось неуместным распространяться об своем уютном городе, о нашей типовой школе в новом микрорайоне и о преподавании истории. Я ведь уже кое-что обдумал и прикинул, да и стоящее на дворе восьмое число третьего месяца четыреста какого-то года династии тоже о чем-то говорило.

Не получается у меня эта таинственность, потому что любому тут все уже понятно. Безусловно, я давно не сомневался, что пребываю совсем не в своем городе. Где я пребывал – это уже другой вопрос. Не мне бы, не постигшему еще азов, все это описывать, а Леше нашему Вергиенко, поднаторевшему в сочинениях на вольную тему и уже потихоньку теребящему разные издательства. Каждый ведь хорош в своем ремесле… Впрочем, я опять начал растекаться по этому самому древу. Только всего и требуется, что написать: «Не помню, – ответил я».

Так вот и напишу.

– Не помню, – ответил я в тишине палаты, затаившей дыхание от любопытства. – Память отшибло.

Врач отстранился и грозным ликом своим стал схож с мозаичным Христом-Пантократором из монастыря Дафни под Афинами.

– Не помнишь? – оскорбленно изрек он и повел взглядом по безмолвной палате, призывая всех в свидетели. – А если тебя стражам передать? Посидишь там у них, отработаешь, сколько надо, и сразу вспомнишь. Уверяю, лучшее лекарство. Универсальное. Как на это смотришь, парень?

Я пожал плечами. Что мне еще оставалось делать?

Врач был ошеломлен моим жестом.

– Хорошо! – зловеще сказал он и грузно отбыл за дверь.

С его исчезновением палата задышала, заскрипела, заговорила.

– Беги, – посоветовал блондин с соседней кровати. – Беги, а то не выберешься. Я-то знаю…

– Направо по коридору, там будет дверь – и в лес! – приподнявшись на локте, подсказал другой.

– Беги, беги! – разом зашумели взволнованные голоса.

Я вскочил, быстро пересек палату, свернул по коридору направо, чуть не сбил с ног кого-то в зеленом халате и вылетел за дверь. Споткнулся, сделал кувырок наподобие каскадерских, и нырнул в кусты. Совершил довольно затяжной кросс по полого уходящей вниз пересеченной местности и остановился, чтобы отдышаться. Кое-какой опыт действий в подобных ситуациях я уже накопил за время, прошедшее с теплого июльского вечера, только в тех сценах из странного спектакля было физически легче. Словно там я был куклой, совершавшей определенные действия без особых усилий, а здесь (где, кстати, здесь?) вновь стал самим собой, то есть парнем двадцати восьми лет отроду, выше среднего роста, довольно крепко сбитым, но тем не менее обыкновенным парнем, не Чингачгуком и не десантником, парнем, который хотя и делает зарядку, но бегает по утрам только летом и не каждый день, а в футбол играет и вообще раз в неделю…

Стоп, стоп! Уже отдышался.

Я, настороженно прислушиваясь, стоял в странном лесу на склоне холма. Меня окружали раскидистые полукусты-полудеревья с темно-зелеными треугольными листьями в белых прожилках. Звуков погони не было слышно, поэтому я без помех рассмотрел траву – низкую, завивающуюся бледно-зелеными спиралями невиданную траву, хорошо прочувствовал вкус воздуха – чужой приторный вкус, напоминающий запах ладана, обнаружил над полудеревьями-полукустами темно-синее небо с волокнистыми красноватыми облаками и разглядел сквозь треугольники неведомых листьев большое солнце, яичным желтком застывшее над многочисленными зданиями большого города.

Сомнений не оставалось. Я вздохнул, подумал о подмосковных лесах, о своих мальчишках и девчонках, об Ире подумал, и о сестре, и о Соловецких островах – и осторожно продолжил путь вниз, отводя от лица клейкие треугольники чужих листьев.

Ниже тянулась дорога, по ней временами проезжали странные обтекаемые экипажи, или, скажем, транспортные средства, похожие на огурцы, к которым приделали колеса. Позднее я узнал, что они назывались, конечно, автомобилями.

Грустно, очень грустно и неспокойно мне было тогда. Я был просто подавлен открывшейся истиной. Именно в тот вечер я понял, что гораздо легче и проще мечтать о встрече с неведомым, чем попасть в такое неведомое, с головой погрузиться в него, дышать его воздухом, ходить по его улицам и чувствовать себя бесконечно одиноким, растерянным и – зачем скрывать? – напуганным, именно напуганным неизвестностью, устрашенным непонятностью цели, которую преследовало неведомое, притянув меня к себе. Я чувствовал, как рвутся нити, связывавшие меня с привычным миром, и душевное состояние мое было весьма и весьма плачевным…

…Я бродил в фиолетовых сумерках по улицам города, а в небе наливались чернотой и угасали волокнистые облака, и когда они слились с черным небом, вспыхнули уличные фонари. Шуршали шины по мостовой, шаркали по тротуарам многочисленные подошвы, слышались голоса, смех… Я смотрел в окна и витрины магазинов, бесцельно пересекал площади и скверики, шел по бульварам, сворачивал в переулки, пропускал на перекрестках автомобили, разглядывал лица прохожих.

И лишь одно подбадривало меня. Я видел множество людей – мужчин, женщин, стариков и детей, курчавых и лысых, коротко стриженых и длинноволосых, усатых и бородатых, – и все они (кроме лысых, разумеется) были блондинами, только у молодых женщин пестрели в волосах зеленые, черные, фиолетовые и красные пряди. И если не мешал высокий воротник или длинные волосы, у каждого прохожего можно было заметить одинаковое круглое пятнышко на шее, роднившее эту расу блондинов со мной, чужаком Игорем Губаревым.

И значит, абсурд превращался в закономерность. И значит, доставка меня в город блондинов, в неведомый мир белобрысых имела какую-то цель. Оставались сущие пустяки – отыскать эту цель. Угадать ее. И тут, размышлял я, утопая в фиолетовых, сумерках, все, может быть, зависело только от меня. От моих способностей. От моей сообразительности. Я, Игорь Губарев, зачем-то был нужен здесь. И это вселяло надежду. Любое мое действие, любая встреча за ближайшим поворотом могли стать первым шагом на пути к цели.

И встреча не заставила себя ждать.

Я забрел в дальний угол скверика, отделенного от улицы зеленой стеной полукустов-полудеревьев, опустился на длинную скамейку и устало вытянул ноги.

Дело определенно шло к ночи, а насчет ночлега ничего не вырисовывалось, и неплохо было бы поужинать…

Я закрыл глаза, собираясь погрузиться в не очень радостные раздумья, но погрузиться не дали.

– Чего сидишь? – спросили меня. – Пойдем.

Голос принадлежал очередной блондинке. Она стояла рядом, придерживая рукой маленькую сумочку, перекинутую через плечо, рассматривала меня, и вид у нее был деловитый. За скамейкой горел фонарь, позволивший мне тоже рассмотреть блондинку достаточно подробно.

Волосы у нее были длинными, чуть волнистыми, распущенными по плечам, с одной-единственной темной прядью. Лицо казалось молодым, на нем застыло деловито-скучающее выражение, как у человека, который вынужден выполнять надоевшую, но необходимую работу, и в силу своего воспитания старается выполнить ее на должном уровне. На шее блестел в свете фонаря браслет не браслет, обруч не обруч, – ну, как там называются эти штуки, которые женщины цепляют на шею? Не ошейники же? В общем, что-то блестело. Переливчатое серебристое платье едва доходило до коленей, позволяя видеть ноги в простых босоножках, типа той обуви, состоящей из подошвы и двух резинок, которые носят на пляже. Стройная была блондинка, стройная и симпатичная, и молодая, похожая на фото из журнала мод. Только слишком чувствовалось в ней безразличие.

Это описание заняло намного больше времени, чем мой ответ. Вернее, мой вопрос.

– Куда? – спросил я и встал.

– Ко мне, – несколько удивленно ответила блондинка. – Лон.

– К тебе? – переспросил я. – Что – «Лон»?

Блондинка, отступив на шаг, недоуменно подняла брови, а потом обиженно надула губы:

– Бестолковый? Ты зачем на этой скамейке сидел?

– Просто так, – растерянно сказал я, наконец начиная кое-что соображать.

– Кончай выламываться! – Блондинка устало вздохнула. – Просто так здесь не сидят, сам знаешь.

– А что такое «Лон»?

– Зовут меня Лон, не понял, что ли? Ты сегодня не перетрудился, дорогуша?

– Да вроде того, – неопределенно ответил я.

– А! – Блондинка поскучнела. – Значит, не пойдешь? Шутник.

Она разочарованно качнула головой, дернула плечом, поправляя сумочку, и медленно пошла по дорожке. А я смотрел ей вслед. Плечи у нее были как-то опущены… И шла она как-то…

В общем, я догнал ее и пошел рядом. В конце концов, надо было делать первый шаг к цели.

– Послушай, Лон!

Она с надеждой повернулась ко мне, и я разглядел горькие складки у губ, совсем неуместные на ее юном лице.

– Послушай, Лон, – повторил я. – Мне негде ночевать. И денег у меня нет. И никого в этом городе нет. Совсем никого. И, возможно, меня разыскивают. Пришлось мне сегодня уйти из одного места, не попрощавшись.

Собственно, я ничем не рисковал. Потому что в случае чего мог, не попрощавшись, уйти и из этого сквера.

Лон некоторое время смотрела на меня, морща лоб и покусывая губы, потом медленным движением руки откинула густые волнистые волосы и усмехнулась:

– Ну и клиенты пошли! Значит, из бунтарей… Что же мне с тобой делать? Не бросать же такого бестолкового да усталого? – Она неожиданно решительно взяла меня за руку. – Пошли, не дам я тебе пропасть, так и быть!